Страница:
Ангелина Ивановна замолчала, покусала губы, прошлась по комнате, тронула Булатова за плечи и тихо спросила:
– Наверное, мои слова звучат пошло? Скажите правду!
– Вы мать, и я вас понимаю, – сказал Булатов. И признался: – Женька ваша… Она необыкновенная. Но я даже себе не могу объяснить, что чувствую… Во всяком случае, такого со мной еще не было. Я готов выполнять ее капризы, идти, куда она скажет, делать все, чтобы ей было хорошо. Чтобы сияли глаза, чтобы не гасла улыбка, чтобы никакая тень не коснулась ее лица… И ради нее, да-да, ради нее я готов принять ваш совет. Может, это и правильно.
И вдруг испугался, тряхнул головой, словно хотел от чего-то липкого освободиться.
– Она все поймет. Она не простит нашего сговора.
– Но что же делать?
– А ничего не делать! – сказал решительно Булатов. – Вечером будет катер. Я уеду…
Ангелина Ивановна выглянула в окно, похлюпала носом и махнула рукой – будь, что будет.
– Идите погуляйте, ждет уж не дождется.
Женька встретила его плутовской ухмылкой.
– И чем завершились переговоры высоких сторон?
Смотрела исподлобья, в глазах метались темные бесенята. Так же настороженно-выжидательно смотрели на Булатова застывшие у Женькиных сапог Чук и Гек.
– Какие переговоры? Она мать, – сказал Булатов. – И ее можно понять.
– Браво! – Женька три раза хлопнула в ладоши. – Тогда я вам расскажу, о чем вы говорили. Можно?
Булатов взял ее за руку и попросил показать местные достопримечательности.
– Через несколько часов придет катер, а я даже тундру как следует не увидел.
– В тундру так в тундру, – согласилась Женька. – Но вы еще не ответили на мой вопрос: могу я пересказать ваш умный взрослый разговор?
– Валяй.
– Олег Викентьевич, я не узнаю вас. Такая неучтивость…
– И я не узнаю вас, Евгения Дмитриевна. Такая учтивость… И главное – неискренность.
– Вот и первая ссора! – обрадовалась Женька.
– Неправда, – уличил Булатов. – Вторая. Первая была при знакомстве. В скверике на Институтском.
Женька уловила в интонации Булатова нечто импонирующее ее настроению и улыбнулась с открытой благодарностью.
– Так я начинаю? – сказала она вопросительно. Не получив ответа, продолжила: – Мама, конечно, в ужасе. Как же! Ее дикая собака Динго посмела полюбить кого-то кроме своих хозяев. Да еще и не скрывает своих чувств. Кошмар! «А если она вам, Олег Викентьевич, наскучит своей прилипчивостью? Вы же отмахнетесь от нее, как от назойливой мухи! Не кажется вам, что причинять ребенку такие страдания жестоко?»
– Подслушивала? – спросил Булатов.
– Вот! – прямо-таки взвилась Женька. – В точку попала! Я же знаю мамулечку, как пять своих пальцев. А что вы ей ответили? Ну да, вы сказали, что для беспокойства пока нет повода, что еще сами не разобрались в своих чувствах и что ни при каких обстоятельствах не позволите обидеть Женьку.
Булатов остановился, взял ее за плечи и повернул к себе.
– Ты что? В самом деле ясновидящая?
– Я же вас предупреждала, Олег Викентьевич.
– Шаманские штучки?
– Угу.
– И мысли читаешь?
– Читаю.
– Ну и что?
– Вы решили согласиться с моей мамулей. «Уеду, а там будет видно».
– С ума сойти.
– И это будет, Олег Викентьевич. Сначала я свихнусь, а потом и вы.
– Послушай, Женька…
– Не надо. Только ничего не надо говорить. Я вам сама скажу. У диких собак исключительное чутье. Они никогда не навязываются тому, кто не нуждается в их преданности. И никогда не отдают больше, чем у них могут взять. И не казнитесь, Олег Викентьевич, решение вы приняли правильное, ибо другого принять не могли. Другого решения просто не существует. Молчите! Не надо ничего говорить. Если бы вы знали, что я передумала за те сутки. Если бы слышали, как просила я вас вернуться…
– Потому и вернулся, – сказал он и заправил под платок ее мягкие кудряшки.
Этот жест сразу стер в глазах Женьки недоверие. Губы ее вздрогнули, по щекам полыхнул румянец. Она опустила глаза и быстро отвернулась.
– Пойдемте, – сказала примирительно, – я покажу вам местное кладбище.
И, не ожидая его согласия, зашагала по густой зеленой траве к поселку Устье.
Потом Булатов не раз вспоминал это мгновение. И не мог ни ответить, ни объяснить себе – что помешало ему взять ее лицо в ладони и прямо сказать: «Я люблю тебя, Женька! Люблю больше всего на свете! Больше жизни!» Она все это знала и видела. Но ей было необходимо услышать признание.
Поздно вечером Женька проводила Булатова на катер. Пришли Дмитрий Дмитриевич с Ангелиной Ивановной, высыпало почти все население поселка. Женька сдержанно шутила.
– Оркестра, к сожалению, у нас нет, – говорила она, заглядывая ему в глаза, – но если бы был, сами понимаете… Тем не менее ваше пребывание в Устье, Олег Викентьевич, станет для аборигенов событием историческим. Нас не часто балуют своим вниманием такие великие люди. Отныне время в Устье будет делиться на «до Булатова» и «после Булатова». Это факт.
– Спутаю я вам это летоисчисление, – сказал он, – возьму и прилечу еще раз. Как тогда?
– Думаю, что устьинцам не грозит ваш повторный визит, – ответила Женька с вызовом, хотя угроза Булатова показалась ей любопытной.
Прощались сдержанно. Дмитрий Дмитриевич пожал Булатову руку, и сказав «спасибо вам за все», быстро растаял в толпе. Ангелина Ивановна всплакнула, обняла его за голову и поцеловала в лоб. Попросила за что-то прощения, посмотрела на притихшую дочь, на него, вытерла платком глаза и, обращаясь то ли к одному Булатову, то ли к нему и Женьке, тихо сказала:
– Будьте счастливы…
Когда мать отошла, Женька сняла варежку, выпростала из рукава полушубка руку.
– Желаю вам, Олег Викентьевич, хорошей погоды и мягкой посадки.
Он взял ее узкую теплую ладонь, осторожно пожал и потянул на себя. Женька отрицательно качнула головой.
– Я могу заплакать, – сказала она тихо. – Не надо. Мы ведь больше не увидимся.
– А ты не можешь использовать свои шаманские фокусы?
