Страница:
Девять месяцев отделяют окончание романа от смерти его автора. Страх можно определить как «вынашивание» мастером зародыша его собственной смерти по окончании романа. Помимо «беременности» смертью мастер троекратно проходит испытания, чтобы соединиться в конце пути с Воландом.
Если тюрьма окончательно сломила его волю, то клиника Стравинского лишила всяких иллюзий. Мастер оказался полностью подвластен тому, кто руководил его действиями, – Воланду.
Число 3 имеет в контексте романа магический характер. Не только мастер проходит три ступени «посвящения» – приобщения к Воланду. Иван Бездомный тоже становится «учеником» за три дня, как это положено в практике тайных союзов.
Клиника Стравинского определенно связана с Воландом, который с иронией уверяет Ивана, что он в ней бывал, «и не раз» (с. 433), и лично знаком со Стравинским. («Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!» (с. 433).) «Гениальный психиатр» (с. 552) не чурается общения с вездесущим «иностранцем». Может быть, именно поэтому его больница – не рядовое учреждение, а образцово-показательное: «Такого оборудования нет нигде и за границей» (с. 502). В этот своеобразный прообраз «вечного покоя», заслуженного мастером в конце романа, на некоторое время попадают все столкнувшиеся с дьяволом персонажи. Похоже, Воланд и впрямь управляет всем распорядком, если даже ничем не примечательный управдом Босой оказался в этом роскошном заведении. Все пациенты «избраны» Воландом, «восхищены» им до пределов клиники Стравинского.
Три убежища имели символическое значение в жизни мастера: подвальчик, тюрьма и сумасшедший дом. В подвальчике он реализовал творческий дар. В тюрьме – сломился окончательно и отказался от внешнего мира. Клиника помогла ему отречься от всяких стремлений. Последний, четвертый, приют – вне земли – дар сатаны.
В клинике мастер возненавидел свой роман – детище, погубившее его.
3. МАСТЕР И ЕГО РОМАН. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОТИВНИКИ МАСТЕРА
Если тюрьма окончательно сломила его волю, то клиника Стравинского лишила всяких иллюзий. Мастер оказался полностью подвластен тому, кто руководил его действиями, – Воланду.
Число 3 имеет в контексте романа магический характер. Не только мастер проходит три ступени «посвящения» – приобщения к Воланду. Иван Бездомный тоже становится «учеником» за три дня, как это положено в практике тайных союзов.
Клиника Стравинского определенно связана с Воландом, который с иронией уверяет Ивана, что он в ней бывал, «и не раз» (с. 433), и лично знаком со Стравинским. («Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!» (с. 433).) «Гениальный психиатр» (с. 552) не чурается общения с вездесущим «иностранцем». Может быть, именно поэтому его больница – не рядовое учреждение, а образцово-показательное: «Такого оборудования нет нигде и за границей» (с. 502). В этот своеобразный прообраз «вечного покоя», заслуженного мастером в конце романа, на некоторое время попадают все столкнувшиеся с дьяволом персонажи. Похоже, Воланд и впрямь управляет всем распорядком, если даже ничем не примечательный управдом Босой оказался в этом роскошном заведении. Все пациенты «избраны» Воландом, «восхищены» им до пределов клиники Стравинского.
Три убежища имели символическое значение в жизни мастера: подвальчик, тюрьма и сумасшедший дом. В подвальчике он реализовал творческий дар. В тюрьме – сломился окончательно и отказался от внешнего мира. Клиника помогла ему отречься от всяких стремлений. Последний, четвертый, приют – вне земли – дар сатаны.
В клинике мастер возненавидел свой роман – детище, погубившее его.
3. МАСТЕР И ЕГО РОМАН. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОТИВНИКИ МАСТЕРА
У критиков, громивших роман мастера, не вызывал сомнения тот факт, что перед ними «апология Иисуса Христа» (с. 560), как выразился один рецензент, некто Ариман. О том, какие внутренние побуждения привели мастера к созданию произведения, в основу которого положен евангельский сюжет, в романе Булгакова не говорится. Тематика могла бы свидетельствовать о христианской направленности размышлений мастера, если бы Иешуа Га-Ноцри хотя бы раз был назван в романе Христом. Да и вообще главным героем романа мастер считает Пилата.
Что касается религиозности мастера, то и она не бесспорна. Да, мастер использует в романе Новый Завет, но только как канву,на которой вышивает совершенно другой узор. На протяжении всего булгаковского произведения мастер ни разу не говорит ни о Боге, ни о Христе и вообще не обнаруживает своих взглядов на христианство, однако после рассказа Ивана очень просто объясняет незадачливому поэту, кем был загадочный «иностранец». Существование сатаны для него неоспоримая реальность, и он так хорошо знаком с тем, кого описывает Иван, словно не однажды встречался с ним и досконально изучил его внешность. Более того, «московское» имя сатаны ему известно наперед, без всяких подсказок. Впрочем, это тайное знание не свидетельствует еще о личном знакомстве мастера с Воландом.
Некоторые исследователи «Мастера и Маргариты» склонны считать мастера дуалистом (И. Бэлза), некоторые – философом типа Григория Сковороды (И. Галинская), некоторые – творческой личностью, впавшей в «прелесть» и заключившей союз с дьяволом в обмен на творческую реализацию (Фаустова тема) (Б. Гаспаров). В последнем случае встает вопрос: а был ли мастер настолько религиозен, чтобы усомниться в Боге и обратиться к дьяволу? Или само наличие дьявола уже предполагает, что когда-то мастер верил в Бога?
Факт остается фактом: мастер написал свое единственное произведение, чрезвычайно заинтересовавшее мир темных сил во главе с Воландом, который дал роману высокую оценку: он подтвердил Берлиозу и Ивану Бездомному, что все, о чем они услышали на Патриарших, происходило «в действительности именно так», как в этом рассказе, сиречь в главе из произведения мастера. В общем, если следовать уверениям Воланда, это глубоко реалистический роман, то есть правда, что с христианских позиций значит одно – ложь, ибо дьявол, как известно, отец лжи.
