– К чему вы говорите мне все это? – раздраженно передернув плечами, прервал монолог эскулапа Рогожин.
Доктор поднял брови и, поправив очки, пристально поглядел ему в лицо.
– К чему?.. – задумчиво и тихо произнес он. – А к тому, что вам надо немедленно уехать отсюда и постараться, хотя бы на несколько дней, не давать знать о своем существовании госпоже Тепловой. Здоровье ее сейчас находится в состоянии шаткого баланса, и поэтому ее просто необходимо оградить от всяких волнений и потрясений. А чтобы избежать этого, прежде всего необходимо ваше отсутствие. Ведь то, что произошло с больной, несомненно, есть не что иное, как последствие какой-то тяжелой сцены, происшедшей между нею и вами. Разве вы можете быть уверены, что подобная сцена не повторится вновь?..
После минутного колебания Рогожин пообещал:
– Да, вы правы, я уеду, но боюсь, что есть обстоятельство, которое, помимо меня, может сильно встревожить и взволновать больную. Я передал ей полученное на ее имя письмо. Я не знаю, от кого это письмо, но подозреваю, что оно от того человека, который встал между мною и этой женщиной. Он – главный виновник ее и моих страданий!..
Губы Рогожина дрогнули, и лицо исказил приступ гнева. Кажется доктор сразу все понял, ибо удивленно воскликнул:
– Зачем же вы отдали ей это письмо?
– Я... я не знаю... Я поступил в каком-то порыве!.. – путано попытался объяснить причину своего действительно странного поступка Рогожин.
Но доктор перебил его.
– Надо немедленно взять это письмо обратно... Подождите здесь, я постараюсь как-нибудь сделать это... – И доктор направился в спальню Лили.
Но едва только он вошел туда, как его настиг Рогожин. И то, что Рогожин увидел там, настолько поразило его, что он замер на месте.
Лили, приподнявшись на постели, жадно читала письмо. Увидев Павла Ильича, Лили вскрикнула, скомкав письмо, прижала его обеими руками к груди и бессильно упала на подушки. Глаза ее сверкали. В них было столько ужаса и тоски, они были с такой напряженной мольбой устремлены на Рогожина, что тот невольно отшатнулся от нее.
Но затем, поняв все, он застонал и бросился к Лили...
– Письмо... Дай мне письмо! – хрипло пробормотал он, желая вырвать из бледных рук Лили скомканный листок почтовой бумаги.
Однако прежде чем его прочел Рогожин, Лили успела быстро пробежать глазами скачущие строки послания своего первого мужчины.
XXXVII
XXXVIII
XXXIX
XL
Доктор поднял брови и, поправив очки, пристально поглядел ему в лицо.
– К чему?.. – задумчиво и тихо произнес он. – А к тому, что вам надо немедленно уехать отсюда и постараться, хотя бы на несколько дней, не давать знать о своем существовании госпоже Тепловой. Здоровье ее сейчас находится в состоянии шаткого баланса, и поэтому ее просто необходимо оградить от всяких волнений и потрясений. А чтобы избежать этого, прежде всего необходимо ваше отсутствие. Ведь то, что произошло с больной, несомненно, есть не что иное, как последствие какой-то тяжелой сцены, происшедшей между нею и вами. Разве вы можете быть уверены, что подобная сцена не повторится вновь?..
После минутного колебания Рогожин пообещал:
– Да, вы правы, я уеду, но боюсь, что есть обстоятельство, которое, помимо меня, может сильно встревожить и взволновать больную. Я передал ей полученное на ее имя письмо. Я не знаю, от кого это письмо, но подозреваю, что оно от того человека, который встал между мною и этой женщиной. Он – главный виновник ее и моих страданий!..
Губы Рогожина дрогнули, и лицо исказил приступ гнева. Кажется доктор сразу все понял, ибо удивленно воскликнул:
– Зачем же вы отдали ей это письмо?
– Я... я не знаю... Я поступил в каком-то порыве!.. – путано попытался объяснить причину своего действительно странного поступка Рогожин.
Но доктор перебил его.
– Надо немедленно взять это письмо обратно... Подождите здесь, я постараюсь как-нибудь сделать это... – И доктор направился в спальню Лили.
Но едва только он вошел туда, как его настиг Рогожин. И то, что Рогожин увидел там, настолько поразило его, что он замер на месте.
Лили, приподнявшись на постели, жадно читала письмо. Увидев Павла Ильича, Лили вскрикнула, скомкав письмо, прижала его обеими руками к груди и бессильно упала на подушки. Глаза ее сверкали. В них было столько ужаса и тоски, они были с такой напряженной мольбой устремлены на Рогожина, что тот невольно отшатнулся от нее.
Но затем, поняв все, он застонал и бросился к Лили...
– Письмо... Дай мне письмо! – хрипло пробормотал он, желая вырвать из бледных рук Лили скомканный листок почтовой бумаги.
Однако прежде чем его прочел Рогожин, Лили успела быстро пробежать глазами скачущие строки послания своего первого мужчины.
XXXVII
Далецкий писал:
«Дорогая Лили! Если бы вы знали, как тоскую и страдаю я, не видя вас столько времени. Жизнь без вас кажется мне такой сумрачной и бесцветной. Долго и скучно тянутся дни, еще томительнее и скучнее проходят ночи, а ваш милый, чарующий образ неотступно стоит передо мной, зовет и манит меня...
Быть в семье для меня невыносимо. Я не могу видеть без содрогания плачущую и ноющую жену. Она мне противна и жалка, и я чувствую к ней одно только физическое отвращение. Дети, которых я прежде так любил, неожиданно сделались для меня далеки и чужды. У меня нет угла, нет пристанища, где бы я мог хоть на мгновение отдохнуть душой, нет человека, которому я мог бы поверить свои страдания и муки...
Я не знаю, как у меня еще хватает сил петь... Каждый раз, когда выхожу на сцену, я невольно ищу среди публики ваши чудные глаза, ваше милое личико. Я не вижу вас уже более четырех месяцев!
Лили, дорогая Лили! Какая скорбь, какое отчаяние в моей душе! Сжальтесь надо мной, дайте мне возможность хотя бы издали увидеть вас! Вы измучили меня. Из-за вас я сделался несправедлив и жесток к своей жене, к своим детям. Я чувствую и сознаю, что несправедлив к ним! Но виной этому вы, вы одна!.. Вы отравили мое сердце, мою душу, мой разум, – и я готов, ради вас, бросить и жену, и детей, и сцену... Я брошу все и пойду за вами, как преданный пес за своим хозяином, куда бы вы ни позвали меня!
