Страница:
подлинныхновозаветных событий, отличных от ершалаимских.
Тем не менее напрашивается новая параллель: «Антониевы башни» – кремлевские башни. Гигантский храм Ершалаима может быть сопоставлен с храмом Христа Спасителя.
Кремль – ориентир, напоминающий о первом свидании мастера с Маргаритой. У Кремля она встречалась и с Азазелло. Напротив Кремля находится дом Пашкова, ставший местом решения судеб героев романа. Пашков дом стоит на холме, перед ним разбит пейзажный сад, в 1938 году к нему была пристроена лестница. Подобно дворцу Пилата, его центральная часть украшена крытой колоннадой, по обе стороны которой размещаются два крыла. Неподалеку расположен Манеж (ср. гипподром в романе мастера). На крыше Пашкова дома Воланд встречается с Левием Матвеем (ср. встречу Пилата и Левия во дворце Ирода).
Возникает параллель: дворец Ирода – квартира № 50 в «пятом измерении» – Пашков дом. Один архитектурный комплекс Ершалаима имеет в Москве две аналогии, что еще раз подчеркивает неоднократно упоминавшуюся особенность композиционного построения романа: единственная деталь «ершалаимской части» в Москве, как правило, множится, дробится.
Параллель Пашков дом – дворец Ирода основана не только на сходном описании зданий: Воланд и Левий встречаются непосредственно над библиотекой,в которой якобы хранится «рукопись Герберта Аврилакского» – мнимая цель прибытия Воланда в Москву. В Ершалаиме Пилат предлагает Левию служить в его личной библиотекеи сам разбирает рукописьЛевия об Иешуа. Подобие мизансцены встречи Воланда с Левием и встречи Пилата с ним же усиливается благодаря неизменному костюму бывшего сборщика податей.
Дом Пашкова – смысловой узел всей московской топографии «Мастера и Маргариты». В одном из его флигелей находится филиал зрелищной комиссии (въезд с Ваганьковского переулка), которая, в свою очередь, имеет прямое отношение к Варьете и, следовательно, к пародийному «московскому Ироду Антипе» – Степе Лиходееву, а через него – к Берлиозу.
Ершалаим – «город странный, непонятный» еще и потому, что своей планировкой обязан не только реальному Иерусалиму, но и Москве. Правда, у дворца Ирода, помимо отмеченных нами московских аналогов, есть и еще один: в «Белой гвардии» Булгаков описывает имение Юлии Рейсс, чрезвычайно напоминающее место временного обитания Пилата. Оно находится в Киеве на Владимирской горке, в глубине «сказочного многоярусного сада». [103]Казармы, расположенные близ дворца Ирода, ассоциируются с сараями рядом с домом Юлии. (С позиций выходящегоиз дворца Афрания казармы оказываются справа;с позиции входящегов особняк Алексея Турбина сараи помещаются слева,таким образом и те, и другие находятся по одну сторону от центральной постройки.) В этом пусть и относительном сходстве – отождествление Булгаковым себя с мастером: писатель наделяет своего героя скрытыми знаниями, перекидывает своеобразный мостик от себя к мастеру, что еще раз свидетельствует об условности Ершалаима. Кроме того, едва намеченная связь Москвы с Киевом в «Мастере и Маргарите» посредством киевского дяди Берлиоза имеет еще и скрытые корни (более подробно о теме Киев – Москва – Ершалаим см. ч. Ш, гл. 9).
9. ПЕЧАТЬ ЗВЕРЯ
Тем не менее напрашивается новая параллель: «Антониевы башни» – кремлевские башни. Гигантский храм Ершалаима может быть сопоставлен с храмом Христа Спасителя.
Кремль – ориентир, напоминающий о первом свидании мастера с Маргаритой. У Кремля она встречалась и с Азазелло. Напротив Кремля находится дом Пашкова, ставший местом решения судеб героев романа. Пашков дом стоит на холме, перед ним разбит пейзажный сад, в 1938 году к нему была пристроена лестница. Подобно дворцу Пилата, его центральная часть украшена крытой колоннадой, по обе стороны которой размещаются два крыла. Неподалеку расположен Манеж (ср. гипподром в романе мастера). На крыше Пашкова дома Воланд встречается с Левием Матвеем (ср. встречу Пилата и Левия во дворце Ирода).
Возникает параллель: дворец Ирода – квартира № 50 в «пятом измерении» – Пашков дом. Один архитектурный комплекс Ершалаима имеет в Москве две аналогии, что еще раз подчеркивает неоднократно упоминавшуюся особенность композиционного построения романа: единственная деталь «ершалаимской части» в Москве, как правило, множится, дробится.
Параллель Пашков дом – дворец Ирода основана не только на сходном описании зданий: Воланд и Левий встречаются непосредственно над библиотекой,в которой якобы хранится «рукопись Герберта Аврилакского» – мнимая цель прибытия Воланда в Москву. В Ершалаиме Пилат предлагает Левию служить в его личной библиотекеи сам разбирает рукописьЛевия об Иешуа. Подобие мизансцены встречи Воланда с Левием и встречи Пилата с ним же усиливается благодаря неизменному костюму бывшего сборщика податей.
Дом Пашкова – смысловой узел всей московской топографии «Мастера и Маргариты». В одном из его флигелей находится филиал зрелищной комиссии (въезд с Ваганьковского переулка), которая, в свою очередь, имеет прямое отношение к Варьете и, следовательно, к пародийному «московскому Ироду Антипе» – Степе Лиходееву, а через него – к Берлиозу.
Ершалаим – «город странный, непонятный» еще и потому, что своей планировкой обязан не только реальному Иерусалиму, но и Москве. Правда, у дворца Ирода, помимо отмеченных нами московских аналогов, есть и еще один: в «Белой гвардии» Булгаков описывает имение Юлии Рейсс, чрезвычайно напоминающее место временного обитания Пилата. Оно находится в Киеве на Владимирской горке, в глубине «сказочного многоярусного сада». [103]Казармы, расположенные близ дворца Ирода, ассоциируются с сараями рядом с домом Юлии. (С позиций выходящегоиз дворца Афрания казармы оказываются справа;с позиции входящегов особняк Алексея Турбина сараи помещаются слева,таким образом и те, и другие находятся по одну сторону от центральной постройки.) В этом пусть и относительном сходстве – отождествление Булгаковым себя с мастером: писатель наделяет своего героя скрытыми знаниями, перекидывает своеобразный мостик от себя к мастеру, что еще раз свидетельствует об условности Ершалаима. Кроме того, едва намеченная связь Москвы с Киевом в «Мастере и Маргарите» посредством киевского дяди Берлиоза имеет еще и скрытые корни (более подробно о теме Киев – Москва – Ершалаим см. ч. Ш, гл. 9).