Тема этого рокового романа являлась для мастера чем-то само собой разумеющимся. Он считает вопрос редактора о том, кто надоумил его писать, «совсем идиотским» (с. 559). Хотя следует признать, что на фоне повсеместной антирелигиозной пропаганды в вопросе редактора был свой резон. Создается впечатление, что мастер родился только затем, чтобы написать свой роман, и эта предопределенность ему хорошо известна.
Само произведение носит на первый взгляд характер вольного пересказа о страстях Иисуса Христа. Засвидетельствованная сатаной как «очевидцем» событий совершенная «правдивость» повествования невольно противопоставляет роман мастера всей канонической (четыре Евангелия: от Матфея, от Марка, от Луки, от Иоанна) литературе и литературе апокрифической («Евангелие детства», «Евангелие от Никодима», «Евангелие от Фомы» и др.).
Из двух научных направлений – мифологического и исторического [4]– роман мастера близок ко второму, однако элемент чудесного (исцеление гемикрании у Понтия Пилата, страшная гроза в момент смерти Иешуа, предсказанная им, предчувствие Пилатом наступившего бессмертия – правда, «неизвестно чьего») не позволяет назвать его сочинение сугубо историческим и рационалистическим. Тем более что Воланд, подтверждающий версию мастера, этим подтверждением выводит роман за пределы исследований (среди них были и написанные в близкой к художественному изложению форме – например, «Жизнь Иисуса» Э. Ренана) и сводит его к «прозрению», мистическому откровению.
Очевидец Воланд так подтверждает свою версию: «Дело в том... что я личноприсутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать...» (с. 460). Это заявление – ответ на реплику образованного Берлиоза: «Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами». Воланд с усмешкой парирует замечание Берлиоза: «Помилуйте... уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда...» (с. 459).
Получается, что московский историк – единственныйчеловек, знающий правду о дне 14 нисана и страшной казни. Второй ведающий – сатана. Более того, мастеру известно, что Воланд и впрямь принимал участие в ершалаимских событиях: «Ваш собеседник был и у Пилата», – говорит он Ивану. Мастер и тайный свидетель мистически связаны. Эта связь, ставящая мастера в ряд очевидцев, точнее делающая его «правдивым повествователем», предполагает наличие творческого союза. Знание Воланда первично, он настаивает на своем «инкогнито». Знание мастера вторично: он «угадал» версию, поданную ему Воландом, и «евангелие от мастера» в конечном итоге становится «евангелием от Воланда». О том, как состоялся творческий союз с сатаной, мастер не говорит, Булгаков же отмечает, что мастер «сочинял то, чего никогда не видел, но о чем наверно знал,что оно было» (с. 782). Особый характер знания и союз с Воландом явно выводят сочинение мастера за пределы творческой фантазии. Надо полагать, что Воланд согласен не только с первой частью романа «о Понтии Пилате». Все три части произведения мастера преподносятся читателю не совсем обычным путем. О первой части мы говорили; вторая явилась Ивану Бездомному во сне, третью часть Маргарита читает в рукописи, таинственно доставленной тем же Воландом из иного измерения.
Воланд, прямо начавший повествование о Пилате, косвенно участвует в демонстрации читателю заключительных глав. Утверждение Воланда об «истинности» этой версии, с одной стороны, служит Булгакову чисто литературным приемом максимального приближения к читателю событий «романа в романе», а с другой – намекает на возможность существования глубинных смысловых пластов.
Здесь следует отметить активное противопоставление позиции «евангелиста»-мастера каноническим источникам. Труд Воланда и мастера вступает в спор с Новым Заветом. Оспаривает Новый Завет и атеист Берлиоз, сторонник мифологической теории, становясь союзником Воланда. Саркастическая реплика Воланда Берлиозу двусмысленна: цитируя рассуждения самого Берлиоза, Воланд одновременно и подтверждает, и разрушает убеждение в ложности евангельских событий ссылкой на Берлиозов авторитет как на бесспорный, ибо явно иронически относится к познаниям Берлиоза, знает им цену.
Булгаков довольно язвительно характеризует познания Берлиоза в области истории христианства. «Начитанный» Берлиоз «очень умело указывал в своей речи на древних историков, например на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса.Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в пятнадцатой книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых „Анналов”, где говорится о казни Иисуса,– есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка» (с. 425).
Надо отметить, что в рассуждения Берлиоза вкрались одна существенная ошибка и одна неточность, недопустимые в серьезном разговоре. Во-первых, у Иосифа Флавия [5]есть два упоминания об Иисусе Христе, споры о подлинности которых велись в начале ХХ века. Довольно развернутую характеристику Иисусу Христу Флавий дает в своей книге «Иудейские древности. Археология» (18.3), где упоминает и брата Его Иакова (20.9.1). Существует славянский перевод «Иудейской войны» Иосифа Флавия со спорной, но интересной вставкой об Иисусе Христе.
Что касается «Анналов» Тацита, то фраза о казни вообще не содержит личного имени.Рассказывая о пожаре Рима во времена Нерона, Тацит говорит о христианах и их учителе: «Христос был казнен в правление Тиверия прокуратором Пилатом» (Анналы. 15.44), но имени Его не называет.
И совсем некстати звучит упоминание имени Филона Александрийского, которого Энгельс называл «отцом христианства», исходя из учения Филона о Логосе – посреднике между Богом и людьми. Хотя Филон нигде не говорил об Иисусе Христе, тем не менее его философско-мистические взгляды оказали существенное влияние на догматическое христианство. Кроме того, Филон Александрийский вовсе не был «историком древности», он был теологом и философом-мистиком.
Кто же такой «красноречивый до ужаса» [6]Михаил Александрович Берлиоз, которому выпала честь первым приветствовать Воланда в столице и освободить для него собственную квартиру? Ясно, что никакой случайности в выборе Воландом собеседников на Патриарших быть не могло.