Прежде, до вас, я имел много женщин, умных и глупых, красивых и некрасивых. Иногда мне даже казалось, что я люблю ту или другую. Но теперь я уже знаю, что это был только мираж, который тотчас же рассеивался, исчезал, и в сердце оставался один только мутный и надоедливый осадок. Я снова чувствовал себя одиноким и снова стремительно и страстно искал любви, пока случайно судьба не свела меня с вами.
Только тогда я узнал, что такое любовь, насколько тяжела и мучительна она. И я понял, что любовь – самая ужасная болезнь, какая только может существовать на свете. Против других болезней имеются известные средства; можно если не излечить, то ослабить хворь. Против истинной же любви нет никаких средств. Человек бессилен и беспомощен бороться с ней. Ядом этой болезни отравлено не только тело, но и душа человека... Что я могу сделать с собой? Какими доводами рассудка, могу я заглушить в себе воспоминание о ваших ласках и поцелуях?.. А муки, адские муки ревности? Ах, Лили, Лили!.. Эти муки рвут и терзают, точно когти хищной птицы, мою грудь, мое сердце...
Воображение яркими красками рисует картину, как вы, моя любовь, моя страсть, мое счастье, отдаете свои ласки, свои поцелуи ненавистному для меня человеку. Он ненавистен мне уже потому, что он вблизи вас, что имеет на вас какое-то право и в силу этого права обладает вашим телом! И каждую минуту я готов совершить преступление: убить этого человека, а может быть, вместе с ним и вас, и себя. Ведь этот мужлан не достоин вас, ибо купил вашу любовь за презренное золото...
Ах, моя дорогая Лили! Спасите меня! Спасите мою жену, потому что я с ужасом чувствую, что готов убить и ее! И все потому, что мне кажется, что она стоит преградой между мной и вами и что если этой преграды однажды не станет, то вы уже не будете меня отвергать... Я страшусь этих мыслей, я боюсь остаться наедине с женой, боюсь даже глядеть на нее, чтобы не совершить преступления...
Однажды, когда мы были вдвоем и она по своему обыкновению ныла и бросала мне в лицо бесчисленные упреки, я вдруг вспомнил, что в соседней комнате в ящике стола у меня лежит довольно острый нож для резки бумаги и как было бы неплохо удалиться под каким-нибудь благовидным предлогом за этим ножом, а вернувшись, одним точным ударом перерезать этой ненавистной бабе горловую вену. Ее смерть будет мгновенной, а наше счастье – вечным! И пускай Бог потом накажет меня всеми муками ада за совершенное зверство. Разве будущие страдания – высокая цена за несколько лет райского обладания вами?!
Впрочем, не принимайте мои слова всерьез. Скорее это бредовые мечтания отчаявшегося человека. Успокойтесь, моей жене и детям ничего не угрожает. И все же я жду вашего ответа и не теряю надежды. Но знайте также и то, что если в течение нескольких дней я не получу от вас никакого ответа на это письмо, то, несмотря ни на что, я приду к вам... И тогда, Лили, я не знаю, что будет... Я не в состоянии владеть собой и повторяю: только вы, одна только вы можете спасти меня!»
«Дорогая Лили! Если бы вы знали, как тоскую и страдаю я, не видя вас столько времени. Жизнь без вас кажется мне такой сумрачной и бесцветной. Долго и скучно тянутся дни, еще томительнее и скучнее проходят ночи, а ваш милый, чарующий образ неотступно стоит передо мной, зовет и манит меня...
Быть в семье для меня невыносимо. Я не могу видеть без содрогания плачущую и ноющую жену. Она мне противна и жалка, и я чувствую к ней одно только физическое отвращение. Дети, которых я прежде так любил, неожиданно сделались для меня далеки и чужды. У меня нет угла, нет пристанища, где бы я мог хоть на мгновение отдохнуть душой, нет человека, которому я мог бы поверить свои страдания и муки...
Я не знаю, как у меня еще хватает сил петь... Каждый раз, когда выхожу на сцену, я невольно ищу среди публики ваши чудные глаза, ваше милое личико. Я не вижу вас уже более четырех месяцев!
Лили, дорогая Лили! Какая скорбь, какое отчаяние в моей душе! Сжальтесь надо мной, дайте мне возможность хотя бы издали увидеть вас! Вы измучили меня. Из-за вас я сделался несправедлив и жесток к своей жене, к своим детям. Я чувствую и сознаю, что несправедлив к ним! Но виной этому вы, вы одна!.. Вы отравили мое сердце, мою душу, мой разум, – и я готов, ради вас, бросить и жену, и детей, и сцену... Я брошу все и пойду за вами, как преданный пес за своим хозяином, куда бы вы ни позвали меня!
Прежде, до вас, я имел много женщин, умных и глупых, красивых и некрасивых. Иногда мне даже казалось, что я люблю ту или другую. Но теперь я уже знаю, что это был только мираж, который тотчас же рассеивался, исчезал, и в сердце оставался один только мутный и надоедливый осадок. Я снова чувствовал себя одиноким и снова стремительно и страстно искал любви, пока случайно судьба не свела меня с вами.
Только тогда я узнал, что такое любовь, насколько тяжела и мучительна она. И я понял, что любовь – самая ужасная болезнь, какая только может существовать на свете. Против других болезней имеются известные средства; можно если не излечить, то ослабить хворь. Против истинной же любви нет никаких средств. Человек бессилен и беспомощен бороться с ней. Ядом этой болезни отравлено не только тело, но и душа человека... Что я могу сделать с собой? Какими доводами рассудка, могу я заглушить в себе воспоминание о ваших ласках и поцелуях?.. А муки, адские муки ревности? Ах, Лили, Лили!.. Эти муки рвут и терзают, точно когти хищной птицы, мою грудь, мое сердце...
Воображение яркими красками рисует картину, как вы, моя любовь, моя страсть, мое счастье, отдаете свои ласки, свои поцелуи ненавистному для меня человеку. Он ненавистен мне уже потому, что он вблизи вас, что имеет на вас какое-то право и в силу этого права обладает вашим телом! И каждую минуту я готов совершить преступление: убить этого человека, а может быть, вместе с ним и вас, и себя. Ведь этот мужлан не достоин вас, ибо купил вашу любовь за презренное золото...