С катера поторопили, и Женька вдруг сама потянула его за обшлага полушубка, сомкнула на шее руки и крепко поцеловала в губы. Булатов не успел опомниться, не успел ничего сказать, как она растворилась в толпе провожающих.
Катер шел по ночной Индигирке, утыкаясь лучом прожектора то в один, то в другой берег. Кругом была девственная тьма, и только бортовые иллюминаторы иногда бросали на маслянисто-черную воду блики. Дул холодный встречный ветер, и Булатов спустился в салон. Здесь, на одной из банок, обтянутых потрескавшимся дерматином, ему была приготовлена постель.
Ворочаясь от бессонницы, он впервые почувствовал какую-то неясную тревогу. Еще не затронув его, она, подобно летучей мыши, лишь прошелестела невидимыми крыльями в темноте ночи и бесследно растаяла. Во второй раз эта птица напомнила о себе, когда он прощался у самолета со своими новыми друзьями из районной больницы. Возвращая с благодарностью полушубок и теплую шапку, Булатов увидел у трапа молодую женщину в пуховом платке и красных варежках, и подумал, что здесь могла быть и Женька. Ему надо было только попросить ее, чтобы проводила до самолета. И она с радостью проводила бы. Но он не попросил. И даже не подумал попросить, дубина стоеросовая.
На душе снова стало тревожно, будто судьба о чем-то предупреждала его.
Самолет из Якутска на Ленинград уходил вечером, и Булатов решил познакомиться со столицей этого далекого и удивительного края. Жара стояла, как в Сочи, плюс двадцать шесть. Представляя себя в меховой шапке и полушубке, Булатов улыбался: действительно ли было с ним такое четыре года назад. Оставив в камере хранения сумку и куртку, он налегке поехал в город.
И вот тут с ним начало твориться нечто необъяснимое. Всю жизнь Булатов любил ходить в музеи, на выставки, в картинные галереи один. Необходимость с кем-то обсуждать увиденное, подстраиваться к ритму передвижения, от кого-то зависеть всегда раздражала его, мешала восприятию. Он не получал того удовлетворения от встречи с художественными творениями, какое мог получить гуляя, как кошка, сам по себе.
Тут же он сразу почувствовал, что ему остро не хватает Женьки. Не хватает ее глаз, ее голоса. Вот он подошел к Восточной надвратной башне бывшего Якутского острога. Взобрался наверх по скрипучим ступеням. Ветхая старина. Семнадцатый век…
Ну и что?
Вот если бы с ним была Женька, если бы она удивленно трогала пальчиком старые бревна, так же удивленно качала головой, что-то говорила… Если бы он мог показать ей на уходящие в дымку берега Лены и спросить: «Правда, красиво?» Если бы мог подать ей руку и бережно поддерживать при спуске в подземелья института мерзлотоведения, если бы мог…
Булатов побывал в Музее истории и культуры народов Севера, в Доме-музее Емельяна Ярославского, в республиканском музее изобразительных искусств, заглянул даже в юрту, где родился и вырос известный якутский революционер Платон Ойунский. Все это было неожиданно и любопытно, но вместе с тем и пресно, вроде того обеда в ресторане гостиницы.
«А не вернуться ли мне в Устье?» – подумал Булатов, но сам же и высмеял свое сумасбродное желание. Завтра надо быть на работе, да и как расценят его поступок родители Женьки? Все равно ее не отпустят, да и сама она не решится. Куда, скажет, зачем? И в самом деле, зачем?
Булатов понимал, что, подбирая успокоительные слова и аргументы, он обманывает себя. Обманывает и понапрасну теряет время, теряет что-то такое, чего и осознать не в силах. И от этого бессилия растет его неосознанная тревога.
Во время посадки самолета в Братске один из пассажиров свалился в проход, потерял сознание, и юная, очень хорошенькая стюардесса испуганно заплакала, стала звать на помощь. Булатов сразу понял: сердечная недостаточность. В аптечке лайнера был и стерильный шприц, и необходимое лекарство. Остальное – дело техники. Пассажира привели в чувство, а после приземления передали на подъехавшую к самолету машину «скорой помощи».
– Я буду благодарна вам, доктор, до конца жизни, – сказала стюардесса. Она уже припудрилась, восстановила растрепавшуюся прическу. – Вы не представляете… В первом рейсе и такое ЧП. Если вам понадобится моя помощь, может, билет на самолет или еще чего, звоните. Вот мои координаты.
Она написала на листочке фирменного блокнотика свое имя – Арина Родионовна, номер ленинградского телефона, аккуратно вырвала листок и подала Булатову. Прочитав вслух «Арина Родионовна», он улыбнулся, качнул головой.
– Ну и ну…
– Все по этому поводу улыбаются и качают головой, – сказала стюардесса. – Я привыкла.
– А как ваш муж относится к звонкам посторонних мужчин? – Булатов входил в привычную роль старого холостяка.
– Я не замужем.
– А жених?
– Пусть это вас не беспокоит. Честное слово, я очень вам признательна. Вы спасли мою репутацию. Ведь он мог помереть.
«Вполне», – подумал Булатов и снова почувствовал укол тревоги.
«Ты, братец, становишься шизиком», – сказал он себе. И, глядя на грациозно удаляющуюся стюардессу, стал прикидывать, куда бы ее лучше пригласить.
Санитарный фургончик притормозил у КПП аэродрома. Булатов назвал дежурному сержанту цель приезда, показал путевой лист. Тот козырнул и разрешил дневальному открыть ворота.
– Самолет только что совершил посадку, – сказал дежурный, – вы к вышке поезжайте. Там покажут стоянку.
Под колесами санитарного «УАЗа» глухо хрупнул лед во вчерашней луже, и машина остановилась у командного пункта.
– За раненым? – спросил кто-то в темноте. – Держитесь за нашим автобусом.
Через минуту из-за здания выехал чистенький «ПАЗ» и, включив дальний свет, покатился по рулежной дорожке. Угрюмо-темный армейский АН-8 уже зарулил на стоянку, но его винты еще стремительно вращались, сверкая в свете фар острыми дисками, и к самолету никто не подходил. Затем в турбинах оборвалось что-то, и они на одном длинном выдохе затихли. Очень громко открылась в салоне дверь, еще громче звякнул откидной трап, и сразу все заговорили, смешались. К Булатову подошел невысокий человек в летной куртке, уточнил, кто поможет вынести носилки, передал Булатову папку с документами, большую спортивную сумку с личными вещами раненого.
Сержант с водителем ушли в самолет, а Булатов перво-наперво заглянул в историю болезни: нет ли срочных назначений.