Жизнь «председателя правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактора толстого художественного журнала» (с. 423) Берлиоза «складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык» (с. 424).
И вот в тот вечер, когда он вознамерился прочесть плохо образованному поэту Ивану Бездомному краткую лекцию по истории религий, он увидел «галлюцинацию» – Коровьева (Иван в тот момент Коровьева не видел; «галлюцинация» вступила в реальный мир шутом Коровьевым чуть позже). Заметим, что никакими психическими отклонениями Берлиоз не страдал; «галлюцинацию» он увидел на самом пороге смерти: Коровьев пришел за душой бедного редактора и дал ему это понять, явившись призраком, который, «не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо» (с. 424). Естественно, атеист Берлиоз не смог понять смысла этого качания, но «ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза» (с. 425).
Зачем-то понадобилось нечистой силе страшно пугать Берлиоза, предсказывать ему смерть, наблюдать за этой смертью, вселяться в его квартиру, да еще и похитить голову председателя МАССОЛИТа, чтобы на балу Маргарита пила из нее кровь убитого Майгеля.
Идентичность фамилии главы МАССОЛИТа и фамилии знаменитого композитора мало что объясняет, но вызывает в памяти «Фантастическую симфонию» Гектора Берлиоза, две последние части которой изображают шествие на казнь и адский шабаш, куда после казни попадает душа. Так, с именем Берлиоза (а через его посредство и со всем миром «Дома Грибоедова») изначально связывается тема искупления, казни, судного дня, реализующаяся затем в сцене бала у Воланда, где Берлиозу произносится окончательный приговор, – отмечает Б. Гаспаров.
Но почему же расплату за «весь Грибоедов», то есть за новый литературный мир, несет именно Берлиоз? Несомненно, он должен иметь какое-то отношение к травле мастера, иначе не объяснить пристальный интерес Воланда к скромной фигуре этого литератора.
Должность Берлиоза – главный редактор литературного журнала, возможно, он литературный критик. Мастер имеет прямое отношение к литературе как автор романа. Очевидна связь Воланд – мастер – Берлиоз на литературной основе: вдохновитель – творец – критик.
В свете Фаустовой темы в этом тройном альянсе возникают скрытые смысловые ассоциации. Музыкальная фамилия Берлиоз в легендах о Фаусте имеет для современного читателя свой музыкальный аналог – Вагнер. Так зовут слугу Фауста. Гектор Берлиоз и Рихард Вагнер – с одной стороны; мастер и Фауст, по ассоциации, – с другой. Вообще прямо означенной связи мастера и Берлиоза в романе нет, но она явно подразумевается Булгаковым причастностью обоих к слову.
Если попытаться сравнить духовную «ведомость» мастера с «ведомостью» Берлиоза, то и здесь заметно нечто общее: мастер мистически связан с Воландом своим романом, то есть находится в его власти; Берлиоз, исповедующий атеизм, автоматически включается в «сферу» Воланда на бессознательном уровне. Иерархия Воланд – мастер – Берлиоз соблюдается.
Попробуем все-таки отыскать более прямые, личные связи мастера с Берлиозом, постараемся разобраться в литературном окружении Берлиоза и мастера. Как явствует из рассказа мастера, он отнес свой роман в две редакции, какие – неизвестно. Один редактор роман не напечатал, сославшись на то, что с рукописью должны ознакомиться «другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович» (с. 559). Постепенно выясняется, что Латунский и Лаврович связаны с МАССОЛИТом, то есть с Берлиозом. Во-первых, Лаврович в вечер встречи главы МАССОЛИТа с Воландом оказывается на своей даче в Перелыгине, что выясняют по телефону разыскивающие Берлиоза литераторы. Перелыгино – вотчина МАССОЛИТа, о чем прямо говорит Булгаков. Латунский идет за гробом Берлиоза, занимая почетное место: «с краю в четвертом ряду» (с. 640), то есть поблизости от тела. Кроме того, Латунский живет по соседству с членами правления МАССОЛИТа, фамилии которых читает Маргарита на доске: «Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский...» (с. 652). О том, что Двубратский, Квант и Бескудников имеют прямое отношение к МАССОЛИТу, мы узнаем на с. 474–475, где перечисляются литераторы, собравшиеся на совещание и ждущие Берлиоза. Какое совещание предстоит, прямо не сказано, но, поскольку они собрались «в комнате Правления МАССОЛИТа» (с. 474), вероятно, это заседание Правления, членами которого они являются.
Замыкает цепь «массолитовцев» секретарша из рассказа мастера, опознанная Иваном Бездомным: «Лапшённикова, секретарь редакции,– усмехнувшись сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость» (с. 559).
Итак, ни Лаврович, ни Ариман, ни Латунский не присутствуют среди ожидающих Берлиоза на заседании только потому, что они не члены Правления МАССОЛИТа, хотя и входят в редакционную коллегию вверенного Берлиозу журнала. Похоже, именно Берлиоз был редактором, не напечатавшим роман мастера. Литературная травля, которой подвергся новоявленный писатель, была, судя по всему, сведением литературных счетов двух разных объединений, поскольку Ариман упрекает другого редактора, опубликовавшего «большой отрывок из романа того, кто называл себя мастером» (с. 559), в «беспечности и невежестве» (с. 560) в противовес осторожности и образованности Берлиоза. Через день последовала статья Мстислава Лавровича, и одновременно с ней мастер прочел статью Латунского. Все члены редколлегии выступили в едином страстном порыве обличения.
Таким образом, становится ясно, почему встретились Берлиоз и Воланд. Интересно, что вопросы Пилата и ответы Иешуа на допросе в чем-то перекликаются с разговором мастера и «редактора»: «он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда я взялся...» (с. 558). И конечно же, первая часть романа мастера с допросом и вынесением смертного приговора Каифой была продемонстрирована Берлиозу с особым значением, ибо он, Берлиоз, привел мастера к духовному краху литературной травлей. Становится понятным, почему Берлиоз говорил с Воландом, «внимательновсматриваясь в лицо иностранца» (с. 459), словно пытался понять, откуда ему известен этот роман.