9. ПЕЧАТЬ ЗВЕРЯ
Все персонажи романа соединены друг с другом многочисленными сходными деталями: цветовыми характеристиками костюмов, чертами внешности и т. п. Эта общность напоминает особые метки, как правило связанные с сатаной и намекающие на «печать апокалиптического Зверя», которой в «последние времена» будут отмечены все живущие: «И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку или на чело их» (Откр. 13: 16).
В описании костюмов цветовая палитра разнообразна, но существуют доминанты: в Ершалаиме цветовой ориентир – белый плащ с кровавым подбоем Пилата; в Москве – черная культовая одежда Воланда. Эти цвета, включенные в костюмы действующих лиц романа, – визуальный знак связи с Пилатом или Воландом. Голубое – принадлежность к миру и «свету» Иешуа Га-Ноцри (по цвету его хитона и лунной дорожки). Следует обратить внимание на то, что «свет» Иешуа наделен конкретным цветом, голубым, что не позволяет отождествить его с Божественным Светом, рождающим каждый цвет. Определение в данном случае одновременно оказывается ограничением.
Белый и красный – цвета Воланда в роли Пилата. О символике этого сочетания мы говорили выше (см. ч. II, гл. 4). Символика цвета требует классификации, системы и точки отсчета. Мы будем рассматривать символическую значимость каждого цвета исходя из контекста романа по визуальной принадлежности тому или иному персонажу.
Возвращаясь к одеянию Пилата, рассмотрим аллегорическое восприятие красного цвета в христианстве. «Византиец Никита Хониат (XII в.) сопрягает царский пурпур не с рождением, а с кровью расправ, а царское золото – не со светом Солнца, а с цветом „желчи, обещающей поражение”. Багрец и золото – двойственная сущность власти василевса». [104]
У Булгакова отношение к сочетанию белого и красного глубоко личностное. Оно положено в основу описаний страшных расправ, еврейских погромов. Таковы рассказы «Налет», «Ночь на третье число», «Мне приснился сон», роман «Белая гвардия». Основной зрительный образ – кровь на снегу. В «Мастере и Маргарите» кровь и снег трансформировались в аллегорический плащ Пилата. Как вариация крови на снегу – белые розы в красной луже вина у ног прокуратора. Возможно, личные зрительные впечатления Булгакова нашли (через романы А. Дюма и Г. Манна) подкрепление в литературно-исторической ассоциации с Варфоломеевской ночью: белые повязки на рукавах заговорщиков-католиков, белые кресты на дверях, несущие смерть обитателям домов, и кровь убитых. Тема Варфоломеевской ночи намечена в «Мастере и Маргарите» через образ королевы Марго на балу.
В один ряд с плащом Пилата можно поставить багряную военную хламиду Афрания, в которую он переодевается в Гефсимани, убедившись, что Иуда мертв. В Москве соединение красного и белого стало олицетворением надвигающейся на Берлиоза смерти: «Он успел повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел... совершенно белоеот ужаса лицо женщины-вагоновожатой и ее алуюповязку» (с. 463).
Второй персонаж, отмеченный в московской части романа этим сочетанием цветов, – Иван Бездомный. В клинике ему выдали чистое белье, и он сам выбрал пижаму «из пунцовой байки» (с. 502) как знак последующего погружения в события, связанные с романом о Понтии Пилате.
Белый цвет присутствует и в деталях одежды других персонажей романа. Так, белый халат и бритое лицо профессора Стравинского делают его чем-то похожим на Пилата, что сразу же отмечает Иван; у Иешуа – белая повязка на голове. (Ни в костюмах Воланда, ни в одежде Пилата цвета Иешуа нет, зато белый Пилатов цвет включен в одежду Иешуа, что может говорить о подчиненности «философа», его зависимости от прокуратора, поданной через цвет.) Белую наколку читатель видит у Геллы; Иуда надевает на голову белый кефи.
В Москве одежда у сатаны двух цветов: серого и черного. Фактически в «семи выступлениях» он семь раз меняет одежду – от белого до «ритуального» черного. Траурный черно-красный плащ, увиденный буфетчиком в прихожей, напоминает плащ Мефистофеля из оперы Гуно. «Оперность» нарядов Воланда отмечает Б. Гаспаров. «Черное белье», в котором сатана появился перед буфетчиком, вероятно, «заимствовано» из оперы А. Бойто «Мефистофель», в которой Шаляпин, как и в опере Гуно, пел заглавную партию. А вот «культовая» хламида – отсылка к опере А. Рубинштейна «Демон», в которой костюм для Демона-Шаляпина был выполнен по эскизу К. Коровина.
Эксцентричность одежды Воланда возрастает с каждым «выступлением». Первый, серый костюм, хотя и дорогой, никаких ассоциаций не вызывает. Но уже в Варьете появляется поразительный фрак, а затем костюм словно бы из оперы Бойто сменяется грязной рубашкой и оперным одеянием Демона.
Обращает на себя внимание некоторая условность одеяния Понтия Пилата, его намеренная театральность. Известно, что в Древнем Риме для судебных заседаний была необходима белоснежная тога, сложно задрапированная разновидность плаща. Основная красота тоги – ее ослепительная белизна и изящество складок. Сенаторы, правда, могли носить плащ с пурпурной каймой. Но ведь Пилат – не сенатор, кроме того, он – на судебном заседании. И что значит «кровавый подбой»? Под подбоем обычно понимается подкладка, т. е. изнанка, подбитая мехом или другой материей. Но заседать в суде в такой нетипичной одежде римский всадник не мог, так что костюм Пилата – вольная фантазия Булгакова. Во всяком случае Пилат – не меньший эксцентрик в одежде, чем Воланд.
К черному Воландову цвету особо пристрастна Маргарита. Из рассказа мастера читатель узнает, что она носила «черное весеннее пальто... туфли с черными замшевыми накладками-бантами» (с. 557). Когда она приходила к возлюбленному, мастер видел из окошка подвальчика «черный шелк одежды, заслонявшей свет». В общую цветовую гамму вписываются и черные перчатки с раструбом (с. 556), похожие на перчатки Воланда («Воланд указал рукою в черной перчатке с раструбом» (с. 791)), а также черная сумочка (с. 637). Даже собираясь на бал к Воланду, Маргарита приготовила «черное вечернее платье» (с. 645).