– Лейтенант Волков Геннадий Иванович, – прочитал он вслух и сразу подумал – не сын ли Ивана Дмитриевича Волкова? Ведь у него был сын. В авиационное училище поступал, Булатов точно помнил. Еще какие-то страсти на этой почве кипели.
«Итак, что мы имеем?»
Булатов пробежал историю болезни. Картина была не очень веселая, но и не безнадежная. В результате проникающего ранения брюшной полости повреждены некоторые жизненно важные органы и, что особенно опасно, – задет один из магистральных артериальных сосудов. При первичной операции парня подлатали и помогли ему выползти из смертельной опасности. Теперь необходимо закрепить достигнутое и не только поставить больного на ноги, но вернуть в строй полноценного офицера. А там артерия. Такой участок не заштопаешь. Придется ставить протез. Значит, еще одна операция, еще один рубеж опасности.
Волков лежал на носилках, укутанный теплым шерстяным одеялом. На голове офицерская ушанка, завязанная у подбородка. Темные носилки, темное одеяло, темная ушанка. И только лицо, как вылепленная из гипса маска. Но стоило Булатову склониться над ним, как веки дрогнули, распахнулись и в живых глазах затрепетали аэродромные огни.
– Ага, живой, – обрадованно сказал Булатов.
– Живой, – согласился лейтенант. – Помирать нам рановато.
– Это верно. Как путешествие перенес?
– Я же летчик.
– Ну да, конечно. А как самочувствие?
– В пределах обусловленных параметров.
– Исчерпывающе. Меня зовут Олег Викентьевич. Фамилия – Булатов.
– Лейтенант Волков.
– Прекрасно. Иван Дмитрич Волков не родственник вам?
Лейтенант посмотрел на Булатова настороженно.
– Вы его знаете?
– Он был начальником гарнизона, я в госпитале работал.
– Отец знает? Ну, что меня…
– Я его давно не видел.
Лейтенант помолчал, закусив губу и кивком головы попросил Булатова наклониться.
– Я вас прошу, – сказал он совсем тихо, – не говорите пока отцу обо мне. Лучше потом, когда я встану на ноги. Я прошу вас.
– Хорошо, – пообещал Булатов. Судя по словам раненого лейтенанта, Иван Дмитрич где-то недалеко служит. Не исключено, что в самом Ленинграде. Надо еще раз заглянуть в историю болезни, там адрес родителей указан. – Делайте, лейтенант, глубокий вдох, едем дальше. Дорога не гладкая, будет трясти. Придется потерпеть.
– Ничего. Вытерплю. Вы не беспокойтесь. – Сказано это было уверенно, но без бахвальства, даже с заботой о тех, кто вынужден возиться с ним, беспомощным человеком.
Булатов улыбнулся. Ему был симпатичен этот лейтенант. Да и вообще он любил иметь дело с больными, умеющими мужественно держаться, не теряющими присутствия духа даже в самых критических обстоятельствах. Такие, как правило, легче переносят сложные операции, быстрее выздоравливают. Лейтенант Волков был явно из этой породы.
Носилки внесли в фургончик, закрепили на амортизирующих ложементах. Булатов пересел в салон, а свое место в кабине уступил сержанту. Водителя попросил вести машину с максимальной осторожностью.
Булатов позвонил этой белокурой стюардессе Арине Родионовне примерно через неделю. Была пятница, конец дня. Прежде чем уйти из клиники, он нашел в кармане мятый листок из фирменного блокнота, разгладил его на холодном стекле стола, набрал номер, на всякий случай, ни на что не надеясь. Узнав в трубке ее голос с характерным грассирующим «р», спросил:
– Это няня Александра Сергеевича?
Девушка, видимо, привыкла к подобным шуткам.
– Кому-то требуется няня? – спросила она.
– Совершенно точно, – весело согласился Булатов. – Приходящая по вызову. Оплата по соглашению. Для уточнения условий контракта необходима личная встреча. Сегодня. У меня колеса и я могу приехать в любую точку земного шара. Называйте место и время. Хоть Братск, хоть Якутск.
– Ах, вот это кто, – сказала она потеплевшим голосом. – Придется ломать планы.
– Что вы! – Булатов не рвался на это свидание. И когда звонил, больше надеялся, что телефон не ответит. А тут прямо все как по маслу. – Только не надо жертв. Я могу не оправдать их.
– Да нет уж, – возразила Арина Родионовна. – Во второй раз вы не позвоните. Записывайте мой адрес и приезжайте. Здесь и обговорим условия контракта.
– А это удобно? – спросил он, записывая адрес.
– Удобно, – заверила она. – Жду вас не позже девятнадцати.
Домой, так домой. Булатов развернул карту города, нашел улицу Васи Алексеева. Почти рядом с метро «Кировский завод». Направление знакомое, он уже не раз ездил в Петродворец, гонял машину в Красное Село на техобслуживание. Он любил сидеть за «баранкой», и будь у него время, с удовольствием мог поехать до Якутска и дальше в тундру.
Воспоминание о тундре мгновенно отозвалось неясной тревогой. Представил уходящую в дымку горизонта сине-бело-зеленую равнину, поблескивающие в прозрачном воздухе пятна озер, парящую над устьем Индигирки розовую чайку, и Женьку… Заправленные в сапоги джинсы, руки в карманах полушубка, подбородок в лохматом воротнике, печальная улыбка и крутая обида в золотисто-карих глазах.
И поездка к Арине Родионовне показалась ему бессмысленной и нелепой. Зачем? То, что он почувствовал и открыл для себя туманным утром на берегу Индигирки, ничем и никогда подменить не удастся.
Но машина уже катилась по улице Васи Алексеева. Дом под номером одиннадцать оказался в глубине двора, и Булатов, попетляв вокруг детских площадок, наконец припарковал «Жигуля» у нужного подъезда. С тополей дружно опадали желто-коричневые листья, покрывая землю унылым двухцветным ковром. Как быстро, черт побери, промчалось лето.
– Ого, какая точность! – искренне сказала Арина Родионовна. На ней было легкое платье, похожее на пляжный сарафан, волосы перехвачены небрежным узлом на затылке, на ногах хотя и нарядные, шитые золотой канителью, но старые стоптанные штиблеты. «Домашняя кошечка», – подумал Булатов. Такой Арина Родионовна совсем не походила на ту строгую стюардессу. О чем он не преминул высказаться.
– Униформа в какой-то степени защищает, – сказала Арина, – но все равно пристают, спасу нет.
– Считайте, что одним приставалой стало больше.
– Ну нет, – засмеялась она. – Тут все наоборот. Ваша жена знает, куда вы поехали? – спросила вдруг.