Поскольку Иван Бездомный тоже связан с МАССОЛИТом и Берлиозом, ему предстоит попасть в клинику Стравинского, чтобы сообщить мастеру о гибели Берлиоза и роли Воланда в этой истории, а затем отказаться от участия в травле мастера, в которой он был косвенно повинен, будучи членом МАССОЛИТа и другом главного редактора, о котором его новый учитель вспоминает «с ужасом» (с. 558).
Разговаривая с Иваном, мастер мечтает о встрече с Воландом: «Клянусь, что за эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего отдавать. Я нищий!» (с. 552). Душу он не предлагает. Почему? Вероятно, потому, что Воланд уже владеет его душой. Истоки этой сделки прямо не оговорены и требуют дополнительного исследования, так как играют немаловажную роль в раскрытии смысловой структуры романа.
Это своеобразное преломление темы «Фауста» И.-В. Гёте. Следует отметить, что и мастер, подобно Фаусту, помышляет о самоубийстве. Но если Фауста останавливает Мефистофель, то у мастера – все тот же разъедающий душу, болезненный страх: он боится даже трамвая, броситься под который было бы «проще всего» (с. 565). Поскольку в романе страх тесно переплетен с дьяволом, можно сказать, что Воланд опосредованно мешает мастеру распорядиться жизнью по собственной воле. Воли у мастера нет, как нет и выбора. Он идет в клинику, незримо ведомый, откуда-то зная, что она «уже открылась» (с. 566).
Фаустова тема в романе Булгакова выделяется особо. Ее исследовали многие литературоведы, такие как М. Чудакова, В. Лакшин, И. Бэлза, И. Галинская, Б. Гаспаров и др. Б. Гаспаров отмечает не только интерес к «запретному», но и духовную несостоятельность мастера, отвечающего перед лицом гонящего его общества. Он считает, что во всем творчестве Булгакова звучит мотив «личной вины» писателя: это и профессор Персиков («Роковые яйца»), и Филипп Филиппович («Собачье сердце»), и Мольер с его слабостью и готовностью к компромиссам. В психологии мастера, утверждает Б. Гаспаров, у Булгакова «чувство личной вины за какие-то конкретные поступки заменилось более общим чувством вины художника, совершившего сделку с сатаной». [7]Вероятно, здесь нужны некоторые уточнения. Мастера преследует общество, он неадекватен социальной среде. Жизнь свою он вручает сатане. Следовательно, сатана воспринимается им как сила, которая стоит над обществом и которой общество повинуется. «Всем распорядком на земле» управляет отнюдь не человек, как наивно полагает Иван Бездомный, а сатана (в чем Воланд и хочет уверить незадачливого поэта). Мастер же и без явления Воланда знает, кто хозяин. Сделка заключается нетрадиционно: нет ни подписей, ни продажи души. Воланд просто приходит, чтобы забрать мастера. Где же начало союза мастера с его сильным покровителем и – одновременно – гонителем? (Надо полагать, что о гонениях Воланду известно не хуже, чем о написании романа, и они санкционированы им же.) Этот вопрос нам еще предстоит рассмотреть.
Мастер не вписывается в тот литературный круг, который саркастически описан Булгаковым. Во-первых, революцию он встретил уже взрослым человеком, и его настороженное отношение к новым порядкам очевидно. Он не хочет ни подлаживаться, ни приспосабливаться, как это делают, скажем, Берлиоз или Рюхин. Мастер – последователь классической литературной традиции, интеллигент дореволюционного склада, почитатель знания и образования. Новые поэты его не привлекают, он с печальным скепсисом относится к творчеству молодых литераторов; «разве что чудо» (с. 549), по его мнению, может сделать достойным внимания новую литературу. Этот глубокий пессимизм выстрадан: мастеру приходилось читать то, что печатает периодика. Уровень культуры отнюдь не высок, и мастер с глубоким разочарованием видит, как искусство подменяется бездарными подделками графоманов. Берясь за перо, он утверждает право на существование вечных тем и непрерывности литературной традиции. Он защищает идеалы, близкие и дорогие ему с детства. Во всяком случае, так прочитывается художественный образ Иешуа Га-Ноцри. Гонимый, как и мастер, властями, осужденный, как и мастер, на гибель, выданный, как и он, Иудой... Нет, это, конечно, не Христос, а просто страдающий человек, «ершалаимский мастер». Здесь параллель налицо. Однако роман преподнес странный сюрприз: когда мастер писал роман, он не уподоблял Иешуа Га-Ноцри себе. Затравили его и довели до духовной Голгофы после того,как роман был закончен, то есть мастер повторилпуть своего героя. И второе: почему нечистая сила заинтересовалась именно этим произведением? Уже одни эти странности не позволяют поверхностно судить о том, что роман мастера не допускает иных прочтений, кроме как очередного варианта новозаветной истории, правда написанного не ко времени.
Свое произведение мастер возненавидел.
Появление мастера на страницах булгаковского романа связано с «чертовой дюжиной», несчастливым, роковым числом: Булгаков знакомит читателя со своим героем в главе 13. Воланд называет мастера «романтическим» и «трижды романтическим» (с. 798). Возможно, этот эпитет в устах Воланда означает традиционное в позднем литературном романтизме представление о подчинении человека власти и силе демонов, постоянное искушение со стороны дьявола и трагические коллизии в связи с этим. «Трижды романтический» мастер максимально воплощает в себе возможности попадания под чары сатаны и тем самым как бы трижды отрекается от Бога: отсюда и «горделивое равнодушие» (с. 792) героя, покидающего землю.
