Пинчук Аркадий Федорович. К своей звезде

   Командировки становились длиннее и интереснее, возвращения желаннее и радостней. Муравко начали привлекать к управлению космическими полетами. Он выполнял и научно-исследовательские работы. Вот послали на Байконур с конкретным заданием. И Муравко понимал: его участие было не формальным, с ним советовались, к нему прислушивались. В конце командировки Муравко почувствовал острое желание скорее вернуться домой – к Юле, к Федору, в Звездный.
 
   Еще никогда ему не казался городок таким родным и уютным, как в этот раз. Запорошенные снегом елочки, стремительно ровные аллеи, сверкающий фасадом Дом космонавтов… Муравко словно впервые видел окутанные полумраком корпуса служебной зоны, затемненные витрины магазинов, бронзового Юрия Гагарина со спрятанной за спину рукой… И этот пьянящий чистотой воздух почувствовал словно впервые, и эту странную тишину, осторожно нарушенную сначала звуками проходящей электрички, а затем отдаленным гулом авиационных двигателей расположенного по соседству аэродрома. Наверное, без такого соседства, без гула двигателей и не родилось бы это неповторимое чувство уюта и родства, которое так неожиданно и так пронзительно обожгло сознание: приехал домой.
   Свои окна в высотном доме Муравко отыскал среди сотен других светящихся окон, как говорится, навскидку. Попытался сразу угадать: что там сейчас происходит за этими окнами, чем заняты два его родных человечка? Читают сказку? Играют в кубики? Пьют чай? Смотрят телевизор?
   «Ну и фантазия у вас, Николай Николаевич, – сказал Муравко сам себе, – на уровне детского сада».
   Одиннадцатый час вечера. Федька, наверняка, спит, а Юля, потеряв надежду и сегодня дождаться мужа, как всегда, поставила телефон поближе к дивану в гостиной и читает на сон грядущий какой-нибудь детектив. А то и вообще могла уйти к кому-нибудь поболтать от скуки.
   Муравко знал: и в этот раз все будет не так, как он представляет, все будет неожиданней и радостней, будет теплее и трогательнее, чем в придуманных им сюжетах, но именно за эти неожиданные радости он больше всего и любил свои возвращения домой, возвращения после долгих и изматывающих командировок.
   Поднимаясь лифтом на свой этаж, Муравко приготовил ключи. Но, когда подошел к двери, ключи спрятал и нажал кнопку звонка. Дважды по два удара: динь-бом, динь-бом. Если он знал, что Юля дома, дверь своим ключом не открывал, ему нравилось, чтобы его встречали у порога. Позвонив, он представил, как Юля откладывает журнал, как надевает свой любимый длинный халат, как поправляет волосы перед зеркалом, прикрывает дверь в детскую и вот идет к двери…
   – Дрянь такая, а ну немедленно в угол! – услышал он строгий голос за дверью. – Сейчас папа увидит, какой у него сын растет. До чего докатился!
   Когда на Федю повышали голос, он обычно отвечал тем же: или громко плакал, или еще громче кричал. В этот раз Муравко голоса сына не услышал. Зато Юля разошлась не на шутку. Распахнув дверь, она, вместо привычных объятий и поцелуев, показала рукой в глубь прихожей и заговорила таким тоном, будто Муравко не из командировки вернулся, а бегал за подсолнечным маслом в магазин:
   – Полюбуйся, какой подарочек растет! Ничего уже знать не желает. Ни слов, ни уговоров!
   Федя стоял в углу прихожей. Его рот был заклеен крест-накрест широкими полосками лейкопластыря, в испуганных глазах дрожали вот-вот готовые сорваться прозрачные слезины.
   – Плюет на стены, плюет на книги, в тарелки плюет, на детей и даже на маму. – Юля присела на корточки и, помахав перед носом сына пальцем, предупредила: – Еще раз плюнешь, зашью рот нитками. Навсегда.
   – А как же он есть будет? – сказал Муравко, пытаясь шуткой разрядить сгустившуюся над Федей атмосферу.
