Пинчук Аркадий Федорович. К своей звезде

   – Понимаешь… – Муравко посмотрел на тарелку с блинами. – Можно еще один? – вдруг спросил он. В его голосе впервые за этот вечер прозвучали искренние ноты.
   – Пожалуйста, – Юля улыбнулась, и настороженность в ее глазах растаяла окончательно.
   – Так вот, – жуя, продолжал Муравко. – Твой сосед, он же мой друг, он же лауреат какой-то там премии, Олег Викентьевич Булатов пригласил меня в свою медицинскую компанию на вечер. Один я там буду чувствовать себя не совсем уютно. И тут я вспомнил о тебе. Товарищей в беде не бросают, так что выручай.
   – Хорошо, – сразу согласилась Юля. – Я готова.
   – Юля, да ты же прелесть!
   – А когда это он стал лауреатом?
   – Да вот, только что. Пошли?
   – Минуточку… – Она вышла и быстро вернулась подносом, на котором стоял графинчик и три бокала. – Вперед?
   – Ну, лауреат, ну, хитрец, – начал было Муравко, но, посмотрев на Юлю, осекся. Юля опять недобро усмехнулась.
 
   Они вошли в квартиру Булатова торжественно-неторопливо, остановились в прихожей.
   – Доктор! – позвал Муравко. – К вам пришли!
   Булатов встретил их улыбкой, кивнул Юле.
   – За разборку и обострение своевременной методики, – начал декламировать Муравко, безбожно перевирая слова, – реаблигации сердечно-посудистых заболеваний и выявление влюбленности в стадии ремиссии путем заклинаний, предлагаю… – он сделал паузу, ожидая, пока Юля наполнит бокалы содержимым из хрустального графинчика.
   – «Букет Заполярья», – Юля подала бокалы Булатову и Муравко.
   – В вине главное не букет, а убойная сила, – поднял бокал Муравко. – За нового лауреата!
   Проглотив содержимое бокала, Булатов вопросительно посмотрел на Муравко. Тот удивленно пожал плечами и понюхал горлышко графина.
   – Компот, – спокойно уточнила Юля.
   – Компот, – подыграл Муравко, в упор глядя на Булатова.
   – Я сейчас, – сказала Юля и вышла.
   – Я тебе дам «компот», – Булатов заподозрил розыгрыш и прижал Муравко в угол. Он был чуть ли не на голову выше его и значительно шире в плечах. Завяжись потасовка на полном серьезе, Муравко бы несдобровать.
   – Нет, вы посмотрите на этого психа, – обмяк он в объятиях доктора. – Сам просил привести ее, а теперь кидается на людей.
   Зазвонил телефон, и Булатов настороженно обернулся.
   – У тебя что, телефон поставили? Вот что значит лауреат!
   Булатов прошел в комнату, нервно сорвал с аппарата трубку.
   – Да, – ответил тихо и, послушав, закончил упавшим голосом: – Хорошо.
   Он отвернулся к окну и расстроенно ударил кулаком о подоконник. Муравко понял: бал не состоится. Но вместо огорчения, как ни странно, почувствовал радость, словно его освободили от каких-то чертовски ответственных обязанностей. Захотелось смеяться, валять дурака. Он взял на полочке стетоскоп, заправил в уши наконечники слуховых трубок и приложил мембрану к собственной груди. За этим занятием его увидела вернувшаяся Юля, весело улыбнулась. Он поднес палец к губам: Булатов набирал номер. Затем нацелился приложить мембрану к Юлиной груди, но не решился, осторожно повернул Юлю и прижал мембрану к ее спине.
   – Дышать? – подчинилась Юля, словно перед нею был настоящий врач.
   – Дыши, только не громко, – сказал Муравко и вдруг взаправду услышал тугие удары Юлиного сердца. Гу-гу, гу-гу, – билось оно чисто и ровно. «Дыши громче», – хотел сказать Муравко, но внезапно задохнулся от толчка в собственном сердце и, не поняв, что с ним случилось, растерянно сорвал стетоскоп. Юля удивленно обернулась, и он прочел в ее глазах насмешливый вопрос: «Ну, что услышал?»
   Булатов появился в прихожей расстроенный и виноватый.
   – Вызывают в госпиталь, – сказал он извиняющимся тоном. – Вы уж извините.
   – Не оправдывайся, жми, – подтолкнул его Муравко. – В твоих руках человеческая жизнь, а ты извиняешься. Жми быстрее, мы подождем. Верно, Юля?
   Юля поспешно кивнула.
   – Мне привезли новые диски из Польши, – кивнул Булатов в сторону проигрывателя. – Покрутите, послушайте. В холодильнике есть чем закусить. Договорились?
   – Жми быстрее, все будет о'кей.
   Муравко почти вытолкнул Булатова из квартиры и выглянул в окно. У подъезда стояла машина с красным крестом на борту.
 
