LIV

   Было еще совсем темно. Рогожин, задремавший на тахте, вздрогнул, точно от электрического удара, и, открыв глаза, встревоженно осмотрелся вокруг.
   На креслах возле письменного стола, ярко освещенного лампой, сидели секунданты – майор и студент. Они, очевидно, ни на минуту не сомкнули глаз и тихо, но оживленно о чем-то разговаривали. Их волновало предстоящее дело, ибо увлекательно сопровождать кого-то на смерть, зная при этом, что тебе лично решительным счетом ничего не грозит.
   Рогожин устало снова закрыл глаза и стал прислушиваться к разговору.
   – Это, батенька, мудрено угадать, что чувствует человек, когда ему направлено в лоб дуло пистолета... – протяжно и лениво говорил майор. – Все зависит от индивидуальных особенностей. Один чувствует одно, другой – другое!.. В общем, конечно, ощущение не из особо приятных. Всякое живое существо с избытком наделено инстинктом самосохранения. В самом невозможном, паскудном положении, мучаясь, страдая и проклиная свою судьбу, человек все-таки обеими руками цепляется за свою жалкую жизнь. У меня был товарищ, страдавший ужасной неизлечимой болезнью. Каждый час, каждую минуту, при малейшем движении он испытывал адские, невыносимые муки. Однажды, жалея его, я принес ему заряженный револьвер и положил на столик, стоявший в изголовье его постели. Так, на всякий случай!.. Товарищ этот выразительно посмотрел на меня, затем на револьвер и спрашивает: «А что, заряжен он?» «Да!» – говорю. Он как задрожит весь: «Убери его прочь! Ради бога, убери прочь! А то неровен час, заберется ко мне ночью какой-нибудь негодяй, да и прикончит из этого револьвера!» А надо вам сказать, что страдания несчастного больного достигли в ту пору апогея – одним словом, дальше некуда было! Даже доктора, и те говорили, что самое лучшее, дескать, если бы этот несчастный поскорее помер. Так-то вот-с! Ежели такой человек задрожал при одной мысли, что на него может быть направлено дуло револьвера, так что же должен почувствовать здоровый и полный жизни субъект при подобной оказии? На свете нет и не может быть существа, которое не чувствовало бы страха перед смертью! Самый необыкновенный герой обязательно чувствует этот страх, и все дело в том, что у него достаточно силы воли, чтобы преодолеть свой страх и мужественно и смело взглянуть прямо в глаза смерти.
   Студент подумал и, прихлебнув из стакана вина, почесал затылок.
   – Тогда чем же объяснить то, что люди сознательно и добровольно идут, например, на такую глупую штуку, как дуэль? – спросил он.
   – Э, батенька, тут аффект! – оживился майор. – Под влиянием аффекта человек на рожон полезет, в бездонную пропасть головой чебурахнется. А потом не забывай того, что, решаясь на дуэль, каждый до последней минуты надеется, что убит будет не он, а его противник. А надежда – великая вещь! «Надежда юношей питает, отраду старцам подает».
   – Это про науки сказано.
   – Ошибка или злоумышленная опечатка! Это про жизнь сказано. Вон наш клиент, небось, спит и видит себя победно стоящим с дымящимся пистолетом в руке над трупом певца. А ведь, положа руку на сердце, в таком деле получить шанс на второй выстрел сложно. Думаю, что скорее всего завтра бедняга уже не вернется из парка и будет валяться на той поляне, пока его случайно не найдут страшным и окоченевшим.
   – Да как же так?! – изумленно воскликнул студент. – И мы будем сопровождать его на верную смерть?!
   – Спокойно, мой молодой друг! Все равно ничего изменить нельзя. Честь превыше всего!