   – А пусть как хочет, – не сдавалась Юля, – хоть через нос. Или дырку в щеке прорежем.
   Муравко встал между сыном и женой и положил на головы обоим свои холодные ладони. Под одной почувствовал нежные пряди золотистого шелка, под другой – упругую и тяжелую гриву. Федька еще больше напрягся в ожидании наказания, Юля расслабленно замерла.
   – Я полагаю, что сын наш глубоко раскаивается в содеянном, – Муравко представил, с каким удовольствием Федя плевал на стены (человек освоил новое дело), как радовался каждому удачному попаданию, и невольно засмеялся. – Ты ведь больше не будешь? Да, Феденька?
   Ребенок хотел обрадованно заверить отца, что он действительно раскаивается и больше не будет, хотел что-то не просто сказать, а крикнуть, но из заклеенного рта вырвался только глухой стон. И этот беспомощный детский стон отозвался в сердце Муравко неясной обидой, будто не Феде, а ему самому заклеили рот лейкопластырем.
   – Ну, знаешь, – бросил он жестко и, отвернувшись, начал снимать шинель. Обида нарастала беспричинно. – Как можно такое?
   – У меня уже нет сил объяснять ему, – сказала Юля расстроенно. – Попробуй ты. Полагаю, это цветочки.
   «Не так я представлял нашу встречу», – хотел сказать Муравко, но, посмотрев, как Юля осторожно отдирает пластырь, как болезненно морщится, чувствуя боль ребенка, сказал по-домашнему мягко:
   – Я грязный как черт. Приму душ.
   – Я с папой хочу! – рванулся Федя, как только почувствовал рот свободным. – Я тоже грязный как черт!
   – О господи! – перехватила его Юля за штаны. – Дай же отклеить пластырь.
   Федя снова дернулся, но, почувствовав, что держат его крепко, повернулся к матери и плюнул. И тут же, почти молниеносно, получил по губам. Он плюнул еще раз и, вырвавшись, обхватил колени Муравко. Этот маленький несмышленыш отчетливо понимал, что не совладал со своим характером, что наделал глупостей – дальше некуда, и от заслуженного наказания его может спасти только отец или какое-то чудо.
   – Ну, все, – сказала Юля, – сейчас беру иголку с ниткой и… хватит мне мучиться.
   Муравко быстро открыл дверь в ванную комнату, втолкнул туда Федю, сам шагнул следом и закрыл дверь на защелку. Юля дернула ручку, отчаянно стукнула в дверь кулаком и навзрыд заплакала.
   – Видишь, что ты наделал? – сказал Муравко поникшим голосом. – Что теперь будет?
   Федя испуганно снизу вверх смотрел ему в глаза.
   – Скажи ей, – шепнул Муравко, – мама, не плачь, я больше не буду.
   Федя отрицательно покачал головой.
   – Почему?
   – У меня само получается, – сообщил он шепотом. – Я не хочу, а оно плюется.
   – Вот, оказывается, в чем дело. Оно само. Слышишь, мама, – повернулся он к двери. – Это совсем не Федя плюется, это Оно – Само.
   Юля шутку не приняла и продолжала жалобно всхлипывать. И Муравко понял, что плачет она совсем не от Федькиных безобразий. Все дни после того разговора она прожила в напряжении, с тревогой думала о его испытательной работе, мучительно искала альтернативный выход и, конечно же, не находила его. Ей сейчас просто необходимо и покричать, и поплакать.
   И он решил: пусть разрядится. Зачем такой хрупкой женщине носить в себе это напряжение. Не так уж она в своем убеждении эгоистична, а следовательно, и не так далека от истины.
   Он открыл дверь и вышел, оставив испуганного Федю в ванной. Обнял Юлю, пригладил волосы. Поддел указательным пальцем ее круглый подбородок и осторожными поцелуем осушил от слезинок глаза. Юля всхлипывала и не сопротивлялась. Сказав «ну, здравствуй, я приехал», он поцеловал ее в губы, крепко обнял. И она молча и податливо прижалась к нему.