   – Ну, так что, Юлия Павловна, покрутим диски?
   – Давайте лучше на свежем воздухе погуляем.
   – Сколько ты меня знаешь, Юля? – Тень недоверия в Юлином голосе царапнула Муравко обидой. Неужто она допускает, что он способен на вероломство?
   – Пятый год. Я десятый заканчивала, когда вы впервые пришли к нам.
   – Не называй меня, пожалуйста, во множественном числе. Можешь?
   – Не могу. Привыкла. Пойдемте к озеру, там приятнее, чем в квартире. – Нет, Юля рвалась на воздух не потому, что боялась чего-то. Сидеть в такой вечер в четырех стенах действительно глупо.
   – Так что? Займемся астрономией?
 
   Муравко прикидывал – если через парк выйти к озеру, то береговой тропкой они попадут на шоссе. Если устанут, можно вернуться автобусом или поймать попутную.
   Юля шла рядом, не спрашивая, куда они идут. Она сразу и полностью доверилась Муравко, и это обрадовало его и одновременно обострило чувство ответственности. Привыкший думать только за одного себя, Муравко смутно ощутил в себе всплеск гордости и удовлетворения. Вспомнился Экзюпери: «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил». Но ведь Муравко не собирался Юлю приручать. Это Булатов на нее нацелился. Только с Юлей номер у него не выгорит.
   Эта мысль снова вызвала всплеск удовлетворения, и Муравко вдруг обозлился на себя: «Завидуешь ты ему, что ли?» И далее заставил себя размышлять реалистично, без отрыва от грешной земли. Во-первых, Булатов его друг. Надежный во всех отношениях человек. И если Юля не сваляет дурака, она будет иметь прекрасного мужа. А она не сваляет дурака, потому что девочка с умом. Булатов молод, уже кандидат, талантливый врач, лауреат! Своя квартира, этажом выше – отец, которому нужен и уход, и внимание, и, как ни горько, наблюдение. Так что тут никаких сомнений и быть не может. Муравко придется поздравить обоих и только порадоваться за них.
   Единственное, что тут не стыкуется, это перелет полка в Заполярье. Чиж не станет просить, чтобы его оставили здесь. Не тот характер. Да и дело не только в характере. Полк для него – все. Он мог уйти еще два года назад, когда передавал командование Волкову. А он плюнул на амбицию и перешел на должность руководителя полетами. И все в полку обрадовались его решению. Поступи так другой – насмешек не избежать. А его только поздравляли, потому что Чиж и полк стали уже неразделимы. В этом полку он начинал сержантом, вырос до полковника. Разве он оставит его в трудную минуту. Тем более что в послевоенные годы служил на Севере, знает все тонкости организации летной подготовки, особенности полетов.
   А раз Чиж не оставит полка, значит, и Юля с ним полетит. И придется Олегу Булатову сватать Верочку.
 