Ах, моя дорогая Лили! Спасите меня! Спасите мою жену, потому что я с ужасом чувствую, что готов убить и ее! И все потому, что мне кажется, что она стоит преградой между мной и вами и что если этой преграды однажды не станет, то вы уже не будете меня отвергать... Я страшусь этих мыслей, я боюсь остаться наедине с женой, боюсь даже глядеть на нее, чтобы не совершить преступления...
Однажды, когда мы были вдвоем и она по своему обыкновению ныла и бросала мне в лицо бесчисленные упреки, я вдруг вспомнил, что в соседней комнате в ящике стола у меня лежит довольно острый нож для резки бумаги и как было бы неплохо удалиться под каким-нибудь благовидным предлогом за этим ножом, а вернувшись, одним точным ударом перерезать этой ненавистной бабе горловую вену. Ее смерть будет мгновенной, а наше счастье – вечным! И пускай Бог потом накажет меня всеми муками ада за совершенное зверство. Разве будущие страдания – высокая цена за несколько лет райского обладания вами?!
Впрочем, не принимайте мои слова всерьез. Скорее это бредовые мечтания отчаявшегося человека. Успокойтесь, моей жене и детям ничего не угрожает. И все же я жду вашего ответа и не теряю надежды. Но знайте также и то, что если в течение нескольких дней я не получу от вас никакого ответа на это письмо, то, несмотря ни на что, я приду к вам... И тогда, Лили, я не знаю, что будет... Я не в состоянии владеть собой и повторяю: только вы, одна только вы можете спасти меня!»
XXXVIII
Взглянув на искаженное злобой и ревностью лицо Рогожина, Лили устало прикрыла глаза и покорно, без малейшего сопротивления передала ему письмо Далецкого.
Рогожин схватил его и впился в строчки глазами. Каждое слово письма жгло, отдаваясь острой болью в его сердце.
Лили напряженно, не отрываясь ни на одно мгновение, следила за Рогожиным.
Уловив что-то особенное в его лице, Лили сконфуженно посмотрела на доктора.
– Оставьте нас, – тихо сказала Лили, тщетно стараясь улыбнуться. – И вы тоже! – обратилась она к Берте.
Доктор и Берта молча вышли из спальни.
– Павел!.. – болезненным, надорванным голосом позвала Лили и, собрав все свои силы, приподнялась.
Рогожин окончил чтение и подошел к ней.
– Почему ты так испугалась, когда я вошел и увидел в твоих руках письмо? – спросил он. – Почему ты не хотела сразу отдать мне его?
– Я испугалась за тебя... – ответила, вздохнув, Лили.
Наступило молчание.
– Я никогда не предполагал, что он так сильно любит тебя, – в раздумье вдруг произнес Рогожин и после небольшого колебания возвратил ей послание Далецкого.
Лили, боязливо глядя на Павла Ильича, взяла письмо и положила его на столик, стоявший возле кровати.
– Как бы он ни любил меня – все равно! – сказала она и снова вздохнула. – Между ним и мною всякие отношения кончены. Я не хочу быть причиной несчастья его семьи.
– И ты ни слова не ответишь ему?
– Нет! – твердо сказала Лили.
Рогожин упал на колени и приник губами к руке молодой женщины. Лили устало улыбнулась и погладила его свободной рукой по голове.
– Уедем куда-нибудь из Москвы, – чуть слышно прошептала она.
– Куда? – изнывая в сладкой истоме, спросил Рогожин.
– Куда хочешь. У тебя где-то под Москвой есть имение. Поедем туда!
– Зимой?
– Не все ли равно? Мы будем там с тобой одни, вдвоем, вдали от всех людей.
– Да, да... Вдали от всех людей... – эхом отозвался Рогожин.
Идея украсть у мира возлюбленную и поселить ее в дворянском гнезде, куда не сможет заявиться этот пройдоха Далецкий, показалась Рогожину удивительно соблазнительной. «Надо будет расставить мужиков с ружьями по дорогам и приказать им стрелять, если господин певчик попытается проникнуть в усадьбу воровским путем».
Лили видела, что ее предложение об отъезде в деревню настолько пришлось по душе Рогожину, что он даже посветлел лицом и скорбные складки в уголках его губ впервые за время их разговора исчезли. В усталых глазах молодой женщины сверкнули радость и вдохновение.
– Быть может, деревня поможет нам забыть наше прошлое! – волнуясь и спеша, говорила Лили, продолжая гладить рукой голову Рогожина. – Я люблю природу! Там тихо, покойно... Скоро весна, пройдут метели и морозы, начнет таять снег и весело зажурчат ручьи... Прилетят грачи, жаворонки... Если бы ты знал, как мне хочется тишины и покоя!.. Как я измучилась, устала... Как изболела моя душа! В деревне же, я уверена, моя душа успокоится и очистится от суетных городских мыслей.
Лили стиснула зубы и опустила веки, на длинных ресницах которых выступили слезы.
И вдруг перед ее закрытыми глазами огненными буквами выступили строчки из письма Далецкого: «Только вы, вы одна можете спасти меня!»
И Лили стало тоскливо и жутко. Она вдруг с ужасом подумала: «А что, если он от отчаяния обратит гнев с жены на себя и воспользуется описанным в письме кинжалом для того, чтобы раз и навсегда избавиться от душевной боли под названием любовь?»
У Лили появилось неожиданное желание во что бы то ни стало увидеть Далецкого. Она приласкала бы его точно так же, как ласкает теперь Рогожина, и этими ласками успокоила бы его наболевшее сердце.
Странная, сумасшедшая мысль назойливо крутилась в голове Лили. «Почему я не могу сделать счастливыми их обоих? – вдруг подумала она. – Отчего этот мир устроен так, что из трех влюбленных один обязательно оказывается в положении отвергнутого страдальца? Но разве может быть гармония между счастливой парой, если ценой их блаженства является чье-то отчаяние?»
– О чем ты думаешь? – спросил Рогожин, подняв голову и посмотрев в лицо Лили. Инстинктивно он почувствовал важную перемену в ее настроении и внутренне сжался, уже привычно готовясь к новой порции болезненной правды.
– Так... Ни о чем... – смущенно и очень поспешно попыталась успокоить его Лили.
Глаза ее оставались закрытыми, и крупные слезы одна за другой текли по бледным щекам на тонкий полупрозрачный батист подушки.
При виде ее слез протяжный стон вырвался из груди Рогожина.
– Ты плачешь?! – вскрикнул он и, порывисто вскочив на ноги, испуганно склонился над самым лицом Лили.
Молодая женщина почувствовала его горячее дыхание и вздрогнула. Сердце ее встревоженно забилось, в висках застучало. Она протянула руки и оттолкнула от себя Рогожина.
