Попов Николай. Лили. Посвящение в женщину

   Иные охотно соглашались с Рогожиным, другие горячо оспаривали его. Но Рогожин твердо стоял на своем, пока... судьба не столкнула его с Лили.
   Зато теперь он не побоялся бы открыто признать себя побежденным и рабски склонить перед Лили властную и гордую голову. В лице Лили Рогожин как бы получил отмщение за всех поруганных и приниженных им женщин.
 
   Лили, исхудалая и бледная, лежала в постели с полузакрытыми глазами и рассеянно слушала, что говорила ей сиделка. Это была полная, пожилая женщина с добродушным лицом и выпуклыми, вечно изумленными глазами. Ко всему на свете, даже к собственной судьбе, она относилась лениво и равнодушно. Поэтому никакие капризы больных не могли нарушить ее душевного равновесия. Она невозмутимо исполняла свои тяжелые обязанности, с пунктуальностью автомата поправляя и меняя компрессы, подавая лекарство и не смыкая глаз иногда целыми ночами.
   У постели Лили сиделка провела две недели, и к выздоровлению больной отнеслась так же безразлично, как отнеслась бы и к ее смерти. На глазах сиделки так много выздоравливало и умирало людей, что это уже не производило на нее никакого впечатления. Для нее важно было лишь то, что с поправкой или уходом в мир иной очередного больного завершались ее обязанности, и, получив свои деньги, она возвращалась домой в тесную и сырую квартиру из двух полутемных комнат в полуподвальном этаже. Там вместе с нею жила ее незаконнорожденная чахоточная дочь, зарабатывающая гроши шитьем юбок для магазина готового платья.
   Об этой дочери сиделка вяло и монотонно и рассказывала Лили. Когда в спальню вошел Рогожин, она сконфуженно замолчала.
   Лили встретила Павла Ильича радостной улыбкой и приветливо кивнула ему.
   Рогожин подошел к постели и, наклонившись, тихо и осторожно поцеловал ее в лоб.
   – Ну, как ты себя чувствуешь? – с нежностью в голосе спросил он.
   – Мне совсем хорошо! – ответила Лили и снова улыбнулась.
   Большие глаза ее за время болезни сделались еще больше и темнее. Выражение их стало задумчивым и скорбным.
   Вглядевшись в эти глаза, Рогожин невольно почувствовал грусть и невыразимую жалость к дорогой и бесконечно милой ему женщине. И вдруг вспомнил тот вечер, когда после тяжелой, мучительной сцены Лили заявила, что если бы не случилось того, в чем она призналась ему, то она никогда бы не полюбила его: «Вы, мужчины, часто говорите, что готовы какой угодно ценой достигнуть любви женщины, которая поразила ваше сердце... Неужели та цена, которой ты достиг моей любви, слишком высока?»
   Память Рогожина отчетливо и ясно восстановила эти слова Лили, и он вздрогнул. Теперь для достижения любви Лили никакая цена не казалась ему высокой. Он охотно согласился бы перенести какие угодно муки и страдания, лишь бы сохранить любовь этой женщины.
   Павлу Ильичу страстно захотелось тотчас же, немедля сказать об этом Лили, но его смущало присутствие сиделки. И он только осведомился, принимала ли она лекарство.
   – Да, да! – весело ответила Лили. – Доктор велел мне докончить эту микстуру.
   Рогожин просидел у постели Лили около часа и, снова поцеловав ее, уехал.
   Спускаясь к поджидавшей его карете, он строго-настрого приказал Берте не передавать Лили без его ведома каких-либо писем и ничего не говорить ей о приходе Далецкого.
   – Если же этот господин еще раз явится сюда и будет требовать и настаивать, чтоб его допустили к барыне, то пригрози ему дворником и городовым! – грубо добавил Рогожин.
   Он уже посетил ближайший полицейский участок и договорился с его начальником, подкрепив свою просьбу несколькими золотыми империалами, чтобы стражи порядка позаботились о покое больной молодой женщины.
   – Не извольте беспокоиться, – на прощание козырнул Рогожину полицейский офицер. – Если названный вами хулиган попытается прорваться в ту квартиру, я его на денек помещу в холодную, чтобы остудил свой пыл.

XLVI

   Ни на другой, ни на третий день после грубой сцены с Рогожиным, Далецкий не поехал к секундантам. Желание вызвать Рогожина на дуэль хотя и не исчезло в нем вовсе, но значительно потускнело. Страх за собственное существование удерживал Далецко-го от решительного шага в этом направлении.