   – Коля, как вы думаете, – Юля размышляла на той же волне, что и Муравко. – Отца возьмут на Север?
   Они стояли среди старых сосен на берегу озера, серпом опоясывающего городскую окраину. Было тихо и безветренно, к запаху хвои подмешивался запах тлеющих водорослей, с противоположного берега доносился голос шоссе.
   – Как он захочет, так и будет.
   – Он не сможет без самолетов.
   – Батька у тебя великий.
   – У меня и мама великая. – Юля зябко передернула плечами – от озера тянуло прохладой. – Сначала они действительно не могли быть вместе. А когда он вернулся из загранкомандировки, надо было твердо сказать: или – или – и всем ее сомнениям пришел бы конец. Она любила его. А он: «Ты можешь остаться в Ленинграде пока». Она и обрадовалась. За диссертацию взялась.
   Муравко набросил на плечи Юле свою кожанку. Она перехватила накрест полы и благодарно ему кивнула.
   – Потом ей лабораторию дали. Я в школу пошла. Она попросила отца еще немножко потерпеть, уже докторскую заканчивала, а он опять не проявил характера. А может, уже и не хотел проявлять. – Юля тяжело вздохнула. – В общем, когда ей дали после защиты институт, все уже было ясно. Я тогда семилетку закончила. И приняла решение переехать к отцу. – Юля замолчала.
   – Добрый он у тебя. А с вашим братом надо покруче, Юленька.
   Юля кисло хмыкнула:
   – Вот женитесь, тогда попробуйте, Коленька…
   Они подходили к тому месту, где зимой купался в проруби Булатов. Муравко вспомнил и засмеялся. Юля удивленно повернула голову.
   – Однажды зимой на этом месте у Булатова украли одежду. В подштанниках домой чесал, – приврал Муравко.
   Юля тоже засмеялась.
   – По-моему, в подштанниках был кто-то другой, да еще на лыжах.
   Муравко как бы со стороны взглянул на себя и Булатова, вспомнив тот вьюжный день. По глубокому снегу сигает в коротеньких спортивных брюках посиневший от холода дылда, а за ним на лыжах в голубых подштанниках коротышка. Сюжет для «Фитиля».
   – Я ведь по сей день не знал, кому мы тогда попались на глаза.
   – Вы давно его знаете?
   – С того самого дня, когда из проруби извлек. – Муравко самодовольно взмахнул рукой. – Считай, что спас жизнь государственному человеку. Лауреату!
   – Он лечащий папин врач, – сказала Юля. – И вообще – крупный спец по сердечным делам. Вы разделяете его взгляды?
   Муравко пожал плечами:
   – Я не медик.
   – Ничего вы не поняли, – засмеялась Юля. – Видите, белые ночи пошли на убыль? Видите, зажглись звезды?
   – Вижу, – сказал он, поскучнев.
   – Вы мне обещали урок астрономии.
   – Ты еще, Юленька, не доросла до астрономии.
   – Это почему же, Коленька?
   – Потому что астрономия – наука для влюбленных.
   – А что такое любовь?
   – Привидение, о котором все говорят, но никто не видел.
   – А я-то думала, что уж вы наверняка знаете…
 
   Эти слова он слышал не только от Юли. Почему-то еще в школе к нему обращались за советом одноклассники, если у кого не получалась «дружба» с девочкой. Он был поверенным в сердечных тайнах почти всех однокурсников в училище. Когда приехал лейтенантом в свой офицерский отпуск домой в Советск, в тот же день к нему в гости прибежала Ира Воронцова. «Коля, посоветуй, не знаю, что делать…»
   Муравко ухаживал за Ирой в десятом классе, она его учила целоваться, спешила доказать свою взрослость. И вот Ирку сватает молодой инженер, работающий на целлюлозно-бумажном комбинате, с квартирой, денежный, но она чувствует – не любит он, просто парню импонирует ее внешность. Ира была видной девочкой.
   «А ты его любишь?» – спросил Муравко с видом знатока. «Если бы. Просто очередной шиз», – ответила она тоскливо.
   Муравко до сих пор не знает, что именно его тогда разозлило. Но ругался он от души. Говорил своей бывшей подружке злые слова, обвинял в неразборчивости, не понимал, куда она торопится.
   Спустя год Ира прислала ему трогательное письмо, полное счастья и благодарности. Она встретила прекрасного парня, рабочего. И хотя квартиры у них своей пока нет, но они живут в домике у его матери, живут счастливо – как говорится, в тесноте, но не в обиде.
   В следующий отпуск к нему за советом приходила еще одна знакомая одноклассница, которая не могла решиться уйти от пьяницы-мужа, но и жить с ним у нее не было мочи. И Муравко вновь кипятился и вновь попал в цель: позже и у той сложилась новая семья.
 