– Оставь меня, – глухо пробормотала Лили и вдруг в ужасе заметалась по постели. Лицо ее раскраснелось, и на всем теле выступил крупный пот. – Как мне нехорошо! Как душно!.. – вскрикнула она, задыхаясь и широко раскрыв глаза.
Все закружилось перед ней и куда-то поплыло, и сама она стремительно понеслась в какую-то бездну. Лили в ужасе закрыла глаза и тотчас же потеряла сознание.
Когда Рогожин приложил ладони к ее лбу, то почувствовал, что Лили горела как в огне.
– Лили!.. – окликнул он, но не получил ответа.
Он растерянно оглянулся кругом, не зная, что ему делать. Затем сообразил и бросился из спальни отыскивать доктора.
Доктор стоял у окна столовой и, глядя на улицу, задумчиво барабанил пальцами по стеклу. Там какой-то странный человек в широкой мужицкой кепке и толстом кожаном переднике вытаскивал из своей тележки куски мяса и кормил ими уличных котов, сотни которых сбежались на запах угощения. Было непонятно, зачем он это делает, но от этого было еще интереснее наблюдать за странным человеком, ибо все непонятное часто рождает желание пофилософствовать.
С острым интересом наблюдая за разворачивающейся перед его глазами сценкой, старенький доктор размышлял о том, что этот странный человек, бескорыстно кормящий бездомных котов и кошек печенкой, должно быть, является для всей местной мяукающей братии кем-то наподобие бога или святого. Да и для Создателя он наверняка не менее, а то и более, свят, чем какой-нибудь богатый благотворитель, открывающий из страха перед грядущим Страшным судом бесплатные заведения для нищих, больных и престарелых людей.
«Вот и мы, врачи, часто кичимся своим профессиональным милосердием, а между тем большинство из нас всего лишь ушлые торговцы модными микстурами и медицинскими знаниями, – размышлял доктор, глядя на кошачьего кормильца. – Вот если бы мы бескорыстно, просто из искренней любви к человечеству, несли ему избавление от физических и душевных страданий, тогда бы наша претензия на корпоративную богоизбранность была бы обоснованной».
В последние годы доктор часто мучился язвенными болями в животе, кроме того у него были проблемы с сердцем и суставами ног. Как профессионал он отлично осознавал, что от силы проживет еще года три. И это ясное осознание уже видимого конца своего земного пути наделило доктора тонким пониманием мира. Только теперь он постепенно начинал находить ответы на многие извечные вопросы бытия, касающиеся смысла жизни.
В то время как доктор мысленно философствовал возле окна, акушерка сидела, облокотившись, у стола и с азартом курила папироску.
– Доктор!.. – хрипло прокричал Рогожин, вбежав в столовую.
– Что угодно? – осведомился доктор и, заложив за спину руки, медленно отошел от окна.
– Ради бога, скорее к больной!.. Доктор тут же поспешил в спальню.
Лили металась и бредила. Надломленный организм ее не вынес нового потрясения, и у нее началась нервная горячка.
Рогожин схватил его и впился в строчки глазами. Каждое слово письма жгло, отдаваясь острой болью в его сердце.
Лили напряженно, не отрываясь ни на одно мгновение, следила за Рогожиным.
Уловив что-то особенное в его лице, Лили сконфуженно посмотрела на доктора.
– Оставьте нас, – тихо сказала Лили, тщетно стараясь улыбнуться. – И вы тоже! – обратилась она к Берте.
Доктор и Берта молча вышли из спальни.
– Павел!.. – болезненным, надорванным голосом позвала Лили и, собрав все свои силы, приподнялась.
Рогожин окончил чтение и подошел к ней.
– Почему ты так испугалась, когда я вошел и увидел в твоих руках письмо? – спросил он. – Почему ты не хотела сразу отдать мне его?
– Я испугалась за тебя... – ответила, вздохнув, Лили.
Наступило молчание.
– Я никогда не предполагал, что он так сильно любит тебя, – в раздумье вдруг произнес Рогожин и после небольшого колебания возвратил ей послание Далецкого.
Лили, боязливо глядя на Павла Ильича, взяла письмо и положила его на столик, стоявший возле кровати.
– Как бы он ни любил меня – все равно! – сказала она и снова вздохнула. – Между ним и мною всякие отношения кончены. Я не хочу быть причиной несчастья его семьи.
– И ты ни слова не ответишь ему?
– Нет! – твердо сказала Лили.
Рогожин упал на колени и приник губами к руке молодой женщины. Лили устало улыбнулась и погладила его свободной рукой по голове.
– Уедем куда-нибудь из Москвы, – чуть слышно прошептала она.
– Куда? – изнывая в сладкой истоме, спросил Рогожин.
– Куда хочешь. У тебя где-то под Москвой есть имение. Поедем туда!
– Зимой?
– Не все ли равно? Мы будем там с тобой одни, вдвоем, вдали от всех людей.
– Да, да... Вдали от всех людей... – эхом отозвался Рогожин.
Идея украсть у мира возлюбленную и поселить ее в дворянском гнезде, куда не сможет заявиться этот пройдоха Далецкий, показалась Рогожину удивительно соблазнительной. «Надо будет расставить мужиков с ружьями по дорогам и приказать им стрелять, если господин певчик попытается проникнуть в усадьбу воровским путем».
Лили видела, что ее предложение об отъезде в деревню настолько пришлось по душе Рогожину, что он даже посветлел лицом и скорбные складки в уголках его губ впервые за время их разговора исчезли. В усталых глазах молодой женщины сверкнули радость и вдохновение.
– Быть может, деревня поможет нам забыть наше прошлое! – волнуясь и спеша, говорила Лили, продолжая гладить рукой голову Рогожина. – Я люблю природу! Там тихо, покойно... Скоро весна, пройдут метели и морозы, начнет таять снег и весело зажурчат ручьи... Прилетят грачи, жаворонки... Если бы ты знал, как мне хочется тишины и покоя!.. Как я измучилась, устала... Как изболела моя душа! В деревне же, я уверена, моя душа успокоится и очистится от суетных городских мыслей.
Лили стиснула зубы и опустила веки, на длинных ресницах которых выступили слезы.
И вдруг перед ее закрытыми глазами огненными буквами выступили строчки из письма Далецкого: «Только вы, вы одна можете спасти меня!»