   – Мы обо всем поговорим, – шепнул он ласково, – и сделаем так, как лучше тебе. У нас впереди – целая ночь.
   – Как лучше нам всем, – поправила Юля.
   – Угу, – согласился он. – Краснеть тебе не к лицу – все веснушки куда-то исчезают. Готовь ужин, а этого разбушевавшегося хулигана я сейчас остужу под душем. Пройдет. Человек открытие сделал, должен освоить его, а когда надоест – сам перестанет… Нет, я, конечно, поговорю с ним. Но, поверь, не стоит так нервничать. Ага?
   – Ладно уж, мойтесь…
   Почуяв каким-то своим детским чутьем, что гроза миновала, Федя расхулиганился без удержу. Он шлепал по воде ладонями, подставлял открытый рот под струи душа, надувал щеки, пуская сквозь щелку рта тонкую струю, нырял, садился на плечи отцу, что-то орал воинственное, прыгал, в общем, мешал, как умел и насколько хватало сил. Но Муравко с удивлением ловил себя на мысли, что все эти Федькины выкрутасы не только не раздражают и не утомляют его, наоборот – успокаивают, возвращают уверенность.
   То, что Юля так близко к сердцу приняла сказанные им слова о переходе на новую программу, Муравко считал нормальным. И он бы волновался, если бы Юля уходила на опасную работу. Если любишь, за жизнь близкого человека всегда беспокоишься больше, чем за свою собственную. Это же как дважды два… Значит, он обязан внушить ей, что опасность Юля преувеличивает, что она просто не знает…
   «А если дело в другом? Если все из-за того, что он слишком долго стоит в очереди? Так ведь другие ждали своего часа значительно дольше. Нет, Юля должна понимать».
   Муравко сам, без помощи Юли, отнес Федю в детскую, растер мягким полотенцем, затолкал в пижамку и уложил спать. И пока рассказывал ему на ходу придуманную сказку про богатырей, живущих на космодроме, пока брился и ужинал, поглядывал тайком на присевшую у туалетного столика Юлю.
   Сквозь приоткрытую дверь спальни, приглушенно освещенную торшером, он видел, как Юля разбирала постель, как переодевалась, как рассматривала в зеркале свое лицо, разглаживая припухлости под глазами, и чувствовал, как в нем укрепляется убеждение, что все идет хорошо, что Юле он сейчас все объяснит, она все поймет.
   Как же иначе? Риск во все времена сопутствовал большим делам. Но ведь и риск бывает разным.
   Смерд боярина Лопухова Никита на самодельных крыльях полетел с вышки царского дворца в Александровской слободе. «За сие содружество с нечистой силой» выдумщику Никите отрубили голову. Знал, на что шел. Но знал, и ради чего. Человек полетел, человек набирает высоту. В шестидесятые годы для космонавтов были жестокие ограничения по массе и росту. Об этом уже забыли. Однако и сегодня не каждый жаждущий стать космонавтом может попасть в Звездный. Не так уж высоко до вершины ракеты. Однако забраться на нее не проще, чем на знаменитую Джомолунгму. Там все решает закалка, смелость, навыки да кое-какое снаряжение. А здесь? Еще сотни других качеств надо иметь! И главное – знание сложной современной техники. Число космических альпинистов едва перевалило за сотню. На всей планете.
   И он, Муравко, уже близок к этой вершине. Отдал четыре года жизни на подготовку. В связке идет и шаг за шагом подымается вверх. Почти у цели. Но последние шаги всегда самые трудные. Они требуют наивысшей подготовленности, наивысшего мастерства. А раз надо, значит надо. Сворачивать некуда. Только вперед или назад. Третьего не дано.
   А если действительно дело совсем не в этом?
   «Муравко, – пристыдил он себя, – недостойно мужчины подозревать любимую женщину в несуществующих грехах. Да если и действительно она хочет, чтобы скорее сбылась твоя мечта, грех невелик. Она женщина. Так что будь великодушен».