   И если сейчас Юлька спросит его совета, он опять заведется и со злостью скажет, что лучше Олега Булатова ей партии не сыскать никогда в жизни. И главное – не надо далеко бегать, спустилась этажом ниже – и все как в сказке. Муравко встречался с девушками, но настоящего чувства еще не испытал. Наслышан был основательно. Поэтому признался:
   – Нет, Юленька, в сердечных делах мой опыт равен нулю. Посему за советом ко мне обращаться не советую.
   Он был уверен, что огорчит этими словами Юлю, но почему-то услышал, как Юля тихо и радостно засмеялась:
   – Я догадывалась.
   – Ну и хорошо, – уже сердито буркнул Муравко.
   Они вышли на шоссе прямо к автобусной остановке.
   Народу на остановке было немного, но подошедший автобус был уже переполнен, и Муравко с Юлей едва втиснулись. Юля хотела развернуться к Муравко боком, но это ей никак не удавалось, а когда автобус тронулся, всех тяжело качнуло назад, и они оказались плотно прижатыми друг к другу. Юля исподлобья глянула на Муравко, не воображает ли он чего-нибудь, но Муравко, положив ей на плечо ладонь, напряженно вглядывался в окно, словно ему было крайне необходимо увидеть, где именно они сейчас едут.
   Юля успокоилась и затихла. Муравко с любопытством прислушивался к своим ощущениям. В этом дозволенном объятии рядом с ним была женщина, а не подросток Юлька, которую он привык видеть на аэродроме.
   Они вышли из автобуса недалеко от Юлиного дома.
   – Папа уже вернулся, – сказала Юля, взглянув на окна.
   – А лауреата нашего нет. Тоже работенка…
   – Он уже давно веселится в своей медицинской компании.
   – А где ты эти ложки разукрашенные добываешь? – спросил Муравко, вспомнив кухонную выставку.
   – Это папа, – с гордостью сказала Юля. – Вам понравилось?
   – Я был просто ошарашен! Думал, в сувенирных магазинах покупаешь. Это же мечта!
   – Мечта у меня другая – увидеть северное сияние.
   – Значит, ты с нами?
   Юля внимательно посмотрела на Муравко. Даже в темноте он увидел, насколько серьезным был ее взгляд. Что она стремилась понять: в самом ли деле Муравко хочет, чтобы она была с ними, или что-то другое?
   – Полечу, если Чиж полетит, – сказала, не отводя взгляда.
   – А если нет?
   – Значит, нет.
   – Как же военная авиация без тебя? – дурашливо спросил Муравко. Он тут же пожалел, что снова взял этот тон, но уже было поздно.
   Юля сжала губы и ничего не ответила. Она вдруг стащила с плеч кожанку, небрежно сунула ее в руки Муравко и сказала:
   – Идите вы, Коленька, в свое общежитие. Чао!
   – Юля, подожди! – только и успел он крикнуть вслед. Но Юля уже растаяла в темноте дверного проема.

