Страница:
- Василий Васильевич, честь имею вас поздравить со степенью доктора медицины!
- А вам Федор Федорович (примерно), желательно быть медико-хирургом ?
- Нет, если бы угодно было нашему превосходительству выхлопотать мне землицы, то я предпочел бы это награждение награде ученою степенью, и т. п.
В начале же 1840-х годов все переменилось под нашим зодиаком.
Лейб-медик государыни императрицы стал председателем Медицинского совета (Мерк. Алек. Маркус), а совет, лишась прежнего своего права дарить (без экзамена) ученые степени, сделался чисто лишь административно- и судебно-врачебным учреждением.
В это время и я был выбран в члены Медицинского совета. Медицинская комиссия при министерстве народного просвещения состояла, под председательством также Маркуса, из четырех членов: Спасского, лейб-медика Рауха, профессора Зейдлица и меня.
Все дела и даже выборы медицинского факультета всех русских университетов проходили через наши руки. Особливо же вновь учреждавшийся в то время медицинский факультет Киевского университета (св. Владимира) почти всецело учреждался и избирался в нашей комиссии. Наконец, самым важным делом нашей комиссии был пересмотр статута об экзамене на медицинские степени. В старом экзаменационном статуте допускались целых шесть медицинских степеней: три степени лекаря (лекарь 1-го, 2-го и 3-го отделения), доктор медицины, доктор медицины и хирургии и медико-хирург.
Я предложил сокращение на две степени: лекаря и доктора медицины; но мой проект не прошел, и вместо двух приняты были три степени (лекарь, доктор медицины, доктор медицины и хирургии).
Я настаивал, чтобы при факультетских экзаменах на степень требовались от экзаменующихся - вместо разных дробей или отметок вроде: "удовлетворительно", "посредственно", "хорошо", "отлично" и т. п.- только две отметки или две поправки: ответа "да" и "нет" на вопросы по каждому предмету: "достоин степени, на которую экзаменуется, или недостоин".
Введение демонстративных испытаний из анатомии, терапии и хирургии предложено было также мною, и принято единогласно.
Новая кафедра госпитальной хирургии и терапии, учрежденная по моему проекту в с.-петербургской Медико-хирургической академии, была принята нашею комиссиею и утверждена министерством народного просвещения для всех русских университетов.
Вот мои заслуги по делам Медицинской комиссии министерства народного просвещения.
Время моего отъезда из Дерпта в Петербург мне памятно.
(П. был утвержден профессором МХА 28 декабря 1840 г., но еще долго томился в неизвестности относительно окончательного решения его дела.. Так еще 25 января он писал, повидимому, К. К. Зейдлицу:
"10 дней назад получил я от Шлегеля письмо, в котором он мне пишет, что я в ближайшее время буду извещен" (копия в моем собрании из б. Музея П.). В конце февраля П. выехал из Юрьева, а 2 марта вступил в должность" ).
Я не могу назвать себя робким, но есть случаи, повидимому, весьма маловажные, которые могут привести в сильнейшее волнение мои нервы,- до того сильное, что я невольно начинаю трусить чего-то, сам не понимая, чего. Это случалось со мною вообще редко. Но два случая я живо помню.
Один из них был в Дерпте. Когда я приготовился совсем к отъезду и опорожнил мою квартиру ( 4 комнаты) от всей подвижной собственности и остался совершенно один, от скуки, предстоявшей мне в течение 2-3 дней, я начал читать романы Гофмана; и лишь только начинался вечер, невыразимый страх овладевал мною, и до того сильно, что я не мог преодолеть себя, чтобы выйти в другую комнату. Мне все казалось, что там кто-то сидит или стоит. Между тем я уже не раз читал романы Гофмана и другие повести в этом роде и никогда не замечал над собою ничего подобного.
Во второй раз я заметил над собою невыразимый страх однажды при путешествии по Швейцарии. Я шел ночью, часов в 10, в Интерлакен.
Ночь была превосходная, лунная, тихая. На шоссе, по которому я шел, мне не повстречался ни один человек; все было тихо и уединенно. Слышался только шелест листьев и журчание ручейков. Сначала я шел бодро и весело, но мало-помалу меня начал одолевать страх; мне начало мерещиться, что кто-то идет сзади меня в некотором расстоянии. Это казалось мне до того ясно, что я невольно останавливался и ворочался назад. Наконец, не вытерпев, от страха почти побежал бегом, так что в Интерлакен пришел запыхавшись и весь в поту.
Приехав после рождества (1841 г.) в Петербург, я должен был представиться, уже как подчиненный, Клейнмихелю.
(Имеется в виду рождество 1840 г.; упоминание 1841 г. относится ко времени переезда в Петербург.)
Теперь он уже считал себя не вправе быть любезным со мною попрежнему,- и принял меня уже не в кабинете, а в общей приемной зале, вместе со многими другими лицами. Оловянные глаза уже смотрели иначе, и когда я имел глупость напомнить им об обещанной мне, яко бы, квартире, то они посмотрели на меня не попрежнему. С этого дня я уже не видал более ни разу оловянных глаз моего начальника и, конечно, ни мало не сожалею об этом.
(Литература о Клейнмихеле как ученике и последователе Аракчеева огромна. Яркая характеристика его-в неизданном дневнике Я. А. Чистовича (Е. Н. Павловский, 1948, стр. 196 и сл.).
По присланной мне инструкции, я назначался заведывать самостоятельно всем хирургическим отделением 2-го военно-сухопутного госпиталя, с званием главного врача хирургического отделения.
Врачебные и учебные мои действия по этому отделению госпиталя, заключавшему в себе до 1000 кроватей, были совершенно независимы от госпитального начальства, и только по делам госпитальной администрации я обязан был сноситься с главным доктором госпиталя.
Вместе с этим я назначался профессором госпитальной хирургии и прикладной анатомии при Медико-хирургической академии.
Осмотрев все хирургическое отделение госпиталя, я убедился в его поистине ужас наводящем положении.
Вся вентиляция огромных палат (на 60-100 кроватей) в главном каменном корпусе основывалась на длинном коридоре, а вентиляция коридора - на ретирадниках. Действительно, в коридоре несло постоянно из ватерклозетов и, повидимому, вечно не [...].
(Вскоре после вступлении в должность П. подал в конференцию МХА заявление, в котором писал: "Призванный для преподавания госпитальной хирургии и прикладной анатомии,- наук, требующих показательного или демонстративного объяснения, я еще при первом моем вступлении в должность увидел, сверх моего ожидания, совершенный недостаток средств для удобного изложения этих предметов.