В костюмах многих персонажей соединены черный и белый цвета. Иван появляется на Патриарших прудах в «черных тапочках» и «белых жеваных брюках» (с. 423). Черные фрачные костюмы и белые манишки у гостей на балу. Воспоминание мастера о прощании с Маргаритой похоже на кадр черно-белого фильма: «Помню черный силуэтна пороге наружной двери и белый сверток»(с. 564).
Наиболее нейтрален цвет первого Воландова костюма в Москве: серый, но и он не единичен. Берлиоз перед гибелью «одет в летнюю серенькуюпару» (с. 423); «серый полосатый костюм» (с. 750) у Прохора Петровича из зрелищной комиссии. Служебная собака Тузбубен – цвета «папиросного пепла» (с. 601), у Латунского – «пепельного цвета» волосы (с. 640). Серая масть Банги служит соединительным цветовым знаком московской и ершалаимской частей романа.
Мастер предстает перед читателем в одном костюме вплоть до смены его на «ритуальный»: «На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи наброшен бурый халат» (с. 548). Бурый цвет неопределенен, но ближе к серому, чем еще к какому-нибудь. А вот в счастливую пору работы над романом у него «был прекрасный серый костюм» (с. 554), купленный благодаря выигрышу. И бурый халат, и серый костюм связывают мастера с «дневным», неопознанным сатаной, тогда как черная шапочка с вышитой буквой – знак принадлежности к одному с ним «ордену».
В романе выделены еще три цвета: голубой, который мы определили как «цвет Иешуа», фиолетовый – «цвет Коровьева» (см. ч. II, гл. 6), а также желтый, в одежде почти не фигурирующий.
«Голубой хитон» Иешуа – одежда не менее странная, чем наряд Понтия Пилата. Дело в том, что хитон – греческая мужская нижняяодежда, в которой не принято было появляться не только на улице, но и дома при посторонних. Хитон обязательно покрывался гиматием – плащом, прямоугольным куском ткани. Христос на иконах изображается в хитоне и обязательном гиматии. Из всех евангелистов лишь Иоанн Богослов упоминает хитон Христа, рассказывая о казни. Он называет нижнюю одежду «хитоном», т. е. использует греческое слово. В романе Булгакова странно не только то, что на Иешуа нет гиматия, но и само наличие греческой одежды: в Иерусалиме только знатные иудеи имели право носить греческую одежду, Иешуа же – бродяга без роду и племени. (Правда, национальность его не определена.) Еще одна деталь костюма Иешуа настораживает: ветхость и разодранность одежды. По свидетельству Иоанна, «хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху» (Ин. 19: 23), что и заставило воинов разыграть его в кости. По церковному преданию, хитон соткала Христу Богородица, и палачи не смогли разорвать его (символ духовной целостности и совершенства), поэтому и прибегли к жребию. Во всяком случае одежда Иешуа своей ветхостью сродни рубахе Воланда перед балом, но уж никак не одежде Христа.
Греческая, хотя бы и нижняя, одежда выделяет Иешуа из иудейской толпы и среди тех, с кем ему приходилось общаться: на Левии и Иуде – иудейские таллифы. Таким образом, одеждой Иешуа уподоблен «иностранцам», что опять-таки свидетельствует о символической условности его костюма. И Левий, и Иуда тоже носят одежду голубого цвета. Иуда спешит на свидание к Низе «в новом... голубом таллифе» (с. 728), в то время как таллиф Левия, «истасканный в скитаниях, из голубого превратившийся в грязно-серый» (с. 582), содержит цвета двух «ведомств»: голубой Иешуа и серый – «дневного» сатаны. Одеждой определены и антагонистические отношения Левия и Иуды, Иуды и Иешуа. Новая, праздничная одежда Иуды контрастирует со стареньким, разорванным хитоном Иешуа и грязным таллифом Левия, что подчеркнуто благодаря общему для всех этих костюмов цвету.
Интересно сопоставить Иешуа с образом, долго посещавшим А. А. Блока и затем нашедшим воплощение в «Двенадцати». Пятого июня 1904 года Блок писал Андрею Белому: «В прошедшие года изредка мелькал в горах Кто-то, Кому я был склонен минутамисказать: здравствуй. Чаще всего – это был всадник в голубом.Иногда хотелось принятьего за Христа <...>.
Теперь всадник ездит мимо. Но я наверное знаю, что это – не Христос...». [105]Видимо, вопрос о таинственном всаднике мучил поэта, потому что в записной книжке 1903 года (июль) он делает пометку: «Ратник в голубом – может быть, Христос?» [106]Отношение к этому видению сложное, но оно навело Блока на размышления о Христе и переживание отдаленности Христа. В том же письме к Белому Блок горько сетует: «Христос, я знаю это, никогда не был у меня, не ласкал и не пугал, никогда не дарил мне ни одной игрушки, а я капризничал и требовал игрушек». [107]И этот всадник стал тем, кто попытался в душе поэта заменитьХриста и, судя по образу идущего впереди двенадцати, преуспел в этом: «...милый, близкий, домашний для души, иногда страшный.
А Христа не было никогда и теперь нет, он ходит где-то очень далеко». [108]
Мы не будем останавливаться на анализе духовной трагедии Блока – это совершенно особая тема, но попытка поэта принять за Христа некую мистическую сущность, чем-то похожую на него, явно аналогична «прелести» мастера, который, создавая свое произведение, выдавал Иешуа за Иисуса.
Продолжая разговор о палитре «Мастера и Маргариты», остановимся на желтом цвете. Его не так много, как черного или белого, и он не встречается в одежде (помимо вышитой на шапочке буквы). В контексте романа этот цвет становится выразителем болезненности, тревоги, бессилия. Булгаков говорит о желтом лице Пилата (следствие болезни), обнаженном желтом теле Иешуа, желтоватом черепе Берлиоза (оба определения связаны со смертью). Как отмечалось в разговоре о Понтии Пилате и цвете его лица, аналог можно проследить в «Божественной комедии» Данте, где желтое лицо сатаны символически означает его неспособность к творчеству. Желтизна тела Иешуа – признак смерти; желтизна лица Пилата – печать загробных мучений и «ухода в бездну»; но особенно выразительны вспышки желтого на черном. Впервые это сочетание взволновало и растревожило мастера при знакомстве с Маргаритой: «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтыецветы... И эти цветы очень отчетливо выделялись на черномее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет» (с. 554).