   Слыша все это, Рогожин покрылся холодным потом. В его голове даже возникла спасительная идея, бросив все, немедленно вместе с Лили сбежать за границу. Но потом он представил шлейф позора, который будет сопровождать его до конца дней, и желание спасать свою жизнь любой ценой сразу прошло. «Никто не знает своей судьбы, а вдруг все обернется самым счастливейшим образом и пистолет в руке Да-лецкого в решающий момент дрогнет».
   Часы мерно и звучно пробили три. Рогожин сделал усилие и порывисто поднялся с тахты.
   Майор поглядел на него и, прищурив левый глаз, приветливо улыбнулся.
   – Соснули малость? – спросил он.
   – Да... – ответил Рогожин.
   – Как себя чувствуете?
   – Благодарю вас, ничего.
   – А «ничего», так и великолепно! Прикажите-ка поставить самоварчик! Напьемся горяченького чайку, да и того, двинемся...
   Рогожин позвонил. Вошел заспанный лакей, торопливо застегивая сюртук с приподнятым воротником, по-видимому надетый прямо на ночную рубашку.
   – Чаю! – приказал Рогожин. Лакей молча кивнул и удалился.
   – Надо, стало быть, за врачом ехать. Его нескоро добудишься! – вяло проговорил студент, сочувственно глядя на Рогожина. Допив вино, он шумно встал с кресла.
   – Погодите! – остановил его Рогожин. – Я сейчас прикажу запрячь лошадей. – И, снова позвонив, велел явившемуся на зов лакею разбудить кучера.
   Минут через двадцать лакей принес на подносе чай и доложил, что лошади готовы.
   Студент наскоро проглотил стакан чаю, два раза обжегся, выругался и, схватив фуражку, отправился за врачом, согласившимся за 50 рублей присутствовать при дуэли.
   Майор открыл ящик с новыми, только что купленными пистолетами и внимательно и сосредоточенно стал рассматривать их вороненые стволы.
   Рогожин искоса поглядел на пистолеты и, нервно вздрогнув и заложив руки за спину, заходил из угла в угол. Сердце его слабо замирало и, может быть, от этого он чувствовал легкую тошноту и головокружение.
   «Вот из одного из этих механизмов смерти я, возможно, через несколько часов буду тяжело ранен или даже убит. Господи, пронеси! Нет, я слишком ценен, чтобы Бог так нелепо позволил забрать мою жизнь какому-то беспутному развратному человеку!»
   В воображении Рогожина отчетливо вырисовывалась лесная поляна, на которой еще не растаял осевший снег. Этот снег кажется прозрачным и голубым в брезжащих сумерках весеннего утра. Секунданты молча и сосредоточенно отмерили шаги и поставили его и Далецкого друг против друга. Он тупо и равнодушно ждет выстрела. Вот он грянул, но пуля пронеслась мимо... Легкий дымок рассеялся. Он по-прежнему стоит на своем месте, цел и невредим и, медленно поднимая руку, целится в противника... Из передней донесся звонок.

LV

   Приехал врач – тщедушный и сутуловатый человек с преждевременной лысиной и тоскливым выражением на заспанном лице. Студент представил его Рогожину и майору. Врач пожал обоим руки и, взяв поданный ему стакан чаю, молча уселся в уголок к маленькому столику. Правда, перед этим он объявил, что сразу желает сверх положенного ему гонорара получить еще по столько же с каждого из дуэлянтов, на тот случай если ему придется кого-то из них оперировать. Рогожин тут же вручил ему сотенную ассигнацию – за себя и за Далецкого.
   Начало уже светать. Ночная мгла за двойными стеклами громадных окон редела и таяла в лиловатых отблесках рассвета. Тени на потолке и стенах побледнели, и пламя горевшей лампы стало тусклым и красноватым.
   Майор, вполне удовлетворившись осмотром пистолетной пары, захлопнул крышку оружейного футляра, щелкнул замком и решительно поднялся с кресла. «Отличные машинки. Из них стреляться одно удовольствие», – подумал он.
   – Ну-с, господа, едемте!.. Пора!.. – сказал студент и пристально поглядел на шагавшего из угла в угол Рогожина.