1) для госпитальной хирургии не достает операционной залы. В каком хорошо устроенном госпитале нет особенной комнаты для производства операций? Можно ли все операции делать в палатах, в присутствии других больных? А в здешнем Военно-сухопутном госпитале, исключая одной тесной комнаты, теперь установленной анатомо-патологическими препаратами, снарядами и пр., нет никакого другого удобного места; слушатели, теснясь около оператора, затрудняют ход операции и не могут вместе следовать хорошо за ее ходом.
2) Для патологической и прикладной анатомии не достает также самого главного,- места, где бы можно было помещать патолгические и другие препараты, до сих пор разбросанные в разных местах" (Ф. И. Валькер, стр. 7).
В другом заявлении П. читаем: "Следуя за ходом патологической анатомии, нельзя не убедиться, что она сделалась наукою, совершенно необходимою для каждого практического врача; но необходимость ее оказалась особливо явственно в последнее время, когда она еще более сблизилась с практическою медициною посредством медицинской органической или патологической химии". После того как показаны болезненные изменения в крови, открыто, с какою точностью посредством химического исследования мочи можно наблюдать за ходом болезни,- "практические химико-патологические занятия сделались обязанностью на только клинического, но и всякого учителя практического врача" ).
Другие отделения госпиталя, в некотором отношении еще лучшие, помещались в деревянных отдельных домах, в каждом до 70 и более кроватей. Вентиляция в них была натуральная, без коридоров; сырость неисправимая. В гангренозном отделении, содержавшем в себе еще больных, оставшихся после лечения доктора Флорио громадными меркуриальными втираниями, сердце надрывалось видом молодых, здоровых гвардейцев с гангренозными бубонами, разрушавшими всю брюшную стенку. Палаты госпиталя были переполнены больными с рожистыми воспалениями, острогнойными отеками и гнойным-диатезом.
Для операционных не было ни одного, хотя плохого, помещения.
Тряпки под припарки и компрессы переносились фельдшерами, без зазрения совести, от ран одного больного к другому. Лекарства, отпускавшиеся из госпитальной аптеки, были похожи на что угодно, только не на лекарства. Вместо хинина, например, сплошь да рядом отпускалась бычачья желчь, вместо рыбьего жира - какое-то иноземное масло. Хлеб и вся вообще провизия, отпускавшиеся на госпитальных, были ниже всякой критики.
Воровство было не ночное, а дневное. Смотрители и комиссары проигрывали по нескольку сот рублей в карты ежедневно. Мясной подрядчик, на виду, у всех, развозил мясо по домам членов госпитальной конторы. Аптекарь продавал на сторону свои запасы уксуса, разных трав и т. п. В последнее время дошло и до того, что госпитальное начальство начало продавать подержанные и снятые с ран корпию, повязки, компрессы и проч., и для этой торговой операции складывало вонючие тряпки, снятые с ран, в особые камеры, расположенные возле палат с больными.
Главный доктор госпиталя был ст. сов. Лоссиевский, именуемый у своих товарищей Буцефалом или Букефалом.
(Дем. Як. Лоссиевский (род. 1798-?) учился в МХА; лекарь-с 1818 г.; служил в военных частях; с 1840 г.-старший доктор ВСХГ ).
Хотя известная французская поговорка "grande tete, grande bete" (Большая голова - большой глупец) и грешит против физиологии, но нет правил, даже и физиологических, без исключения. В отношении к голове Лоссиевского, физиология оказалась, действительно, неправою, как это окажется впоследствии.
Так как госпиталь, вследствие новых учреждений, подчинился теперь в учебном отношении Медико-хирургической академии, то и Лоссиевский очутился между двух начальников: президентом Медико-хирургической академии (Шлегелем) и директором военно-медицинского департамента (Тарасовым).
По осмотре госпиталя, я нашел множество больных, требовавших разных операций, особенно ампутаций и резекций, вскрытия глубоких фистул, извлечения секвестров и т. п.
Это были все застарелые, залежавшиеся в худом госпитале больные, зараженные уже пиэмией или пораженные цынгою от худого содержания.
Я сделал огромный промах и грубую ошибку, сильно отразившуюся потом на моей практической деятельности. Еще более, чем промах, был проступок против нравственности. И промах, и проступок состояли в моем приступе к энергическим хирургическим производствам не рассмотренных и не анализированных достаточно ни с научной, ни с нравственной стороны множества из случаев, подвергнутых мною операции. С научной стороны был большой промах то, что я сообразил вмешаться в настоящее положение этих больных, не обратив внимания на ту неблагоприятную обстановку (госпитальной конституции), при которой я подвергал больных операции.
22 октября
Ой, скорее, скорее! Худо, худо! Так, пожалуй, не успею и половину петербургской жизни описать... (Многоточие-в рукописи.)
Начну с Букефаловой глупости. Это не по порядку. ("По порядку" некоторые сведения о деятельности П. в МХА- в его заявлениях конференции о постановке учебного дела и т. п. ).
Прошло уже два года моей госпитальной службы, как вдруг однажды Букефал-Лоссиевский призывает моего ассистента и ординатора госпиталя, Неммерта, и спрашивает его, не заметил ли он чего особенного в моем поведении.
Неммерт говорит, что нет.
- А почему же он (т. е. я) прописывает в таких больших приемах наркотические средства; он однажды прописал: extract. Hyosciami до 5 гр. pro dosi?
- Я не знаю,- отвечает Неммерт,- спросите сами у профессора.
Тогда Лоссиевский призывает Неммерта в госпитальную контору и приказывает ему как подчиненному расписаться в принятии запечатанного пакета с надписью: "секретно", под No ...
Неммерт берет. В секретной бумаге значится:
"Заметив в поведении г. Пирогова некоторые действия, свидетельствующие об его умопомешательстве, предписываю вам следить за его действиями и доносить об оных мне. Гл. д-р Лоссиевский".
Но прежде чем вся эта история произошла, я получил от Лоссиевского однажды бумагу, в которой он мне писал следующее:
"Заметив, что в вашем отделении издерживается огромное количество иодовой настойки, которою вы смазываете напрасно кожу лица и головы, я предписываю вам приостановить употребление столь дорогого лекарства и заменить его более дешевым, Лоссиевский".
Я взял эту бумагу, да и отправил ее назад Лоссиевскому с следующим объяснением:
"На ваше отношение No ... честь имею уведомить ваше высокородие, что вы не вправе делать мне никаких предписаний относительно моих действий при постели больных.