Нельзя сказать, что мастер отдался во власть Воланда с большой радостью. Был и страх, было и отчаяние. Его метания не детализируются Булгаковым, но поскольку судьбой мастера бесы играли задолго до открытого появления, он, вероятно, не сразу осознал всю силу и губительность этого воздействия.
Духовная уязвимость мастера и Маргариты, ищущих поддержки у сатаны, вызывает глубокое сочувствие. И если «карательные» функции Воландовой компании по отношению к Берлиозу, доносчику и шпиону Майгелю, взяточнику Босому, потенциальному доносчику Римскому, ведущему тройную личную жизнь Семплеярову и другим кажутся справедливыми, то мастера и его возлюбленную по-настоящему жаль. Здесь во многом виноваты, конечно, среда и время: Булгаков явственно дает понять, что традиционные духовные ценности полностью уничтожены. «Грибоедов», этот «храм искусства», – ад и кумирня; духовный подлог совершается и в отношении к искусству: Пушкин воспринимается Рюхиным как «металлический человек» (с. 489) и тем самым ассоциируется с идолами Ершалаима; бессмертие его стихов вызывает приступ острой зависти при абсолютной неспособности почувствовать их гениальность: «Повезло, повезло!» Для Рюхина важно то, что есть памятник и есть слава. Этой же славы всеми силами добиваются посредственности из МАССОЛИТа, которые, забыв о творчестве и думая только о выгоде и «теплом месте», подменяют искусство и служение ему все тем же «золотым тельцом».
Вся литературная братия, начиная с поэтов и кончая критиками, для мастера – частица мирового зла. В описании круга литераторов Булгаков желчен и саркастичен: это они буквально толкают мастера к сатане. Мотив «затравленности» представляется в романе наиболее автобиографичным. Трудно сказать, какие искусы преодолевал Булгаков в своем духовном формировании: это очень тонкая сфера, но тема искушения дьяволом и тяжелой расплаты звучит во многих его произведениях. Нечистая сила в том или ином обличии появляется в большинстве произведений Булгакова: «кошмар в клетчатых брючках» снится Алексею Турбину в «Белой гвардии», название сборника рассказов «Дьяволиада» говорит само за себя и т. д.
Что касается религиозности мастера, то и она не бесспорна. Да, мастер использует в романе Новый Завет, но только как канву,на которой вышивает совершенно другой узор. На протяжении всего булгаковского произведения мастер ни разу не говорит ни о Боге, ни о Христе и вообще не обнаруживает своих взглядов на христианство, однако после рассказа Ивана очень просто объясняет незадачливому поэту, кем был загадочный «иностранец». Существование сатаны для него неоспоримая реальность, и он так хорошо знаком с тем, кого описывает Иван, словно не однажды встречался с ним и досконально изучил его внешность. Более того, «московское» имя сатаны ему известно наперед, без всяких подсказок. Впрочем, это тайное знание не свидетельствует еще о личном знакомстве мастера с Воландом.
Некоторые исследователи «Мастера и Маргариты» склонны считать мастера дуалистом (И. Бэлза), некоторые – философом типа Григория Сковороды (И. Галинская), некоторые – творческой личностью, впавшей в «прелесть» и заключившей союз с дьяволом в обмен на творческую реализацию (Фаустова тема) (Б. Гаспаров). В последнем случае встает вопрос: а был ли мастер настолько религиозен, чтобы усомниться в Боге и обратиться к дьяволу? Или само наличие дьявола уже предполагает, что когда-то мастер верил в Бога?
Факт остается фактом: мастер написал свое единственное произведение, чрезвычайно заинтересовавшее мир темных сил во главе с Воландом, который дал роману высокую оценку: он подтвердил Берлиозу и Ивану Бездомному, что все, о чем они услышали на Патриарших, происходило «в действительности именно так», как в этом рассказе, сиречь в главе из произведения мастера. В общем, если следовать уверениям Воланда, это глубоко реалистический роман, то есть правда, что с христианских позиций значит одно – ложь, ибо дьявол, как известно, отец лжи.
Тема этого рокового романа являлась для мастера чем-то само собой разумеющимся. Он считает вопрос редактора о том, кто надоумил его писать, «совсем идиотским» (с. 559). Хотя следует признать, что на фоне повсеместной антирелигиозной пропаганды в вопросе редактора был свой резон. Создается впечатление, что мастер родился только затем, чтобы написать свой роман, и эта предопределенность ему хорошо известна.
Само произведение носит на первый взгляд характер вольного пересказа о страстях Иисуса Христа. Засвидетельствованная сатаной как «очевидцем» событий совершенная «правдивость» повествования невольно противопоставляет роман мастера всей канонической (четыре Евангелия: от Матфея, от Марка, от Луки, от Иоанна) литературе и литературе апокрифической («Евангелие детства», «Евангелие от Никодима», «Евангелие от Фомы» и др.).
Из двух научных направлений – мифологического и исторического [4]– роман мастера близок ко второму, однако элемент чудесного (исцеление гемикрании у Понтия Пилата, страшная гроза в момент смерти Иешуа, предсказанная им, предчувствие Пилатом наступившего бессмертия – правда, «неизвестно чьего») не позволяет назвать его сочинение сугубо историческим и рационалистическим. Тем более что Воланд, подтверждающий версию мастера, этим подтверждением выводит роман за пределы исследований (среди них были и написанные в близкой к художественному изложению форме – например, «Жизнь Иисуса» Э. Ренана) и сводит его к «прозрению», мистическому откровению.
Очевидец Воланд так подтверждает свою версию: «Дело в том... что я личноприсутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать...» (с. 460). Это заявление – ответ на реплику образованного Берлиоза: «Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами». Воланд с усмешкой парирует замечание Берлиоза: «Помилуйте... уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда...» (с. 459).