   Погасив свет на кухне и в коридоре, Муравко облегченно вздохнул (до чего же все-таки хорошо возвращаться домой, где тебя ждут и любят) и вошел в спальню.
   Юля поднялась ему навстречу, и он снова увидел в ее глазах радостное удивление. Не такое, может, восторженное, как раньше, не с таким откровением, как когда-то, но искреннее: неужели дождалась? Она вскинула руки, отчего рукава халата скользнули к плечам, и обвила шею Муравко, прижавшись к нему всем телом.
   – Ох, Коленька, – только и выдохнула.
   – Что? – шевельнул он губами возле уха.
   – Как долго тебя не было.
   – А слезы почему?
   – Все никак не пойму – за что мне все это?
   …Потом, когда она, расслабившись, положила ему голову на грудь и обняв за плечи, отдыхала, он осторожно попросил:
   – Рассказывай, что тебя мучит. Только все без утайки. Я пойму.
   Сквозь клинышек неплотно задернутой шторы в спальню пробивался свет луны, передвигался косым треугольником по стене. На фоне этого бледного треугольника Муравко отчетливо видел, как тонкое одеяло повторяет все изгибы по-детски трогательной позы Юли, ощущал идущее от нее тепло, только ей принадлежащие запахи. Почему-то подумалось: не может быть у него более горькой и более страшной потери, чем любовь и доверие вот этой прижавшейся к нему женщины. И как бы ни складывалась в будущем его судьба, что бы ни пришлось ему делать, он обязан жить и поступать так, чтобы сохранить ее любовь, ее веру, чтобы быть достойным этой любви.
   – Измучилась я, Коленька, – говорила Юля, не меняя позы. – Сто раз задаю себе один и тот же вопрос: зачем я встреваю в твое служебное дело, чего добиваюсь? И не нахожу убедительного ответа… Очень не хочется признаваться, что я обыкновенная баба. И желания у меня чисто бабские: быть всегда рядом с тобою, чтобы все-все смотрели и завидовали мне… Не перебивай, ты знаешь, я боюсь за тебя. Как вспомню, что пережила и перечувствовала, когда ты в грозу сажал самолет с пустыми баками, меня до сих пор колотун бьет. Если ты пойдешь на испытательную работу, такие полеты станут для тебя обыденным делом. Я каждый день буду умирать от черных мыслей. Ты же знаешь, какая я фантазерка. Не перебивай, выскажусь, тогда пожалуйста. Я не знаю, смогу ли вынести такую долгую разлуку. Ты ведь сказал, что будем встречаться один или два раза в месяц. И это на протяжении нескольких лет? Разлука – ветер. А он не только разжигает пламя, но и задувает его. Разлука разрушительна, Коленька, я это знаю. Нагляделась на своих непутевых родителей. Видел, что твой сын откаблучивает? Мальчику нужен отец. И не по выходным дням, а ежедневно. И потом, скажи мне, ты не устанешь ждать? Не разочаруешься? Столько времени отдаешь, столько сил, а вдруг все зря? Я боюсь за тебя.
   – Твои «убедительные доводы» не настолько убедительны, чтобы из-за них расстраиваться, – сказал Муравко с улыбкой в голосе. – Вот первый, насчет опасности. Космос – не Большой проспект на Васильевском острове. Это очень враждебная человеку среда. Он способен на непредвиденные сюрпризы. Там еще столько опасностей подстерегает нас, даже предположить трудно. Так что…
   – Я знаю. Но отмучаюсь один раз…
   – Ишь ты… Я ведь не старик, на пенсию мне рано. Если будет один полет, будет и второй, и третий… Вот твой отец. Войну прошел, горел, с парашютом выбрасывался, освоил после войны все новые истребители, через какие только испытания не прошел. А умер в кабине тренажера. На земле. В классе. Уровень опасности во многом зависит от уровня профессионализма. Обратная пропорциональность. Самолеты, как ты знаешь, летают ближе к Земле.