И Лили стало тоскливо и жутко. Она вдруг с ужасом подумала: «А что, если он от отчаяния обратит гнев с жены на себя и воспользуется описанным в письме кинжалом для того, чтобы раз и навсегда избавиться от душевной боли под названием любовь?»
У Лили появилось неожиданное желание во что бы то ни стало увидеть Далецкого. Она приласкала бы его точно так же, как ласкает теперь Рогожина, и этими ласками успокоила бы его наболевшее сердце.
Странная, сумасшедшая мысль назойливо крутилась в голове Лили. «Почему я не могу сделать счастливыми их обоих? – вдруг подумала она. – Отчего этот мир устроен так, что из трех влюбленных один обязательно оказывается в положении отвергнутого страдальца? Но разве может быть гармония между счастливой парой, если ценой их блаженства является чье-то отчаяние?»
– О чем ты думаешь? – спросил Рогожин, подняв голову и посмотрев в лицо Лили. Инстинктивно он почувствовал важную перемену в ее настроении и внутренне сжался, уже привычно готовясь к новой порции болезненной правды.
– Так... Ни о чем... – смущенно и очень поспешно попыталась успокоить его Лили.
Глаза ее оставались закрытыми, и крупные слезы одна за другой текли по бледным щекам на тонкий полупрозрачный батист подушки.
При виде ее слез протяжный стон вырвался из груди Рогожина.
– Ты плачешь?! – вскрикнул он и, порывисто вскочив на ноги, испуганно склонился над самым лицом Лили.
Молодая женщина почувствовала его горячее дыхание и вздрогнула. Сердце ее встревоженно забилось, в висках застучало. Она протянула руки и оттолкнула от себя Рогожина.
– Оставь меня, – глухо пробормотала Лили и вдруг в ужасе заметалась по постели. Лицо ее раскраснелось, и на всем теле выступил крупный пот. – Как мне нехорошо! Как душно!.. – вскрикнула она, задыхаясь и широко раскрыв глаза.
Все закружилось перед ней и куда-то поплыло, и сама она стремительно понеслась в какую-то бездну. Лили в ужасе закрыла глаза и тотчас же потеряла сознание.
Когда Рогожин приложил ладони к ее лбу, то почувствовал, что Лили горела как в огне.
– Лили!.. – окликнул он, но не получил ответа.
Он растерянно оглянулся кругом, не зная, что ему делать. Затем сообразил и бросился из спальни отыскивать доктора.
Доктор стоял у окна столовой и, глядя на улицу, задумчиво барабанил пальцами по стеклу. Там какой-то странный человек в широкой мужицкой кепке и толстом кожаном переднике вытаскивал из своей тележки куски мяса и кормил ими уличных котов, сотни которых сбежались на запах угощения. Было непонятно, зачем он это делает, но от этого было еще интереснее наблюдать за странным человеком, ибо все непонятное часто рождает желание пофилософствовать.
С острым интересом наблюдая за разворачивающейся перед его глазами сценкой, старенький доктор размышлял о том, что этот странный человек, бескорыстно кормящий бездомных котов и кошек печенкой, должно быть, является для всей местной мяукающей братии кем-то наподобие бога или святого. Да и для Создателя он наверняка не менее, а то и более, свят, чем какой-нибудь богатый благотворитель, открывающий из страха перед грядущим Страшным судом бесплатные заведения для нищих, больных и престарелых людей.
«Вот и мы, врачи, часто кичимся своим профессиональным милосердием, а между тем большинство из нас всего лишь ушлые торговцы модными микстурами и медицинскими знаниями, – размышлял доктор, глядя на кошачьего кормильца. – Вот если бы мы бескорыстно, просто из искренней любви к человечеству, несли ему избавление от физических и душевных страданий, тогда бы наша претензия на корпоративную богоизбранность была бы обоснованной».
В последние годы доктор часто мучился язвенными болями в животе, кроме того у него были проблемы с сердцем и суставами ног. Как профессионал он отлично осознавал, что от силы проживет еще года три. И это ясное осознание уже видимого конца своего земного пути наделило доктора тонким пониманием мира. Только теперь он постепенно начинал находить ответы на многие извечные вопросы бытия, касающиеся смысла жизни.
В то время как доктор мысленно философствовал возле окна, акушерка сидела, облокотившись, у стола и с азартом курила папироску.
– Доктор!.. – хрипло прокричал Рогожин, вбежав в столовую.
– Что угодно? – осведомился доктор и, заложив за спину руки, медленно отошел от окна.
– Ради бога, скорее к больной!.. Доктор тут же поспешил в спальню.
Лили металась и бредила. Надломленный организм ее не вынес нового потрясения, и у нее началась нервная горячка.
XXXIX
Далецкий напрасно ждал от Лили ответа на свое письмо.
Ответа не было. Дмитрий Николаевич настолько был измучен и взволнован, что не в состоянии был петь на сцене и послал дирекции оперного театра письмо, что отказывается участвовать в дальнейших спектаклях. Во избежание штрафа или неустойки, к письму прилагалось врачебное свидетельство о том, что он болен ангиной.
Семейная жизнь Далецкого превратилась в какой-то ад. Череда скандалов привела к тому, что дети сторонились и избегали отца. Они не понимали, что происходит между ним и матерью, но видели, что мать страдает, тоскует и плачет каждый день и что виновник этих страданий, тоски и слез – не кто иной, как отец.
Не говоря с мужем уже в течение нескольких дней, Ольга Алексеевна потеряла наконец терпение и, преодолев робость и страх, однажды с решительным видом явилась в кабинет мужа.
Далецкий, как это обычно происходило с ним в последнее время, мрачно сидел у письменного стола, подперев голову руками.
– Что тебе надо? – грубо спросил он, не поднимая глаз.
– Митя... – дрогнувшим голосом начала Ольга Алексеевна, стараясь изо всех сил сдержать подступившие к горлу рыдания, – я не могу дальше так жить. Лучше и легче навсегда расстаться с тобой, чем жить вместе, не слыхать от тебя ни одного слова и день за днем видеть в твоих глазах полное отчуждение и одну только ненависть!.. Если я сделалась такой ненавистной для тебя, оставь меня и уходи к той женщине, которая завладела твоим сердцем.
Ольга Алексеевна не смогла продолжать дальше и, задохнувшись от рыданий, едва добралась до дивана и упала на него, уткнувшись лицом в подушки. Худенькие плечи ее вздрагивали и подымались.
Далецкий тяжело поднялся со стула и, шатаясь точно пьяный, подошел к рыдающей жене.
