В конце концов, выбор его остановился на брате Иване.
– Поеду к нему и попрошу его быть моим секундантом! – снова пробормотал он вслух. – Все это чепуха и глупая формалистика. Достаточно с них и одного секунданта! Надо только поприличнее одеть брата. Заеду с ним в магазин готового платья, одену его с ног до головы и пошлю к Далецкому для переговоров. Все равно! Во всяком случае так будет лучше, чем впутывать в это мерзопакостное и глупое дело постороннего человека!..
XLIX
L
LI
LII
LV
– Поеду к нему и попрошу его быть моим секундантом! – снова пробормотал он вслух. – Все это чепуха и глупая формалистика. Достаточно с них и одного секунданта! Надо только поприличнее одеть брата. Заеду с ним в магазин готового платья, одену его с ног до головы и пошлю к Далецкому для переговоров. Все равно! Во всяком случае так будет лучше, чем впутывать в это мерзопакостное и глупое дело постороннего человека!..
XLIX
Решив вопрос о секунданте, Рогожин потерял и способность, и желание думать еще о чем-нибудь. Ему вдруг захотелось прилечь на широкую и мягкую тахту, покрытую шелковистым восточным ковром, и немного вздремнуть. Он подошел неровными шагами к тахте, закинул полы халата, лег, поджав под себя ноги, и почти тотчас же заснул.
Во сне Рогожин видел Лили и Далецкого.
Лили стояла между ним и Далецким и всеми силами старалась примирить их. Губы ее судорожно вздрагивали и по розовым щечкам, с такими милыми и чарующими ямочками, безостановочно текли из потускневших и скорбных глаз крупные слезы.
– Чего вы все ссоритесь? – жалобно говорила Лили. – Помиритесь и протяните друг другу руки. Я буду одинаково любить того и другого. У меня на это хватит умения и сил.
Далецкий злобно и насмешливо рассмеялся и снова попытался с размаху влепить Рогожину сочную оплеуху. Но на этот раз Рогожин оказался куда ловчее своего врага и, выхватив из кармана громадный, чудовищных размеров пистолет, направил дуло его прямо в лоб певцу.
Грянул выстрел.
Далецкий словно в опере театрально закружился на месте и картинно рухнул на землю. При виде этой сцены Рогожин почувствовал огромное облегчение и радость. Он принялся совсем по-детски пританцовывать и что-то веселое распевать над поверженным телом врага. Но вскоре все куда-то исчезло, и какой-то не то знакомый, не то чуждый, но совершенно безразличный для него голос громко и настойчиво произнес:
– Проснитесь, хозяин. Павел Ильич! Вас спрашивают по делу.
Рогожин открыл глаза и увидел склонившегося над ним лакея. А в дверях кабинета стоял в выжидательной позе седенький и почтительно улыбающийся старичок с толстым кожаным портфелем под мышкой. Это был нотариус.
Рогожин долго глядел на него, недоумевая и находясь все еще под впечатлением странного сновидения. А потом мало-помалу пришел, наконец, в себя и вспомнил, зачем пригласил нотариуса:
– Ах, да, хорошо, что вы пришли, любезнейший. У меня к вам срочное дело...
Написав духовное завещание и отпустив нотариуса, Рогожин оделся и поехал к Ивану.
Меблированные комнаты, в которых уже несколько лет жил его брат, пользовались незавидной репутацией. Население этих комнат состояло, главным образом, из представителей столичной богемы. Этот «ноев ковчег», в основном, населяли неудачливые писатели, отставные актеры, непризнанные художники. Легкие нравы и бесшабашное пьянство являлись характерными чертами обитателей этого прибежища несчастливых гениев. Значительный процент «девиц легкого поведения» придавал особый игривый колорит шумной и безалаберной жизни, которая царила во всех трех этажах громадного каменного дома. Немало проживало в нем и учащейся молодежи: студентов, учеников и учениц консерватории, селившихся обыкновенно в третьем этаже по несколько человек в одном номере.
Вход в меблированные комнаты был с узкого и грязного двора, похожего на глубокий колодец. Тотчас за стеклянной дверью начиналась крутая лестница, устланная затасканными половиками. В каждом из трех этажей эта лестница прерывалась широкими площадками, по обе стороны которых тянулись длинные и темные коридоры.
Швейцар большей частью отсутствовал, и нужного человека приходилось отыскивать без посторонней помощи. Указанием для поисков служили черные доски с фамилиями жильцов, висевшие у входа.
Пройдя грязный двор и войдя в подъезд, Рогожин с брезгливостью почувствовал прокислый, спертый запах и несколько раз крикнул швейцара. Не дождавшись ответа, он стал разыскивать на черных досках фамилию брата и наконец нашел ее под № 97.
Решив, что этот номер на третьем этаже, Рогожин поднялся туда по лестнице и на самой верхней площадке столкнулся с неряшливо одетой горничной, которая несла кипевший самовар.
– Где тут № 97? – строго спросил он.
Горничная с любопытством оглядела с ног до головы представительную фигуру незнакомого господина, и в особенности его блестящий цилиндр и перчатки. Про себя она решила, что это, должно быть, судейский чиновник и приняла заискивающий вид.
– Погодите маленько, ваше превосходительство! Я сейчас провожу вас, – запричитала она и, быстро поставив самовар прямо на грязный пол, повела Рогожина по коридору. – Вы кого изволите разыскивать? – вкрадчиво интересовалась по дороге горничная. – Ежели Ивана Ильича, так они еще спят.
– Я разбужу его, – сказал Рогожин. Откуда-то неслись бешеные звуки разыгрываемых на рояли экзерсисов, где-то надоедливо пиликала скрипка, а из одной полуотворенной двери сиплый голос упорно звал какого-то Егора.
В конце коридора горничная остановилась и молча указала на дверь, на которой крупными, черными цифрами значилось «97». Дверь оказалась незапертой и, толкнув ее, Рогожин вошел в небольшой номер, разделенный дощатой перегородкой на две половины.
В первой половине с одним окном, выходящим на узкий и грязный двор, стояли крошечный пузатый комодик, ободранный диван, два кресла и перед ними полукруглый стол, покрытый бумажной скатертью неопределенного цвета. На столе красовались недопитая бутылка дешевой водки и тарелка с недоеденной котлетой и сморщенным соленым огурцом.
Из-за перегородки доносился умеренный и протяжный храп.
Во сне Рогожин видел Лили и Далецкого.