Подобно желтой вспышке светофора, цвет предупреждает об опасности. Возникает тревога-предчувствие, которая уходит вместе с выброшенными цветами. Но желтая метка на черной шапочке будет с мастером вплоть до его смерти.
В одежде почти всех персонажей есть нечто общее с наиболее «интимным» обликом Воланда, а именно: неопрятность, обветшалость, несвежесть. Сатана перед Маргаритой является не просто неглиже, но в довольно затрапезном виде: простыни, на которых он спит, «грязные», рубашка «грязная» и «заплатанная на левом плече» (с. 669). У Коровьева «грязные белые носки» (с. 462); Бегемот носит «рваную кепку» (с. 762). На улице только Азазелло одет прилично, но как опознавательный знак нечистого и необычного из кармашка его пиджака торчит куриная кость. С одеждой тех, кому пришлось столкнуться с дьявольской компанией, происходят неприятности. Украденные (довольно неопрятные) вещи Ивана заменены «рваной толстовкой» (с. 469); одежда Берлиоза превратилась под трамваем в «груду заскорузлых тряпок» (с. 476), буфетчик Соков пролил на себя вино в гостях у сатаны и чувствовал себя «невыносимо неудобно в мокром белье и платье» (с. 623). Даже с одеждой дяди Берлиоза «шутники» обошлись не лучшим образом: Азазелло «вытащил из чемодана Поплавского две пары белья, бритвенный ремень... и все это спихнул ногой в пролет лестницы» (с. 617). Кровью залило костюм Жоржа Бенгальского, обгорела в Грибоедове и без того рваная кепка Бегемота. После бала Воланд предлагает нагой Маргарите свой «вытертый и засаленный халат» (с. 697); туфельки, выданные ей для бала, изодраны в клочья.
Второе, что «роднит» почти всех персонажей, – это неглиже на публике, чему задает тон Воланд своим сверхэкстравагантным нарядом на балу. Степа Лиходеев предстал перед «артистом» на кровати «в грязной сорочке» (с. 493); мастер на протяжении всего повествования не расстается с больничным нарядом; Иван шествует по городу в кальсонах. Буфетчику кажется, что Воланд – в черном белье; Азазелло – в трико; Гелла – вообще почти без одежды и т. д.
Запачканная, разорванная одежда и неглиже характерны и для «апокрифической» части романа. Хитон Иешуа старый и разодранный; Левий «оборван, покрыт засохшей грязью» (с. 743); постоянно переодевается Афраний, а однажды он предстает перед прокуратором «совершенно мокрый» от дождя (с. 717).
Все эти странности в одежде наглядно характеризуют внутреннюю дисгармонию, хаотичность, смятение, духовную разбалансированность и ущербность. То обстоятельство, что Воланд явился на бал «ста королей» в совершенно неприличном виде, говорит не столько о его презрении к гостям, сколько о принадлежности к миру хаотическому, символически поданной через одежду. Казалось бы, именно на балу сатана должен выглядеть наиболее импозантно. Вспоминается, однако, ответ Мефистофеля на вопрос Фауста перед Вальпургиевой ночью, в каком виде Мефистофель собирается явиться на шабаш:
Тлен, прах, смерть – вот подлинные владения Воланда. Все, что он использует для создания антуража, заимствовано в мире людей и подвержено молниеносному разрушению, как туфельки Маргариты, превратившиеся после бала в клочья. Разрушение вещей, развоплощение людей – итог деятельности нечистой силы, и там, где она проявила себя, не возникло ничего нового, зато то, что было, превратилось в ничто: остались лишь пожарища да смерти. Поскольку Воланд – выходец из бездны, из пустоты, именно в эту пустоту проваливаются гости бала. До «причастия» он и сам готов вот-вот развоплотиться, стать невидимым.
Один из знаков, близких по значению к запачканности и неглиже, – физические дефекты во внешности дьявольской компании. Отчетливо прослеживается левосторонняя ущербность, явная метка сатаны. Левизна, как и кривизна, – отличительная черта фольклорного дьявола: он не правв буквальном смысле слова, неправилен. Отсюда его место – за левым плечом человека. Кривизной и ущербностью в различных мифологических системах наделяются демоны, связанные с луной (ущербленность и рост месяца).
У мессира Воланда болит левое колено, он жалуется на ревматизм (аллюзия на «Братьев Карамазовых»: черт говорит Ивану, что «такой ревматизм прошлого года схватил», который до сих пор вспоминает). У Азазелло бельмо на левом глазу. У Воланда левый глаз «пуст и черен». Из-за гемикрании у Пилата болит левая сторона головы. Иешуа подбивают левый глаз (с. 436); мастер отморозил пальцы на левой ноге, когда добирался до клиники Стравинского (с. 566); Иван, бегая по Москве, упал и разбил левое колено (с. 467). Отголоски головной боли передались Маргарите: после свидания с Азазелло у нее «ноет левый висок», а после бала левый висок ноет и у нее, и у мастера.
Вообще у главных героев «Мастера и Маргариты» во внешности много общего, например цвет глаз. У Воланда и Геллы зеленые глаза. Преображенная кремом Азазелло Маргарита видит в зеркале, что ее «брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшимиглазами» (с. 645). В дальнейшем в ее глазах появились такие же золотые искры, как у Воланда. Маргарита «чуть косит на один глаз» – как отмечалось выше, это «ведьминская» черта: косоглазие, как и одноглазие, – признак нечистой силы (ср. с пословицей: «От косого, хромого, заики сохрани меня, Боже великий»). У Ивана Бездомного «бойкие зеленые глаза» (с. 426); рыжеватыми волосами он близок Гелле и Азазелло. Мастер, Маргарита и Воланд темноволосы. Небрежность во внешности, свойственная Воландовой свите, отразилась и в облике мастера: он небрит, всклокочен. Иван вихраст (с. 423).
В голосовых характеристиках тоже наблюдается общее. «Голос Воланда был так низок, что на некоторых слогах давал оттяжку в хрип» (с. 670), голос Маргариты – «низкий довольно-таки, но со срывами» (с. 555). Хрипотца слышится в голосе Геллы; Иешуа на кресте говорит хрипло; сорванный и хриплый голос у Пилата. В ряде случаев голосовые характеристики меняются. Так, в сцене убийства Иуды последний зовет Низу «не своим, высоким и чистым молодым голосом, а голосом низким» (с. 732). Коровьев может говорить «не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом» (с. 516). «Артист» из сна Босого сначала говорит мягким баритоном, а затем меняет «и тембр голоса, и интонации» (с. 579).