– Перестань! – раздраженно сказал он и, сев рядом с женой на диван, положил руку на ее вздрагивающие плечи.
Ольга Алексеевна мало-помалу затихла. Не поднимая лица, она ждала его решительных объяснений.
– Выслушай и, если можешь, пойми меня, – задумчиво начал Далецкий. – Я сам не знаю, что такое происходит со мной... В иные минуты мне кажется, что я схожу с ума! Разве я виноват, что эта женщина настолько завладела моим умом и сердцем? Разве человек волен в своих чувствах? Все начиналось, как обычное приключеньице со смазливой барышней, а превратилось в трагедию, которой не видно конца.
– Но что же мне-то делать? Чем же я и дети провинились перед тобой?! – воскликнула Ольга Алексеевна и, повернувшись лицом к мужу, с невыразимой тоской посмотрела ему в глаза.
Далецкий поник головой. Его лицо выражало скорбь и чувство вины, которую Дмитрий Николаевич признавал за собой в отношении страдающей по его прихоти семьи.
– Клянусь тебе, я не знаю... – положа руку на сердце, чистосердечно признался он. – Помоги мне, Оленька, научи меня, как вырвать из сердца всякое воспоминание об этой женщине. И тогда я опять вернусь к тебе... О, как бы я желал достигнуть этого! Тем более что она, эта женщина, и знать меня не желает... Я писал ей и до сих пор не получил от нее никакого ответа. Она отравила меня своей безумной любовью и бросила!..
Ольга Алексеевна перестала плакать. В ее глазах появилась надежда.
– Митя! Уедем из Москвы, и ты скорее тогда забудешь о ней, – робко произнесла она и, приподнявшись, обняла руками шею мужа и прижалась заплаканным лицом к его груди.
Далецкий вздрогнул, грубо отстранил от себя жену, встал с дивана и отошел к письменному столу.
– Никогда!.. – воскликнул он подавленным голосом. – Слышишь ли ты? Никогда!
Слабый, болезненный стон вырвался из груди Ольги Алексеевны. Она медленно поднялась с дивана, выпрямилась и устремила на мужа горевшие лихорадочным блеском глаза. Но затем глаза ее тотчас потускнели, углы губ опустились, и все лицо осунулось и как-то сразу постарело.
– Если так, то я сама уеду из Москвы!.. Возьму детей и уеду к матери... – заговорила Ольга Алексеевна. Голос ее звучал сухо и твердо, и в нем не было более слышно ни слез, ни рыданий. – Я считала тебя более мужественным и сильным! – продолжала она. – Я думала, что чувства долга и любви к детям помогут тебе победить безумную страсть к этой распутной девице!.. Но теперь я вижу, что в тебе нет силы воли, нет характера! Ты думаешь, я не знала раньше, что ты уже много раз изменял мне и бросал женщин, как они бросают свои тряпки? Я видела и знала это, но... но мирилась и даже ни разу не сделала тебе какого-либо упрека... Я понимала, что все эти мимолетные связи не заключают в себе ничего серьезного и, главное, не отрывают тебя от семьи. Ты всегда был нежен и предупредителен и со мной, и с детьми. Остановить тебя я все равно не могла; упреки и сцены ревности поселили бы между нами только отчуждение и злобу... И я все сносила, молчала ради детей, чтобы сохранить им отца!.. Но теперь я вижу, что это невозможно... Низменная порочная страсть захватила тебя всего, и ты, не задумываясь, пожертвуешь мною и детьми ради этого чувства. Мне кажется, что ты в состоянии даже убить меня!..
Далецкий вздрогнул от ужаса, но не в силах был возразить ни единого слова.
И вдруг вся его жизнь с женой, на протяжении восьми лет, с первых же дней после брака, невольно пронеслась в его воображении.
Ответа не было. Дмитрий Николаевич настолько был измучен и взволнован, что не в состоянии был петь на сцене и послал дирекции оперного театра письмо, что отказывается участвовать в дальнейших спектаклях. Во избежание штрафа или неустойки, к письму прилагалось врачебное свидетельство о том, что он болен ангиной.
Семейная жизнь Далецкого превратилась в какой-то ад. Череда скандалов привела к тому, что дети сторонились и избегали отца. Они не понимали, что происходит между ним и матерью, но видели, что мать страдает, тоскует и плачет каждый день и что виновник этих страданий, тоски и слез – не кто иной, как отец.
Не говоря с мужем уже в течение нескольких дней, Ольга Алексеевна потеряла наконец терпение и, преодолев робость и страх, однажды с решительным видом явилась в кабинет мужа.
Далецкий, как это обычно происходило с ним в последнее время, мрачно сидел у письменного стола, подперев голову руками.
– Что тебе надо? – грубо спросил он, не поднимая глаз.
– Митя... – дрогнувшим голосом начала Ольга Алексеевна, стараясь изо всех сил сдержать подступившие к горлу рыдания, – я не могу дальше так жить. Лучше и легче навсегда расстаться с тобой, чем жить вместе, не слыхать от тебя ни одного слова и день за днем видеть в твоих глазах полное отчуждение и одну только ненависть!.. Если я сделалась такой ненавистной для тебя, оставь меня и уходи к той женщине, которая завладела твоим сердцем.
Ольга Алексеевна не смогла продолжать дальше и, задохнувшись от рыданий, едва добралась до дивана и упала на него, уткнувшись лицом в подушки. Худенькие плечи ее вздрагивали и подымались.
Далецкий тяжело поднялся со стула и, шатаясь точно пьяный, подошел к рыдающей жене.
– Перестань! – раздраженно сказал он и, сев рядом с женой на диван, положил руку на ее вздрагивающие плечи.
Ольга Алексеевна мало-помалу затихла. Не поднимая лица, она ждала его решительных объяснений.
– Выслушай и, если можешь, пойми меня, – задумчиво начал Далецкий. – Я сам не знаю, что такое происходит со мной... В иные минуты мне кажется, что я схожу с ума! Разве я виноват, что эта женщина настолько завладела моим умом и сердцем? Разве человек волен в своих чувствах? Все начиналось, как обычное приключеньице со смазливой барышней, а превратилось в трагедию, которой не видно конца.
– Но что же мне-то делать? Чем же я и дети провинились перед тобой?! – воскликнула Ольга Алексеевна и, повернувшись лицом к мужу, с невыразимой тоской посмотрела ему в глаза.
Далецкий поник головой. Его лицо выражало скорбь и чувство вины, которую Дмитрий Николаевич признавал за собой в отношении страдающей по его прихоти семьи.