   Что-то неприятное, скользкое и холодное проскользнуло по спине Павла Ильича и заставило его судорожно и пугливо передернуть плечами. Недалекое, но загадочное и таинственное будущее промелькнуло неуловимым призраком перед его глазами и пахнуло в лицо своим ледяным дыханием. И в то же время Рогожин почувствовал полную апатию и равнодушие к этому будущему.
   «Все равно! Что будет, то будет», – лениво подумал он. Но в сокровенных тайниках его души затеплилась робкая надежда, что он избегнет смерти и жертвой последней сделается Далецкий.
   О, если бы и на самом деле произошло так!.. Все зависит от какого-то глупого случая, от каких-то мелочных и неуловимых причин.
   – Едемте, едемте!.. – настойчиво и громко повторил майор.
   Студент крякнул и напялил на затылок фуражку гвардейского покроя. Врач сумрачно нахмурил брови и старательно застегнул все пуговицы поношенного сюртука.
   – Я готов! – необычайно звучным голосом произнес Рогожин и не узнал своего голоса, точно он принадлежал не ему, а кому-то другому.
   Сопровождаемые лакеем, все вышли в переднюю, надели пальто, спустились с широкой лестницы, устланной бархатным ковром, прошли просторную швейцарскую и вышли к подъезду. Толстый кучер дремал на козлах, сдерживая вздрагивающих от утреннего холода лошадей.
   Лакей задул колеблющееся пламя свечи, которую держал в левой руке, и задумчиво смотрел, как Рогожин и его спутники уселись в карету. Все чувствовали себя неловко, точно совершали какое-то нехорошее и предосудительное дело. Но вот дверцы кареты захлопнулись. Кто-то крикнул изнутри ее: «Трогай!» И карета плавно покатилась по мостовой в туманную даль утра.
   Из Кремля слабо донесся благовест к заутрени, и в ближайшей церкви, потерянной среди каменных громадных домов, глухо и раскатисто прозвучал первый удар колокола. Лакей зевнул, перекрестил рот и, покачав в недоумении головой, отправился спать.
   – Куда их нелегкая понесла? – пробормотал он, медленно подымаясь по лестнице.

LVI

   Близ самой опушки Петровского парка уже стоял экипаж, в котором приехал Далецкий со своими секундантами. Жорж и барон фон Рауб, подняв воротники пальто и ежась от холода, сидели внутри. Далецкий же, размахивая руками, ходил взад-вперед по опушке, нетерпеливо поджидая карету Рогожина. Он разминался, словно гимнаст перед выступлением, и вообще в отличие от понурого Рогожина выглядел хватом.
   Дело в том, что Далецкий, получив, к своему восторгу, право первого выстрела, был вполне уверен, что не промахнется на расстоянии десяти шагов и убьет Рогожина. Поэтому он был необычайно спокоен и даже весел. Артист боялся лишь одного, что Рогожин струсит и постарается каким-нибудь образом избегнуть дуэли.
   Увидав вдали, в полупрозрачной мгле раннего утра приближавшуюся карету, Далецкий просиял, но вместе с тем неожиданное чувство закралось в его сердце, и оно тоскливо сжалось и заныло.
   «А вдруг я промахнусь? Тогда что?» – промелькнуло в его голове.
   Далецкий тряхнул головой, чтобы прогнать беспокойную мысль, но от этого она только ярче и еще сильнее захватила его.
   «Малейшее, незначительное содрогание руки – и промах!» – уже со страхом подумал он и, напрягши мускулы, вытянул вперед правую руку. Рука немного задрожала; от плеча и до самых кончиков пальцев пробежала какая-то судорога.
   Между тем щегольская карета Рогожина подъехала и остановилась рядом с неуклюжим извозчичьим экипажем, в котором сидели озябшие Жорж и барон фон Рауб. С обеих сторон одновременно распахнулись дверцы и, нагибая головы, друг за другом вылезли майор, студент, врач и затем сам Рогожин.