Получается, что московский историк – единственныйчеловек, знающий правду о дне 14 нисана и страшной казни. Второй ведающий – сатана. Более того, мастеру известно, что Воланд и впрямь принимал участие в ершалаимских событиях: «Ваш собеседник был и у Пилата», – говорит он Ивану. Мастер и тайный свидетель мистически связаны. Эта связь, ставящая мастера в ряд очевидцев, точнее делающая его «правдивым повествователем», предполагает наличие творческого союза. Знание Воланда первично, он настаивает на своем «инкогнито». Знание мастера вторично: он «угадал» версию, поданную ему Воландом, и «евангелие от мастера» в конечном итоге становится «евангелием от Воланда». О том, как состоялся творческий союз с сатаной, мастер не говорит, Булгаков же отмечает, что мастер «сочинял то, чего никогда не видел, но о чем наверно знал,что оно было» (с. 782). Особый характер знания и союз с Воландом явно выводят сочинение мастера за пределы творческой фантазии. Надо полагать, что Воланд согласен не только с первой частью романа «о Понтии Пилате». Все три части произведения мастера преподносятся читателю не совсем обычным путем. О первой части мы говорили; вторая явилась Ивану Бездомному во сне, третью часть Маргарита читает в рукописи, таинственно доставленной тем же Воландом из иного измерения.
Воланд, прямо начавший повествование о Пилате, косвенно участвует в демонстрации читателю заключительных глав. Утверждение Воланда об «истинности» этой версии, с одной стороны, служит Булгакову чисто литературным приемом максимального приближения к читателю событий «романа в романе», а с другой – намекает на возможность существования глубинных смысловых пластов.
Здесь следует отметить активное противопоставление позиции «евангелиста»-мастера каноническим источникам. Труд Воланда и мастера вступает в спор с Новым Заветом. Оспаривает Новый Завет и атеист Берлиоз, сторонник мифологической теории, становясь союзником Воланда. Саркастическая реплика Воланда Берлиозу двусмысленна: цитируя рассуждения самого Берлиоза, Воланд одновременно и подтверждает, и разрушает убеждение в ложности евангельских событий ссылкой на Берлиозов авторитет как на бесспорный, ибо явно иронически относится к познаниям Берлиоза, знает им цену.
Булгаков довольно язвительно характеризует познания Берлиоза в области истории христианства. «Начитанный» Берлиоз «очень умело указывал в своей речи на древних историков, например на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса.Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в пятнадцатой книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых „Анналов”, где говорится о казни Иисуса,– есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка» (с. 425).
Надо отметить, что в рассуждения Берлиоза вкрались одна существенная ошибка и одна неточность, недопустимые в серьезном разговоре. Во-первых, у Иосифа Флавия [5]есть два упоминания об Иисусе Христе, споры о подлинности которых велись в начале ХХ века. Довольно развернутую характеристику Иисусу Христу Флавий дает в своей книге «Иудейские древности. Археология» (18.3), где упоминает и брата Его Иакова (20.9.1). Существует славянский перевод «Иудейской войны» Иосифа Флавия со спорной, но интересной вставкой об Иисусе Христе.
Что касается «Анналов» Тацита, то фраза о казни вообще не содержит личного имени.Рассказывая о пожаре Рима во времена Нерона, Тацит говорит о христианах и их учителе: «Христос был казнен в правление Тиверия прокуратором Пилатом» (Анналы. 15.44), но имени Его не называет.
И совсем некстати звучит упоминание имени Филона Александрийского, которого Энгельс называл «отцом христианства», исходя из учения Филона о Логосе – посреднике между Богом и людьми. Хотя Филон нигде не говорил об Иисусе Христе, тем не менее его философско-мистические взгляды оказали существенное влияние на догматическое христианство. Кроме того, Филон Александрийский вовсе не был «историком древности», он был теологом и философом-мистиком.
Кто же такой «красноречивый до ужаса» [6]Михаил Александрович Берлиоз, которому выпала честь первым приветствовать Воланда в столице и освободить для него собственную квартиру? Ясно, что никакой случайности в выборе Воландом собеседников на Патриарших быть не могло.
Жизнь «председателя правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактора толстого художественного журнала» (с. 423) Берлиоза «складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык» (с. 424).
И вот в тот вечер, когда он вознамерился прочесть плохо образованному поэту Ивану Бездомному краткую лекцию по истории религий, он увидел «галлюцинацию» – Коровьева (Иван в тот момент Коровьева не видел; «галлюцинация» вступила в реальный мир шутом Коровьевым чуть позже). Заметим, что никакими психическими отклонениями Берлиоз не страдал; «галлюцинацию» он увидел на самом пороге смерти: Коровьев пришел за душой бедного редактора и дал ему это понять, явившись призраком, который, «не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо» (с. 424). Естественно, атеист Берлиоз не смог понять смысла этого качания, но «ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза» (с. 425).
Зачем-то понадобилось нечистой силе страшно пугать Берлиоза, предсказывать ему смерть, наблюдать за этой смертью, вселяться в его квартиру, да еще и похитить голову председателя МАССОЛИТа, чтобы на балу Маргарита пила из нее кровь убитого Майгеля.
Идентичность фамилии главы МАССОЛИТа и фамилии знаменитого композитора мало что объясняет, но вызывает в памяти «Фантастическую симфонию» Гектора Берлиоза, две последние части которой изображают шествие на казнь и адский шабаш, куда после казни попадает душа. Так, с именем Берлиоза (а через его посредство и со всем миром «Дома Грибоедова») изначально связывается тема искупления, казни, судного дня, реализующаяся затем в сцене бала у Воланда, где Берлиозу произносится окончательный приговор, – отмечает Б. Гаспаров.
Но почему же расплату за «весь Грибоедов», то есть за новый литературный мир, несет именно Берлиоз? Несомненно, он должен иметь какое-то отношение к травле мастера, иначе не объяснить пристальный интерес Воланда к скромной фигуре этого литератора.