   «Раз я приглашу секундантов, то уже нельзя будет отказаться от дуэли, – думал Далецкий. – Волей-неволей придется драться с Рогожиным. А я между тем не умею даже как следует держать пистолета в руках!.. Надо прежде выучиться стрелять, а затем уже вызывать на дуэль это грубое, невоспитанное животное».
   И, купив щегольской пистолет, Далецкий начал учиться стрелять в цель. Местом для этого он выбрал кабинет, через плотно запертые массивные двери которого звуки выстрелов почти не проникали в другие комнаты. На стену он повесил фотографию Рогожина, вырезанную из старой газеты, и методично пускал в эту мишень пулю за пулей. Когда на бумажном лице заклятого врага появлялись дырки, это вызывало бурный восторг стрелка, воображающего, что он и в самом деле всадил свинцовый заряд в ненавистный лоб соперника. Кроме того, чтобы при стрельбе его правая рука не дрожала, Дмитрий Николаевич приобрел массивную железную трость и ходил только с ней, с удовольствием ощущая, как кисть становится сильнее.
   В течение недели Далецкий настолько набил руку, что без промаха попадал на расстоянии 10–12 шагов в маленькую фотографическую карточку.

 
   Желание отомстить Рогожину за оскорбление не оставляло Далецкого, а уверенность в меткости стрельбы в значительной степени ослабила страх за свою жизнь. «Я, конечно же, пристрелю его, после чего мое положение в обществе несомненно улучшится. Во все времена удачливые бретеры пользовались особым уважением мужчин и успехом у дам. Никто не рискнет манкировать в общении с человеком, способным с улыбкой стоять под неприятельским пистолетом и с одного выстрела решать любой конфликт».
   Единственное, что смущало Далецкого, так это то, что со дня полученного оскорбления прошло уже две недели. Появление у Рогожина через такой промежуток времени его секундантов могло вызвать иронические замечания и насмешки по поводу того, что не слишком ли поздно решил оскорбленный артист требовать удовлетворения?
   Может, лучше добиться нового столкновения с Ро-гожиным и, если возможно, нанести ему прилюдно жестокое оскорбление, чтобы он сам вынужден был требовать дуэли. В этом случае Далецкому, по законам дуэли, достанется право первого выстрела и он, конечно же, сразу решит все дело, выбив пулей противнику мозги или прострелив ему сердце.
   Случай помог этим планам реализоваться. Возвращаясь от Лили, Рогожин обыкновенно заезжал поужинать в ресторан к французу Сердану. Здесь уважаемого предпринимателя хорошо знали и всегда встречали с особым почетом. Садился гость за один и тот же отдельный столик в общей зале и, поужинав и выпив полбутылки красного вина, тотчас же уезжал домой спать.
   Далецкий узнал об этой привычке своего врага случайно от одного из знакомых и тут же решил устроить засаду на «кабана». Приехал он в ресторан прямо из театра, вместе с музыкальным критиком Куликовым. По дороге, трясясь в извозчичьей коляске, певец тщательно продумал, как именно подколет «зверя», чтобы спровоцировать его на атаку. При этом Далецкий чувствовал себя маршалом, задумавшим хитроумное сражение, и одновременно бесстрашным охотником, выследившим опасного хищника и отправляющимся затравить его.
   «Как и все дельцы, Рогожин лишен воображения, примитивен и упрям, и, если причинить ему боль, он непременно тут же бросится на меня и останется только захлопнуть приготовленную ловушку», – высокомерно размышлял Далецкий, представляя банкира в роли тупого животного, а себя – тореадора, легко уворачивающегося от направленных на него рогов.
   Еще в дверях увидав Рогожина, который, успев уже поужинать, лениво прихлебывал вино и слушал оркестр, Далецкий решительно направился в его сторону и занял стоявший рядом пустой столик.
   Увидев артиста, Рогожин вначале густо покраснел, а потом притворился, что не обратил на его появление никакого внимания. Но Далецкий видел, как лицо его заклятого врага стало будто каменным и как выступили синие вены на его висках. Несомненно, Рогожин, внешне сохраняя видимость спокойствия, внутри напоминал кипящий котел. Довести его до эмоционального взрыва было очень легко. Далецкий вдруг подумал о том, что никогда не слышал, чтобы Рогожин в прошлом дрался на дуэли. А поэтому оставалось тайной, как он поведет себя в критической ситуации, ведь нередко случается, что человек с внешностью льва превращается в зайца, когда судьба начинает грозить ему смертью.