Лили стояла между ним и Далецким и всеми силами старалась примирить их. Губы ее судорожно вздрагивали и по розовым щечкам, с такими милыми и чарующими ямочками, безостановочно текли из потускневших и скорбных глаз крупные слезы.
– Чего вы все ссоритесь? – жалобно говорила Лили. – Помиритесь и протяните друг другу руки. Я буду одинаково любить того и другого. У меня на это хватит умения и сил.
Далецкий злобно и насмешливо рассмеялся и снова попытался с размаху влепить Рогожину сочную оплеуху. Но на этот раз Рогожин оказался куда ловчее своего врага и, выхватив из кармана громадный, чудовищных размеров пистолет, направил дуло его прямо в лоб певцу.
Грянул выстрел.
Далецкий словно в опере театрально закружился на месте и картинно рухнул на землю. При виде этой сцены Рогожин почувствовал огромное облегчение и радость. Он принялся совсем по-детски пританцовывать и что-то веселое распевать над поверженным телом врага. Но вскоре все куда-то исчезло, и какой-то не то знакомый, не то чуждый, но совершенно безразличный для него голос громко и настойчиво произнес:
– Проснитесь, хозяин. Павел Ильич! Вас спрашивают по делу.
Рогожин открыл глаза и увидел склонившегося над ним лакея. А в дверях кабинета стоял в выжидательной позе седенький и почтительно улыбающийся старичок с толстым кожаным портфелем под мышкой. Это был нотариус.
Рогожин долго глядел на него, недоумевая и находясь все еще под впечатлением странного сновидения. А потом мало-помалу пришел, наконец, в себя и вспомнил, зачем пригласил нотариуса:
– Ах, да, хорошо, что вы пришли, любезнейший. У меня к вам срочное дело...
Написав духовное завещание и отпустив нотариуса, Рогожин оделся и поехал к Ивану.
Меблированные комнаты, в которых уже несколько лет жил его брат, пользовались незавидной репутацией. Население этих комнат состояло, главным образом, из представителей столичной богемы. Этот «ноев ковчег», в основном, населяли неудачливые писатели, отставные актеры, непризнанные художники. Легкие нравы и бесшабашное пьянство являлись характерными чертами обитателей этого прибежища несчастливых гениев. Значительный процент «девиц легкого поведения» придавал особый игривый колорит шумной и безалаберной жизни, которая царила во всех трех этажах громадного каменного дома. Немало проживало в нем и учащейся молодежи: студентов, учеников и учениц консерватории, селившихся обыкновенно в третьем этаже по несколько человек в одном номере.
Вход в меблированные комнаты был с узкого и грязного двора, похожего на глубокий колодец. Тотчас за стеклянной дверью начиналась крутая лестница, устланная затасканными половиками. В каждом из трех этажей эта лестница прерывалась широкими площадками, по обе стороны которых тянулись длинные и темные коридоры.
Швейцар большей частью отсутствовал, и нужного человека приходилось отыскивать без посторонней помощи. Указанием для поисков служили черные доски с фамилиями жильцов, висевшие у входа.
Пройдя грязный двор и войдя в подъезд, Рогожин с брезгливостью почувствовал прокислый, спертый запах и несколько раз крикнул швейцара. Не дождавшись ответа, он стал разыскивать на черных досках фамилию брата и наконец нашел ее под № 97.
Решив, что этот номер на третьем этаже, Рогожин поднялся туда по лестнице и на самой верхней площадке столкнулся с неряшливо одетой горничной, которая несла кипевший самовар.
– Где тут № 97? – строго спросил он.
Горничная с любопытством оглядела с ног до головы представительную фигуру незнакомого господина, и в особенности его блестящий цилиндр и перчатки. Про себя она решила, что это, должно быть, судейский чиновник и приняла заискивающий вид.
– Погодите маленько, ваше превосходительство! Я сейчас провожу вас, – запричитала она и, быстро поставив самовар прямо на грязный пол, повела Рогожина по коридору. – Вы кого изволите разыскивать? – вкрадчиво интересовалась по дороге горничная. – Ежели Ивана Ильича, так они еще спят.
– Я разбужу его, – сказал Рогожин. Откуда-то неслись бешеные звуки разыгрываемых на рояли экзерсисов, где-то надоедливо пиликала скрипка, а из одной полуотворенной двери сиплый голос упорно звал какого-то Егора.
В конце коридора горничная остановилась и молча указала на дверь, на которой крупными, черными цифрами значилось «97». Дверь оказалась незапертой и, толкнув ее, Рогожин вошел в небольшой номер, разделенный дощатой перегородкой на две половины.
В первой половине с одним окном, выходящим на узкий и грязный двор, стояли крошечный пузатый комодик, ободранный диван, два кресла и перед ними полукруглый стол, покрытый бумажной скатертью неопределенного цвета. На столе красовались недопитая бутылка дешевой водки и тарелка с недоеденной котлетой и сморщенным соленым огурцом.
Из-за перегородки доносился умеренный и протяжный храп.
L
Прислушиваясь к этому храпу, Рогожин заглянул за перегородку и увидел спавшего полураздетым на неоправленной постели своего брата Ивана.
Странное чувство охватило его. Уже несколько лет он не видел брата и почему-то представлял его совершенно другим.
Лицо брата со скорбным и задумчивым выражением показалось Рогожину более симпатичным, чем рисовал он его в своем воображении.
Лицо это напоминало ему покойную мать, всегда задумчивую, безответную женщину, подавленную и приниженную отцом.
– Иван! – тихо и несмело позвал Рогожин и слегка тронул за плечо спавшего брата. – Да проснись же, Ваня.
– Мм!.. – промычал тот, вдруг открыв большие изумленные глаза и с недоумением и страхом поглядел в лицо Рогожину. Затем быстро вскочил с постели и дрожащей рукой начал застегивать ворот рубашки. – Виноват! Заспался!.. Вчера выпил лишнее и заспался!.. – растерянно бормотал он, словно перед ним был не родной человек, а полицейский начальник.
– Я к тебе по делу! – мягко пояснил Рогожин.