   – Ну, что ж… Пожалуй.
   – Что там у нас на второе?
   – Разлука, – вздохнула Юля.
   – Семечки. Моя мать ждала отца с фронта три года. А сколько у нас в стране геологов, всяких первопроходцев, арктических и антарктических экспедиций. Будут расставания, но зато будут и встречи. Как сегодня. Счастье, говорил наш замполит, измеряется не количеством прожитых вместе дней, а силой пережитых чувств. Третий твой аргумент – как бы я не пожалел. Это гадание. Знаешь сама. Вон Витя. Уже более десяти лет в отряде. Вечный дублер. И неизвестно – удастся ему слетать или нет. Возраст на пределе. А он и по здоровью, и по знаниям, и по характеру – не мне чета. Где гарантия, что я не повторю его путь? Никто мне этого не может сказать. Но такова уж профессия, выбравшая нас. Ожидание – один из нелегких барьеров, который надо преодолеть на пути в космос. Так что наберемся терпения. Да если полет и не состоится, все равно не зря. Я не только брал, но что-то и отдавал. Дальше – больше.
   – А Федя? – Голос Юли поскучнел.
   – А Федя – это серьезно. И тут, пожалуй, мне нечего сказать. Хотя…
   – Ну-ну, интересно.
   – Марию Романовну помнишь? Жену нашего командира полка, Ивана Дмитриевича.
   – Ну что ты спрашиваешь?..
   – Так вот она однажды сказала, что роль отца в воспитании детей главным образом состоит в том, чтобы подавать пример высокой гражданственности и нравственности. Чтобы дети могли гордиться своим отцом. Отец должен быть для них высшим авторитетом… Это, конечно, относится к более взрослым детям. А Федя…
   Юля глубоко вздохнула.
   – Разгромил по всем статьям. – Но не сдалась. – А почему вдруг ты должен работать летчиком-испытателем? У других совсем не так было. И раньше ты не говорил.
   – Меняются задачи – меняется программа. Время не стоит на месте. И потом, знаешь, все-таки каждый день реальная авиационная работа, реальное испытание техники. Владислав Алексеевич сказал, что скоро понадобятся космонавты с большим опытом летчика-испытателя.
   – А если не понадобятся?
   Муравко помолчал, хотя мог уверенно сказать, что, как бы ни сложилась конъюнктура, он останется при деле, он будет летать, испытывать технику.
   – Слушай, – сказал он, прижимая Юлю, – ты хоть представляешь, как я тебя люблю? Или не представляешь?
   – Дурачок, – шепнула она и отыскала губами его губы.
   …Когда Юля заснула, он осторожно укрыл ее плечи, высунувшуюся из-под одеяла ногу, прошел в детскую. Федя, как и мать, любил спать на боку, подтянув одно колено почти к самому подбородку. Муравко и на нем поправил одеяло. На кухне нашел надрезанный пакет с кефиром, осушил его, подошел к окну.
   Звездный спал. Лишь кое-где тусклыми пятнами светились зашторенные окна да горели дежурные фонари наружного освещения. Более отчетливо выделялись в темноте корпуса служебной зоны. Подсвеченные где прожекторами, где мощными лампами (охраняемые объекты!), они казались недоступно-таинственными и солидно-внушительными.
   И хотя Муравко знал каждый закоулок в этих корпусах, каждую лабораторию, даже каждый прибор, уважительная почтительность к создателям этого уникального учебного комплекса не притупилась с годами, скорее наоборот, углубилась.
   – Ты почему здесь полуночничаешь? – с упреком спросила Юля, заглянув на кухню.
   – Да вот, кефира глотнул.
   – Я уже полчаса тебя жду. Глотнул он. А ну, марш в постель! Поставлю вот, как Федю, в угол.
   Только теперь он почувствовал, что весь закоченел. А в постели было так уютно, так пахло Юлиным теплом, что Муравко не удержал легкого стона. Юля обняла его, потерлась щекой о плечо, прижалась, и он, как тогда, в тесном автобусе на шоссе под Ленинградом, услышал, как ему в грудь стучится Юлино сердце.