– Разумеется, – храбро солгал Булатов. – Мы не скрываем друг от друга ничего.
– И она спокойно отнеслась?..
– Даже обрадовалась. Говорит, я хоть позанимаюсь. Она у меня студентка. На первом курсе.
– Вам повезло, – совсем по-доброму улыбнулась Арина. – А я ревнивая. Я бы через пять минут следом примчалась. Мне лучше неправду говорить: поехал на симпозиум или… срочно вызван в управление. Я вся в мать. Отец сегодня сказал, что задержится на сдаточном объекте, он строитель, а мать не поверила, поехала на объект, хочет сама убедиться. Час на электричке в один конец.
«А как Женька будет относиться к его вынужденным задержкам, дежурствам?» – спросил Булатов себя. И ответил однозначно: она будет верить каждому его слову, как и он ее. Первая неправда между ними станет началом конца.
– Только не зовите меня по отчеству, – говорила Арина, – отчество свое я вам для интереса назвала, чтобы вы меня лучше запомнили… Сейчас будем ужинать. Я приготовила отбивную. А что вы пьете?.. Сухое? Ах, я совсем забыла, что вы за рулем. А сухое можно?.. Тоже нельзя? Тогда будем есть, я люблю готовить, только редко приходится… Замуж?.. Кто обжегся на молоке, на воду дует. Я попробовала. Два месяца длилось мое замужество. Разлетелись, как в небе самолеты. И слава богу. Такие оба дурачки были… А меня все время тянуло путешествовать. Вот и стала стюардессой… Нет, мне нравится. Я сначала в порту работала. А теперь вот получила разрешение… Знаете, как испугалась? Первый самостоятельный рейс, и вдруг такое… Что вы, я прямо обалдела, как вы ловко все это сделали. У меня же чуть речь не отнялась. Гляжу, а у него губы синеют, глаза под лоб, изо рта пена. Жуть! А вы сразу…
Булатов слушал незатихающую болтовню Арины, что-то сам говорил, а в сознании неотступно вертелся и вертелся один вопрос: «Зачем я здесь?»
– Жизнь человека – хрупкая вещь, – продолжала рассуждать Арина, – и хорошо, если рядом с тобой в нужный момент окажется человек, способный оказать необходимую помощь. А если его не окажется? Вот тебе и все. Не будь вас в самолете, и этот гражданин летел бы совсем в другую сторону… А еще есть люди, которым не хватает решительности. Я узнала, кроме вас, среди пассажиров была еще одна женщина, тоже врач. Она потом призналась: «Я бы ни за что не решилась взять на себя ответственность». Он, дескать, мог умереть, и врача, сделавшего укол, могли привлечь. А вы решительный, не побоялись взять ответственность.
Да, конечно, он решительный. Особенно там, где ничего не надо решать. Взял и не побоялся сделать укол умирающему человеку. Женьку такими штучками не проведешь. Она сразу его раскусила и сразу поняла, какой он решительный, когда Булатов вышел из дома, поговорив с Ангелиной Ивановной.
«И чем завершились переговоры высоких сторон?»
«Какие переговоры? Она мать…»
Олимпийское спокойствие. А должен был выбежать, схватить на руки, прижать к груди и заорать на всю тундру: «Не отдам!» Тогда бы и Женька поверила, что он решительный, что не боится брать ответственность.
Любовь, какой мы ее представляем в высшем проявлении духовности, это прежде всего умение взять ответственность за судьбу близкого человека. Взять решительно, без рассуждений и колебаний, потому что любые взвешивания и сомнения оскорбительны для искреннего чувства.
– Когда вы снова летите в Якутск? – спросил Булатов девушку.
– Сегодня ночью. В ноль часов, пятьдесят пять минут.
– А сейчас?
– Только восемь вечера.
Булатов встал.
– Вам отдохнуть надо.
– Я уже на трое суток вперед отоспалась. Вам чай или кофе?
– Пожалуй, кофе. А вы не могли бы прихватить меня с собой? – вдруг пришло сумасбродное решение.
– Это серьезно? – обрадованно удивилась Арина Родионовна.
– Вполне. – Он уже начал считать: сегодня пятница, в его распоряжении два дня, полсуток туда, полсуток обратно, сутки там. Если не уложится, у него есть два отгула. Надо только предупредить Аузби Магометовича. – Вполне серьезно, милая Арина. Если, конечно, найдется свободное местечко в вашем корабле.
– Вы отчаянный человек, – сказала Арина и подошла к телефону. Из ее разговора Булатов понял, что на Якутский рейс все места проданы, но Арина берет пассажира на свою ответственность и, если мест не окажется, решит проблему с командиром экипажа. Пусть только у пассажира будет билет. Опустив на аппарат трубку, она сказала: – Не помню случая, чтобы кто-нибудь не отказался от полета. Ну, а если все явятся, полетите на моем месте. Я найду, где приткнуться.
Заскочить к Аузби Магометовичу, собраться в дорогу было делом одного часа.
Аузби посмотрел на него странным тягучим взглядом. Будто что-то переоценивал.
– Для такого рандеву надо, как минимум, иметь неотложную причину.
– Причина есть, – Булатову не хотелось говорить о Женьке, он суеверно оберегал ее имя и все, что с этим именем связано. – Прилечу, расскажу. Пока на слово поверьте – надо.
Лейтенанта Волкова поместили в реанимационную палату и сразу начали готовить к операции. Пока Булатов ездил на аэродром, Аузби Магометович собрал в клинике всех необходимых специалистов, теперь они, изучив историю болезни, обсуждали стратегию и тактику предстоящей операции. При первичном вмешательстве сшить подвздошную артерию не удалось, разрыв был слишком велик; сделали временное шунтирование. Аузби Магометовичу предстояло заменить поврежденный участок сосуда силиконовым протезом. Операция не самой высокой сложности, но требующая опыта и ювелирного мастерства. Булатову Аузби Магометович поручил подготовить больного «по части морально-психологической».
Лейтенант знал, какая ему предстоит операция, «подковался», видимо, еще в Афганистане. Спросил лишь, сколько времени его продержат под наркозом и сколько будет длиться постельный режим. И еще раз попросил ничего не сообщать родителям.
– Как только я смогу подойти к телефону, – сказал он, – я сам позвоню отцу.
– Я полагаю, что отцу можно и сейчас позвонить, – сказал убежденно Булатов. – Ивана Дмитриевича я помню. Ему лучше знать правду.
Лейтенант отрицательно покачал головой.
– Он не сможет долго обманывать маму. Она сразу почувствует.
Булатов вспомнил, что где-то в Афганистане служит Ефимов. Спросил у лейтенанта, не встречал ли его? Волков заволновался, побледнел, глаза его настороженно взблеснули.