– Что ж, очень рад-с... Весьма рад-с вашему визиту, Павел Ильич! – официально отвечал брату Иван, поспешно надевая сапоги и натягивая на плечи затасканный пиджак. Его гардероб скорее подошел бы какому-нибудь заводскому рабочему, чем дворянину. – Я вот сейчас только умоюсь малость и, значит, к вашим услугам, Павел Ильич! – продолжал он. – Вы уж извините, что у меня тут грязь и беспорядок. После ваших хором вроде как хлев или собачья конура... Но, что делать?.. Не протестую и не ропщу!.. Может быть, вы правы, уже давно признав меня за безнадежно опустившегося и погибшего человека! В иные минуты я и сам сознаю себя таким. Впрочем, я доволен и, повторяю, не протестую и не ропщу! Вы благородно даете по сто рублей, и с меня достаточно!.. Даже более, чем достаточно, ибо благодаря этим деньгам я могу поддерживать свое никчемное существование.
Говоря это, Иван Ильич плескался у рукомойника и утирал лицо затасканным полотенцем, похожим на тряпку. Он суетливо и нервно двигался, приводя в порядок свой туалет и физиономию, и временами искоса, с опаской и недоумением поглядывал на сидевшего в кресле Рогожина.
Солидная фигура брата в дорогом пальто, приятно пахнущая французским одеколоном, крайне нелепо смотрелась в убогих декорациях дешевого номера.
Между тем Иван немного прибрался в своем жилище и, вызвав горничную, велел ей подавать самовар.
– Как это вы решили вспомнить о моем нелепом существовании, Павел Ильич? – обратился он к брату после ухода горничной. – Сколько лет, можно сказать, в глаза не видались, и вдруг, на-поди, пожаловал в мою конуру!.. Любопытно знать, какое такое дело привело тебя сюда?..
– Для начала прекрати меня называть по отчеству, я тебе не начальник, – проникновенно попросил Павел Рогожин. – А что касается цели моего визита, то изволь: я дерусь на дуэли и пришел по-родственному просить тебя быть моим секундантом!
Иван Ильич ахнул и развел руками.
– Вот так история!.. – озадаченно протянул он и испуганно осведомился: – А коли пуля-дура, да прямиком в башку угодит. Тогда как? Не боишься?
– Да, есть такой холодок в груди, – честно признался Павел Ильич. – Но другого выхода у меня все равно нет. Надо драться.
Иван снова задумался и провел рукой по лицу.
– Да разве можно родному брату быть секундантом? – резонно спросил он.
– Почему же нельзя? – пожав плечами, молвил Рогожин и нарочито легкомысленно стал насвистывать какой-то фривольный мотивчик, пряча собственную растерянность.
– Я не знаю, но... кажется, неудобно, – продолжал вслух сомневаться Иван. – Насколько я знаю, в секунданты, обыкновенно, приглашаются посторонние люди, друзья поединщика. Если на самом деле у тебя дуэль и ты нуждаешься в секундантах, то я могу предложить тебе двух своих приятелей. Делать им нечего, и они с удовольствием, так сказать, от скуки, согласятся на это. Живут они здесь же, в меблированных комнатах, в одном коридоре со мной, и я могу сейчас же позвать их. Вчера я вместе с ними отмечал чей-то день рождения, и мы славно посидели. Но думаю, что они уже пришли в себя после ночной пирушки и смогут переговорить с тобой.
– Я буду очень благодарен тебе, Ваня!.. – проникновенно молвил Рогожин, вставая с кресла и сдергивая с рук перчатки. – И я должен сказать, что, на случай своей смерти, сделал распоряжение о том, чтобы ты ежемесячно получал не по сто рублей, как теперь, а по триста... И вообще, я решил, что во многом был неправ перед тобой... И все равно, умру я или останусь жив, но ты будешь получать с настоящего времени ежемесячно эту сумму, то есть по триста рублей.
– Чепуха!.. – возразил Иван Ильич. – Мне вполне достаточно и ста. На что мне больше? Чего-либо предпринимать или каким бы то ни было образом изменять свою жизнь я не думаю, да и проживу я не бог весть сколько, ибо у меня, кажется, что-то вроде чахотки... Заботиться и печалиться мне не о ком. Следовательно, наплевать! – Иван Ильич пошел к двери, но на полпути остановился и посмотрел на брата: – Ты бы снял пальто, а я сейчас найду и приведу майора и студента, твоих будущих секундантов!.. – пояснил он и неестественно ухмыльнулся.
Рогожин снял пальто и, не найдя вешалки, небрежно набросил его на спинку кресла.
Странное чувство охватило его. Уже несколько лет он не видел брата и почему-то представлял его совершенно другим.
Лицо брата со скорбным и задумчивым выражением показалось Рогожину более симпатичным, чем рисовал он его в своем воображении.
Лицо это напоминало ему покойную мать, всегда задумчивую, безответную женщину, подавленную и приниженную отцом.
– Иван! – тихо и несмело позвал Рогожин и слегка тронул за плечо спавшего брата. – Да проснись же, Ваня.
– Мм!.. – промычал тот, вдруг открыв большие изумленные глаза и с недоумением и страхом поглядел в лицо Рогожину. Затем быстро вскочил с постели и дрожащей рукой начал застегивать ворот рубашки. – Виноват! Заспался!.. Вчера выпил лишнее и заспался!.. – растерянно бормотал он, словно перед ним был не родной человек, а полицейский начальник.
– Я к тебе по делу! – мягко пояснил Рогожин.
– Что ж, очень рад-с... Весьма рад-с вашему визиту, Павел Ильич! – официально отвечал брату Иван, поспешно надевая сапоги и натягивая на плечи затасканный пиджак. Его гардероб скорее подошел бы какому-нибудь заводскому рабочему, чем дворянину. – Я вот сейчас только умоюсь малость и, значит, к вашим услугам, Павел Ильич! – продолжал он. – Вы уж извините, что у меня тут грязь и беспорядок. После ваших хором вроде как хлев или собачья конура... Но, что делать?.. Не протестую и не ропщу!.. Может быть, вы правы, уже давно признав меня за безнадежно опустившегося и погибшего человека! В иные минуты я и сам сознаю себя таким. Впрочем, я доволен и, повторяю, не протестую и не ропщу! Вы благородно даете по сто рублей, и с меня достаточно!.. Даже более, чем достаточно, ибо благодаря этим деньгам я могу поддерживать свое никчемное существование.
Говоря это, Иван Ильич плескался у рукомойника и утирал лицо затасканным полотенцем, похожим на тряпку. Он суетливо и нервно двигался, приводя в порядок свой туалет и физиономию, и временами искоса, с опаской и недоумением поглядывал на сидевшего в кресле Рогожина.