7

   Маша всегда просыпалась без будильника, и Волков не переставал удивляться этой ее наивысшей внутренней дисциплинированности. Сам он вечно недосыпал и без будильника встать не мог. Сегодня, на удивление, опередил звонок на целых десять минут. Сна не было ни в одном глазу. Но было ощущение досады от чего-то незавершенного, неисполнившегося, будто еще позавчера не вытащил занозу, и она сегодня напомнила о себе легким ознобом.
   На кухне мягко шипела сковородка, глухо постукивал о деревянную дощечку нож (Маша крошила лук или морковку), диктор неторопливо сообщал последние известия.
   Спортивный костюм висел под рукою, и Волков, откинув одеяло, лежа натянул шаровары. Согнул ноги, повернул их вправо, влево, «покрутил педали велосипеда», сложился перочинным ножиком, достав лбом колени, – тело было легким и послушным. У открытого окна он раз пятнадцать растянул тугой шестипружинный эспандер, затем взял десятикилограммовые гантели. Активная силовая зарядка вошла в его жизнь в мальчишеские годы, и не было такого дня, когда бы он не проделывал всего комплекса запланированных упражнений. Не успевал утром, искал какую-нибудь щель среди дня, в крайнем случае делал упражнения вечером перед сном. Волков был убежден: достаточно один раз дать себе поблажку, и лень станет отвоевывать у тебя позицию за позицией. Видел он этих сорокалетних толстяков с отвисшими животами.
   Особенно нравились Волкову утренние пробежки до озера и назад. Людей нет, воздух чистый, под кедами мягко пружинит земля, пахнет мхом и корою. Этот запах Волкову слышится во всякую пору, кроме зимы. Зимой все стынет, и запахи в лесу господствуют другие, похожие на запахи металлических опилок.
 
   В подъезде он привычно надавил на крышку почтового ящика, и язычок замочка податливо выскочил из мелкого гнезда. Волков никогда не пользовался ключом, никогда не пытался исправить замок. Его вполне устраивал вот такой, поддающийся грубой силе запор. Закрываясь, замок весело щелкал, убеждая непосвященных в своей прочной надежности.
   Вместе с газетой в ящике было письмо. Не глядя на обратный адрес, Волков по почерку догадался – от Гешки, стервеца. Хотел тут же вскрыть, но удержался – Маша осмеет его нетерпеливость. Письмо вместе с газетой положил на кухонный стол и молча ушел в ванную.
   Волков не хотел признаваться, что поступок сына его не на шутку встревожил. Ну, уехал и уехал. В минуты, когда Гешка заставлял вспоминать о нем, Волков чувствовал себя немного виноватым перед сыном. Со дня рождения и во все последующие годы его воспитание целиком и полностью лежало на Маше. Она и не сетовала. «Воспитывает пример родителей, – говорила она, – будешь сам настоящим человеком, будет и сын таким. В этом твоя главная воспитательная роль. А посюсюкать с ним и я смогу, для этого много ума не надо».
   Читая в журналах фельетоны про незадачливых отцов, он без тревоги пропускал их мимо сердца – не про него. Считал, что Маша в случае чего забьет тревогу. А коль молчит, тут все благополучно. Иногда, правда, накатывало: уходит на службу – Гешка еще спит. Приходит – Гешка уже спит. Если выдается выходной – у Гешки свои дела, свои товарищи. Появились секреты – о них знает только Маша, на то они и секреты.
 