Если же вы находите, что я расходую лекарства не-по госпитальному каталогу, то вам следует обратиться с извещением о том к нашему общему начальству, г. президенту Медико-хирургической академии".
Вот эта-то бумага, а не экстракт белены, и была причина секретного предписания Неммерту. А про extractum Hyosciami я сказал Лоссиевскому: "Велите-ка ваши экстракты приготовлять действительно из наркотических средств, а не из золы разных растений".
Когда Неммерт получил бумагу, то он принес ее ко мне и спрашивал: что делать? Я отвечал: "Ступайте к президенту Щлегелю и спросите его".
Шлегель же, по словам Неммерта, спросил его, улыбаясь: "Ведь вы, однако, ничего не заметили. Ну, любезнейший, так оставьте бумагу при вас и никому не показывайте".
Когда я узнал этот ответ, то я просил Неммерта одолжить мне бумагу на один час времени, обещаясь ему, что это нисколько не повредит его служебной деятельности.
Неммерт мне дал, и я с этою бумагою в руках тотчас же отправился к нашему попечителю, дежурному генералу Веймарну, объявив ему, что я подаю сейчас просьбу об отставке, если всему этому вопиющему делу не будет дано хода.
Веймарн был видимо смущен, но успокоил меня обещанием, что завтра же будет им все дело улажено, и если я и тогда останусь недоволен, то могу дать всему законный ход.
Сейчас за моим уходом Веймарн послал фельдъегеря за Лоссиевским, и его, раба божия, привез фельдъегерь с собою в штаб. На другой день в госпитале была получена бумага, в которой предписывалось Лоссиевскому, в присутствии президента Шлегеля, ординатора Неммерта, писаря, писавшего бумагу, и всех видевших ее членов госпитальной конторы - просить у меня прощения в убедительнейших выражениях, и если я (Пирогов) не соглашусь извинить дерзкий поступок Лоссиевского, то всему делу будет дан законный ход.
На другой день, утром, меня пригласили в контору госпиталя, и там разыгралась истинно-позорная, и притом детски-позорная, сцена.
Лоссиевский, в парадной форме, со слезами на глазах, дрожащим голосом и с поднятием рук к небу, просил у меня извинения за свою необдуманность и дерзость, уверяя, что впредь он мне никогда не даст ни малейшего повода к неудовольствию.
Тут же, в присутствии президента, я ему показал мерзейший хлеб, розданный больным, и заметил, что это его прямая обязанность в госпитале - наблюдение за порядком, пищею и всею служебною администрацией.
Тем дело о моем умопомешательстве и кончилось.
С тех пор Лоссиевский сделался тише воды, ниже травы, да, впрочем, через несколько месяцев он был перемещен в Варшаву.
Друзья Лоссиевского, такие же, как и он, proteges барона Виллье, упросили этого медицинского сановника замолвить слово о Лоссиевском у фельдмаршала Паскевича. (Лоссиевский был в 1844 г. переведен на должность главного доктора военного госпиталя в Варшаве (Л. Ф. Змеев). И. Ф. Паскевич был тогда наместником в Польше.)
Когда Паскевич приехал в Петербург, то ему выслали на показ двух главных докторов для Варшавы. Паскевич, проходя через приемный покой, мимоходом указал на Лоссиевского, сказав: "вот этого".
Лоссиевский угостил за это своих протекторов хорошим обедом, на который позван был и баронет. За обедом Виллье сидел возле Лоссиевского и, во время медицинской беседы о трудности в прощупывании зыбления, подставил свою заднюю часть тела Лоссиевскому с громким вызовом: "ну-ка, ты, прощупай-ка здесь зыбление". .
Все, разумеется, засмеялись остроте баронета, а Лоссиевский уехал на лучшее место в Варшаву.
В Варшаве, однакоже, не посчастливилось Буцефалу. Верно, он слишком разворовался.
Император Николай, раз наехав в варшавский госпиталь ненароком, разом открыл целую массу злоупотреблений и дневного воровства. Лоссиевского засадили на гауптвахту и отдали под суд. Потом он, разжалованный в ординаторы, окончил жизнь в Киеве, как я слышал, от запоя. ( Лоссиевский уволен из Варшавы в 1851 г. (Л. Ф. Змеев); дальнейшая судьба его неизвестна.)
Моему ассистенту Неммерту пригрозил было при мне Шлегель, после того как Лоссиевский извинился. Но я остановил президента словами: "Профессор Неммерт поступил тут как честный и благородный человек, и я не вижу, за что вы так несправедливо относитесь с выговором к Неммерту; я мог бы принять ваш неуместный выговор на мой счет - и не согласиться, в таком случае, на извинение Лоссиевского".
Шлегель прикусил язык, и с тех пор я не замечал никаких притеснений по службе.
Неммерта Лоссиевский звал даже ехать в Варшаву! Кстати, скажу несколько слов о моем свидании, единственном и непродолжительном, с баронетом Виллье.
По случаю издания моей Прикладной анатомии (на русском и на немецких языках - издание Ольхина, не окончившееся по причине его банкротства), я в один и тот же день посетил двух нужных людей: министра Канкрина, у которого надо было испросить разрешение на ввоз беспошлинно веленевой бумаги для литографии, и Виллье, который мог способствовать распространению издания в военных библиотеках.
("Полный курс прикладной анатомии..." издан в 1843-1845гг., с атласом в 34 табл. (по П. А. Белогорскому-47 табл.). В январе 1842 г, П. обратился в конференцию МХА с заявлением, что, "желая способствовать распространению практических анатомических сведений между учащимися и молодыми врачами и вместе облегчить столь трудное изучение прикладной анатомии", он давно уже "имел намерение издать полный атлас анатомических таблиц в этом роде. Так как цель этих изображений чисто прикладная, то они тем должны отличаться от обыкновенных анатомических изображений, что будут представлять анатомические предметы в отношении их к практической медицине вообще, к медицине судебной, особливо к хирургии и, наконец, в отношении художественном. Таким направлением будет отличаться предполагаемое издание от всех, доселе известных анатомических атласов". Такой атлас П. предполагал издать в виде 100 таблиц in folio, с текстом на латинском и русском языках, заключающим в себе не только объяснение, но и "подробное изложение многих для практического врача важных анатомических предметов". Предполагалось издать атлас в 20 тетрадях, закончить его в 2,5 года. Конференция одобрила план издания, признала, что "труд этот, судя по способностям и обширным познаниям" П., "сделает честь не только ему, но и самой академии", и ходатайствовала о ссуде на издание. После предоставления ссуды, 8 мая 1843 г., П. представил в Академию 1-го тетрадь (в пять таблиц), заявив, что изменил план издания и передал его Ольхину. Попечитель представил атлас царю; тот приказал наградить П., а ссуду признать безвозвратным пособием на издание. Для атласа худ. Мейер приготовил 100 анатомических рисунков (П. А. Белогорский, стр. 73 и сл.). Вследствие банкротства Ольхина вышло в свет либо 7 вып. (московские библиотеки), либо 9 вып. (в библиотеке МХА). Текст на русском и французском языках.