– Наверное, мои слова звучат пошло? Скажите правду!
– Вы мать, и я вас понимаю, – сказал Булатов. И признался: – Женька ваша… Она необыкновенная. Но я даже себе не могу объяснить, что чувствую… Во всяком случае, такого со мной еще не было. Я готов выполнять ее капризы, идти, куда она скажет, делать все, чтобы ей было хорошо. Чтобы сияли глаза, чтобы не гасла улыбка, чтобы никакая тень не коснулась ее лица… И ради нее, да-да, ради нее я готов принять ваш совет. Может, это и правильно.
И вдруг испугался, тряхнул головой, словно хотел от чего-то липкого освободиться.
– Она все поймет. Она не простит нашего сговора.
– Но что же делать?
– А ничего не делать! – сказал решительно Булатов. – Вечером будет катер. Я уеду…
Ангелина Ивановна выглянула в окно, похлюпала носом и махнула рукой – будь, что будет.
– Идите погуляйте, ждет уж не дождется.
Женька встретила его плутовской ухмылкой.
– И чем завершились переговоры высоких сторон?
Смотрела исподлобья, в глазах метались темные бесенята. Так же настороженно-выжидательно смотрели на Булатова застывшие у Женькиных сапог Чук и Гек.
– Какие переговоры? Она мать, – сказал Булатов. – И ее можно понять.
– Браво! – Женька три раза хлопнула в ладоши. – Тогда я вам расскажу, о чем вы говорили. Можно?
Булатов взял ее за руку и попросил показать местные достопримечательности.
– Через несколько часов придет катер, а я даже тундру как следует не увидел.
– В тундру так в тундру, – согласилась Женька. – Но вы еще не ответили на мой вопрос: могу я пересказать ваш умный взрослый разговор?
– Валяй.
– Олег Викентьевич, я не узнаю вас. Такая неучтивость…
– И я не узнаю вас, Евгения Дмитриевна. Такая учтивость… И главное – неискренность.
– Вот и первая ссора! – обрадовалась Женька.
– Неправда, – уличил Булатов. – Вторая. Первая была при знакомстве. В скверике на Институтском.
Женька уловила в интонации Булатова нечто импонирующее ее настроению и улыбнулась с открытой благодарностью.
– Так я начинаю? – сказала она вопросительно. Не получив ответа, продолжила: – Мама, конечно, в ужасе. Как же! Ее дикая собака Динго посмела полюбить кого-то кроме своих хозяев. Да еще и не скрывает своих чувств. Кошмар! «А если она вам, Олег Викентьевич, наскучит своей прилипчивостью? Вы же отмахнетесь от нее, как от назойливой мухи! Не кажется вам, что причинять ребенку такие страдания жестоко?»
– Подслушивала? – спросил Булатов.
– Вот! – прямо-таки взвилась Женька. – В точку попала! Я же знаю мамулечку, как пять своих пальцев. А что вы ей ответили? Ну да, вы сказали, что для беспокойства пока нет повода, что еще сами не разобрались в своих чувствах и что ни при каких обстоятельствах не позволите обидеть Женьку.
Булатов остановился, взял ее за плечи и повернул к себе.
– Ты что? В самом деле ясновидящая?
– Я же вас предупреждала, Олег Викентьевич.
– Шаманские штучки?
– Угу.
– И мысли читаешь?
– Читаю.
– Ну и что?
– Вы решили согласиться с моей мамулей. «Уеду, а там будет видно».
– С ума сойти.
– И это будет, Олег Викентьевич. Сначала я свихнусь, а потом и вы.
– Послушай, Женька…
– Не надо. Только ничего не надо говорить. Я вам сама скажу. У диких собак исключительное чутье. Они никогда не навязываются тому, кто не нуждается в их преданности. И никогда не отдают больше, чем у них могут взять. И не казнитесь, Олег Викентьевич, решение вы приняли правильное, ибо другого принять не могли. Другого решения просто не существует. Молчите! Не надо ничего говорить. Если бы вы знали, что я передумала за те сутки. Если бы слышали, как просила я вас вернуться…
– Потому и вернулся, – сказал он и заправил под платок ее мягкие кудряшки.
Этот жест сразу стер в глазах Женьки недоверие. Губы ее вздрогнули, по щекам полыхнул румянец. Она опустила глаза и быстро отвернулась.
– Пойдемте, – сказала примирительно, – я покажу вам местное кладбище.
И, не ожидая его согласия, зашагала по густой зеленой траве к поселку Устье.
Потом Булатов не раз вспоминал это мгновение. И не мог ни ответить, ни объяснить себе – что помешало ему взять ее лицо в ладони и прямо сказать: «Я люблю тебя, Женька! Люблю больше всего на свете! Больше жизни!» Она все это знала и видела. Но ей было необходимо услышать признание.
Поздно вечером Женька проводила Булатова на катер. Пришли Дмитрий Дмитриевич с Ангелиной Ивановной, высыпало почти все население поселка. Женька сдержанно шутила.
– Оркестра, к сожалению, у нас нет, – говорила она, заглядывая ему в глаза, – но если бы был, сами понимаете… Тем не менее ваше пребывание в Устье, Олег Викентьевич, станет для аборигенов событием историческим. Нас не часто балуют своим вниманием такие великие люди. Отныне время в Устье будет делиться на «до Булатова» и «после Булатова». Это факт.
– Спутаю я вам это летоисчисление, – сказал он, – возьму и прилечу еще раз. Как тогда?
– Думаю, что устьинцам не грозит ваш повторный визит, – ответила Женька с вызовом, хотя угроза Булатова показалась ей любопытной.
Прощались сдержанно. Дмитрий Дмитриевич пожал Булатову руку, и сказав «спасибо вам за все», быстро растаял в толпе. Ангелина Ивановна всплакнула, обняла его за голову и поцеловала в лоб. Попросила за что-то прощения, посмотрела на притихшую дочь, на него, вытерла платком глаза и, обращаясь то ли к одному Булатову, то ли к нему и Женьке, тихо сказала:
– Будьте счастливы…
Когда мать отошла, Женька сняла варежку, выпростала из рукава полушубка руку.
– Желаю вам, Олег Викентьевич, хорошей погоды и мягкой посадки.
Он взял ее узкую теплую ладонь, осторожно пожал и потянул на себя. Женька отрицательно качнула головой.
– Я могу заплакать, – сказала она тихо. – Не надо. Мы ведь больше не увидимся.
– А ты не можешь использовать свои шаманские фокусы?