Должность Берлиоза – главный редактор литературного журнала, возможно, он литературный критик. Мастер имеет прямое отношение к литературе как автор романа. Очевидна связь Воланд – мастер – Берлиоз на литературной основе: вдохновитель – творец – критик.
В свете Фаустовой темы в этом тройном альянсе возникают скрытые смысловые ассоциации. Музыкальная фамилия Берлиоз в легендах о Фаусте имеет для современного читателя свой музыкальный аналог – Вагнер. Так зовут слугу Фауста. Гектор Берлиоз и Рихард Вагнер – с одной стороны; мастер и Фауст, по ассоциации, – с другой. Вообще прямо означенной связи мастера и Берлиоза в романе нет, но она явно подразумевается Булгаковым причастностью обоих к слову.
Если попытаться сравнить духовную «ведомость» мастера с «ведомостью» Берлиоза, то и здесь заметно нечто общее: мастер мистически связан с Воландом своим романом, то есть находится в его власти; Берлиоз, исповедующий атеизм, автоматически включается в «сферу» Воланда на бессознательном уровне. Иерархия Воланд – мастер – Берлиоз соблюдается.
Попробуем все-таки отыскать более прямые, личные связи мастера с Берлиозом, постараемся разобраться в литературном окружении Берлиоза и мастера. Как явствует из рассказа мастера, он отнес свой роман в две редакции, какие – неизвестно. Один редактор роман не напечатал, сославшись на то, что с рукописью должны ознакомиться «другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович» (с. 559). Постепенно выясняется, что Латунский и Лаврович связаны с МАССОЛИТом, то есть с Берлиозом. Во-первых, Лаврович в вечер встречи главы МАССОЛИТа с Воландом оказывается на своей даче в Перелыгине, что выясняют по телефону разыскивающие Берлиоза литераторы. Перелыгино – вотчина МАССОЛИТа, о чем прямо говорит Булгаков. Латунский идет за гробом Берлиоза, занимая почетное место: «с краю в четвертом ряду» (с. 640), то есть поблизости от тела. Кроме того, Латунский живет по соседству с членами правления МАССОЛИТа, фамилии которых читает Маргарита на доске: «Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский...» (с. 652). О том, что Двубратский, Квант и Бескудников имеют прямое отношение к МАССОЛИТу, мы узнаем на с. 474–475, где перечисляются литераторы, собравшиеся на совещание и ждущие Берлиоза. Какое совещание предстоит, прямо не сказано, но, поскольку они собрались «в комнате Правления МАССОЛИТа» (с. 474), вероятно, это заседание Правления, членами которого они являются.
Замыкает цепь «массолитовцев» секретарша из рассказа мастера, опознанная Иваном Бездомным: «Лапшённикова, секретарь редакции,– усмехнувшись сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость» (с. 559).
Итак, ни Лаврович, ни Ариман, ни Латунский не присутствуют среди ожидающих Берлиоза на заседании только потому, что они не члены Правления МАССОЛИТа, хотя и входят в редакционную коллегию вверенного Берлиозу журнала. Похоже, именно Берлиоз был редактором, не напечатавшим роман мастера. Литературная травля, которой подвергся новоявленный писатель, была, судя по всему, сведением литературных счетов двух разных объединений, поскольку Ариман упрекает другого редактора, опубликовавшего «большой отрывок из романа того, кто называл себя мастером» (с. 559), в «беспечности и невежестве» (с. 560) в противовес осторожности и образованности Берлиоза. Через день последовала статья Мстислава Лавровича, и одновременно с ней мастер прочел статью Латунского. Все члены редколлегии выступили в едином страстном порыве обличения.
Таким образом, становится ясно, почему встретились Берлиоз и Воланд. Интересно, что вопросы Пилата и ответы Иешуа на допросе в чем-то перекликаются с разговором мастера и «редактора»: «он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда я взялся...» (с. 558). И конечно же, первая часть романа мастера с допросом и вынесением смертного приговора Каифой была продемонстрирована Берлиозу с особым значением, ибо он, Берлиоз, привел мастера к духовному краху литературной травлей. Становится понятным, почему Берлиоз говорил с Воландом, «внимательновсматриваясь в лицо иностранца» (с. 459), словно пытался понять, откуда ему известен этот роман.
Поскольку Иван Бездомный тоже связан с МАССОЛИТом и Берлиозом, ему предстоит попасть в клинику Стравинского, чтобы сообщить мастеру о гибели Берлиоза и роли Воланда в этой истории, а затем отказаться от участия в травле мастера, в которой он был косвенно повинен, будучи членом МАССОЛИТа и другом главного редактора, о котором его новый учитель вспоминает «с ужасом» (с. 558).
Разговаривая с Иваном, мастер мечтает о встрече с Воландом: «Клянусь, что за эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего отдавать. Я нищий!» (с. 552). Душу он не предлагает. Почему? Вероятно, потому, что Воланд уже владеет его душой. Истоки этой сделки прямо не оговорены и требуют дополнительного исследования, так как играют немаловажную роль в раскрытии смысловой структуры романа.
Это своеобразное преломление темы «Фауста» И.-В. Гёте. Следует отметить, что и мастер, подобно Фаусту, помышляет о самоубийстве. Но если Фауста останавливает Мефистофель, то у мастера – все тот же разъедающий душу, болезненный страх: он боится даже трамвая, броситься под который было бы «проще всего» (с. 565). Поскольку в романе страх тесно переплетен с дьяволом, можно сказать, что Воланд опосредованно мешает мастеру распорядиться жизнью по собственной воле. Воли у мастера нет, как нет и выбора. Он идет в клинику, незримо ведомый, откуда-то зная, что она «уже открылась» (с. 566).