За этот труд П. присуждена Академией Наук полная Демидовская премия в 1844 г. Отзыв дали академики К. М. Бэр и Ф. Ф. Брандт. Они указали, что из всех представленных на конкурс сочинений труд П. "без сомнения заслуживает одно из самых почетных мест". Это сочинение - "подвиг истинно труженической учености". Говорится "о точности и полноте исследования, верности и изяществе изложения, остроумном взгляде на задачи". Все это "обеспечивает творению" П. "прочное достоинство в обширной и, в последние три столетия, столь богатой изображениями литературе анатомии". Отмечается, что уже здесь П., "не довольствуясь одними догадками, попал на остроумную мысль, заморозив отдельные части тела в разных положениях, распилить суставы, чтобы тем точнее определить и изобразить положение костей" ("Дем. нагр.", XIII, 1844 г.).
В этом отзыве отмечена впервые воплощенная на деле гениальная идея "Ледяной анатомии" П.. Необходимо еще иметь в виду применение П. замораживания трупов в 1836 г.
В наст. примечании упоминается 4-я работа П., удостоенная от Академии Наук Демидовской премии. Академик Е. Н. Павловский сообщает в книге, основанной на материалах МХА, что П. получил эту премию 6 раз. Однако в различных библиографических списках названы только четыре труда П., удостоенные Демидовской премии. Такое же число работ установлено мною путем личного просмотра всех 34 отчетов о присуждении этих премий с 1831 по 1864 гг. П. получил след. премии: 1-в 1840 г. за "Хирургическую анатомию"; 2-в 1844 г. за "Полный курс"; 3-в 1851 г. за "Патологическую анатомию холеры"; 4-в 1860 г. за "Топографическую анатомию". Те же данные сообщены в последнем, общем отчете о премиях ("Демид. нагр.", XXXIV, стр. 25).
Для обоих этих господ я принес иллюминованные экземпляры атласа.
Граф Канкрин, поглядев на них, тотчас же разрешил беспошлинный провоз бумаги, заметив только о моих анатомических рисунках: "Es sind sehr shone, aber auch sehr traurige Dinge". (Это очень красивые, но и очень печальные вещи)
Это замечание было если и не умно, то, по крайней мере, не глупо.
Виллье же, посмотрев на мои рисунки, начал что-то тараторить скороговоркою, чего я никак понять не мог; слышал только на ломаном русском языке слова: "оксиген, артериальная и венозная кровь", и т. д.
Что хотел, выразить своим странным диалогом баронет, того я ни тогда, ни после никак не мог себе объяснить. Тем дело и кончилось.
Я, видя, что конца не будет этой болтовне, поблагодарил баронета за его приветствие и ушел.
Согласие на покупку атласа для военных библиотек последовало.
А о баронете самое последнее известие, полученное мною, состояло в том, что кто бы к нему в последнее время ни являлся, все заставали его, вместе с одним старым ординатором, читающим послужной список баронета, причем всякий раз, при прочтении какой-либо награды, Виллье заставлял это место прочесть еще несколько раз, приговаривая при этом:
- Это удивительно! Как, например, Анну второй степени за сражение под Аустерлицем? Прочитай-ка мне еще раз. Это удивительно!
Что старики удивляются и хотят удивить других полученными ими орденами, это вовсе неудивительно. Когда, в 1838 году, я навестил (вместе с доктором Амюсса) старого Ларрея в Париже, то он нам также тотчас показал свой орден с золотом вышитыми на ленте словами: "Bataille d'Austerlitz". (Сражение при Аустерлице )
Но Ларрей скрыл, по крайней мере, свое удивление, а сказал только: "Vous voyez, m-r, ce n'est pas dans les antichambres que j'ai recu mes decorations", (Вы видите, не в передних [влиятельных лиц] я получил свои награды) намекая этим, разумеется, на современные гражданские ордена Франции.
В течение целого года, по прибытии моем в Петербург, я занимался изо дня в день в страшных помещениях 2-го военно-сухопутного госпиталя, с больными и оперированными, и в отвратительных, до невозможности, старых банях этого же госпиталя; в них, за неимением других помещений, я производил вскрытия трупов, иногда по 20 в день, в летние жары; а зимою, во время ледохода (ноябрь, декабрь), переезжал ежедневно по два раза на Выборгскую, пробираясь иногда часа по два; между льдинами.
В конце лета я начал замечать небывалые прежде явления; после каждого госпитального визита. Я стал чувствовать то головокружение или легкую лихорадочную дрожь, то схватки в животе, с желчным, жидким испражнением.
Так длилось до февраля. В этом месяце я вдруг так ослабел, что должен был слечь в постель.
Что ни делали д-ра Лерхе, Раух и Зейдлиц - ничто не помогало.
Никто из них не мог определить мою болезнь. Один Раух еще более других, должно быть, угадал, приписав ее моим госпитальным и анатомическим занятиям. Трудно, в самом деле, сказать, что это было за страдание и какого органа.
Жара почти не было. Пульс был скорее медленный, чем учащенный, полное отвращение к пище и питью, продолжительные запоры, бессонница, продолжавшаяся целый месяц, слабость.
Вся болезнь продолжалась ровно шесть недель.
Я лежал, не двигаясь, без всяких лекарств, потеряв к ним всякое доверие.
Наконец, хотя не имея бреда, но с головою не совершенно свободною, я потребовал теплую ароматическую ванну.
Мои домашние не посмели мне отказать, а дело было уже вечером.
После ванны со мною сделалась какая-то пертурбация во всем организме; бреда настоящего не появилось, но мне казалось, что я летал и что-то постоянно говорил. Через несколько часов у меня сделался необыкновенно сильный озноб. Я чувствовал, как меня во время сотрясательной дрожи всего приподнимало с кровати. Затем вдруг и сердце начало замирать; я почувствовал, что обмираю, и закричал, что есть силы, чтобы на меня лили холодную воду. Вылили ведра три и очень скоро обморок прошел и с тем вместе последовало непроизвольное и чрезвычайно сильное желчное испражнение, после которого явился пот, продолжавшийся целых 12 часов. Тогда наступило быстрое выздоровление при помощи хинина и хереса.