   «А что, если, когда дело дойдет до реальных пистолетов, Рогожин и впрямь перетрусит и между долгом чести и жизнью выберет второе?!» Воображаемый вид гордого барина, на коленях выпрашивающего у него, Далецкого, прощение, вызвал в душе артиста такое веселье и приступ боевитости, что Дмитрий Николаевич окончательно избавился от всяких опасений за свою жизнь и дальше уже вел себя, как гусар-забияка.
   Потребовав водки и заказав ужин, Далецкий развязно развалился на стуле и нагло уставился на Рогожина злыми и возбужденными глазами. В его взгляде читались и самые яростные оскорбления, и уничтожающая ирония. Вскоре окружающие стали обращать внимание на столь вызывающее поведение модного оперного певца. Многие, зная о конфликте двух известных персон, с острым любопытством ожидали продолжения бесплатного спектакля.
   Рогожин в продолжение нескольких секунд спокойно выдерживал этот взгляд, но затем смутился и еще больше покраснел. Отодвинув от себя недопитое вино, он шумно встал с места и хотел было уйти. Но Далецкий тотчас вскочил, чтобы загородить ему путь к отступлению.
   – Мне надо вернуть вам некий долг!.. – с вызовом, нарочито громко, чтобы слышали окружающие, произнес он. – Или вы предпочтете долгу чести бегство с поджатым хвостом?
   Рогожин смерил его презрительным взглядом.
   – Не слишком ли поздно вы обнаружили у себя зачатки чести, господин шут? – насмешливо спросил он. – С тех пор как я хотел преподать вам палкой урок вежливости, прошло уже две недели...
   Но не успел Павел Ильич докончить фразы, как Да-лецкий со всего размаха залепил ему хлесткую пощечину. Теперь дороги назад уже не было. Такой поступок в приличном обществе смывается только кровью.
   Среди находившейся в зале публики произошло смятение. Все повскакивали со своих мест. Раздались громкие крики перепуганных дам. Несколько мужчин бросились разнимать соперников.
   Это было как раз кстати, потому что Рогожин мгновенно выхватил из кармана специально припасенный им после инцидента в квартире Лили маленький дамский пистолетик, который теперь всегда носил при себе.
   Несмотря на игрушечный вид, то была довольно грозная штука. Если человек получал из него пулю, то даже самый искусный хирург не мог извлечь крошечный кусочек свинца из его тела. Несчастный умирал через несколько суток в страшных мучениях от заражения крови и обильного внутреннего кровотечения.
   Рогожин направил дуло пистолета в живот певца, но выстрелить не успел. Один из завсегдатаев ресторана точным ударом выбил оружие из рук банкира.
   Обезоруженный, Рогожин сразу присмирел и только задыхался от обиды и гнева, глядя на окружавших его людей тупыми, осоловевшими глазами. Левая щека его горела от пощечины, а сердце ныло от бешенства и чувства неудовлетворенного отмщения.
   Когда толпа раздвинулась и Рогожин увидел в нескольких шагах от себя самодовольное и торжествующее лицо Далецкого, то зарычал как зверь и снова ринулся к нему.
   Но его снова схватили за руки и оттащили от певца. Далецкий чувствовал себя героем и чуть ли не раскланивался перед публикой, весело подмигивая знакомым мужчинам и обворожительно улыбаясь с интересом рассматривающим его дамам. Он и вправду благодаря своей яркой красоте и умению нравиться публике смотрелся героем в конфликте с неумеющим выдерживать подобающую ситуации драматическую позу банкиром.
   У Рогожина все чувства были написаны на не слишком красивом лице, и от этого он выглядел весьма непрезентабельно. Впрочем, сейчас банкир меньше всего заботился о собственном героическом образе. Павел Ильич напряженно искал возможность достать жестоко оскорбившего его человека, чтобы наказать его.
   И вдруг мысль о поединке молнией сверкнула в голове Рогожина.
   – Я вызываю вас на дуэль! – крикнул он Далец-кому.
   – Я только этого и хотел! – пренебрежительно ответил тот, пожав плечами.
   Опустив глаза от чувства стыда и позора и содрогаясь под устремленными на него со всех сторон взглядами, Рогожин, шатаясь, как пьяный, прошел сквозь длинный, ярко освещенный зал и спустился с лестницы в швейцарскую.