   Далецкий, желая быть вполне корректным, приподнял шляпу. Майор и студент галантно раскланялись, врач машинально последовал их примеру, а Рогожин угрюмо, не дрогнув ни одним мускулом лица, на военный манер приложил несколько пальцев к краю полей цилиндра и тотчас же отвернулся в сторону.
   Жорж и барон Рауб вышли из экипажа и, поздоровавшись с секундантами Рогожина, повели их показывать выбранное для дуэли место. Им оказалась ровная полянка, довольно широкая и скрытая со стороны дороги густыми кустами и тесным рядом молодых дубов. Снег на ней плотно осел, кое-где наполовину уже стаял, и ноги совершенно не вязли. Было только немного скользко.
   – Превосходно!.. Лучшего нельзя и желать! – с восторгом произнес майор.
   – А коли так, то не будем терять времени и приступим к делу! – предложил студент и ровными, крупными шагами начал измерять площадку. – Раз... два... три! – громко считал он и, пройдя всю полянку с одного конца до другого, торжественно объявил: – Сорок шесть – больше, чем требуется!
   Отмерили двадцать шагов и с обоих концов воткнули по сорванной корявой ветке. Затем от каждой ветки отмерили по пять шагов, и Жорж с важным видом, молча и сосредоточенно провел тростью резкие черты по снегу.
   – Вот вам и барьер! – сказал он и с довольной улыбкой посмотрел на других секундантов.
   Те промолчали. Только один майор одобрительно промычал что-то.
   – Значит, все готово! – воскликнул Жорж и, подпрыгивая по скользкому снегу, побежал пригласить Рогожина и Далецкого, ожидавших на опушке парка: – Все готово, господа, можно начинать!
   Когда оба противника встали на указанные им места, все четверо секундантов осмотрели сообща пистолеты и зарядили их. Затем майор предложил секундантам ощупать обоих стрелков, чтобы быть уверенным в отсутствии под их одеждами тайных панцирей.
   Когда это было сделано, все формальности оказались исчерпаны.
   – Когда я скажу «раз», то вы должны сходиться и целиться! – крикнул, выпятив грудь, майор обоим стрелкам. – Первый выстрел принадлежит господину Далецкому, – продолжал он. – Стрелять должно, когда я скажу «три».
   – Виноват! – вмешался барон Рауб. – Может, противники пожелают окончить дело миром? Может быть, господин Далецкий согласится принести господину Рогожину извинение за свой поступок?
   Далецкий на секунду заколебался. Совсем не таким жутко обыденно страшным представлялся ему поединок. Происходящее слишком напоминало деловитое приготовление к казни. В этом решительно не было никакой романтики, никакой красоты. Просто шли методичные приготовления к убийству. И все-таки, несмотря на весь свой ужас, Далецкий смог заставить себя гордо отвергнуть последний шанс избежать страшного дела.
   – Ни на какое примирение я не согласен! – сухим, сдавленным голосом отчетливо произнес он.
   Наступило неловкое и тягостное молчание.
   Рогожин и Далецкий сняли пальто и бросили их на снег. Затем сняли пиджаки и жилеты и, оставшись в одних рубашках, вопросительно посмотрели на секундантов.
   Студент поспешно подал пистолет Рогожину, а Жорж – Далецкому.
   – Р-раз!.. – громко крикнул майор. Дуэлянты подняли правые руки и, наводя друг на друга чистенькие и блестящие стволы пистолетов, пошли вперед размеренными шагами. Дойдя до барьера, они остановились и смущенно взглянули друг другу в глаза.
   На одно мгновение у Рогожина мелькнула мысль: «Неужели на самом деле нужно и неизбежно то, что сейчас должно произойти?». Он видел, как вороненый ствол точно смотрит ему в лицо, и теперь уже не сомневался, что противник не даст промаха.