Есть еще один знак-символ, которым сатана отметил свое пребывание в Москве – «золотой» пунктир, обозначающий все идущие к нему линии. В московских событиях фигурируют червонцы, золотые десятки, валюта и золото как таковое – те денежные единицы и вещи, которые могут быть обращены в реальное золото. В романе власть денег испытывают на себе люди разных сословий, общественного положения и возраста. Сатана использует традиционный, но совершенно безотказный вариант соблазна. Все, что представляет опасность, все, что таит двусмысленность и скрывает неправедное богатство, отмечено в романе золотой Воландовой меткой. Золотые футляры губной помады в Варьете, золотые обертки шоколада в торгсине, золоченая рама зеркала в квартире № 50, золотые тарелки в джазе Грибоедова – это призрачное золото, способное в один момент исчезнуть. Знак Воланда – на знаменитом Доме Драмлита, где живет критик Латунский. Над парадной дверью «золотом выведена надпись: „Дом Драмлита”», за дверью – «фуражка с золотым галуном и пуговицы швейцара» (с. 651). Членский билет МАССОЛИТа украшен «золотой широкой каймой» (с. 472). Наиболее полно тема золотого кумира раскрыта во сне Босого, где она подана через фарсовое действие. Трагикомичность происходящего усиливают пародийно-апокалиптические детали, введенные в представление: «голос с неба», требующий: «Сдавайте валюту!»; «гибель – воскресение» Саввы Куролесова; золотые трубы, напоминающие о трубящих после снятия седьмой печати архангелах. Полет Маргариты на балу сопровождается «ревом труб» (с. 678). В «апокрифе» на казнь Иешуа мимо Пилата проскакал сирийский кавалерист «с пылающей на солнце трубою за спиной» (с. 458). Приходящих сдавать валюту встречают, словно архангелы на Страшном суде, люди с золотыми трубами в руках. Потолок зрительного зала позолочен, на занавесе – изображение десяток. Как и в Варьете, «артисты» показывают публике фокусы, неотличимые от чудес. Но самое важное – представление подано через сон, как мистическое предсказание. Этот сон разъясняет природу дьявольских денег: рано или поздно они возвращаются к своим хозяевам. Варьете – обман, иллюзия обладания богатством, издевка.
Босой тоже видит издевательский сон, но в нем граждане не получают «нечистых» денег, а сдают их. Подает пример непокорным некто Канавкин: его поступок показателен и назидателен. По времени сон Никанора Ивановича Босого – прямое продолжение представления в Варьете, которое кончилось до полуночи. Босому сдача валюты привиделась несколько позже: «лишь после полуночи Никанор Иванович уснул в 119-й комнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание» (с. 577). Ясно, что Канавкин – такой же актер, как и провокаторша Ида Ворс, дублирующая роль, сыгранную в Ершалаиме Низой: предательство любовника и сговор с властями. То есть во сне присутствуют те же «артисты», что и в Варьете: ведущий – Коровьев, Куролесов – Бегемот и Ида – Гелла. Балаган соединен с тюрьмой, показательной, небывалой, но все-таки тюрьмой; тюрьма оборачивается театром, представление – назидательной насмешкой. «Честность» и «жертвенность» Канавкина насквозь фальшивы, как и смерть Куролесова, – короче говоря, сдача денег не уступает по затейливости сеансу в Варьете.
В описании костюмов цветовая палитра разнообразна, но существуют доминанты: в Ершалаиме цветовой ориентир – белый плащ с кровавым подбоем Пилата; в Москве – черная культовая одежда Воланда. Эти цвета, включенные в костюмы действующих лиц романа, – визуальный знак связи с Пилатом или Воландом. Голубое – принадлежность к миру и «свету» Иешуа Га-Ноцри (по цвету его хитона и лунной дорожки). Следует обратить внимание на то, что «свет» Иешуа наделен конкретным цветом, голубым, что не позволяет отождествить его с Божественным Светом, рождающим каждый цвет. Определение в данном случае одновременно оказывается ограничением.
Белый и красный – цвета Воланда в роли Пилата. О символике этого сочетания мы говорили выше (см. ч. II, гл. 4). Символика цвета требует классификации, системы и точки отсчета. Мы будем рассматривать символическую значимость каждого цвета исходя из контекста романа по визуальной принадлежности тому или иному персонажу.
Возвращаясь к одеянию Пилата, рассмотрим аллегорическое восприятие красного цвета в христианстве. «Византиец Никита Хониат (XII в.) сопрягает царский пурпур не с рождением, а с кровью расправ, а царское золото – не со светом Солнца, а с цветом „желчи, обещающей поражение”. Багрец и золото – двойственная сущность власти василевса». [104]
У Булгакова отношение к сочетанию белого и красного глубоко личностное. Оно положено в основу описаний страшных расправ, еврейских погромов. Таковы рассказы «Налет», «Ночь на третье число», «Мне приснился сон», роман «Белая гвардия». Основной зрительный образ – кровь на снегу. В «Мастере и Маргарите» кровь и снег трансформировались в аллегорический плащ Пилата. Как вариация крови на снегу – белые розы в красной луже вина у ног прокуратора. Возможно, личные зрительные впечатления Булгакова нашли (через романы А. Дюма и Г. Манна) подкрепление в литературно-исторической ассоциации с Варфоломеевской ночью: белые повязки на рукавах заговорщиков-католиков, белые кресты на дверях, несущие смерть обитателям домов, и кровь убитых. Тема Варфоломеевской ночи намечена в «Мастере и Маргарите» через образ королевы Марго на балу.
В один ряд с плащом Пилата можно поставить багряную военную хламиду Афрания, в которую он переодевается в Гефсимани, убедившись, что Иуда мертв. В Москве соединение красного и белого стало олицетворением надвигающейся на Берлиоза смерти: «Он успел повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел... совершенно белоеот ужаса лицо женщины-вагоновожатой и ее алуюповязку» (с. 463).
Второй персонаж, отмеченный в московской части романа этим сочетанием цветов, – Иван Бездомный. В клинике ему выдали чистое белье, и он сам выбрал пижаму «из пунцовой байки» (с. 502) как знак последующего погружения в события, связанные с романом о Понтии Пилате.