Солидная фигура брата в дорогом пальто, приятно пахнущая французским одеколоном, крайне нелепо смотрелась в убогих декорациях дешевого номера.
Между тем Иван немного прибрался в своем жилище и, вызвав горничную, велел ей подавать самовар.
– Как это вы решили вспомнить о моем нелепом существовании, Павел Ильич? – обратился он к брату после ухода горничной. – Сколько лет, можно сказать, в глаза не видались, и вдруг, на-поди, пожаловал в мою конуру!.. Любопытно знать, какое такое дело привело тебя сюда?..
– Для начала прекрати меня называть по отчеству, я тебе не начальник, – проникновенно попросил Павел Рогожин. – А что касается цели моего визита, то изволь: я дерусь на дуэли и пришел по-родственному просить тебя быть моим секундантом!
Иван Ильич ахнул и развел руками.
– Вот так история!.. – озадаченно протянул он и испуганно осведомился: – А коли пуля-дура, да прямиком в башку угодит. Тогда как? Не боишься?
– Да, есть такой холодок в груди, – честно признался Павел Ильич. – Но другого выхода у меня все равно нет. Надо драться.
Иван снова задумался и провел рукой по лицу.
– Да разве можно родному брату быть секундантом? – резонно спросил он.
– Почему же нельзя? – пожав плечами, молвил Рогожин и нарочито легкомысленно стал насвистывать какой-то фривольный мотивчик, пряча собственную растерянность.
– Я не знаю, но... кажется, неудобно, – продолжал вслух сомневаться Иван. – Насколько я знаю, в секунданты, обыкновенно, приглашаются посторонние люди, друзья поединщика. Если на самом деле у тебя дуэль и ты нуждаешься в секундантах, то я могу предложить тебе двух своих приятелей. Делать им нечего, и они с удовольствием, так сказать, от скуки, согласятся на это. Живут они здесь же, в меблированных комнатах, в одном коридоре со мной, и я могу сейчас же позвать их. Вчера я вместе с ними отмечал чей-то день рождения, и мы славно посидели. Но думаю, что они уже пришли в себя после ночной пирушки и смогут переговорить с тобой.
– Я буду очень благодарен тебе, Ваня!.. – проникновенно молвил Рогожин, вставая с кресла и сдергивая с рук перчатки. – И я должен сказать, что, на случай своей смерти, сделал распоряжение о том, чтобы ты ежемесячно получал не по сто рублей, как теперь, а по триста... И вообще, я решил, что во многом был неправ перед тобой... И все равно, умру я или останусь жив, но ты будешь получать с настоящего времени ежемесячно эту сумму, то есть по триста рублей.
– Чепуха!.. – возразил Иван Ильич. – Мне вполне достаточно и ста. На что мне больше? Чего-либо предпринимать или каким бы то ни было образом изменять свою жизнь я не думаю, да и проживу я не бог весть сколько, ибо у меня, кажется, что-то вроде чахотки... Заботиться и печалиться мне не о ком. Следовательно, наплевать! – Иван Ильич пошел к двери, но на полпути остановился и посмотрел на брата: – Ты бы снял пальто, а я сейчас найду и приведу майора и студента, твоих будущих секундантов!.. – пояснил он и неестественно ухмыльнулся.
Рогожин снял пальто и, не найдя вешалки, небрежно набросил его на спинку кресла.
LI
Шумно и с самым независимым видом вошли бравый майор в отставке с лицом Расплюева после бурно проведенной ночи и рослый волосатый студент, с густыми насупленными бровями и дергающимся нервным ртом.
Майор крякнул, выпятил колесом грудь и, посмотрев на Рогожина бычьими глазами, произнес сиплым голосом:
– Майор в отставке Степан Антонович Войнов, а это – мой коллега по жилищу, студент-филолог Артемий Никифорович Всеволожский. Мы к вашим услугам, милостивый государь.
Студент покрутил жиденькие щетинистые усики и с достоинством отвесил Рогожину молчаливый поклон.
– Рекомендую, господа, мой родной брат Павел Ильич Рогожин! – провозгласил Иван Ильич, сделав неопределенный жест рукой, и тотчас же скромно отошел в сторону.
Майор и студент многозначительно переглянулись и уселись рядом на диван, тогда как Рогожин остался стоять перед ними.
Горничная внесла на подносе кипевший самовар, чайник и стакан с блюдечком.
– Подай еще три стакана! – с раздражением крикнул Иван Ильич, но, вспомнив, что у него нет ни чаю, ни сахару, сконфузился и в замешательстве посмотрел на своих гостей, не зная, что ему делать.
С тех пор как он получил из конторы Рогожина обычные сто рублей, прошло более двадцати дней, и все деньги он уже успел израсходовать. В кошельке его не было ни гроша. Последние два рубля он пропил вчера в компании с майором и студентом.
Рогожин по лицу брата догадался о причине его замешательства и, взяв Ивана под руку, молча вышел с ним в коридор.
– Надо послать за чем-нибудь, – предложил он. – Твои приятели, наверное, не прочь выпить и закусить! Вот возьми в счет будущей получки сто рублей и распорядись. – И, вынув из бумажника сторублевый билет, Рогожин подал его брату.
Иван Ильич повеселел и заволновался.
– Да, да! – воскликнул он с какой-то странной улыбкой. – Я сейчас распоряжусь. Мои соседи, надо тебе сказать, относятся к чаю довольно-таки равнодушно и даже, пожалуй, пренебрежительно... Необходимо будет послать за водкой и закуской. Я с самого начала думал об этом, но у меня не было ни копейки.
Рогожин возвратился в номер, а Иван Ильич, вызвав горничную, вступил с нею в обстоятельное объяснение.
– Иван Ильич сообщил нам, что вы просите нас оказать вам одну специфическую услугу! – манерно начал студент. – Со своей стороны, мы, конечно же, готовы выручить приличного человека.
Майор в подтверждение его слов крякнул и кивнул головой.
– Брат мне сказал, что вы, может быть, согласитесь принять на себя обязанности моих секундантов! – немного задыхаясь, проговорил Рогожин. – Сегодня или завтра я должен драться на дуэли и... и затрудняюсь, кого именно пригласить в секунданты.
– С кем вы деретесь? – деловито осведомился майор.
– С господином Далецким.
– А, слышал, это известный оперный певец, щеголь и волокита?
– Да.