   Как-то Волков должен был срочно ехать в Ленинград. Домой приехал среди бела дня и застал необычную, вернее, ранее не виданную сценку. Гешка и какая-то девица сидят в обнимку на диване, а Маша перед ними выступает с концертом. Она всегда хорошо пела, студенткой отличалась в смотрах художественной самодеятельности, получала грамоты и призы. Пела и в армейской самодеятельности, пока полком командовал Чиж. При Волкове самодеятельность пошла на убыль, а в последнее время и вовсе заглохла.
   Стоя тогда в прихожей, Волков дослушал песню до конца и, когда ребята зааплодировали, сделал то же самое. Все смутились. Гешка отнял от плеча девочки руку с такой поспешностью, будто прикоснулся к раскаленному металлу. Маша встала и вышла к мужу в прихожую.
   – Ребята вот спеть попросили, – сказала, скрывая неловкость.
   – Извини, помешал, – Волков был обижен: у него время по секундам расписано, а они среди буднего дня развлекаются. – Сын в обнимку с девочкой, при матери, как это понимать?
   – Они друзья, Ваня, – Маша уже овладела собой.
   – Мы тоже были друзьями, но чтоб при родителях…
   – Ну, Ваня, это долгий разговор. Уж лучше, если при мне.
   Истинную причину своей обиды он понял позже, когда сидел в вагоне: сын ему не доверял, они не стали близкими. Виноват он в этом, конечно, сам, но и Маша недоработала. Уж коль они такие друзья, могла бы внушить, что у отца служба ответственная… Да и сын, видать, не в него. Не мужчина. Вон у Новикова. С аэродрома не вылезает, самолет изучил не хуже механика. А этот – маменькин сынок. С девочками, с гитарками…
   Вернулся из Ленинграда Волков с твердым намерением взяться за воспитание Гешки.
   – Хочешь, вместе сходим в кино? – сказал он сыну.
   – Когда? – улыбнулся Гешка.
   Волков начал вслух прикидывать: – Сегодня партсобрание, завтра ночные полеты, послезавтра методический совет, затем учения со второй эскадрильей… Проведу разбор учений, и мы вернемся к этому предложению, годится?
   – Годится, – сказал Гешка. – В кино тебе сходить давно пора. И лучше с мамой. А я каждый день бегаю.
   – Стыдишься с отцом? – вспыхнула старая обида.
   – Не надо, папа, думаешь, я не вижу, какой воз ты тянешь? – серьезно сказал Гешка. – В пору троим, а ты один.
   – Ты и рад! – Сочувствие сына еще больше задело Волкова. – Полная бесконтрольность!
   – Снял бы ты, Ваня, ремень, – сказала из кухни Маша, – да всыпал ему хоть раз, для профилактики.
   Гешка засмеялся. Эта идея, похоже, ему понравилась.
   – И всыплю, – всерьез пообещал Волков, открывая дверь. Под окнами уже гудел автомобиль.
   Перед Новым годом Гешка обратился к отцу с наглой просьбой:
   – Мне надо триста рублей.
   – А три тысячи не надо?
   – Нет. Надо триста.
   – Зачем?
   – Хочу купить кассетник.
   Волков не понял. Не знал такого выражения.
   – Ну, кассетный магнитофон, – пояснил Гешка.
   – Не слишком ли дорогая игрушка?
   Вмешалась Маша:
   – Я ему то же самое говорю: живем втроем на одну зарплату, и выбросить такие деньги…
   – Этот аппарат стоит в комиссионке шестьсот рублей! Приятель отдает за полцены – сестру на лечение надо отправить. А вам дорого! Обойдусь!
   Все зимние каникулы Гешка работал на железной дороге. И потом еще около месяца ходил с ночными ремонтными бригадами. Как позже узнал Волков, Гешка занял триста рублей у Новикова и уже в феврале вернул ему долг. «Видимо, надо было дать ему эти деньги, – подумал Волков, но тут же решил: – Ничего, сам заработал, беречь будет».
   Увы, бережливостью сын не отличался. Десятого апреля он торжественно преподнес кассетник в подарок ко дню рождения своей подружке. Об этом Волков узнал от полкового инженера.
   – Дочка моя аж захлебывается, – рассказывал тот, – Гешка твой – настоящий рыцарь. Подарил девочке магнитофон на день рождения. Все так и попадали…
   Утром Волков поднял сына раньше обычного.
   – Ну, рыцарь, говори: где твой трехсотрублевый кассетник?
   – Подарил, – ответил тот.
   – Это что же за купеческий жест?
   – Папа, давай об этом не будем.
   – Нет, будем. Я хочу знать, откуда у моего сына такие барские замашки?
   – Магнитофон мой. Что хочу, то с ним и делаю.
   – А если я так стану поступать? На какие шиши вы будете с мамой жить?
   – Пойдем работать, – ответил сын. – В нашей стране в подобных ситуациях с голоду не умирают. Ты сам ее не пустил работать, а теперь упрекаешь?
   – Чтобы тебя, дурака, воспитывала…
   – Какой из меня воспитатель, Ваня? – с улыбкой сказала Маша. – На него палка нужна, оглобля хорошая. А я слабая женщина.
   Гешка засмеялся. Хотя по логике Волкова – должен был возмутиться. «Сговорились, спелись!» – подумал он и сказал:
   – Окончишь школу, я за тебя возьмусь…
 