– Клянусь тебе, я не знаю... – положа руку на сердце, чистосердечно признался он. – Помоги мне, Оленька, научи меня, как вырвать из сердца всякое воспоминание об этой женщине. И тогда я опять вернусь к тебе... О, как бы я желал достигнуть этого! Тем более что она, эта женщина, и знать меня не желает... Я писал ей и до сих пор не получил от нее никакого ответа. Она отравила меня своей безумной любовью и бросила!..
Ольга Алексеевна перестала плакать. В ее глазах появилась надежда.
– Митя! Уедем из Москвы, и ты скорее тогда забудешь о ней, – робко произнесла она и, приподнявшись, обняла руками шею мужа и прижалась заплаканным лицом к его груди.
Далецкий вздрогнул, грубо отстранил от себя жену, встал с дивана и отошел к письменному столу.
– Никогда!.. – воскликнул он подавленным голосом. – Слышишь ли ты? Никогда!
Слабый, болезненный стон вырвался из груди Ольги Алексеевны. Она медленно поднялась с дивана, выпрямилась и устремила на мужа горевшие лихорадочным блеском глаза. Но затем глаза ее тотчас потускнели, углы губ опустились, и все лицо осунулось и как-то сразу постарело.
– Если так, то я сама уеду из Москвы!.. Возьму детей и уеду к матери... – заговорила Ольга Алексеевна. Голос ее звучал сухо и твердо, и в нем не было более слышно ни слез, ни рыданий. – Я считала тебя более мужественным и сильным! – продолжала она. – Я думала, что чувства долга и любви к детям помогут тебе победить безумную страсть к этой распутной девице!.. Но теперь я вижу, что в тебе нет силы воли, нет характера! Ты думаешь, я не знала раньше, что ты уже много раз изменял мне и бросал женщин, как они бросают свои тряпки? Я видела и знала это, но... но мирилась и даже ни разу не сделала тебе какого-либо упрека... Я понимала, что все эти мимолетные связи не заключают в себе ничего серьезного и, главное, не отрывают тебя от семьи. Ты всегда был нежен и предупредителен и со мной, и с детьми. Остановить тебя я все равно не могла; упреки и сцены ревности поселили бы между нами только отчуждение и злобу... И я все сносила, молчала ради детей, чтобы сохранить им отца!.. Но теперь я вижу, что это невозможно... Низменная порочная страсть захватила тебя всего, и ты, не задумываясь, пожертвуешь мною и детьми ради этого чувства. Мне кажется, что ты в состоянии даже убить меня!..
Далецкий вздрогнул от ужаса, но не в силах был возразить ни единого слова.
И вдруг вся его жизнь с женой, на протяжении восьми лет, с первых же дней после брака, невольно пронеслась в его воображении.
XL
Женился Далецкий на Ольге Алексеевне, когда еще был никому неизвестным начинающим певцом. Он только что поступил на сцену по окончании курса в консерватории.
Ольга Алексеевна была дочерью очень богатой помещицы – вдовы, владеющей на юге России большим благоустроенным имением. В Москве Ольга жила у своих знакомых и училась на высших женских курсах.
Однажды в пользу слушательниц курсов был устроен концерт, участвовать в котором пригласили и Далецкого. Во время концерта Дмитрий и познакомился с девушкой. Она показалась ему весьма симпатичной. Имея привычку ухаживать чуть ли не за всякой женщиной, Далецкий стал волочиться и за своей новой знакомой.
– Так, на всякий случай, – с фривольной улыбкой говорил он товарищам. – А вдруг она окажется бриллиантом в провинциальной упаковке.
А между тем Оленька и в самом деле оказалась ценной находкой для бедного артиста.
Ведь она являлась единственной наследницей своей богатой матери и, выйдя замуж, могла рассчитывать на часть доходов с родового имения, а также на солидный приданный капитал.
Когда Далецкий узнал о столь приятных подробностях, он немедленно усилил ухаживание за девушкой. Деньги состоятельной помещицы не только могли внести в его жизнь желанный комфорт, но и поспособствовали бы удачной сценической карьере. Поэтому Дмитрий влез в долги, но старался ухаживать за Оленькой красиво, задаривая ее дорогими букетами, в каждом из которых была скрыта записка с очередным сочиненным им в ее честь любовным стихом. Далецкий вообще был рожден для романтических ролей героев-любовников и в амплуа страдающего Ромео чувствовал себя словно рыба в воде.
Неудивительно, что ухаживания его вскоре увенчались полным успехом. Девушка влюбилась в него до беспамятства и отдалась задолго до церковного венчания. Когда это выяснилось, мать Оленьки после недолгого колебания все же вынуждена была дать свое согласие на этот брак, дабы избежать скандала. И через несколько месяцев отпраздновали свадьбу.
Молодые, конечно, остались в Москве, а Олина мать, всей душой отдавшаяся сельскому хозяйству, тотчас же после свадьбы снова уехала в свое имение. Отношения с дочерью и с зятем она поддерживала только письмами и периодически высылала им довольно крупные суммы денег.
За эти восемь лет она их навестила только два раза, чтобы взглянуть на внучат. Ольга Алексеевна никогда ни на что не жаловалась матери, и та была спокойна за дочь.
А между тем отношения между супругами дали трещину в первый же год совместной жизни. Далец-кий чуть ли не ежедневно придавался пьянству и кутежам, в связи с чем крайне редко ночевал дома. Часто, по окончании спектакля в оперном театре, он отправлял жену домой, а сам ехал ужинать в ресторан с какой-нибудь артисткой или поклонницей. Женушкин капитал позволял ему теперь беззаботно кутить в лучших ресторанах города и снимать для любовных утех генеральские апартаменты в первоклассных гостиницах и меблированных комнатах.
Подруги Далецкого получали от него щедрые подарки в виде дорогих украшений и нарядов, тогда как законная супруга даже скромного букетика цветов удостаивалась считанные разы.
Закулисные связи составляли неотъемлемую часть его жизни, и сплетни о них нередко доходили до Ольги Алексеевны. Да она и сама не могла не чувствовать, что муж охладел к ней как к женщине. Во время редких постельных встреч он по ошибке или спьяну называл ее чужими женскими именами.
И все же очень долго Ольга Алексеевна в силу своего мягкого ровного характера терпеливо сносила выходки мужа, не пытаясь бросить ему в лицо слова упрека. Всю свою любовь она сосредоточила на детях, а тосковала и плакала лишь украдкой.