– Я никогда не слыхал его, так как уже более десяти лет не был в опере, да и вообще в каком бы то ни было театре! Но в газетах его очень хвалят. – Майор усмехнулся и вдруг развязно осведомился, подмигивая Рогожину: – А не жалко вам лишать публику, и в особенности ее женскую часть, такого редкостного соловья. Ведь, дай бог, подстрелите птичку! Впрочем, это не относится к делу, – спохватился майор и снова крякнул.
– Совершенно верно! – неизвестно о чем вздохнул студент и, как бы извиняясь, взглянул Рогожину в глаза. – Стрелять в людей искусства и науки – грех.
Наступило неловкое молчание.
– Так что же, господа, – нетерпеливо спросил Рогожин, – согласны ли вы оказать мне услугу, о которой я никогда не забуду?
– Я согласен! – решительно пробасил майор. – Всегда интересно наблюдать за двумя храбрецами, в мирное время палящими друг по другу с короткой дистанции.
– Я тоже! – воскликнул студент.
И одновременно у обоих мелькнула мысль, что теперь самое подходящее время выпить водки и закусить.
В комнату вошел Иван Ильич с довольным сияющим лицом.
– Сейчас все будет: и чай, и водка, и даже коньяк! – торжественно провозгласил он и, заложив руки за спину, порывисто заходил из угла в угол.
Вскоре горничная принесла два больших свертка с провизией и тарелки с ножами, вилками и рюмками.
Иван Ильич суетливо принялся хозяйничать, а студент и майор начали с Рогожиным переговоры по поводу предстоящей дуэли. Майор особо напирал на то, чтобы для столь важного дела были куплены хорошие дуэльные пистолеты, а не дешевые лицензионные револьверы. «Из этих пугачей только ворон стрелять, а не серьезное дело править, – горячился отставной офицер. – Ну уж коли у нас будет хороший „Лепаж“ или „Смит энд Вессон“, то уж будьте добры с двенадцати шагов вашего супостата наповал подбить. Правда, некоторые умники специально на дуэль под одежду металлический панцирь надевают или кольчугу для неуязвимости, но это уж, не тревожьтесь, дело мое, секундантово. Я, если такой трюк обнаружу, не помилую!»
Через час, значительно охмелевшие, но оба в новеньких с иголочки мундирах и даже в белых перчатках, новоявленные секунданты отправились на квартиру к Далецкому, а Рогожин уехал домой.
Далецкий пригласил в секунданты Жоржа и барона фон Рауба. Критик Куликов отказался наотрез, заявив, что не может равнодушно смотреть на дуэль даже на сцене, а не то что присутствовать при «заправской дуэли» и быть очевидцем, как цивилизованные люди убивают друг друга.
– Нет, дорогой мой, избавьте меня от этой горькой чаши! – жалобно попросил он. – Вы заварили кашу, вы и расхлебывайте ее!.. Ради чего же меня-то впутывать? И потом, у меня семья. Если я отправлюсь из-за участия в этой истории под суд, кто станет кормить моих детишек?..
Барон фон Рауб, наоборот, несмотря на свою подагру, с восторгом согласился быть секундантом.
– Это просто шикарно! – воскликнул он, с видимым наслаждением выслушав предложение Далецко-го. – Вы, мой друг, герой!.. Публично, на глазах десятков людей, вклеить этому зазнавшемуся миллионеру пощечину – это шик... Что такое Рогожин? Мужик и больше ничего!.. Он думал, что ему, с его дурацкими миллионами, все позволено?.. А вот вы ему показали! Я убежден, мой милый, что вы выйдете победителем из поединка, и Рогожин будет наказан вдвойне! Я бы на вашем месте ни за что с ним не мирился.
Майор крякнул, выпятил колесом грудь и, посмотрев на Рогожина бычьими глазами, произнес сиплым голосом:
– Майор в отставке Степан Антонович Войнов, а это – мой коллега по жилищу, студент-филолог Артемий Никифорович Всеволожский. Мы к вашим услугам, милостивый государь.
Студент покрутил жиденькие щетинистые усики и с достоинством отвесил Рогожину молчаливый поклон.
– Рекомендую, господа, мой родной брат Павел Ильич Рогожин! – провозгласил Иван Ильич, сделав неопределенный жест рукой, и тотчас же скромно отошел в сторону.
Майор и студент многозначительно переглянулись и уселись рядом на диван, тогда как Рогожин остался стоять перед ними.
Горничная внесла на подносе кипевший самовар, чайник и стакан с блюдечком.
– Подай еще три стакана! – с раздражением крикнул Иван Ильич, но, вспомнив, что у него нет ни чаю, ни сахару, сконфузился и в замешательстве посмотрел на своих гостей, не зная, что ему делать.
С тех пор как он получил из конторы Рогожина обычные сто рублей, прошло более двадцати дней, и все деньги он уже успел израсходовать. В кошельке его не было ни гроша. Последние два рубля он пропил вчера в компании с майором и студентом.
Рогожин по лицу брата догадался о причине его замешательства и, взяв Ивана под руку, молча вышел с ним в коридор.
– Надо послать за чем-нибудь, – предложил он. – Твои приятели, наверное, не прочь выпить и закусить! Вот возьми в счет будущей получки сто рублей и распорядись. – И, вынув из бумажника сторублевый билет, Рогожин подал его брату.
Иван Ильич повеселел и заволновался.
– Да, да! – воскликнул он с какой-то странной улыбкой. – Я сейчас распоряжусь. Мои соседи, надо тебе сказать, относятся к чаю довольно-таки равнодушно и даже, пожалуй, пренебрежительно... Необходимо будет послать за водкой и закуской. Я с самого начала думал об этом, но у меня не было ни копейки.
Рогожин возвратился в номер, а Иван Ильич, вызвав горничную, вступил с нею в обстоятельное объяснение.
– Иван Ильич сообщил нам, что вы просите нас оказать вам одну специфическую услугу! – манерно начал студент. – Со своей стороны, мы, конечно же, готовы выручить приличного человека.
Майор в подтверждение его слов крякнул и кивнул головой.
– Брат мне сказал, что вы, может быть, согласитесь принять на себя обязанности моих секундантов! – немного задыхаясь, проговорил Рогожин. – Сегодня или завтра я должен драться на дуэли и... и затрудняюсь, кого именно пригласить в секунданты.
– С кем вы деретесь? – деловито осведомился майор.
– С господином Далецким.
– А, слышал, это известный оперный певец, щеголь и волокита?
– Да.