С катера поторопили, и Женька вдруг сама потянула его за обшлага полушубка, сомкнула на шее руки и крепко поцеловала в губы. Булатов не успел опомниться, не успел ничего сказать, как она растворилась в толпе провожающих.
Катер шел по ночной Индигирке, утыкаясь лучом прожектора то в один, то в другой берег. Кругом была девственная тьма, и только бортовые иллюминаторы иногда бросали на маслянисто-черную воду блики. Дул холодный встречный ветер, и Булатов спустился в салон. Здесь, на одной из банок, обтянутых потрескавшимся дерматином, ему была приготовлена постель.
Ворочаясь от бессонницы, он впервые почувствовал какую-то неясную тревогу. Еще не затронув его, она, подобно летучей мыши, лишь прошелестела невидимыми крыльями в темноте ночи и бесследно растаяла. Во второй раз эта птица напомнила о себе, когда он прощался у самолета со своими новыми друзьями из районной больницы. Возвращая с благодарностью полушубок и теплую шапку, Булатов увидел у трапа молодую женщину в пуховом платке и красных варежках, и подумал, что здесь могла быть и Женька. Ему надо было только попросить ее, чтобы проводила до самолета. И она с радостью проводила бы. Но он не попросил. И даже не подумал попросить, дубина стоеросовая.
На душе снова стало тревожно, будто судьба о чем-то предупреждала его.
Самолет из Якутска на Ленинград уходил вечером, и Булатов решил познакомиться со столицей этого далекого и удивительного края. Жара стояла, как в Сочи, плюс двадцать шесть. Представляя себя в меховой шапке и полушубке, Булатов улыбался: действительно ли было с ним такое четыре года назад. Оставив в камере хранения сумку и куртку, он налегке поехал в город.
И вот тут с ним начало твориться нечто необъяснимое. Всю жизнь Булатов любил ходить в музеи, на выставки, в картинные галереи один. Необходимость с кем-то обсуждать увиденное, подстраиваться к ритму передвижения, от кого-то зависеть всегда раздражала его, мешала восприятию. Он не получал того удовлетворения от встречи с художественными творениями, какое мог получить гуляя, как кошка, сам по себе.
Тут же он сразу почувствовал, что ему остро не хватает Женьки. Не хватает ее глаз, ее голоса. Вот он подошел к Восточной надвратной башне бывшего Якутского острога. Взобрался наверх по скрипучим ступеням. Ветхая старина. Семнадцатый век…
Ну и что?
Вот если бы с ним была Женька, если бы она удивленно трогала пальчиком старые бревна, так же удивленно качала головой, что-то говорила… Если бы он мог показать ей на уходящие в дымку берега Лены и спросить: «Правда, красиво?» Если бы мог подать ей руку и бережно поддерживать при спуске в подземелья института мерзлотоведения, если бы мог…
Булатов побывал в Музее истории и культуры народов Севера, в Доме-музее Емельяна Ярославского, в республиканском музее изобразительных искусств, заглянул даже в юрту, где родился и вырос известный якутский революционер Платон Ойунский. Все это было неожиданно и любопытно, но вместе с тем и пресно, вроде того обеда в ресторане гостиницы.
«А не вернуться ли мне в Устье?» – подумал Булатов, но сам же и высмеял свое сумасбродное желание. Завтра надо быть на работе, да и как расценят его поступок родители Женьки? Все равно ее не отпустят, да и сама она не решится. Куда, скажет, зачем? И в самом деле, зачем?
Булатов понимал, что, подбирая успокоительные слова и аргументы, он обманывает себя. Обманывает и понапрасну теряет время, теряет что-то такое, чего и осознать не в силах. И от этого бессилия растет его неосознанная тревога.
Во время посадки самолета в Братске один из пассажиров свалился в проход, потерял сознание, и юная, очень хорошенькая стюардесса испуганно заплакала, стала звать на помощь. Булатов сразу понял: сердечная недостаточность. В аптечке лайнера был и стерильный шприц, и необходимое лекарство. Остальное – дело техники. Пассажира привели в чувство, а после приземления передали на подъехавшую к самолету машину «скорой помощи».
– Я буду благодарна вам, доктор, до конца жизни, – сказала стюардесса. Она уже припудрилась, восстановила растрепавшуюся прическу. – Вы не представляете… В первом рейсе и такое ЧП. Если вам понадобится моя помощь, может, билет на самолет или еще чего, звоните. Вот мои координаты.
Она написала на листочке фирменного блокнотика свое имя – Арина Родионовна, номер ленинградского телефона, аккуратно вырвала листок и подала Булатову. Прочитав вслух «Арина Родионовна», он улыбнулся, качнул головой.
– Ну и ну…
– Все по этому поводу улыбаются и качают головой, – сказала стюардесса. – Я привыкла.
– А как ваш муж относится к звонкам посторонних мужчин? – Булатов входил в привычную роль старого холостяка.
– Я не замужем.
– А жених?
– Пусть это вас не беспокоит. Честное слово, я очень вам признательна. Вы спасли мою репутацию. Ведь он мог помереть.
«Вполне», – подумал Булатов и снова почувствовал укол тревоги.
«Ты, братец, становишься шизиком», – сказал он себе. И, глядя на грациозно удаляющуюся стюардессу, стал прикидывать, куда бы ее лучше пригласить.
Санитарный фургончик притормозил у КПП аэродрома. Булатов назвал дежурному сержанту цель приезда, показал путевой лист. Тот козырнул и разрешил дневальному открыть ворота.
– Самолет только что совершил посадку, – сказал дежурный, – вы к вышке поезжайте. Там покажут стоянку.
Под колесами санитарного «УАЗа» глухо хрупнул лед во вчерашней луже, и машина остановилась у командного пункта.
– За раненым? – спросил кто-то в темноте. – Держитесь за нашим автобусом.
Через минуту из-за здания выехал чистенький «ПАЗ» и, включив дальний свет, покатился по рулежной дорожке. Угрюмо-темный армейский АН-8 уже зарулил на стоянку, но его винты еще стремительно вращались, сверкая в свете фар острыми дисками, и к самолету никто не подходил. Затем в турбинах оборвалось что-то, и они на одном длинном выдохе затихли. Очень громко открылась в салоне дверь, еще громче звякнул откидной трап, и сразу все заговорили, смешались. К Булатову подошел невысокий человек в летной куртке, уточнил, кто поможет вынести носилки, передал Булатову папку с документами, большую спортивную сумку с личными вещами раненого.
Сержант с водителем ушли в самолет, а Булатов перво-наперво заглянул в историю болезни: нет ли срочных назначений.