   Было холодно и сыро, и в одних тонких полотняных рубашках эта промозглость чувствовалась почти до боли и действовала раздражающим образом.
   – Два... Три! – крикнул майор и махнул рукой.
   Далецкий тщательно прицелился, и те несколько секунд, пока это происходило, показались Рогожину необычайно длинными и томительными.
   Грянул выстрел – и маленькое облачко белого дыма рассеялось в брезжащих сумерках утра.
   Одновременно с тем, как Рогожин услыхал звук выстрела, что-то сильно, но почти без боли, ударило его в левый бок, близ самой ключицы. Павел Ильич схватился свободной рукой за этот бок и почувствовал не то шум, не то какой-то странный звон в ушах.
   И прежде чем сообразить и понять, что же случилось, он упал на живот. Земля просто качнулась у него под ногами – и в следующую секунду он уже лежал в снегу.
   Когда, собрав силы, Рогожин приподнял голову, то увидел, что снег возле него из прозрачного и голубого стал ярко-красным.
   Майор и студент бросились было к Рогожину на помощь, но он остановил их жестом руки.
   – Я... буду... стрелять!.. – медленно, хрипло, но отчетливо произнес он и, опершись в осевший и плотный снег локтем левой руки, поднял правую руку и, почти не целясь, выстрелил в Далецкого.
   И тотчас же в глазах его все помутилось и поплыло. Выронив пистолет, Рогожин повалился набок всей тяжестью туловища и заскрипел зубами, сквозь которые сочилась кровавая пена. Но, падая, он успел увидеть, что по направлению к тому месту, где стоял Далецкий, поспешно бросились Жорж и барон фон Рауб с испуганными и растерянными лицами.
   Больше Рогожин ничего не видел, так как силы разом его покинули и от изнеможения он должен был закрыть глаза.
   Когда его подняли и понесли куда-то, он застонал от острой и мучительной боли в левом боку и потерял сознание.
   Далецкий был убит наповал. Смерть певца оказалась мгновенной. Пуля попала ему в левый глаз, так что несчастный даже не успел осмыслить произошедшей с ним трагедии.

LVII

   Очнулся Рогожин у себя дома в постели.
   Первое, что изумило и чрезвычайно обрадовало его, – это присутствие Лили. Он тотчас же увидел ее, как только открыл глаза.
   Был яркий солнечный день, и солнце золотыми пятнами скользило по всей спальне. Лили неподвижно стояла у окна и глядела на улицу, откуда слабо доносился глухой, безостановочный шум.
   Рогожин хотел было сделать движение, но в левом боку резануло, точно ножом, и он заскрежетал зубами. На лбу его выступил крупными каплями пот, а руки и ноги ослабели и заныли.
   Рогожин почувствовал себя беспомощным и жалким и чуть не со слезами на глазах жалобно произнес только одно слово:
   – Лили...
   Стройные плечи Лили дрогнули. Она повернула голову и плавно направилась к постели с радостным и как будто удивленным лицом. Подойдя вплотную к Рогожину, она нагнулась и тихо поцеловала его в запекшиеся губы.
   Рогожин упорно и медленно вспоминал, что произошло перед тем, как он потерял сознание, и, наконец, вспомнил.
   – Давно я лежу здесь, в постели? – спросил он, продолжая еще вспоминать и думать.
   – Около двух недель, – ответила Лили.
   – Я ничего не помню за все это время... Его как будто не существовало в моей жизни. – пробормотал пораженный Рогожин и закрыл глаза.
   Лили молчала.
   – И ты все эти дни была тут при мне? – снова спросил Рогожин.
   – Д-да... – чуть слышно протянула Лили и вдруг заплакала.
   Рогожин услыхал ее тихие всхлипывания и открыл глаза.
   Лили смутилась и поспешно вытерла слезы рукой, как маленькая девочка. Рогожин хотел что-то сказать, но забыл.