– Я никогда не слыхал его, так как уже более десяти лет не был в опере, да и вообще в каком бы то ни было театре! Но в газетах его очень хвалят. – Майор усмехнулся и вдруг развязно осведомился, подмигивая Рогожину: – А не жалко вам лишать публику, и в особенности ее женскую часть, такого редкостного соловья. Ведь, дай бог, подстрелите птичку! Впрочем, это не относится к делу, – спохватился майор и снова крякнул.
– Совершенно верно! – неизвестно о чем вздохнул студент и, как бы извиняясь, взглянул Рогожину в глаза. – Стрелять в людей искусства и науки – грех.
Наступило неловкое молчание.
– Так что же, господа, – нетерпеливо спросил Рогожин, – согласны ли вы оказать мне услугу, о которой я никогда не забуду?
– Я согласен! – решительно пробасил майор. – Всегда интересно наблюдать за двумя храбрецами, в мирное время палящими друг по другу с короткой дистанции.
– Я тоже! – воскликнул студент.
И одновременно у обоих мелькнула мысль, что теперь самое подходящее время выпить водки и закусить.
В комнату вошел Иван Ильич с довольным сияющим лицом.
– Сейчас все будет: и чай, и водка, и даже коньяк! – торжественно провозгласил он и, заложив руки за спину, порывисто заходил из угла в угол.
Вскоре горничная принесла два больших свертка с провизией и тарелки с ножами, вилками и рюмками.
Иван Ильич суетливо принялся хозяйничать, а студент и майор начали с Рогожиным переговоры по поводу предстоящей дуэли. Майор особо напирал на то, чтобы для столь важного дела были куплены хорошие дуэльные пистолеты, а не дешевые лицензионные револьверы. «Из этих пугачей только ворон стрелять, а не серьезное дело править, – горячился отставной офицер. – Ну уж коли у нас будет хороший „Лепаж“ или „Смит энд Вессон“, то уж будьте добры с двенадцати шагов вашего супостата наповал подбить. Правда, некоторые умники специально на дуэль под одежду металлический панцирь надевают или кольчугу для неуязвимости, но это уж, не тревожьтесь, дело мое, секундантово. Я, если такой трюк обнаружу, не помилую!»
Через час, значительно охмелевшие, но оба в новеньких с иголочки мундирах и даже в белых перчатках, новоявленные секунданты отправились на квартиру к Далецкому, а Рогожин уехал домой.
Далецкий пригласил в секунданты Жоржа и барона фон Рауба. Критик Куликов отказался наотрез, заявив, что не может равнодушно смотреть на дуэль даже на сцене, а не то что присутствовать при «заправской дуэли» и быть очевидцем, как цивилизованные люди убивают друг друга.
– Нет, дорогой мой, избавьте меня от этой горькой чаши! – жалобно попросил он. – Вы заварили кашу, вы и расхлебывайте ее!.. Ради чего же меня-то впутывать? И потом, у меня семья. Если я отправлюсь из-за участия в этой истории под суд, кто станет кормить моих детишек?..
Барон фон Рауб, наоборот, несмотря на свою подагру, с восторгом согласился быть секундантом.
– Это просто шикарно! – воскликнул он, с видимым наслаждением выслушав предложение Далецко-го. – Вы, мой друг, герой!.. Публично, на глазах десятков людей, вклеить этому зазнавшемуся миллионеру пощечину – это шик... Что такое Рогожин? Мужик и больше ничего!.. Он думал, что ему, с его дурацкими миллионами, все позволено?.. А вот вы ему показали! Я убежден, мой милый, что вы выйдете победителем из поединка, и Рогожин будет наказан вдвойне! Я бы на вашем месте ни за что с ним не мирился.
LII
Когда майор и студент приехали к Далецкому, барон и Жорж были уже там.
Познакомились. Далецкий деликатно удалился, предоставив секундантам обсудить наедине условия дуэли.
Скромная смазливенькая горничная, нанятая Дмитрием Николаевичем тотчас же после отъезда жены, принесла на подносе чай, графинчик с коньяком и две бутылки вина. Секунданты, увидев все это, сразу почувствовали себя в лучшем расположении духа и, не торопясь, приступили к переговорам.
Местом дуэли выбрали Петровский парк. Чтобы никто не помешал, дуэль назначили на 5 часов утра. Из Москвы решили выехать в двух каретах за час до события. Противники встанут друг от друга на расстоянии двадцати шагов и будут стрелять по знаку, дойдя до намеченного барьера, на расстоянии десяти шагов. Каждый из противников произведет по одному выстрелу. Но тут возник вопрос, кому стрелять первым? Произошло разногласие.
Барон, выставляя себя знатоком и специалистом по части дуэлей, доказывал, что первый выстрел должен принадлежать Далецкому, так как не он вызвал Рогожина на дуэль, а именно Рогожин взял на себя роль официального зачинщика.
Майор страшно горячился, доказывая, что первый выстрел по правилам дуэли, в которых он «тоже кое-что смыслит, не хуже кого-либо другого», всегда принадлежит оскорбленному, а оскорбленным является не Далецкий, а Рогожин. Ведь именно Рогожин получил пощечину. Но так как на самом деле никто из секундантов точно не знал, на чьей стороне правда, и все четверо имели самые смутные понятия о правилах дуэли, то и решили вопрос самым примитивным способом.
Студент вынул из кармана двугривенный и сказал:
– Во избежание споров предлагаю следующее. Я брошу эту монету, и если выйдет «орел», то первым будет стрелять Рогожин, если же «решка» – будет стрелять Далецкий. Согласны?
Все согласились. Студент подбросил вверх двугривенный, и монета бесшумно упала на мягкий ковер. Все бросились смотреть и в один голос вскрикнули:
– Решка!..
После этого единогласно было решено, что первым стрелять будет Далецкий. Успокоились, выпили по рюмке коньяку и приступили к разрешению дальнейших вопросов. Почти все технические моменты были разрешены единодушно и скоро.
Оба противника, Рогожин и Далецкий, должны написать на всякий случай по две записки, что просят никого не винить в своей смерти. Одна из них должна быть оставлена на видном месте в квартире, а вторая – находиться в кармане, чтобы в случае смерти эта трагедия могла быть официально признана самоубийством. Необходимо пригласить с собой на место дуэли какого-нибудь врача, на скромность и молчание которого можно было бы смело надеяться. Секунданты обязуются «словом честного человека» никому и никогда не рассказывать о дуэли и о ее последствиях. Все это должно остаться тайной.