– Лейтенант Волков Геннадий Иванович, – прочитал он вслух и сразу подумал – не сын ли Ивана Дмитриевича Волкова? Ведь у него был сын. В авиационное училище поступал, Булатов точно помнил. Еще какие-то страсти на этой почве кипели.
«Итак, что мы имеем?»
Булатов пробежал историю болезни. Картина была не очень веселая, но и не безнадежная. В результате проникающего ранения брюшной полости повреждены некоторые жизненно важные органы и, что особенно опасно, – задет один из магистральных артериальных сосудов. При первичной операции парня подлатали и помогли ему выползти из смертельной опасности. Теперь необходимо закрепить достигнутое и не только поставить больного на ноги, но вернуть в строй полноценного офицера. А там артерия. Такой участок не заштопаешь. Придется ставить протез. Значит, еще одна операция, еще один рубеж опасности.
Волков лежал на носилках, укутанный теплым шерстяным одеялом. На голове офицерская ушанка, завязанная у подбородка. Темные носилки, темное одеяло, темная ушанка. И только лицо, как вылепленная из гипса маска. Но стоило Булатову склониться над ним, как веки дрогнули, распахнулись и в живых глазах затрепетали аэродромные огни.
– Ага, живой, – обрадованно сказал Булатов.
– Живой, – согласился лейтенант. – Помирать нам рановато.
– Это верно. Как путешествие перенес?
– Я же летчик.
– Ну да, конечно. А как самочувствие?
– В пределах обусловленных параметров.
– Исчерпывающе. Меня зовут Олег Викентьевич. Фамилия – Булатов.
– Лейтенант Волков.
– Прекрасно. Иван Дмитрич Волков не родственник вам?
Лейтенант посмотрел на Булатова настороженно.
– Вы его знаете?
– Он был начальником гарнизона, я в госпитале работал.
– Отец знает? Ну, что меня…
– Я его давно не видел.
Лейтенант помолчал, закусив губу и кивком головы попросил Булатова наклониться.
– Я вас прошу, – сказал он совсем тихо, – не говорите пока отцу обо мне. Лучше потом, когда я встану на ноги. Я прошу вас.
– Хорошо, – пообещал Булатов. Судя по словам раненого лейтенанта, Иван Дмитрич где-то недалеко служит. Не исключено, что в самом Ленинграде. Надо еще раз заглянуть в историю болезни, там адрес родителей указан. – Делайте, лейтенант, глубокий вдох, едем дальше. Дорога не гладкая, будет трясти. Придется потерпеть.
– Ничего. Вытерплю. Вы не беспокойтесь. – Сказано это было уверенно, но без бахвальства, даже с заботой о тех, кто вынужден возиться с ним, беспомощным человеком.
Булатов улыбнулся. Ему был симпатичен этот лейтенант. Да и вообще он любил иметь дело с больными, умеющими мужественно держаться, не теряющими присутствия духа даже в самых критических обстоятельствах. Такие, как правило, легче переносят сложные операции, быстрее выздоравливают. Лейтенант Волков был явно из этой породы.
Носилки внесли в фургончик, закрепили на амортизирующих ложементах. Булатов пересел в салон, а свое место в кабине уступил сержанту. Водителя попросил вести машину с максимальной осторожностью.
Булатов позвонил этой белокурой стюардессе Арине Родионовне примерно через неделю. Была пятница, конец дня. Прежде чем уйти из клиники, он нашел в кармане мятый листок из фирменного блокнота, разгладил его на холодном стекле стола, набрал номер, на всякий случай, ни на что не надеясь. Узнав в трубке ее голос с характерным грассирующим «р», спросил:
– Это няня Александра Сергеевича?
Девушка, видимо, привыкла к подобным шуткам.
– Кому-то требуется няня? – спросила она.
– Совершенно точно, – весело согласился Булатов. – Приходящая по вызову. Оплата по соглашению. Для уточнения условий контракта необходима личная встреча. Сегодня. У меня колеса и я могу приехать в любую точку земного шара. Называйте место и время. Хоть Братск, хоть Якутск.
– Ах, вот это кто, – сказала она потеплевшим голосом. – Придется ломать планы.
– Что вы! – Булатов не рвался на это свидание. И когда звонил, больше надеялся, что телефон не ответит. А тут прямо все как по маслу. – Только не надо жертв. Я могу не оправдать их.
– Да нет уж, – возразила Арина Родионовна. – Во второй раз вы не позвоните. Записывайте мой адрес и приезжайте. Здесь и обговорим условия контракта.
– А это удобно? – спросил он, записывая адрес.
– Удобно, – заверила она. – Жду вас не позже девятнадцати.
Домой, так домой. Булатов развернул карту города, нашел улицу Васи Алексеева. Почти рядом с метро «Кировский завод». Направление знакомое, он уже не раз ездил в Петродворец, гонял машину в Красное Село на техобслуживание. Он любил сидеть за «баранкой», и будь у него время, с удовольствием мог поехать до Якутска и дальше в тундру.
Воспоминание о тундре мгновенно отозвалось неясной тревогой. Представил уходящую в дымку горизонта сине-бело-зеленую равнину, поблескивающие в прозрачном воздухе пятна озер, парящую над устьем Индигирки розовую чайку, и Женьку… Заправленные в сапоги джинсы, руки в карманах полушубка, подбородок в лохматом воротнике, печальная улыбка и крутая обида в золотисто-карих глазах.
И поездка к Арине Родионовне показалась ему бессмысленной и нелепой. Зачем? То, что он почувствовал и открыл для себя туманным утром на берегу Индигирки, ничем и никогда подменить не удастся.
Но машина уже катилась по улице Васи Алексеева. Дом под номером одиннадцать оказался в глубине двора, и Булатов, попетляв вокруг детских площадок, наконец припарковал «Жигуля» у нужного подъезда. С тополей дружно опадали желто-коричневые листья, покрывая землю унылым двухцветным ковром. Как быстро, черт побери, промчалось лето.
– Ого, какая точность! – искренне сказала Арина Родионовна. На ней было легкое платье, похожее на пляжный сарафан, волосы перехвачены небрежным узлом на затылке, на ногах хотя и нарядные, шитые золотой канителью, но старые стоптанные штиблеты. «Домашняя кошечка», – подумал Булатов. Такой Арина Родионовна совсем не походила на ту строгую стюардессу. О чем он не преминул высказаться.
– Униформа в какой-то степени защищает, – сказала Арина, – но все равно пристают, спасу нет.
– Считайте, что одним приставалой стало больше.
– Ну нет, – засмеялась она. – Тут все наоборот. Ваша жена знает, куда вы поехали? – спросила вдруг.
– Разумеется, – храбро солгал Булатов. – Мы не скрываем друг от друга ничего.