Белый цвет присутствует и в деталях одежды других персонажей романа. Так, белый халат и бритое лицо профессора Стравинского делают его чем-то похожим на Пилата, что сразу же отмечает Иван; у Иешуа – белая повязка на голове. (Ни в костюмах Воланда, ни в одежде Пилата цвета Иешуа нет, зато белый Пилатов цвет включен в одежду Иешуа, что может говорить о подчиненности «философа», его зависимости от прокуратора, поданной через цвет.) Белую наколку читатель видит у Геллы; Иуда надевает на голову белый кефи.
В Москве одежда у сатаны двух цветов: серого и черного. Фактически в «семи выступлениях» он семь раз меняет одежду – от белого до «ритуального» черного. Траурный черно-красный плащ, увиденный буфетчиком в прихожей, напоминает плащ Мефистофеля из оперы Гуно. «Оперность» нарядов Воланда отмечает Б. Гаспаров. «Черное белье», в котором сатана появился перед буфетчиком, вероятно, «заимствовано» из оперы А. Бойто «Мефистофель», в которой Шаляпин, как и в опере Гуно, пел заглавную партию. А вот «культовая» хламида – отсылка к опере А. Рубинштейна «Демон», в которой костюм для Демона-Шаляпина был выполнен по эскизу К. Коровина.
Эксцентричность одежды Воланда возрастает с каждым «выступлением». Первый, серый костюм, хотя и дорогой, никаких ассоциаций не вызывает. Но уже в Варьете появляется поразительный фрак, а затем костюм словно бы из оперы Бойто сменяется грязной рубашкой и оперным одеянием Демона.
Обращает на себя внимание некоторая условность одеяния Понтия Пилата, его намеренная театральность. Известно, что в Древнем Риме для судебных заседаний была необходима белоснежная тога, сложно задрапированная разновидность плаща. Основная красота тоги – ее ослепительная белизна и изящество складок. Сенаторы, правда, могли носить плащ с пурпурной каймой. Но ведь Пилат – не сенатор, кроме того, он – на судебном заседании. И что значит «кровавый подбой»? Под подбоем обычно понимается подкладка, т. е. изнанка, подбитая мехом или другой материей. Но заседать в суде в такой нетипичной одежде римский всадник не мог, так что костюм Пилата – вольная фантазия Булгакова. Во всяком случае Пилат – не меньший эксцентрик в одежде, чем Воланд.
К черному Воландову цвету особо пристрастна Маргарита. Из рассказа мастера читатель узнает, что она носила «черное весеннее пальто... туфли с черными замшевыми накладками-бантами» (с. 557). Когда она приходила к возлюбленному, мастер видел из окошка подвальчика «черный шелк одежды, заслонявшей свет». В общую цветовую гамму вписываются и черные перчатки с раструбом (с. 556), похожие на перчатки Воланда («Воланд указал рукою в черной перчатке с раструбом» (с. 791)), а также черная сумочка (с. 637). Даже собираясь на бал к Воланду, Маргарита приготовила «черное вечернее платье» (с. 645).
В костюмах многих персонажей соединены черный и белый цвета. Иван появляется на Патриарших прудах в «черных тапочках» и «белых жеваных брюках» (с. 423). Черные фрачные костюмы и белые манишки у гостей на балу. Воспоминание мастера о прощании с Маргаритой похоже на кадр черно-белого фильма: «Помню черный силуэтна пороге наружной двери и белый сверток»(с. 564).
Наиболее нейтрален цвет первого Воландова костюма в Москве: серый, но и он не единичен. Берлиоз перед гибелью «одет в летнюю серенькуюпару» (с. 423); «серый полосатый костюм» (с. 750) у Прохора Петровича из зрелищной комиссии. Служебная собака Тузбубен – цвета «папиросного пепла» (с. 601), у Латунского – «пепельного цвета» волосы (с. 640). Серая масть Банги служит соединительным цветовым знаком московской и ершалаимской частей романа.
Мастер предстает перед читателем в одном костюме вплоть до смены его на «ритуальный»: «На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи наброшен бурый халат» (с. 548). Бурый цвет неопределенен, но ближе к серому, чем еще к какому-нибудь. А вот в счастливую пору работы над романом у него «был прекрасный серый костюм» (с. 554), купленный благодаря выигрышу. И бурый халат, и серый костюм связывают мастера с «дневным», неопознанным сатаной, тогда как черная шапочка с вышитой буквой – знак принадлежности к одному с ним «ордену».
В романе выделены еще три цвета: голубой, который мы определили как «цвет Иешуа», фиолетовый – «цвет Коровьева» (см. ч. II, гл. 6), а также желтый, в одежде почти не фигурирующий.
«Голубой хитон» Иешуа – одежда не менее странная, чем наряд Понтия Пилата. Дело в том, что хитон – греческая мужская нижняяодежда, в которой не принято было появляться не только на улице, но и дома при посторонних. Хитон обязательно покрывался гиматием – плащом, прямоугольным куском ткани. Христос на иконах изображается в хитоне и обязательном гиматии. Из всех евангелистов лишь Иоанн Богослов упоминает хитон Христа, рассказывая о казни. Он называет нижнюю одежду «хитоном», т. е. использует греческое слово. В романе Булгакова странно не только то, что на Иешуа нет гиматия, но и само наличие греческой одежды: в Иерусалиме только знатные иудеи имели право носить греческую одежду, Иешуа же – бродяга без роду и племени. (Правда, национальность его не определена.) Еще одна деталь костюма Иешуа настораживает: ветхость и разодранность одежды. По свидетельству Иоанна, «хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху» (Ин. 19: 23), что и заставило воинов разыграть его в кости. По церковному преданию, хитон соткала Христу Богородица, и палачи не смогли разорвать его (символ духовной целостности и совершенства), поэтому и прибегли к жребию. Во всяком случае одежда Иешуа своей ветхостью сродни рубахе Воланда перед балом, но уж никак не одежде Христа.
Греческая, хотя бы и нижняя, одежда выделяет Иешуа из иудейской толпы и среди тех, с кем ему приходилось общаться: на Левии и Иуде – иудейские таллифы. Таким образом, одеждой Иешуа уподоблен «иностранцам», что опять-таки свидетельствует о символической условности его костюма. И Левий, и Иуда тоже носят одежду голубого цвета. Иуда спешит на свидание к Низе «в новом... голубом таллифе» (с. 728), в то время как таллиф Левия, «истасканный в скитаниях, из голубого превратившийся в грязно-серый» (с. 582), содержит цвета двух «ведомств»: голубой Иешуа и серый – «дневного» сатаны. Одеждой определены и антагонистические отношения Левия и Иуды, Иуды и Иешуа. Новая, праздничная одежда Иуды контрастирует со стареньким, разорванным хитоном Иешуа и грязным таллифом Левия, что подчеркнуто благодаря общему для всех этих костюмов цвету.