Но при этом снова возникло недоразумение. Рогожин вызвал Далецкого на дуэль, чтобы восстановить в обществе свою оскорбленную честь. Раз дуэль останется в тайне, то каким же образом эта честь может быть восстановлена?
Думали долго, допили весь коньяк, выпили даже по стакану вина, но ни к чему не пришли.
– Господа, – сказал, наконец, Жорж, – но как же быть, раз дуэль в России преследуется законом? Если о ней станет известно полиции, то не только Рогожин и Далецкий, но и мы будем привлечены к ответственности и все пострадаем.
Такие доводы сразу же признали убедительными и непреложными. Вместе с тем было решено, что честь Рогожина все равно будет восстановлена и без огласки дуэли. Останется ли он жив или умрет, но все те лица, в присутствии которых его оскорбили, слышали, как он вызвал Далецкого на дуэль и, несмотря на молчание секундантов, будут знать, что дуэль эта произошла.
– Сохранить тайну нужно не для общества, а для полиции, чтобы избежать различных неприятностей и осложнений! – пояснил Жорж.
– Вообще, все это чепуха! – с апломбом заявил майор – не беспокойтесь, о том, что произошла дуэль, будет известно на другой же день всей Москве. Но если мы будем молчать, все будет шито-крыто! Всякий будет показывать вид, как будто ровно ничего не знает. И тогда полиция и не подумает вмешиваться. Даже в случае смертного исхода дуэли, полиция вполне удовлетворится запиской, найденной при убитом и в его доме, так как эта записка будет гласить о том, что покойный просит никого не винить в своей смерти.
Инцидент был исчерпан, и секунданты разошлись, чтобы на другой день, к 5 часам утра, встретиться в условленном месте Петровского парка. Обязанность привезти врача взял на себя студент.
Познакомились. Далецкий деликатно удалился, предоставив секундантам обсудить наедине условия дуэли.
Скромная смазливенькая горничная, нанятая Дмитрием Николаевичем тотчас же после отъезда жены, принесла на подносе чай, графинчик с коньяком и две бутылки вина. Секунданты, увидев все это, сразу почувствовали себя в лучшем расположении духа и, не торопясь, приступили к переговорам.
Местом дуэли выбрали Петровский парк. Чтобы никто не помешал, дуэль назначили на 5 часов утра. Из Москвы решили выехать в двух каретах за час до события. Противники встанут друг от друга на расстоянии двадцати шагов и будут стрелять по знаку, дойдя до намеченного барьера, на расстоянии десяти шагов. Каждый из противников произведет по одному выстрелу. Но тут возник вопрос, кому стрелять первым? Произошло разногласие.
Барон, выставляя себя знатоком и специалистом по части дуэлей, доказывал, что первый выстрел должен принадлежать Далецкому, так как не он вызвал Рогожина на дуэль, а именно Рогожин взял на себя роль официального зачинщика.
Майор страшно горячился, доказывая, что первый выстрел по правилам дуэли, в которых он «тоже кое-что смыслит, не хуже кого-либо другого», всегда принадлежит оскорбленному, а оскорбленным является не Далецкий, а Рогожин. Ведь именно Рогожин получил пощечину. Но так как на самом деле никто из секундантов точно не знал, на чьей стороне правда, и все четверо имели самые смутные понятия о правилах дуэли, то и решили вопрос самым примитивным способом.
Студент вынул из кармана двугривенный и сказал:
– Во избежание споров предлагаю следующее. Я брошу эту монету, и если выйдет «орел», то первым будет стрелять Рогожин, если же «решка» – будет стрелять Далецкий. Согласны?
Все согласились. Студент подбросил вверх двугривенный, и монета бесшумно упала на мягкий ковер. Все бросились смотреть и в один голос вскрикнули:
– Решка!..
После этого единогласно было решено, что первым стрелять будет Далецкий. Успокоились, выпили по рюмке коньяку и приступили к разрешению дальнейших вопросов. Почти все технические моменты были разрешены единодушно и скоро.
Оба противника, Рогожин и Далецкий, должны написать на всякий случай по две записки, что просят никого не винить в своей смерти. Одна из них должна быть оставлена на видном месте в квартире, а вторая – находиться в кармане, чтобы в случае смерти эта трагедия могла быть официально признана самоубийством. Необходимо пригласить с собой на место дуэли какого-нибудь врача, на скромность и молчание которого можно было бы смело надеяться. Секунданты обязуются «словом честного человека» никому и никогда не рассказывать о дуэли и о ее последствиях. Все это должно остаться тайной.
Но при этом снова возникло недоразумение. Рогожин вызвал Далецкого на дуэль, чтобы восстановить в обществе свою оскорбленную честь. Раз дуэль останется в тайне, то каким же образом эта честь может быть восстановлена?
Думали долго, допили весь коньяк, выпили даже по стакану вина, но ни к чему не пришли.
– Господа, – сказал, наконец, Жорж, – но как же быть, раз дуэль в России преследуется законом? Если о ней станет известно полиции, то не только Рогожин и Далецкий, но и мы будем привлечены к ответственности и все пострадаем.
Такие доводы сразу же признали убедительными и непреложными. Вместе с тем было решено, что честь Рогожина все равно будет восстановлена и без огласки дуэли. Останется ли он жив или умрет, но все те лица, в присутствии которых его оскорбили, слышали, как он вызвал Далецкого на дуэль и, несмотря на молчание секундантов, будут знать, что дуэль эта произошла.
– Сохранить тайну нужно не для общества, а для полиции, чтобы избежать различных неприятностей и осложнений! – пояснил Жорж.
– Вообще, все это чепуха! – с апломбом заявил майор – не беспокойтесь, о том, что произошла дуэль, будет известно на другой же день всей Москве. Но если мы будем молчать, все будет шито-крыто! Всякий будет показывать вид, как будто ровно ничего не знает. И тогда полиция и не подумает вмешиваться. Даже в случае смертного исхода дуэли, полиция вполне удовлетворится запиской, найденной при убитом и в его доме, так как эта записка будет гласить о том, что покойный просит никого не винить в своей смерти.
Инцидент был исчерпан, и секунданты разошлись, чтобы на другой день, к 5 часам утра, встретиться в условленном месте Петровского парка. Обязанность привезти врача взял на себя студент.