   Нагнавший его официант подал ему забытый в зале цилиндр. Рогожин вспомнил, что не заплатил за ужин и вино.
   – Сколько с меня? – смущенно спросил он, боясь поднять глаза и увидеть на бритом лице официанта соболезнование или насмешку.
   Получив ответ и по-прежнему тупо глядя в пол, Рогожин подал официанту золотой.
   – Кликни мою карету, – пробормотал он швейцару и, надев шубу, поспешно вышел к подъезду.
   – Карету господину Рогожину! – зычно раздался в ночной тишине голос швейцара.
   Шурша резиновыми шинами по грязному асфальту, карета плавно подъехала к подъезду. Швейцар распахнул дверь, усадил Рогожина, и застоявшиеся лошади рванули и понеслись.

XLVII

   Рогожин не спал всю ночь. Угнетала и преследовала его мысль не о предстоящей дуэли и возможности быть убитым, а о том, что завтра по всей Москве пойдут толки и сплетни о полученной им публично пощечине. Газеты не упустят случая обстоятельно и подробно изложить скандальное происшествие в хронике городской жизни, – и ему нельзя будет никуда показать глаз.
   Общество, как и всегда в подобных случаях, окажется на стороне Далецкого.
   Он будет возведен в герои, потому что не побоялся публично закатить пощечину такому сильному и властному человеку, как Рогожин, перед которым, ради его миллионов, большинство унижалось и чуть ли не трепетало. Ведь слабые, приниженные люди всегда радуются и торжествуют, когда оскорблен и принижен сильный и властвующий над ними человек.
   «Разве дуэль в состоянии смыть всю ту грязь, которою будет теперь покрыто мое имя? – тоскливо и злобно думал Рогожин. – Эта дуэль только еще более возвеличит Далецкого!»
   Ведь что такое есть Далецкий? Букашка! Певец-артист, выступающий за деньги на сценах театров.
   В любое время Рогожин мог пригласить его за сто или двести рублей петь у себя в доме для утехи и удовольствия своих гостей. А потом еще вознаградить чаевыми, как лакея или кучера.
   И этот певец-фигляр, словно ровню себе, смело и нагло оскорбил его, Рогожина, гордого и властного, стоящего в первом ряду общественных деятелей Москвы! Рогожин всегда глядел на артистов и художников с высоты своего величия. Он глядел так на всех людей, которым можно или нужно было платить деньги, которые принуждены были торговать своим трудом, знаниями и талантами, чтобы существовать на свете.
   По искреннему мнению Рогожина, всех этих людей можно было заставить за деньги делать все, в угоду своим капризам и желаниям. Все они находились под властью денег и в зависимости от тех лиц, которые обладают этими деньгами.
   Власть денег Рогожин признавал самой ощутимой, самой бесспорной и сильной на свете. Но в данном случае он не знал, как употребить эту власть. Она оказывалась недостаточной и бессильной, чтобы смыть стыд и позор полученного оскорбления и отомстить за него.
   Для этого требовалось нечто другое, бессмысленное и нелепое. И это бессмысленное и нелепое была дуэль.
   Несмотря на подобное мнение о дуэли, Рогожин обязан прибегнуть к ней, чтобы восстановить свою честь в глазах общества.
   Большинство людей, вопреки логике и здравому смыслу, до сих пор все еще смотрят на дуэль как на лучшее и наиболее благородное средство отомстить обидчику и смыть позор оскорбления.
   Рогожин хотел тотчас же застрелить Далецкого там, в ресторане. Но ему помешали, потому что считали это убийством, непозволительным и преступным в благоустроенном государстве. И если бы Рогожину удалось тогда застрелить Далецкого, то его судили бы за убийство. Но если он убьет Далецкого на дуэли, то общественное мнение не сочтет это убийством, а, напротив, зачтет ему это в плюс.
   Затем Рогожин стал думать о том, ради чего он будет драться с Далецким, раз дуэль не в силах уничтожить или сгладить того, что уже произошло. И решил, что не ради себя и чувства собственного удовлетворения, а ради общества, до которого, в сущности, ему не было совершенно никакого дела.