   В дверях спальни показался лакей.
   – Доктор приехал! – объявил он.
   В спальню вошел уже знакомый Рогожину доктор. Маленькими торопливыми шажками он приблизился к постели. Пожав Рогожину руку, доктор с доброй и немного грустной улыбкой поглядел в его открытые глаза.
   – Наконец-то! – сказал он и облегченно вздохнул.
   Внимательно выслушав пульс Рогожина, промыв и перевязав зажившую уже рану, доктор с усталым видом опустился на стул.
   – Как спал ночь? – обратился он к Лили и с какой-то особенной нежностью остановился своими выпуклыми, подслеповатыми глазами на ее красивом личике.
   – Хорошо! – ответила Лили.
   – Не бредил?
   – Нет.
   – Великолепно!.. – с сильным ударением на слоге «леп» воскликнул доктор и, сняв очки, стал протирать стекла. – Осложнений, по всему вероятию, никаких не предвидится, – тихо заговорил он немного погодя. – Необходимы только хороший уход, полнейший покой и отсутствие каких бы то ни было волнений.
   – Я сама за ним буду ухаживать и не позволю ему волноваться! – сказала Лили.
   Доктор прищурил один глаз, посмотрел на свет очки и медленно надел их. Затем поднялся со стула и, простившись, уехал.
   – Лили! – начал после его ухода Рогожин. – Ты знаешь что-нибудь о Далецком? Ранил я его, или нет?
   – Ты его убил! – не сдержавшись, пробормотала Лили и вдруг, вся вздрогнув, опустила голову и закрыла лицо руками. – Это ужасно! – заговорила она, уже совершенно не владея собой и даже забыв, что Рогожин болен и что для него необходимо отсутствие малейших волнений. – Это ужасно!.. Утром в тот день, когда ты убил его, ко мне ворвалась Хол-мская и объявила мне об этом... Она была как безумная и все говорила мне, что я – убийца Далецкого. Я вне себя, в отчаянии и ужасе поехала вместе с ней к Далецкому. В квартире его был народ, полиция, но нас пропустили. Далецкий лежал уже окоченевший, с ужасным выражением бледного и мертвого лица. Вместо одного глаза у него была кровавая рана, а второй был неестественно расширен, будто он крайне удивлялся тому, что с ним произошло. Я дико вскрикнула и потеряла сознание.
   Лили подняла опущенную голову и робко посмотрела Рогожину в глаза. Выражение его глаз поразило ее. Они были неподвижно устремлены на нее и горели странным блеском.
   – Тебе жаль его?.. Ты тоскуешь о нем? – глухо спросил Павел Ильич.
   Лили молчала, заметно вздрагивая всем телом и снова опустив глаза.
   – Что же ты молчишь?! – нетерпеливо крикнул Рогожин надорванным голосом.
   – Мне нечего отвечать... – прошептала Лили.
   – Я спрашиваю, жаль тебе его? Тоскуешь ты о нем?..
   – Да... Тоскую...
   Рогожин застонал, заскрежетал зубами и заметался в постели.
   Когда Лили бросилась к нему, то повязка с груди его оказалась уже сорванной, а из открывшейся раны обильно сочилась кровь.
   – Павел!.. – умоляюще воскликнула Лили и, упав перед кроватью на колени, судорожно зарыдала.
   Рогожин потерял сознание. Потом стал метаться по постели в жару и хрипло бормотал какие-то бессвязные фразы. Его могучий организм, уже как будто поборовший болезнь, вдруг неожиданно дал слабину.
   Вскоре у Рогожина началось обширное заражение крови. Через неделю Павел Ильич Рогожин умер.
   На общество смерть Рогожина не произвела особого впечатления. Публика все еще продолжала оплакивать убитого им певца.
   Зато поразило всех то, что Лили Теплова оказалась единственной наследницей всего громадного состояния скончавшегося миллионщика.