LV
Рогожин, выслушав прибывших к нему секундантов об условиях предстоящей дуэли, предложил им приехать к нему вечером и заночевать в его доме, чтобы в 2 часа утра вместе отправиться в карете в Петровский парк.
– Мы к вам приедем ужинать! – бесцеремонно заявил майор.
– Поужинаем, соснем малость и, значит, того... отправимся! – с довольной улыбкой подхватил студент, крутя свои маленькие щетинистые усики.
После этого, переглянувшись друг с другом, секунданты с достоинством удалились, а Рогожин велел заложить лошадь и ехать к Лили.
Не видев его почти два дня, Лили была в сильной тревоге.
– Что такое случилось? Почему ты так долго не был у меня? – спросила она.
Рогожин смутился и первое время не знал, что ответить.
– Я хлопотал о нашем переезде в деревню! – наконец сказал он. – Дом в имении в большом запущении и беспорядке, и надо было сделать его хотя бы немного сносным и удобным для жилья.
– Ты ездил в свое имение?
– Нет, я сделал все необходимые распоряжения через своего управляющего.
– Значит, мы скоро уедем из Москвы?
– Да.
– И проживем в деревне всю весну и лето?
– Как хочешь!
Радостная и возбужденная, Лили бросилась к Рогожину на шею и крепко поцеловала его в губы.
– Милый, дорогой мой!.. – воскликнула она. – Если бы ты знал, как я люблю тебя!..
Рогожину стало тоскливо и тяжело. Мрачное предчувствие близкой смерти холодной змеей заползло ему в душу, и сердце мучительно сжалось и заныло. Неужели теперь, на пороге счастья и новой, еще неизведанной жизни с Лили, он будет убит наповал какой-то шальной пулей, навстречу которой сам добровольно подставил грудь?..
Первый выстрел принадлежит Далецкому, а на расстоянии десяти шагов промахнуться трудно. Значит, смерть неизбежна.
Вопрос о том, кому первому стрелять, решен пошло и глупо посредством подброшенной вверх монеты.
Среди уличных мальчишек и рабочих существует игра в «орел и решку». И с помощью этой бессмысленной игры четверо взрослых, интеллигентных людей решили вопрос его жизни и смерти.
Но на свете нередко разрешается подобным образом целая масса вопросов, не менее роковых и важных. И большая часть людей не видит в этом ничего бессмысленного и предосудительного.
Лицо Рогожина осунулось и побледнело. Он вяло и через силу отвечал на страстные, порывистые ласки любимой женщины.
– Что с тобой? Отчего ты такой задумчивый и мрачный? – волновалась Лили.
– Нет, ничего!.. – тщетно стараясь улыбнуться, бормотал Павел Ильич. – Просто не выспался и... и у меня немного болит голова.
Лили пристально посмотрела Рогожину в глаза и вздохнула.
– Это неправда... – уверенно прошептала она. – Ты что-то скрываешь от меня.
Рогожин отвернулся и не ответил ни слова.
– Ты ночуешь у меня? – спросила Лили.
– Нет, я должен ехать домой, – чуть слышно пробормотал Рогожин.
– А если я не пущу тебя?
– Этого нельзя!.. У меня важное дело.
– Какое? Рогожин молчал.
– Что же ты молчишь! – насторожившись, воскликнула Лили и, обхватив руками его шею, снова заглянула в его потускневшие и опущенные глаза.
– Мы к вам приедем ужинать! – бесцеремонно заявил майор.
– Поужинаем, соснем малость и, значит, того... отправимся! – с довольной улыбкой подхватил студент, крутя свои маленькие щетинистые усики.
После этого, переглянувшись друг с другом, секунданты с достоинством удалились, а Рогожин велел заложить лошадь и ехать к Лили.
Не видев его почти два дня, Лили была в сильной тревоге.
– Что такое случилось? Почему ты так долго не был у меня? – спросила она.
Рогожин смутился и первое время не знал, что ответить.
– Я хлопотал о нашем переезде в деревню! – наконец сказал он. – Дом в имении в большом запущении и беспорядке, и надо было сделать его хотя бы немного сносным и удобным для жилья.
– Ты ездил в свое имение?
– Нет, я сделал все необходимые распоряжения через своего управляющего.
– Значит, мы скоро уедем из Москвы?
– Да.
– И проживем в деревне всю весну и лето?
– Как хочешь!
Радостная и возбужденная, Лили бросилась к Рогожину на шею и крепко поцеловала его в губы.
– Милый, дорогой мой!.. – воскликнула она. – Если бы ты знал, как я люблю тебя!..
Рогожину стало тоскливо и тяжело. Мрачное предчувствие близкой смерти холодной змеей заползло ему в душу, и сердце мучительно сжалось и заныло. Неужели теперь, на пороге счастья и новой, еще неизведанной жизни с Лили, он будет убит наповал какой-то шальной пулей, навстречу которой сам добровольно подставил грудь?..
Первый выстрел принадлежит Далецкому, а на расстоянии десяти шагов промахнуться трудно. Значит, смерть неизбежна.
Вопрос о том, кому первому стрелять, решен пошло и глупо посредством подброшенной вверх монеты.
Среди уличных мальчишек и рабочих существует игра в «орел и решку». И с помощью этой бессмысленной игры четверо взрослых, интеллигентных людей решили вопрос его жизни и смерти.
Но на свете нередко разрешается подобным образом целая масса вопросов, не менее роковых и важных. И большая часть людей не видит в этом ничего бессмысленного и предосудительного.
Лицо Рогожина осунулось и побледнело. Он вяло и через силу отвечал на страстные, порывистые ласки любимой женщины.
– Что с тобой? Отчего ты такой задумчивый и мрачный? – волновалась Лили.
– Нет, ничего!.. – тщетно стараясь улыбнуться, бормотал Павел Ильич. – Просто не выспался и... и у меня немного болит голова.
Лили пристально посмотрела Рогожину в глаза и вздохнула.
– Это неправда... – уверенно прошептала она. – Ты что-то скрываешь от меня.
Рогожин отвернулся и не ответил ни слова.
– Ты ночуешь у меня? – спросила Лили.
– Нет, я должен ехать домой, – чуть слышно пробормотал Рогожин.
– А если я не пущу тебя?
– Этого нельзя!.. У меня важное дело.
– Какое? Рогожин молчал.
– Что же ты молчишь! – насторожившись, воскликнула Лили и, обхватив руками его шею, снова заглянула в его потускневшие и опущенные глаза.