- А вам Федор Федорович (примерно), желательно быть медико-хирургом ?
- Нет, если бы угодно было нашему превосходительству выхлопотать мне землицы, то я предпочел бы это награждение награде ученою степенью, и т. п.
В начале же 1840-х годов все переменилось под нашим зодиаком.
Лейб-медик государыни императрицы стал председателем Медицинского совета (Мерк. Алек. Маркус), а совет, лишась прежнего своего права дарить (без экзамена) ученые степени, сделался чисто лишь административно- и судебно-врачебным учреждением.
В это время и я был выбран в члены Медицинского совета. Медицинская комиссия при министерстве народного просвещения состояла, под председательством также Маркуса, из четырех членов: Спасского, лейб-медика Рауха, профессора Зейдлица и меня.
Все дела и даже выборы медицинского факультета всех русских университетов проходили через наши руки. Особливо же вновь учреждавшийся в то время медицинский факультет Киевского университета (св. Владимира) почти всецело учреждался и избирался в нашей комиссии. Наконец, самым важным делом нашей комиссии был пересмотр статута об экзамене на медицинские степени. В старом экзаменационном статуте допускались целых шесть медицинских степеней: три степени лекаря (лекарь 1-го, 2-го и 3-го отделения), доктор медицины, доктор медицины и хирургии и медико-хирург.
Я предложил сокращение на две степени: лекаря и доктора медицины; но мой проект не прошел, и вместо двух приняты были три степени (лекарь, доктор медицины, доктор медицины и хирургии).
Я настаивал, чтобы при факультетских экзаменах на степень требовались от экзаменующихся - вместо разных дробей или отметок вроде: "удовлетворительно", "посредственно", "хорошо", "отлично" и т. п.- только две отметки или две поправки: ответа "да" и "нет" на вопросы по каждому предмету: "достоин степени, на которую экзаменуется, или недостоин".
Введение демонстративных испытаний из анатомии, терапии и хирургии предложено было также мною, и принято единогласно.
Новая кафедра госпитальной хирургии и терапии, учрежденная по моему проекту в с.-петербургской Медико-хирургической академии, была принята нашею комиссиею и утверждена министерством народного просвещения для всех русских университетов.
Вот мои заслуги по делам Медицинской комиссии министерства народного просвещения.
Время моего отъезда из Дерпта в Петербург мне памятно.
(П. был утвержден профессором МХА 28 декабря 1840 г., но еще долго томился в неизвестности относительно окончательного решения его дела.. Так еще 25 января он писал, повидимому, К. К. Зейдлицу:
"10 дней назад получил я от Шлегеля письмо, в котором он мне пишет, что я в ближайшее время буду извещен" (копия в моем собрании из б. Музея П.). В конце февраля П. выехал из Юрьева, а 2 марта вступил в должность" ).
Я не могу назвать себя робким, но есть случаи, повидимому, весьма маловажные, которые могут привести в сильнейшее волнение мои нервы,- до того сильное, что я невольно начинаю трусить чего-то, сам не понимая, чего. Это случалось со мною вообще редко. Но два случая я живо помню.
Один из них был в Дерпте. Когда я приготовился совсем к отъезду и опорожнил мою квартиру ( 4 комнаты) от всей подвижной собственности и остался совершенно один, от скуки, предстоявшей мне в течение 2-3 дней, я начал читать романы Гофмана; и лишь только начинался вечер, невыразимый страх овладевал мною, и до того сильно, что я не мог преодолеть себя, чтобы выйти в другую комнату. Мне все казалось, что там кто-то сидит или стоит. Между тем я уже не раз читал романы Гофмана и другие повести в этом роде и никогда не замечал над собою ничего подобного.
Во второй раз я заметил над собою невыразимый страх однажды при путешествии по Швейцарии. Я шел ночью, часов в 10, в Интерлакен.
Ночь была превосходная, лунная, тихая. На шоссе, по которому я шел, мне не повстречался ни один человек; все было тихо и уединенно. Слышался только шелест листьев и журчание ручейков. Сначала я шел бодро и весело, но мало-помалу меня начал одолевать страх; мне начало мерещиться, что кто-то идет сзади меня в некотором расстоянии. Это казалось мне до того ясно, что я невольно останавливался и ворочался назад. Наконец, не вытерпев, от страха почти побежал бегом, так что в Интерлакен пришел запыхавшись и весь в поту.
Приехав после рождества (1841 г.) в Петербург, я должен был представиться, уже как подчиненный, Клейнмихелю.
(Имеется в виду рождество 1840 г.; упоминание 1841 г. относится ко времени переезда в Петербург.)
Теперь он уже считал себя не вправе быть любезным со мною попрежнему,- и принял меня уже не в кабинете, а в общей приемной зале, вместе со многими другими лицами. Оловянные глаза уже смотрели иначе, и когда я имел глупость напомнить им об обещанной мне, яко бы, квартире, то они посмотрели на меня не попрежнему. С этого дня я уже не видал более ни разу оловянных глаз моего начальника и, конечно, ни мало не сожалею об этом.
(Литература о Клейнмихеле как ученике и последователе Аракчеева огромна. Яркая характеристика его-в неизданном дневнике Я. А. Чистовича (Е. Н. Павловский, 1948, стр. 196 и сл.).
По присланной мне инструкции, я назначался заведывать самостоятельно всем хирургическим отделением 2-го военно-сухопутного госпиталя, с званием главного врача хирургического отделения.
Врачебные и учебные мои действия по этому отделению госпиталя, заключавшему в себе до 1000 кроватей, были совершенно независимы от госпитального начальства, и только по делам госпитальной администрации я обязан был сноситься с главным доктором госпиталя.
Вместе с этим я назначался профессором госпитальной хирургии и прикладной анатомии при Медико-хирургической академии.
Осмотрев все хирургическое отделение госпиталя, я убедился в его поистине ужас наводящем положении.
Вся вентиляция огромных палат (на 60-100 кроватей) в главном каменном корпусе основывалась на длинном коридоре, а вентиляция коридора - на ретирадниках. Действительно, в коридоре несло постоянно из ватерклозетов и, повидимому, вечно не [...].
(Вскоре после вступлении в должность П. подал в конференцию МХА заявление, в котором писал: "Призванный для преподавания госпитальной хирургии и прикладной анатомии,- наук, требующих показательного или демонстративного объяснения, я еще при первом моем вступлении в должность увидел, сверх моего ожидания, совершенный недостаток средств для удобного изложения этих предметов.