   Хорошо, если он ранит или убьет Далецкого. Тогда последний будет наказан за то, что осмелился оскорбить его. Ну, а если Далецкому удастся ранить или убить его? В чем же тогда будет заключаться отмщение? Ведь дуэль есть отмщение обидчику за нанесенное им оскорбление. При последнем исходе дуэли получилась бы какая-то бессмыслица. Походило на глупый способ мести японцев, распарывающих себе живот на глазах у обидчика.
   Бессвязные мысли навязчиво кружились в голове Рогожина. Он чувствовал изнеможение и гнет от них, тщетно старался ни о чем не думать и заснуть.
   «Дуэль запрещена, – размышлял он. – Чтобы избежать вмешательства полиции, придется ехать подальше за город, на какой-нибудь глухой железнодорожный полустанок».
   Там, вдали от жилья и людей, на еще покрытой снегом поляне в лесу произойдет глупая, бессмысленная комедия для восстановления его поруганной чести. Перед началом дуэли секунданты глубокомысленно и важно предложат им с Далецким примириться.
   Может, даже Далецкий, затаив усмешку, и согласится на это и с галантным поклоном произнесет извинение за «свой необдуманный поступок». Рогожин, конечно, с негодованием отвергнет эти извинения. И начнут приступать к дуэли.
   Секунданты, увязая в рыхлом снегу, измерят поляну шагами, укажут противникам места, где им стоять, дадут им в руки заряженные пистолеты.
   Затем, по условленному знаку, он и Далецкий будут сходиться и стрелять друг в друга. Все произойдет, согласно установившимся традициям о дуэли, – так, как она описывается в разных романах и повестях.
   Рогожин отчетливо, ясно представил себе наведенное на него дуло пистолета, затем выстрел и даже жужжание пули и едкий запах пороха.
   Пуля пролетит мимо, или попадет в голову, или в сердце, – и он тяжело рухнет на снег. Все и навсегда перестанет для него существовать, ибо за пределом этой жизни нет ничего.
   – Ни-че-го!.. – протяжно повторил он, напряженно вслушиваясь и стараясь понять загадочный и таинственный смысл этого слова.
   И все лицо его искривилось судорожной гримасой. Павел Ильич весь был охвачен и потрясен мыслью о небытии. Глаза его неестественно расширились и стали почти безумными. Перед ними ярко вырисовывалась отвратительная картина смрадного гниения и разложения трупа, зарытого в могилу. И то, что за пределами жизни не будет ничего, кроме этого смрадного гниения и разложения трупа, вызвало в душе Рогожина отчаяние, ужас.
   В сердце, против воли, вопреки установившемуся с юношеских лет воззрению на жизнь и смерть, подымалась болезненная жажда веры в бессмертие духа, в радостную и светлую легенду о загробной жизни.
   Не хотелось, страшно было мириться с тем, что после смерти не останется ничего, кроме смрадного гниения трупа, что мыслящее, чувствующее, обособленное «я» исчезнет – навсегда, безвозвратно, – и не повторится в целом бесконечном ряде грядущих тысячелетий.
   Невольно возникала где-то в тайниках души какая-то по-детски наивная надежда, что этого не должно и не может быть, что иначе вся человеческая жизнь теряет всякий смысл, всякое значение. Но свыкшийся с атеистическим мировоззрением ум безжалостно насмехался, цинично издевался и над его жаждой веры, и над этими детски-наивными надеждами.

XLVIII

   Начинало уже светать. В окно из туманной, редеющей мглы вползали голубоватые отблески утра, и ночные тени расплывались по темным углам просторной и высокой спальни.
   Почувствовав, что все равно не заснуть, Рогожин позвонил и, велев подать самовар, встал с постели. Затем умылся, облил голову холодной водой и, накинув халат, прошел в столовую.
   «А ведь надо будет сделать завещание на случай смерти», – мелькнуло вдруг в голове.
   После недолгих колебаний Рогожин решил передать все свое громадное состояние Лили. «Раз я все простил ей и люблю ее так, как никогда не любил еще ни одной женщины, то пусть все и останется ей в случае моей смерти!», – думал он.
   Даже соображение о том, что Лили может снова сойтись с Далецким и стать его любовницей или женой, нисколько не смутило Рогожина.
   Из близких родственников у него был только один брат Иван.
   Рогожин считал его безнадежно опустившимся и потерянным человеком, который способен только на то, чтобы с утра до вечера пить водку в компании таких же, как и он, людей. Презрение к родному брату было настолько велико, что Рогожин отказывался даже видеть его и выдавал ему на содержание по сто рублей в месяц через своего управляющего.