   – Как хорошо, когда ты дома, – сказала она.
   Разбудил его Федор. Забрался на кровать, сел поперек груди, зажал пальцами нос. Стоило Муравко открыть глаза, как он закатился веселым смехом. В квартире пахло жареным луком, из кухни доносилось глухое позвякивание посуды, в коридоре на одной ноте верещал трехпрограммный динамик «Маяк».
   – Кто это мне спать не дает? – деланно сурово спросил Муравко.
   – Я не даю, – сказал Федор.
   – А ты кто таков?
   – Я Федор Муравко из Ленинграда.
   – Из Ленинграда? Разве не из Звездного?
   – Нет. Я родился в Ленинграде.
   – Родился в Ленинграде, а где живешь?
   – В нашем доме живу, – категорично заявил сын и потянул Муравко за руку. – Идем, будешь смотреть, как я строю поезд.
   Муравко взял Федора под мышки, бросил к потолку, поймал, опустил на пол. Вместе побежали в детскую, посмеялись над кривым паровозом, вместе начали делать зарядку. Заглянувшую к ним Юлю тоже заставили приседать и прыгать; с хохотом и визгом свалились в «кучу малу», получили от мамы по шлепку, еще немного побегали и пошли умываться. Когда Муравко закончил бриться, зазвонил телефон.
   – Коля, здравствуй, – сказал в трубке знакомый голос. – Чувствую, что не узнаёшь. Ну помучайся… Некто Булатов. Олег Викентьевич. Он же лауреат и он же твой вечный соперник.
   – И где ты?
   – Да вот тут, на проходной Звездного.
   – Понял. Через пять минут буду.
   Он опустил трубку и, схватив на вешалке меховую куртку, мигом вылетел на лестничную площадку.
   – Кто? – догнал его Юлин вопрос.
   – Олег! – крикнул он уже из лифта.
   Булатова он увидел через две стеклянные загородки, еще из-за угла КПП. Распахнув дубленку, тот стоял посреди зала ожидания с развернутой газетой, сосредоточенно что-то читал. Из-под сдвинутой на затылок каракулевой шапки-пирожка выбивались серебристые пряди мятых волос. Белели и виски. Словно присыпанные пудрой. Четыре года назад на его голове не было ни одного седого волоса.
   «Так кто здесь ожидает знаменитого космонавта?» – хотелось пошутить Муравко, но в зале сидели молодые ребята, прохаживался какой-то полковник, жевала бутерброд пожилая женщина, и он без всяких слов обнял Булатова, крепко прижал к себе.
   – Ну, как ты тут? – спросил Олег, когда они миновали турникет и оказались за дверью КПП.
   «Как видишь, нормально», – хотел привычно ответить Муравко, но ответилось неожиданное:
   – Слушай, я чертовски соскучился по тебе. К чему бы это?
   – К старости, друг мой, к старости. В определенном возрасте все мы становимся сентиментальнее. Меня вот одна брюнетка в гости тянула, а я отказался, друзей повидать захотел.
   – Скажи, какими судьбами? Седой весь, сутулый какой-то. Случилось что?
   – Сдаем, значит? – отрешенно щелкнул языком Булатов. – Так что радуйся – шансов у твоего соперника поубавилось. Но я оптимист и не теряю надежд. Самым великим достижением буду считать, если отобью у тебя Юлю.
   Муравко засмеялся и, кивнув махнувшему ему рукой офицеру, напомнил Булатову:
   – Не забывай, что я тебя из проруби вытащил. Обратно суну.
   – Вижу, окреп.
   – Так что у тебя?
   – Обо мне потом. Ответь мне, Коля, пока нам не помешали, на один мучающий меня вопрос. Ты варишься в этой каше и должен знать. Вот я читал, пока ты пришел, статью вашего командира. К юбилею пилотируемых космических полетов. У нас действительно все так хорошо, как он пишет?