1) для госпитальной хирургии не достает операционной залы. В каком хорошо устроенном госпитале нет особенной комнаты для производства операций? Можно ли все операции делать в палатах, в присутствии других больных? А в здешнем Военно-сухопутном госпитале, исключая одной тесной комнаты, теперь установленной анатомо-патологическими препаратами, снарядами и пр., нет никакого другого удобного места; слушатели, теснясь около оператора, затрудняют ход операции и не могут вместе следовать хорошо за ее ходом.
2) Для патологической и прикладной анатомии не достает также самого главного,- места, где бы можно было помещать патолгические и другие препараты, до сих пор разбросанные в разных местах" (Ф. И. Валькер, стр. 7).
В другом заявлении П. читаем: "Следуя за ходом патологической анатомии, нельзя не убедиться, что она сделалась наукою, совершенно необходимою для каждого практического врача; но необходимость ее оказалась особливо явственно в последнее время, когда она еще более сблизилась с практическою медициною посредством медицинской органической или патологической химии". После того как показаны болезненные изменения в крови, открыто, с какою точностью посредством химического исследования мочи можно наблюдать за ходом болезни,- "практические химико-патологические занятия сделались обязанностью на только клинического, но и всякого учителя практического врача" ).
Другие отделения госпиталя, в некотором отношении еще лучшие, помещались в деревянных отдельных домах, в каждом до 70 и более кроватей. Вентиляция в них была натуральная, без коридоров; сырость неисправимая. В гангренозном отделении, содержавшем в себе еще больных, оставшихся после лечения доктора Флорио громадными меркуриальными втираниями, сердце надрывалось видом молодых, здоровых гвардейцев с гангренозными бубонами, разрушавшими всю брюшную стенку. Палаты госпиталя были переполнены больными с рожистыми воспалениями, острогнойными отеками и гнойным-диатезом.
Для операционных не было ни одного, хотя плохого, помещения.
Тряпки под припарки и компрессы переносились фельдшерами, без зазрения совести, от ран одного больного к другому. Лекарства, отпускавшиеся из госпитальной аптеки, были похожи на что угодно, только не на лекарства. Вместо хинина, например, сплошь да рядом отпускалась бычачья желчь, вместо рыбьего жира - какое-то иноземное масло. Хлеб и вся вообще провизия, отпускавшиеся на госпитальных, были ниже всякой критики.
Воровство было не ночное, а дневное. Смотрители и комиссары проигрывали по нескольку сот рублей в карты ежедневно. Мясной подрядчик, на виду, у всех, развозил мясо по домам членов госпитальной конторы. Аптекарь продавал на сторону свои запасы уксуса, разных трав и т. п. В последнее время дошло и до того, что госпитальное начальство начало продавать подержанные и снятые с ран корпию, повязки, компрессы и проч., и для этой торговой операции складывало вонючие тряпки, снятые с ран, в особые камеры, расположенные возле палат с больными.
Главный доктор госпиталя был ст. сов. Лоссиевский, именуемый у своих товарищей Буцефалом или Букефалом.
(Дем. Як. Лоссиевский (род. 1798-?) учился в МХА; лекарь-с 1818 г.; служил в военных частях; с 1840 г.-старший доктор ВСХГ ).
Хотя известная французская поговорка "grande tete, grande bete" (Большая голова - большой глупец) и грешит против физиологии, но нет правил, даже и физиологических, без исключения. В отношении к голове Лоссиевского, физиология оказалась, действительно, неправою, как это окажется впоследствии.
Так как госпиталь, вследствие новых учреждений, подчинился теперь в учебном отношении Медико-хирургической академии, то и Лоссиевский очутился между двух начальников: президентом Медико-хирургической академии (Шлегелем) и директором военно-медицинского департамента (Тарасовым).
По осмотре госпиталя, я нашел множество больных, требовавших разных операций, особенно ампутаций и резекций, вскрытия глубоких фистул, извлечения секвестров и т. п.
Это были все застарелые, залежавшиеся в худом госпитале больные, зараженные уже пиэмией или пораженные цынгою от худого содержания.
Я сделал огромный промах и грубую ошибку, сильно отразившуюся потом на моей практической деятельности. Еще более, чем промах, был проступок против нравственности. И промах, и проступок состояли в моем приступе к энергическим хирургическим производствам не рассмотренных и не анализированных достаточно ни с научной, ни с нравственной стороны множества из случаев, подвергнутых мною операции. С научной стороны был большой промах то, что я сообразил вмешаться в настоящее положение этих больных, не обратив внимания на ту неблагоприятную обстановку (госпитальной конституции), при которой я подвергал больных операции.
22 октября
Ой, скорее, скорее! Худо, худо! Так, пожалуй, не успею и половину петербургской жизни описать... (Многоточие-в рукописи.)
Начну с Букефаловой глупости. Это не по порядку. ("По порядку" некоторые сведения о деятельности П. в МХА- в его заявлениях конференции о постановке учебного дела и т. п. ).
Прошло уже два года моей госпитальной службы, как вдруг однажды Букефал-Лоссиевский призывает моего ассистента и ординатора госпиталя, Неммерта, и спрашивает его, не заметил ли он чего особенного в моем поведении.
Неммерт говорит, что нет.
- А почему же он (т. е. я) прописывает в таких больших приемах наркотические средства; он однажды прописал: extract. Hyosciami до 5 гр. pro dosi?
- Я не знаю,- отвечает Неммерт,- спросите сами у профессора.
Тогда Лоссиевский призывает Неммерта в госпитальную контору и приказывает ему как подчиненному расписаться в принятии запечатанного пакета с надписью: "секретно", под No ...
Неммерт берет. В секретной бумаге значится:
"Заметив в поведении г. Пирогова некоторые действия, свидетельствующие об его умопомешательстве, предписываю вам следить за его действиями и доносить об оных мне. Гл. д-р Лоссиевский".
Но прежде чем вся эта история произошла, я получил от Лоссиевского однажды бумагу, в которой он мне писал следующее:
"Заметив, что в вашем отделении издерживается огромное количество иодовой настойки, которою вы смазываете напрасно кожу лица и головы, я предписываю вам приостановить употребление столь дорогого лекарства и заменить его более дешевым, Лоссиевский".
Я взял эту бумагу, да и отправил ее назад Лоссиевскому с следующим объяснением:
"На ваше отношение No ... честь имею уведомить ваше высокородие, что вы не вправе делать мне никаких предписаний относительно моих действий при постели больных.
Если же вы находите, что я расходую лекарства не-по госпитальному каталогу, то вам следует обратиться с извещением о том к нашему общему начальству, г. президенту Медико-хирургической академии".