– И она спокойно отнеслась?..
– Даже обрадовалась. Говорит, я хоть позанимаюсь. Она у меня студентка. На первом курсе.
– Вам повезло, – совсем по-доброму улыбнулась Арина. – А я ревнивая. Я бы через пять минут следом примчалась. Мне лучше неправду говорить: поехал на симпозиум или… срочно вызван в управление. Я вся в мать. Отец сегодня сказал, что задержится на сдаточном объекте, он строитель, а мать не поверила, поехала на объект, хочет сама убедиться. Час на электричке в один конец.
«А как Женька будет относиться к его вынужденным задержкам, дежурствам?» – спросил Булатов себя. И ответил однозначно: она будет верить каждому его слову, как и он ее. Первая неправда между ними станет началом конца.
– Только не зовите меня по отчеству, – говорила Арина, – отчество свое я вам для интереса назвала, чтобы вы меня лучше запомнили… Сейчас будем ужинать. Я приготовила отбивную. А что вы пьете?.. Сухое? Ах, я совсем забыла, что вы за рулем. А сухое можно?.. Тоже нельзя? Тогда будем есть, я люблю готовить, только редко приходится… Замуж?.. Кто обжегся на молоке, на воду дует. Я попробовала. Два месяца длилось мое замужество. Разлетелись, как в небе самолеты. И слава богу. Такие оба дурачки были… А меня все время тянуло путешествовать. Вот и стала стюардессой… Нет, мне нравится. Я сначала в порту работала. А теперь вот получила разрешение… Знаете, как испугалась? Первый самостоятельный рейс, и вдруг такое… Что вы, я прямо обалдела, как вы ловко все это сделали. У меня же чуть речь не отнялась. Гляжу, а у него губы синеют, глаза под лоб, изо рта пена. Жуть! А вы сразу…
Булатов слушал незатихающую болтовню Арины, что-то сам говорил, а в сознании неотступно вертелся и вертелся один вопрос: «Зачем я здесь?»
– Жизнь человека – хрупкая вещь, – продолжала рассуждать Арина, – и хорошо, если рядом с тобой в нужный момент окажется человек, способный оказать необходимую помощь. А если его не окажется? Вот тебе и все. Не будь вас в самолете, и этот гражданин летел бы совсем в другую сторону… А еще есть люди, которым не хватает решительности. Я узнала, кроме вас, среди пассажиров была еще одна женщина, тоже врач. Она потом призналась: «Я бы ни за что не решилась взять на себя ответственность». Он, дескать, мог умереть, и врача, сделавшего укол, могли привлечь. А вы решительный, не побоялись взять ответственность.
Да, конечно, он решительный. Особенно там, где ничего не надо решать. Взял и не побоялся сделать укол умирающему человеку. Женьку такими штучками не проведешь. Она сразу его раскусила и сразу поняла, какой он решительный, когда Булатов вышел из дома, поговорив с Ангелиной Ивановной.
«И чем завершились переговоры высоких сторон?»
«Какие переговоры? Она мать…»
Олимпийское спокойствие. А должен был выбежать, схватить на руки, прижать к груди и заорать на всю тундру: «Не отдам!» Тогда бы и Женька поверила, что он решительный, что не боится брать ответственность.
Любовь, какой мы ее представляем в высшем проявлении духовности, это прежде всего умение взять ответственность за судьбу близкого человека. Взять решительно, без рассуждений и колебаний, потому что любые взвешивания и сомнения оскорбительны для искреннего чувства.
– Когда вы снова летите в Якутск? – спросил Булатов девушку.
– Сегодня ночью. В ноль часов, пятьдесят пять минут.
– А сейчас?
– Только восемь вечера.
Булатов встал.
– Вам отдохнуть надо.
– Я уже на трое суток вперед отоспалась. Вам чай или кофе?
– Пожалуй, кофе. А вы не могли бы прихватить меня с собой? – вдруг пришло сумасбродное решение.
– Это серьезно? – обрадованно удивилась Арина Родионовна.
– Вполне. – Он уже начал считать: сегодня пятница, в его распоряжении два дня, полсуток туда, полсуток обратно, сутки там. Если не уложится, у него есть два отгула. Надо только предупредить Аузби Магометовича. – Вполне серьезно, милая Арина. Если, конечно, найдется свободное местечко в вашем корабле.
– Вы отчаянный человек, – сказала Арина и подошла к телефону. Из ее разговора Булатов понял, что на Якутский рейс все места проданы, но Арина берет пассажира на свою ответственность и, если мест не окажется, решит проблему с командиром экипажа. Пусть только у пассажира будет билет. Опустив на аппарат трубку, она сказала: – Не помню случая, чтобы кто-нибудь не отказался от полета. Ну, а если все явятся, полетите на моем месте. Я найду, где приткнуться.
Заскочить к Аузби Магометовичу, собраться в дорогу было делом одного часа.
Аузби посмотрел на него странным тягучим взглядом. Будто что-то переоценивал.
– Для такого рандеву надо, как минимум, иметь неотложную причину.
– Причина есть, – Булатову не хотелось говорить о Женьке, он суеверно оберегал ее имя и все, что с этим именем связано. – Прилечу, расскажу. Пока на слово поверьте – надо.
Лейтенанта Волкова поместили в реанимационную палату и сразу начали готовить к операции. Пока Булатов ездил на аэродром, Аузби Магометович собрал в клинике всех необходимых специалистов, теперь они, изучив историю болезни, обсуждали стратегию и тактику предстоящей операции. При первичном вмешательстве сшить подвздошную артерию не удалось, разрыв был слишком велик; сделали временное шунтирование. Аузби Магометовичу предстояло заменить поврежденный участок сосуда силиконовым протезом. Операция не самой высокой сложности, но требующая опыта и ювелирного мастерства. Булатову Аузби Магометович поручил подготовить больного «по части морально-психологической».
Лейтенант знал, какая ему предстоит операция, «подковался», видимо, еще в Афганистане. Спросил лишь, сколько времени его продержат под наркозом и сколько будет длиться постельный режим. И еще раз попросил ничего не сообщать родителям.
– Как только я смогу подойти к телефону, – сказал он, – я сам позвоню отцу.
– Я полагаю, что отцу можно и сейчас позвонить, – сказал убежденно Булатов. – Ивана Дмитриевича я помню. Ему лучше знать правду.
Лейтенант отрицательно покачал головой.
– Он не сможет долго обманывать маму. Она сразу почувствует.
Булатов вспомнил, что где-то в Афганистане служит Ефимов. Спросил у лейтенанта, не встречал ли его? Волков заволновался, побледнел, глаза его настороженно взблеснули.