Но когда однажды старая мать, соскучившись наконец по дочери и внучатам, приехала неожиданно в Москву, то не узнала своей дочери, настолько та исхудала и побледнела.
– Что с тобой?! – вне себя воскликнула пожилая барыня.
– Ничего, мама... Я вполне всем довольна и здорова... – смущенно ответила Ольга Алексеевна.
– Значит, не больна? – подозрительно прищурив глаз, осведомилась мать.
– Нет, я совершенно здорова.
– Отчего же ты, душенька, так исхудала и побледнела?
– Я не знаю...
Старая помещица многозначительно посмотрела на мужа дочери, который присутствовал при этом разговоре. Далецкий только опустил глаза и не сказал ни слова.
Пожив несколько дней и убедившись, что в семейной жизни дочери нет никакого разлада (все это время Далецкий, против своего обыкновения, проводил целые дни дома и был подчеркнуто нежен и внимателен с женой), мать Ольги окончательно успокоилась и уехала. Но, прежде чем отбыть в имение, старая барыня имела тайный разговор с дочерью.
– Вот что, – сказала она, целуя на прощание Ольгу, – приезжай-ка ты с мальчиками летом ко мне! Там ты у меня живо поправишься!.. А его я не зову! – добавила мать, зло кивнув в сторону комнаты зятя. – Он пускай здесь привычным способом развлекается!.. Ну а ты, душенька моя, непременно приезжай!.. Иначе от этой поганой, безалаберной жизни в Москве недолго и раньше срока до могилы дойти!..
Ольга Алексеевна была дочерью очень богатой помещицы – вдовы, владеющей на юге России большим благоустроенным имением. В Москве Ольга жила у своих знакомых и училась на высших женских курсах.
Однажды в пользу слушательниц курсов был устроен концерт, участвовать в котором пригласили и Далецкого. Во время концерта Дмитрий и познакомился с девушкой. Она показалась ему весьма симпатичной. Имея привычку ухаживать чуть ли не за всякой женщиной, Далецкий стал волочиться и за своей новой знакомой.
– Так, на всякий случай, – с фривольной улыбкой говорил он товарищам. – А вдруг она окажется бриллиантом в провинциальной упаковке.
А между тем Оленька и в самом деле оказалась ценной находкой для бедного артиста.
Ведь она являлась единственной наследницей своей богатой матери и, выйдя замуж, могла рассчитывать на часть доходов с родового имения, а также на солидный приданный капитал.
Когда Далецкий узнал о столь приятных подробностях, он немедленно усилил ухаживание за девушкой. Деньги состоятельной помещицы не только могли внести в его жизнь желанный комфорт, но и поспособствовали бы удачной сценической карьере. Поэтому Дмитрий влез в долги, но старался ухаживать за Оленькой красиво, задаривая ее дорогими букетами, в каждом из которых была скрыта записка с очередным сочиненным им в ее честь любовным стихом. Далецкий вообще был рожден для романтических ролей героев-любовников и в амплуа страдающего Ромео чувствовал себя словно рыба в воде.
Неудивительно, что ухаживания его вскоре увенчались полным успехом. Девушка влюбилась в него до беспамятства и отдалась задолго до церковного венчания. Когда это выяснилось, мать Оленьки после недолгого колебания все же вынуждена была дать свое согласие на этот брак, дабы избежать скандала. И через несколько месяцев отпраздновали свадьбу.
Молодые, конечно, остались в Москве, а Олина мать, всей душой отдавшаяся сельскому хозяйству, тотчас же после свадьбы снова уехала в свое имение. Отношения с дочерью и с зятем она поддерживала только письмами и периодически высылала им довольно крупные суммы денег.
За эти восемь лет она их навестила только два раза, чтобы взглянуть на внучат. Ольга Алексеевна никогда ни на что не жаловалась матери, и та была спокойна за дочь.
А между тем отношения между супругами дали трещину в первый же год совместной жизни. Далец-кий чуть ли не ежедневно придавался пьянству и кутежам, в связи с чем крайне редко ночевал дома. Часто, по окончании спектакля в оперном театре, он отправлял жену домой, а сам ехал ужинать в ресторан с какой-нибудь артисткой или поклонницей. Женушкин капитал позволял ему теперь беззаботно кутить в лучших ресторанах города и снимать для любовных утех генеральские апартаменты в первоклассных гостиницах и меблированных комнатах.
Подруги Далецкого получали от него щедрые подарки в виде дорогих украшений и нарядов, тогда как законная супруга даже скромного букетика цветов удостаивалась считанные разы.
Закулисные связи составляли неотъемлемую часть его жизни, и сплетни о них нередко доходили до Ольги Алексеевны. Да она и сама не могла не чувствовать, что муж охладел к ней как к женщине. Во время редких постельных встреч он по ошибке или спьяну называл ее чужими женскими именами.
И все же очень долго Ольга Алексеевна в силу своего мягкого ровного характера терпеливо сносила выходки мужа, не пытаясь бросить ему в лицо слова упрека. Всю свою любовь она сосредоточила на детях, а тосковала и плакала лишь украдкой.
Но когда однажды старая мать, соскучившись наконец по дочери и внучатам, приехала неожиданно в Москву, то не узнала своей дочери, настолько та исхудала и побледнела.
– Что с тобой?! – вне себя воскликнула пожилая барыня.
– Ничего, мама... Я вполне всем довольна и здорова... – смущенно ответила Ольга Алексеевна.
– Значит, не больна? – подозрительно прищурив глаз, осведомилась мать.
– Нет, я совершенно здорова.
– Отчего же ты, душенька, так исхудала и побледнела?
– Я не знаю...
Старая помещица многозначительно посмотрела на мужа дочери, который присутствовал при этом разговоре. Далецкий только опустил глаза и не сказал ни слова.
Пожив несколько дней и убедившись, что в семейной жизни дочери нет никакого разлада (все это время Далецкий, против своего обыкновения, проводил целые дни дома и был подчеркнуто нежен и внимателен с женой), мать Ольги окончательно успокоилась и уехала. Но, прежде чем отбыть в имение, старая барыня имела тайный разговор с дочерью.
– Вот что, – сказала она, целуя на прощание Ольгу, – приезжай-ка ты с мальчиками летом ко мне! Там ты у меня живо поправишься!.. А его я не зову! – добавила мать, зло кивнув в сторону комнаты зятя. – Он пускай здесь привычным способом развлекается!.. Ну а ты, душенька моя, непременно приезжай!.. Иначе от этой поганой, безалаберной жизни в Москве недолго и раньше срока до могилы дойти!..