Вот эта-то бумага, а не экстракт белены, и была причина секретного предписания Неммерту. А про extractum Hyosciami я сказал Лоссиевскому: "Велите-ка ваши экстракты приготовлять действительно из наркотических средств, а не из золы разных растений".
Когда Неммерт получил бумагу, то он принес ее ко мне и спрашивал: что делать? Я отвечал: "Ступайте к президенту Щлегелю и спросите его".
Шлегель же, по словам Неммерта, спросил его, улыбаясь: "Ведь вы, однако, ничего не заметили. Ну, любезнейший, так оставьте бумагу при вас и никому не показывайте".
Когда я узнал этот ответ, то я просил Неммерта одолжить мне бумагу на один час времени, обещаясь ему, что это нисколько не повредит его служебной деятельности.
Неммерт мне дал, и я с этою бумагою в руках тотчас же отправился к нашему попечителю, дежурному генералу Веймарну, объявив ему, что я подаю сейчас просьбу об отставке, если всему этому вопиющему делу не будет дано хода.
Веймарн был видимо смущен, но успокоил меня обещанием, что завтра же будет им все дело улажено, и если я и тогда останусь недоволен, то могу дать всему законный ход.
Сейчас за моим уходом Веймарн послал фельдъегеря за Лоссиевским, и его, раба божия, привез фельдъегерь с собою в штаб. На другой день в госпитале была получена бумага, в которой предписывалось Лоссиевскому, в присутствии президента Шлегеля, ординатора Неммерта, писаря, писавшего бумагу, и всех видевших ее членов госпитальной конторы - просить у меня прощения в убедительнейших выражениях, и если я (Пирогов) не соглашусь извинить дерзкий поступок Лоссиевского, то всему делу будет дан законный ход.
На другой день, утром, меня пригласили в контору госпиталя, и там разыгралась истинно-позорная, и притом детски-позорная, сцена.
Лоссиевский, в парадной форме, со слезами на глазах, дрожащим голосом и с поднятием рук к небу, просил у меня извинения за свою необдуманность и дерзость, уверяя, что впредь он мне никогда не даст ни малейшего повода к неудовольствию.
Тут же, в присутствии президента, я ему показал мерзейший хлеб, розданный больным, и заметил, что это его прямая обязанность в госпитале - наблюдение за порядком, пищею и всею служебною администрацией.
Тем дело о моем умопомешательстве и кончилось.
С тех пор Лоссиевский сделался тише воды, ниже травы, да, впрочем, через несколько месяцев он был перемещен в Варшаву.
Друзья Лоссиевского, такие же, как и он, proteges барона Виллье, упросили этого медицинского сановника замолвить слово о Лоссиевском у фельдмаршала Паскевича. (Лоссиевский был в 1844 г. переведен на должность главного доктора военного госпиталя в Варшаве (Л. Ф. Змеев). И. Ф. Паскевич был тогда наместником в Польше.)
Когда Паскевич приехал в Петербург, то ему выслали на показ двух главных докторов для Варшавы. Паскевич, проходя через приемный покой, мимоходом указал на Лоссиевского, сказав: "вот этого".
Лоссиевский угостил за это своих протекторов хорошим обедом, на который позван был и баронет. За обедом Виллье сидел возле Лоссиевского и, во время медицинской беседы о трудности в прощупывании зыбления, подставил свою заднюю часть тела Лоссиевскому с громким вызовом: "ну-ка, ты, прощупай-ка здесь зыбление". .
Все, разумеется, засмеялись остроте баронета, а Лоссиевский уехал на лучшее место в Варшаву.
В Варшаве, однакоже, не посчастливилось Буцефалу. Верно, он слишком разворовался.
Император Николай, раз наехав в варшавский госпиталь ненароком, разом открыл целую массу злоупотреблений и дневного воровства. Лоссиевского засадили на гауптвахту и отдали под суд. Потом он, разжалованный в ординаторы, окончил жизнь в Киеве, как я слышал, от запоя. ( Лоссиевский уволен из Варшавы в 1851 г. (Л. Ф. Змеев); дальнейшая судьба его неизвестна.)
Моему ассистенту Неммерту пригрозил было при мне Шлегель, после того как Лоссиевский извинился. Но я остановил президента словами: "Профессор Неммерт поступил тут как честный и благородный человек, и я не вижу, за что вы так несправедливо относитесь с выговором к Неммерту; я мог бы принять ваш неуместный выговор на мой счет - и не согласиться, в таком случае, на извинение Лоссиевского".
Шлегель прикусил язык, и с тех пор я не замечал никаких притеснений по службе.
Неммерта Лоссиевский звал даже ехать в Варшаву! Кстати, скажу несколько слов о моем свидании, единственном и непродолжительном, с баронетом Виллье.
По случаю издания моей Прикладной анатомии (на русском и на немецких языках - издание Ольхина, не окончившееся по причине его банкротства), я в один и тот же день посетил двух нужных людей: министра Канкрина, у которого надо было испросить разрешение на ввоз беспошлинно веленевой бумаги для литографии, и Виллье, который мог способствовать распространению издания в военных библиотеках.
("Полный курс прикладной анатомии..." издан в 1843-1845гг., с атласом в 34 табл. (по П. А. Белогорскому-47 табл.). В январе 1842 г, П. обратился в конференцию МХА с заявлением, что, "желая способствовать распространению практических анатомических сведений между учащимися и молодыми врачами и вместе облегчить столь трудное изучение прикладной анатомии", он давно уже "имел намерение издать полный атлас анатомических таблиц в этом роде. Так как цель этих изображений чисто прикладная, то они тем должны отличаться от обыкновенных анатомических изображений, что будут представлять анатомические предметы в отношении их к практической медицине вообще, к медицине судебной, особливо к хирургии и, наконец, в отношении художественном. Таким направлением будет отличаться предполагаемое издание от всех, доселе известных анатомических атласов". Такой атлас П. предполагал издать в виде 100 таблиц in folio, с текстом на латинском и русском языках, заключающим в себе не только объяснение, но и "подробное изложение многих для практического врача важных анатомических предметов". Предполагалось издать атлас в 20 тетрадях, закончить его в 2,5 года. Конференция одобрила план издания, признала, что "труд этот, судя по способностям и обширным познаниям" П., "сделает честь не только ему, но и самой академии", и ходатайствовала о ссуде на издание. После предоставления ссуды, 8 мая 1843 г., П. представил в Академию 1-го тетрадь (в пять таблиц), заявив, что изменил план издания и передал его Ольхину. Попечитель представил атлас царю; тот приказал наградить П., а ссуду признать безвозвратным пособием на издание. Для атласа худ. Мейер приготовил 100 анатомических рисунков (П. А. Белогорский, стр. 73 и сл.). Вследствие банкротства Ольхина вышло в свет либо 7 вып. (московские библиотеки), либо 9 вып. (в библиотеке МХА). Текст на русском и французском языках.