   Свою угрозу он выполнить не смог. Возвратившись с переучивания, Волков сына не застал. Получив аттестат зрелости, Гешка уехал к Машиным родителям. Старики его любили, и теперь он там наверняка катается как сыр в масле.
   Волков не стал бы возражать против этой поездки. Но возмущало своеволие сына. Хоть бы для вида испросил разрешения. Нет, демонстративно укатил. Даже деньги на билет у кого-то занял. Паршивец эдакий.
   И вот, соизволил первым письмом осчастливить…
   – Что пишет блудный сын? – спросил у Маши, развернув газету. – Денег небось просит?
   – Что он напишет? – Маша проворно гладила рубашку Волкова. Возле плеч утюгу мешали погончики, и она все хотела изловчиться, даже губу прикусила. – Загорает, купается, никаких проблем.
   – Старики здоровы?
   – Вроде еще держатся…
 
   В летном училище Машин отец командовал эскадрильей, когда Волков был еще курсантом. Однажды комэска попал в госпиталь с тяжелым воспалением легких. Маша примчалась из Москвы, где училась в Бауманском, и здесь, в госпитале, у койки больного отца, Волков впервые увидел ее. Он любил своего командира глубоко, по-сыновьи, потому что сам вырос без отца. Любовь к командиру, можно сказать, автоматически перешла и на его дочь. Тем более что Маша при первой встрече поразила его своим жизнелюбием, чувством неиссякаемого юмора. С ней ему было легко с первых минут знакомства.
   Когда они вдвоем зачастили в госпиталь, отец Маши стал на глазах поправляться.
   – Уж очень мне по душе, что вы подружились, – сказал он откровенно. – А если поженитесь, буду считать себя совсем счастливым.
   – А мы как раз хотели просить твоего согласия, папа, – засмеялась Маша. – Будем считать, что благословение получено.
   Училище Волков заканчивал уже зятем комэска. По этому поводу он слышал в свой адрес немало дружеских шуток: «Хочешь добиться чинов и званий, надо жениться, как Волков Ваня». Шутки были беззлобные – комэска все любили, он был строгим, но справедливым человеком. Волков до сих пор хранил к нему уважение и почитание, как хранят подчиненные к командиру, хотя давно перерос его в чинах и званиях.
 
   – Не посмотрю, что времени в обрез, – сказал Волков. – Слетаю и всыплю ему…
   – Слетай, Ваня, слетай. И меня с собой возьми. Стариков навестим. Чай, с Севера и вовсе не выберемся. Как с отпуском-то в этом году?
   – Одному богу известно. Где-нибудь в декабре, как всегда… Слетала бы сама на пару недель к родителям.
   – Хочется, но не могу я тебя сейчас оставить.
   – Что со мной станется?
   – Одному всегда плохо. А тут такое сложное время.
   – Сложное. – Волкову нравилось, что Маша его понимает и без всяких просьб упреждает желания, но сразу соглашаться с ее выводами – значило бы безоговорочно признать их безгрешность. – Всем бы все усложнять.
   – Ты чем-то крепко расстроен?
   – С чего ты взяла? – Ему и хотелось поделиться с женой, и что-то сдерживало.