Интересно сопоставить Иешуа с образом, долго посещавшим А. А. Блока и затем нашедшим воплощение в «Двенадцати». Пятого июня 1904 года Блок писал Андрею Белому: «В прошедшие года изредка мелькал в горах Кто-то, Кому я был склонен минутамисказать: здравствуй. Чаще всего – это был всадник в голубом.Иногда хотелось принятьего за Христа <...>.
Теперь всадник ездит мимо. Но я наверное знаю, что это – не Христос...». [105]Видимо, вопрос о таинственном всаднике мучил поэта, потому что в записной книжке 1903 года (июль) он делает пометку: «Ратник в голубом – может быть, Христос?» [106]Отношение к этому видению сложное, но оно навело Блока на размышления о Христе и переживание отдаленности Христа. В том же письме к Белому Блок горько сетует: «Христос, я знаю это, никогда не был у меня, не ласкал и не пугал, никогда не дарил мне ни одной игрушки, а я капризничал и требовал игрушек». [107]И этот всадник стал тем, кто попытался в душе поэта заменитьХриста и, судя по образу идущего впереди двенадцати, преуспел в этом: «...милый, близкий, домашний для души, иногда страшный.
А Христа не было никогда и теперь нет, он ходит где-то очень далеко». [108]
Мы не будем останавливаться на анализе духовной трагедии Блока – это совершенно особая тема, но попытка поэта принять за Христа некую мистическую сущность, чем-то похожую на него, явно аналогична «прелести» мастера, который, создавая свое произведение, выдавал Иешуа за Иисуса.
Продолжая разговор о палитре «Мастера и Маргариты», остановимся на желтом цвете. Его не так много, как черного или белого, и он не встречается в одежде (помимо вышитой на шапочке буквы). В контексте романа этот цвет становится выразителем болезненности, тревоги, бессилия. Булгаков говорит о желтом лице Пилата (следствие болезни), обнаженном желтом теле Иешуа, желтоватом черепе Берлиоза (оба определения связаны со смертью). Как отмечалось в разговоре о Понтии Пилате и цвете его лица, аналог можно проследить в «Божественной комедии» Данте, где желтое лицо сатаны символически означает его неспособность к творчеству. Желтизна тела Иешуа – признак смерти; желтизна лица Пилата – печать загробных мучений и «ухода в бездну»; но особенно выразительны вспышки желтого на черном. Впервые это сочетание взволновало и растревожило мастера при знакомстве с Маргаритой: «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтыецветы... И эти цветы очень отчетливо выделялись на черномее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет» (с. 554).
Подобно желтой вспышке светофора, цвет предупреждает об опасности. Возникает тревога-предчувствие, которая уходит вместе с выброшенными цветами. Но желтая метка на черной шапочке будет с мастером вплоть до его смерти.
В одежде почти всех персонажей есть нечто общее с наиболее «интимным» обликом Воланда, а именно: неопрятность, обветшалость, несвежесть. Сатана перед Маргаритой является не просто неглиже, но в довольно затрапезном виде: простыни, на которых он спит, «грязные», рубашка «грязная» и «заплатанная на левом плече» (с. 669). У Коровьева «грязные белые носки» (с. 462); Бегемот носит «рваную кепку» (с. 762). На улице только Азазелло одет прилично, но как опознавательный знак нечистого и необычного из кармашка его пиджака торчит куриная кость. С одеждой тех, кому пришлось столкнуться с дьявольской компанией, происходят неприятности. Украденные (довольно неопрятные) вещи Ивана заменены «рваной толстовкой» (с. 469); одежда Берлиоза превратилась под трамваем в «груду заскорузлых тряпок» (с. 476), буфетчик Соков пролил на себя вино в гостях у сатаны и чувствовал себя «невыносимо неудобно в мокром белье и платье» (с. 623). Даже с одеждой дяди Берлиоза «шутники» обошлись не лучшим образом: Азазелло «вытащил из чемодана Поплавского две пары белья, бритвенный ремень... и все это спихнул ногой в пролет лестницы» (с. 617). Кровью залило костюм Жоржа Бенгальского, обгорела в Грибоедове и без того рваная кепка Бегемота. После бала Воланд предлагает нагой Маргарите свой «вытертый и засаленный халат» (с. 697); туфельки, выданные ей для бала, изодраны в клочья.
Второе, что «роднит» почти всех персонажей, – это неглиже на публике, чему задает тон Воланд своим сверхэкстравагантным нарядом на балу. Степа Лиходеев предстал перед «артистом» на кровати «в грязной сорочке» (с. 493); мастер на протяжении всего повествования не расстается с больничным нарядом; Иван шествует по городу в кальсонах. Буфетчику кажется, что Воланд – в черном белье; Азазелло – в трико; Гелла – вообще почти без одежды и т. д.
Запачканная, разорванная одежда и неглиже характерны и для «апокрифической» части романа. Хитон Иешуа старый и разодранный; Левий «оборван, покрыт засохшей грязью» (с. 743); постоянно переодевается Афраний, а однажды он предстает перед прокуратором «совершенно мокрый» от дождя (с. 717).
Все эти странности в одежде наглядно характеризуют внутреннюю дисгармонию, хаотичность, смятение, духовную разбалансированность и ущербность. То обстоятельство, что Воланд явился на бал «ста королей» в совершенно неприличном виде, говорит не столько о его презрении к гостям, сколько о принадлежности к миру хаотическому, символически поданной через одежду. Казалось бы, именно на балу сатана должен выглядеть наиболее импозантно. Вспоминается, однако, ответ Мефистофеля на вопрос Фауста перед Вальпургиевой ночью, в каком виде Мефистофель собирается явиться на шабаш:
Похоже, что к кульминационному моменту бала силы сатаны иссякают: он уже явно хромает, пользуется обнаженной шпагой «как тростью, опираясь на нее» (с. 688). И только глоток крови, как уже упоминалось, преображает его.