За этот труд П. присуждена Академией Наук полная Демидовская премия в 1844 г. Отзыв дали академики К. М. Бэр и Ф. Ф. Брандт. Они указали, что из всех представленных на конкурс сочинений труд П. "без сомнения заслуживает одно из самых почетных мест". Это сочинение - "подвиг истинно труженической учености". Говорится "о точности и полноте исследования, верности и изяществе изложения, остроумном взгляде на задачи". Все это "обеспечивает творению" П. "прочное достоинство в обширной и, в последние три столетия, столь богатой изображениями литературе анатомии". Отмечается, что уже здесь П., "не довольствуясь одними догадками, попал на остроумную мысль, заморозив отдельные части тела в разных положениях, распилить суставы, чтобы тем точнее определить и изобразить положение костей" ("Дем. нагр.", XIII, 1844 г.).
В этом отзыве отмечена впервые воплощенная на деле гениальная идея "Ледяной анатомии" П.. Необходимо еще иметь в виду применение П. замораживания трупов в 1836 г.
В наст. примечании упоминается 4-я работа П., удостоенная от Академии Наук Демидовской премии. Академик Е. Н. Павловский сообщает в книге, основанной на материалах МХА, что П. получил эту премию 6 раз. Однако в различных библиографических списках названы только четыре труда П., удостоенные Демидовской премии. Такое же число работ установлено мною путем личного просмотра всех 34 отчетов о присуждении этих премий с 1831 по 1864 гг. П. получил след. премии: 1-в 1840 г. за "Хирургическую анатомию"; 2-в 1844 г. за "Полный курс"; 3-в 1851 г. за "Патологическую анатомию холеры"; 4-в 1860 г. за "Топографическую анатомию". Те же данные сообщены в последнем, общем отчете о премиях ("Демид. нагр.", XXXIV, стр. 25).
Для обоих этих господ я принес иллюминованные экземпляры атласа.
Граф Канкрин, поглядев на них, тотчас же разрешил беспошлинный провоз бумаги, заметив только о моих анатомических рисунках: "Es sind sehr shone, aber auch sehr traurige Dinge". (Это очень красивые, но и очень печальные вещи)
Это замечание было если и не умно, то, по крайней мере, не глупо.
Виллье же, посмотрев на мои рисунки, начал что-то тараторить скороговоркою, чего я никак понять не мог; слышал только на ломаном русском языке слова: "оксиген, артериальная и венозная кровь", и т. д.
Что хотел, выразить своим странным диалогом баронет, того я ни тогда, ни после никак не мог себе объяснить. Тем дело и кончилось.
Я, видя, что конца не будет этой болтовне, поблагодарил баронета за его приветствие и ушел.
Согласие на покупку атласа для военных библиотек последовало.
А о баронете самое последнее известие, полученное мною, состояло в том, что кто бы к нему в последнее время ни являлся, все заставали его, вместе с одним старым ординатором, читающим послужной список баронета, причем всякий раз, при прочтении какой-либо награды, Виллье заставлял это место прочесть еще несколько раз, приговаривая при этом:
- Это удивительно! Как, например, Анну второй степени за сражение под Аустерлицем? Прочитай-ка мне еще раз. Это удивительно!
Что старики удивляются и хотят удивить других полученными ими орденами, это вовсе неудивительно. Когда, в 1838 году, я навестил (вместе с доктором Амюсса) старого Ларрея в Париже, то он нам также тотчас показал свой орден с золотом вышитыми на ленте словами: "Bataille d'Austerlitz". (Сражение при Аустерлице )
Но Ларрей скрыл, по крайней мере, свое удивление, а сказал только: "Vous voyez, m-r, ce n'est pas dans les antichambres que j'ai recu mes decorations", (Вы видите, не в передних [влиятельных лиц] я получил свои награды) намекая этим, разумеется, на современные гражданские ордена Франции.
В течение целого года, по прибытии моем в Петербург, я занимался изо дня в день в страшных помещениях 2-го военно-сухопутного госпиталя, с больными и оперированными, и в отвратительных, до невозможности, старых банях этого же госпиталя; в них, за неимением других помещений, я производил вскрытия трупов, иногда по 20 в день, в летние жары; а зимою, во время ледохода (ноябрь, декабрь), переезжал ежедневно по два раза на Выборгскую, пробираясь иногда часа по два; между льдинами.
В конце лета я начал замечать небывалые прежде явления; после каждого госпитального визита. Я стал чувствовать то головокружение или легкую лихорадочную дрожь, то схватки в животе, с желчным, жидким испражнением.
Так длилось до февраля. В этом месяце я вдруг так ослабел, что должен был слечь в постель.
Что ни делали д-ра Лерхе, Раух и Зейдлиц - ничто не помогало.
Никто из них не мог определить мою болезнь. Один Раух еще более других, должно быть, угадал, приписав ее моим госпитальным и анатомическим занятиям. Трудно, в самом деле, сказать, что это было за страдание и какого органа.
Жара почти не было. Пульс был скорее медленный, чем учащенный, полное отвращение к пище и питью, продолжительные запоры, бессонница, продолжавшаяся целый месяц, слабость.
Вся болезнь продолжалась ровно шесть недель.
Я лежал, не двигаясь, без всяких лекарств, потеряв к ним всякое доверие.
Наконец, хотя не имея бреда, но с головою не совершенно свободною, я потребовал теплую ароматическую ванну.
Мои домашние не посмели мне отказать, а дело было уже вечером.
После ванны со мною сделалась какая-то пертурбация во всем организме; бреда настоящего не появилось, но мне казалось, что я летал и что-то постоянно говорил. Через несколько часов у меня сделался необыкновенно сильный озноб. Я чувствовал, как меня во время сотрясательной дрожи всего приподнимало с кровати. Затем вдруг и сердце начало замирать; я почувствовал, что обмираю, и закричал, что есть силы, чтобы на меня лили холодную воду. Вылили ведра три и очень скоро обморок прошел и с тем вместе последовало непроизвольное и чрезвычайно сильное желчное испражнение, после которого явился пот, продолжавшийся целых 12 часов. Тогда наступило быстрое выздоровление при помощи хинина и хереса.