   – Ничего себе вопросик. Такие вопросы надо знаешь кому задавать? А я всего-навсего кандидат в космонавты.
   – Я понимаю, что ты не можешь знать цифр, планов и прочей конкретики. Но быть не может, чтобы вы между собой не обсуждали. Обязаны. Должны. Мы были первыми в космосе. Почему теперь не первые? Почему американцы обошли нас с высадкой на Луну? В чем дело? Слабая техническая мысль? Нет светлых голов? Низкий уровень технологии? Или обычная рутина? Скажи мне, что ты сам думаешь по этому поводу. Эти вопросы сегодня волнуют многих. Не хлебом единым живем, нам не безразлично.
   – Первые на Луне не значит, что первые вообще. – Конечно, Муравко и думал об этом не раз, и спорил с друзьями. И отвечал он Булатову искренне. – Освоив орбиту, мы сразу поставили задачу извлечь из космоса народнохозяйственную пользу. И пошли путем наращивания результатов, наращивания времени пребывания на орбите. Американцам, с их гипертрофированным самолюбием, надо было во что бы то ни стало решить престижные задачи. Вот они и бросили все силы и средства на проект «Джемини».
   – А «Шатл»?
   – А что «Шатл»? На несколько дней взлетел – и на Землю. А мы месяцами держим планету под наблюдением. И еще неизвестно, что лучше, многомесячный полет троих или взлет шестерых, но на несколько дней. А ссылки на наши возможности, на уровень технологии, на общую культуру производства – бред. Нам по плечу такое, что и не снилось американцам.
   – Вешаешь ты мне лапшу на уши.
   Муравко засмеялся.
   – Ты же знаешь все сам. Чего спрашивать? Конечно, Америка богатая страна. И техническая мысль у них высокая. Но мы же с тобой русские, Олежка. И нам ли шапку перед ними ломать? Я верю: и дело сделаем, и престиж попутно восстановим. Попутно, понял?
   – Ладно, понял. Пропагандист. Как Юля? Небось ждет не дождется, когда Героем станешь?
   – А какая женщина не хочет, чтобы ее муж был знаменит?
   – Не скажи. – Булатов поправил шапку-пирожок, затолкал выбившийся шарф. – Ты просто не знаешь женщин. Они могут самозабвенно любить скатившегося на дно алкаша или ворюгу и люто ненавидеть преуспевающего талантливого мужа. Радоваться известности мужа, делить с ним успех – это могут только очень талантливые женщины. Бездарные не прощают успеха даже самому близкому человеку.
   Муравко посмотрел на Булатова с недоверием. Он уже не раз слышал о такой вот необъяснимой женской ревности, но относил ее больше к парадоксам, нежели к закономерному явлению. Однако не верить Булатову у него не было причин.
   – Как простой советский человек, не вдающийся в подробности, я завидую тебе, Коля. – Булатов помолчал, пока их обгоняли небольшой стайкой вооруженные букетами пионеры. – Стоит, понимаешь, человек одной ногой на пороге всемирной славы, у него счастливая семья, любящая жена. Э-эх, да что там…
   – Знаешь, а я почему-то с тоской вспоминаю те времена, когда был в полку.
   Булатов поправил шарф и жестко закончил: …
   – Все мы тоскуем об ушедшей юности. Но ее не вернешь. Даже если вернешься в те места, где тебе было когда-то очень хорошо.
   – Откуда седина?
   – А бес ее знает. – Они проходили мимо витрин промтоварного магазина. – Тут у вас курточку приличную к весне можно купить?
   – Завозят иногда, – пожал плечами Муравко.
   – У нас в Гостиный двор тоже иногда завозят.
   – Мы ведь не заграница. Как говорится, плоть от плоти.
   – Тогда что у вас есть такое, чего нету в Москве или в Ленинграде?
   – Москва – город. А здесь – городок. Лес близко. Прямо у дома лыжня начинается. Гаражи рядом. Правда, меня эта проблема пока не колышет.