Не скрыться здесь, хоть и хотел бы сам. [109]
Тлен, прах, смерть – вот подлинные владения Воланда. Все, что он использует для создания антуража, заимствовано в мире людей и подвержено молниеносному разрушению, как туфельки Маргариты, превратившиеся после бала в клочья. Разрушение вещей, развоплощение людей – итог деятельности нечистой силы, и там, где она проявила себя, не возникло ничего нового, зато то, что было, превратилось в ничто: остались лишь пожарища да смерти. Поскольку Воланд – выходец из бездны, из пустоты, именно в эту пустоту проваливаются гости бала. До «причастия» он и сам готов вот-вот развоплотиться, стать невидимым.
Один из знаков, близких по значению к запачканности и неглиже, – физические дефекты во внешности дьявольской компании. Отчетливо прослеживается левосторонняя ущербность, явная метка сатаны. Левизна, как и кривизна, – отличительная черта фольклорного дьявола: он не правв буквальном смысле слова, неправилен. Отсюда его место – за левым плечом человека. Кривизной и ущербностью в различных мифологических системах наделяются демоны, связанные с луной (ущербленность и рост месяца).
У мессира Воланда болит левое колено, он жалуется на ревматизм (аллюзия на «Братьев Карамазовых»: черт говорит Ивану, что «такой ревматизм прошлого года схватил», который до сих пор вспоминает). У Азазелло бельмо на левом глазу. У Воланда левый глаз «пуст и черен». Из-за гемикрании у Пилата болит левая сторона головы. Иешуа подбивают левый глаз (с. 436); мастер отморозил пальцы на левой ноге, когда добирался до клиники Стравинского (с. 566); Иван, бегая по Москве, упал и разбил левое колено (с. 467). Отголоски головной боли передались Маргарите: после свидания с Азазелло у нее «ноет левый висок», а после бала левый висок ноет и у нее, и у мастера.
Вообще у главных героев «Мастера и Маргариты» во внешности много общего, например цвет глаз. У Воланда и Геллы зеленые глаза. Преображенная кремом Азазелло Маргарита видит в зеркале, что ее «брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшимиглазами» (с. 645). В дальнейшем в ее глазах появились такие же золотые искры, как у Воланда. Маргарита «чуть косит на один глаз» – как отмечалось выше, это «ведьминская» черта: косоглазие, как и одноглазие, – признак нечистой силы (ср. с пословицей: «От косого, хромого, заики сохрани меня, Боже великий»). У Ивана Бездомного «бойкие зеленые глаза» (с. 426); рыжеватыми волосами он близок Гелле и Азазелло. Мастер, Маргарита и Воланд темноволосы. Небрежность во внешности, свойственная Воландовой свите, отразилась и в облике мастера: он небрит, всклокочен. Иван вихраст (с. 423).
В голосовых характеристиках тоже наблюдается общее. «Голос Воланда был так низок, что на некоторых слогах давал оттяжку в хрип» (с. 670), голос Маргариты – «низкий довольно-таки, но со срывами» (с. 555). Хрипотца слышится в голосе Геллы; Иешуа на кресте говорит хрипло; сорванный и хриплый голос у Пилата. В ряде случаев голосовые характеристики меняются. Так, в сцене убийства Иуды последний зовет Низу «не своим, высоким и чистым молодым голосом, а голосом низким» (с. 732). Коровьев может говорить «не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом» (с. 516). «Артист» из сна Босого сначала говорит мягким баритоном, а затем меняет «и тембр голоса, и интонации» (с. 579).
Есть еще один знак-символ, которым сатана отметил свое пребывание в Москве – «золотой» пунктир, обозначающий все идущие к нему линии. В московских событиях фигурируют червонцы, золотые десятки, валюта и золото как таковое – те денежные единицы и вещи, которые могут быть обращены в реальное золото. В романе власть денег испытывают на себе люди разных сословий, общественного положения и возраста. Сатана использует традиционный, но совершенно безотказный вариант соблазна. Все, что представляет опасность, все, что таит двусмысленность и скрывает неправедное богатство, отмечено в романе золотой Воландовой меткой. Золотые футляры губной помады в Варьете, золотые обертки шоколада в торгсине, золоченая рама зеркала в квартире № 50, золотые тарелки в джазе Грибоедова – это призрачное золото, способное в один момент исчезнуть. Знак Воланда – на знаменитом Доме Драмлита, где живет критик Латунский. Над парадной дверью «золотом выведена надпись: „Дом Драмлита”», за дверью – «фуражка с золотым галуном и пуговицы швейцара» (с. 651). Членский билет МАССОЛИТа украшен «золотой широкой каймой» (с. 472). Наиболее полно тема золотого кумира раскрыта во сне Босого, где она подана через фарсовое действие. Трагикомичность происходящего усиливают пародийно-апокалиптические детали, введенные в представление: «голос с неба», требующий: «Сдавайте валюту!»; «гибель – воскресение» Саввы Куролесова; золотые трубы, напоминающие о трубящих после снятия седьмой печати архангелах. Полет Маргариты на балу сопровождается «ревом труб» (с. 678). В «апокрифе» на казнь Иешуа мимо Пилата проскакал сирийский кавалерист «с пылающей на солнце трубою за спиной» (с. 458). Приходящих сдавать валюту встречают, словно архангелы на Страшном суде, люди с золотыми трубами в руках. Потолок зрительного зала позолочен, на занавесе – изображение десяток. Как и в Варьете, «артисты» показывают публике фокусы, неотличимые от чудес. Но самое важное – представление подано через сон, как мистическое предсказание. Этот сон разъясняет природу дьявольских денег: рано или поздно они возвращаются к своим хозяевам. Варьете – обман, иллюзия обладания богатством, издевка.
Босой тоже видит издевательский сон, но в нем граждане не получают «нечистых» денег, а сдают их. Подает пример непокорным некто Канавкин: его поступок показателен и назидателен. По времени сон Никанора Ивановича Босого – прямое продолжение представления в Варьете, которое кончилось до полуночи. Босому сдача валюты привиделась несколько позже: «лишь после полуночи Никанор Иванович уснул в 119-й комнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание» (с. 577). Ясно, что Канавкин – такой же актер, как и провокаторша Ида Ворс, дублирующая роль, сыгранную в Ершалаиме Низой: предательство любовника и сговор с властями. То есть во сне присутствуют те же «артисты», что и в Варьете: ведущий – Коровьев, Куролесов – Бегемот и Ида – Гелла. Балаган соединен с тюрьмой, показательной, небывалой, но все-таки тюрьмой; тюрьма оборачивается театром, представление – назидательной насмешкой. «Честность» и «жертвенность» Канавкина насквозь фальшивы, как и смерть Куролесова, – короче говоря, сдача денег не уступает по затейливости сеансу в Варьете.