LVIII

   Банкирская контора Рогожина работала так же успешно, как и при жизни хозяина; заведенное и прочно поставленное им фабричное производство тоже шло обычным порядком. Смерть Рогожина не внесла никаких изменений, и громадная фабрика с ее миллионными оборотами упорно и лихорадочно продолжала работать изо дня в день, как ни в чем не бывало. Для нее не имело никакого значения, кто был ее владельцем и кто пользовался ее громадными доходами...
   По-прежнему ранним утром, еще в брезжащих сумерках рассвета, ревущий гудок властно сзывал сотни угрюмых и молчаливых рабочих: стариков, парней, девиц и подростков. Шли они партиями и вразброд, спеша и волнуясь, как бы не опоздать и не быть записанными надсмотрщиками к штрафу. Тяжелые, с визжащими блоками двери поглощали их, точно пасть чудовища. А там, за этими дверями, шли гул и грохот от быстро вертящихся колес, приводных ремней и станков. И с раннего утра до поздней ночи продолжалась упорная, лихорадочная борьба рабочих с этими как будто одушевленными колесами, ремнями и станками. За малейшую неосторожность и оплошность рабочие жестоко платились. Колеса, ремни и станки злобно и безжалостно калечили их, терзали их руки и ноги, дробили кости, а при случае – и лишали жизни.
   Но даже это ни на минуту не останавливало кипучую деятельность чудовищной фабрики. Изувеченные или погибшие рабочие немедленно заменялись другими, и этих других всегда оказывалась такая масса и они так желали попасть на фабрику, что приходилось даже отказывать из-за отсутствия свободных мест. При этом странно было то, что рабочие не знали и даже не желали знать, зачем и для кого работают они с раннего утра и до поздней ночи. Они работали только потому, что за это каждую неделю по субботам платили из конторы фабрики положенные им деньги. Интересы их личной жизни находились за стенами фабрики, в местных кабаках, в чайных и в убогих и душных лачугах, где они жили, ссорились и мирились со своими женами и детьми.

   Став в один день владелицей фабрики, Лили пожелала осмотреть ее и вникнуть в суть дела. Об этом она и заявила главному управляющему.
   Тот поморщился, но не возразил ни слова. Следовало привыкать к прихотям новой хозяйки.
   С утренним поездом Лили выехала из Москвы вместе с управляющим по железной дороге. На станции, недалеко от которой находилась фабрика, их ждала коляска, запряженная тройкой крепких сытых лошадей.
   Приехавший директор фабрики подчеркнуто почтительно раскланялся с новой владелицей предприятия.
   – Далеко ехать? – спросила Лили.
   – Нет, всего около трех верст! – с готовностью успокоил ее управляющий. – Насчет вашего дома – я уже распорядился все приготовить. Будут ли еще сразу какие-нибудь сразу указания? – Пока нет, благодарю вас.

   Дорога была укатана, и коляска быстро и плавно катилась по направлению к фабрике.
   Работа была в полном разгаре. Несмолкаемый грохот вертящихся колес, жужжание приводных ремней, лязг и визг станков ошеломили и оглушили Лили. Рабочие, угрюмо и сосредоточенно занятые своим делом, тем не менее не могли не обратить внимания на нарядную статную даму, вокруг которой лебезило фабричное начальство.
   Лили мало что понимала из увиденного, хотя находившиеся рядом с ней инженеры постоянно что-то рассказывали о новейших французских и немецких станках, американских покупателях продукции и тому подобное. Тем не менее Лили прошла все цеха своей фабрики.
   Она упивалась картиной мощного производства, сотен сосредоточенных на своем деле рабочих, которые отныне будут работать только ради нее и ее детей. Это был восторг бедной девушки, волей судьбы попавшей на самый верх. И если в ворота фабрики Лили входила еще скромной содержанкой, то покидала фабрику госпожой миллионершей и хозяйкой большого и серьезного дела.