   Иван робко являлся в первых числах каждого месяца в контору Рогожина для получения этих денег и, расписавшись неровным, корявым почерком в бухгалтерской книге, тотчас уходил вон. Жил Иван в каких-то дешевых меблированных комнатах и нигде не служил.
   Думая о завещании, Рогожин вспомнил о брате и решил сперва обязать Лили выдавать ему по сто рублей в месяц, как и прежде. Затем подумал и увеличил эту сумму до двухсот и, наконец, до трехсот рублей.
   Заспанная горничная внесла в столовую кипящий самовар и, поставив его на стол, достала из буфета чайную посуду и заварила чай. Через несколько минут явился франтоватый лакей, умытый и тщательно причесанный, с лоснящимся и улыбающимся лицом.
   Рогожин, по обыкновению, не обратил никакого внимания ни на него, ни на горничную и, выпив стакан чаю, прошел в кабинет и сел за письменный стол.
   Придвинув к себе лист бумаги и обмакнув в чернила перо, Павел Ильич стал вспоминать все, что он слышал и читал про дуэль.
   «Прежде всего, надо оставить записку, что прошу никого не винить в моей смерти, – машинально соображал он. – Такую же записку должен написать на всякий случай и Далецкий, если он порядочный и честный человек... Так всегда поступают в подобных случаях. Это обязанность каждого порядочного и честного человека, решившегося подвергнуть свою жизнь опасностям дуэли. Иначе могут выйти разные нежелательные и рискованные недоразумения».
   И, еще раз обмакнув в чернила перо, Рогожин написал крупным и размашистым почерком: « Прошу никого не винить в моей смерти».
   Затем подписал под этими словами свое имя, отчество и фамилию, поставил год и число, внимательно перечитал написанное, положил лист бумаги на середину стола и придавил его тяжелым пресс-папье, на мраморной крышке которого красовалась из массивного серебра фигура охотничьей собаки, обнюхивающей след преследуемого зверя.
   «Вот так и я, словно этот заяц, бегу от собаки – своей судьбы, не ведая, что все мои финты уже разгаданы роком и осталось мне резвиться под этим небом всего-то ничего», – грустно подумал Павел Ильич, задержав взгляд на серебряной миниатюре.
   Старинные настенные часы, висевшие в кабинете между двумя громадными книжными шкафами, мерно и звучно пробили семь. Рогожин подошел к телефону и вызвал из конторы управляющего.
   Оказалось, что управляющий еще спал, и прошло более четверти часа, пока его разбудили и он явился к телефону.
   – Что это, как вы долго спите? – с раздражением сказал Рогожин.
   – Помилуйте, Павел Ильич, всего еще только семь часов! – оправдывался управляющий. – В конторе еще из служащих-то никого нет.
   – Однако я уже встал! – продолжал закипать в гневе Рогожин.
   – За все пять лет, которые я служу у вас, вы впервые так рано встаете.
   Осознав, что это правда, Рогожин замолчал. Он вдруг понял, что совершенно напрасно выплеснул все скопившиеся у него на душе гнев, тоску, раздражение на совершенно неповинного честного служаку. Это был низкий поступок, и Рогожин испытал угрызения совести. Он даже решил, что под каким-нибудь предлогом немедленно выпишет преданному ему сотруднику хорошую премию.
   – Что вам угодно, Павел Ильич? – осторожно спросил, выждав некоторое время, управляющий.
   – Да, вот что, голубчик, съездите сейчас же к нотариусу и попросите его, чтобы он немедля ехал ко мне. Очень важное дело! – теперь уже ровным спокойным голосом распорядился Рогожин.
   – Может быть, и мне приехать?
   – Нет, вас не нужно.
   – Слушаюсь. Будет исполнено, Павел Ильич. Рогожин бросил телефонную трубку и возвратился к письменному столу.
   «В завещании надо поименовать все свои капиталы, в каких процентных бумагах и где именно они находятся», – уже устало и лениво соображал он. Голова его отяжелела и отказывалась работать.
   – Ба! – вдруг пробормотал он вслух и провел рукой по лицу. – А где же мои секунданты? Кого же мне пригласить для столь щекотливого дела?
   Рогожин стал усиленно думать об этом и никак не мог решить, кого именно пригласить в качестве своих доверенных лиц. Люди это должны быть ему не посторонние и надежные. Кроме того, не каждый согласится участвовать в деле, за которое по закону полагается тюрьма.