Фаустова тема в романе Булгакова выделяется особо. Ее исследовали многие литературоведы, такие как М. Чудакова, В. Лакшин, И. Бэлза, И. Галинская, Б. Гаспаров и др. Б. Гаспаров отмечает не только интерес к «запретному», но и духовную несостоятельность мастера, отвечающего перед лицом гонящего его общества. Он считает, что во всем творчестве Булгакова звучит мотив «личной вины» писателя: это и профессор Персиков («Роковые яйца»), и Филипп Филиппович («Собачье сердце»), и Мольер с его слабостью и готовностью к компромиссам. В психологии мастера, утверждает Б. Гаспаров, у Булгакова «чувство личной вины за какие-то конкретные поступки заменилось более общим чувством вины художника, совершившего сделку с сатаной». [7]Вероятно, здесь нужны некоторые уточнения. Мастера преследует общество, он неадекватен социальной среде. Жизнь свою он вручает сатане. Следовательно, сатана воспринимается им как сила, которая стоит над обществом и которой общество повинуется. «Всем распорядком на земле» управляет отнюдь не человек, как наивно полагает Иван Бездомный, а сатана (в чем Воланд и хочет уверить незадачливого поэта). Мастер же и без явления Воланда знает, кто хозяин. Сделка заключается нетрадиционно: нет ни подписей, ни продажи души. Воланд просто приходит, чтобы забрать мастера. Где же начало союза мастера с его сильным покровителем и – одновременно – гонителем? (Надо полагать, что о гонениях Воланду известно не хуже, чем о написании романа, и они санкционированы им же.) Этот вопрос нам еще предстоит рассмотреть.
Мастер не вписывается в тот литературный круг, который саркастически описан Булгаковым. Во-первых, революцию он встретил уже взрослым человеком, и его настороженное отношение к новым порядкам очевидно. Он не хочет ни подлаживаться, ни приспосабливаться, как это делают, скажем, Берлиоз или Рюхин. Мастер – последователь классической литературной традиции, интеллигент дореволюционного склада, почитатель знания и образования. Новые поэты его не привлекают, он с печальным скепсисом относится к творчеству молодых литераторов; «разве что чудо» (с. 549), по его мнению, может сделать достойным внимания новую литературу. Этот глубокий пессимизм выстрадан: мастеру приходилось читать то, что печатает периодика. Уровень культуры отнюдь не высок, и мастер с глубоким разочарованием видит, как искусство подменяется бездарными подделками графоманов. Берясь за перо, он утверждает право на существование вечных тем и непрерывности литературной традиции. Он защищает идеалы, близкие и дорогие ему с детства. Во всяком случае, так прочитывается художественный образ Иешуа Га-Ноцри. Гонимый, как и мастер, властями, осужденный, как и мастер, на гибель, выданный, как и он, Иудой... Нет, это, конечно, не Христос, а просто страдающий человек, «ершалаимский мастер». Здесь параллель налицо. Однако роман преподнес странный сюрприз: когда мастер писал роман, он не уподоблял Иешуа Га-Ноцри себе. Затравили его и довели до духовной Голгофы после того,как роман был закончен, то есть мастер повторилпуть своего героя. И второе: почему нечистая сила заинтересовалась именно этим произведением? Уже одни эти странности не позволяют поверхностно судить о том, что роман мастера не допускает иных прочтений, кроме как очередного варианта новозаветной истории, правда написанного не ко времени.
Свое произведение мастер возненавидел.
Появление мастера на страницах булгаковского романа связано с «чертовой дюжиной», несчастливым, роковым числом: Булгаков знакомит читателя со своим героем в главе 13. Воланд называет мастера «романтическим» и «трижды романтическим» (с. 798). Возможно, этот эпитет в устах Воланда означает традиционное в позднем литературном романтизме представление о подчинении человека власти и силе демонов, постоянное искушение со стороны дьявола и трагические коллизии в связи с этим. «Трижды романтический» мастер максимально воплощает в себе возможности попадания под чары сатаны и тем самым как бы трижды отрекается от Бога: отсюда и «горделивое равнодушие» (с. 792) героя, покидающего землю.
Нельзя сказать, что мастер отдался во власть Воланда с большой радостью. Был и страх, было и отчаяние. Его метания не детализируются Булгаковым, но поскольку судьбой мастера бесы играли задолго до открытого появления, он, вероятно, не сразу осознал всю силу и губительность этого воздействия.
Духовная уязвимость мастера и Маргариты, ищущих поддержки у сатаны, вызывает глубокое сочувствие. И если «карательные» функции Воландовой компании по отношению к Берлиозу, доносчику и шпиону Майгелю, взяточнику Босому, потенциальному доносчику Римскому, ведущему тройную личную жизнь Семплеярову и другим кажутся справедливыми, то мастера и его возлюбленную по-настоящему жаль. Здесь во многом виноваты, конечно, среда и время: Булгаков явственно дает понять, что традиционные духовные ценности полностью уничтожены. «Грибоедов», этот «храм искусства», – ад и кумирня; духовный подлог совершается и в отношении к искусству: Пушкин воспринимается Рюхиным как «металлический человек» (с. 489) и тем самым ассоциируется с идолами Ершалаима; бессмертие его стихов вызывает приступ острой зависти при абсолютной неспособности почувствовать их гениальность: «Повезло, повезло!» Для Рюхина важно то, что есть памятник и есть слава. Этой же славы всеми силами добиваются посредственности из МАССОЛИТа, которые, забыв о творчестве и думая только о выгоде и «теплом месте», подменяют искусство и служение ему все тем же «золотым тельцом».
Вся литературная братия, начиная с поэтов и кончая критиками, для мастера – частица мирового зла. В описании круга литераторов Булгаков желчен и саркастичен: это они буквально толкают мастера к сатане. Мотив «затравленности» представляется в романе наиболее автобиографичным. Трудно сказать, какие искусы преодолевал Булгаков в своем духовном формировании: это очень тонкая сфера, но тема искушения дьяволом и тяжелой расплаты звучит во многих его произведениях. Нечистая сила в том или ином обличии появляется в большинстве произведений Булгакова: «кошмар в клетчатых брючках» снится Алексею Турбину в «Белой гвардии», название сборника рассказов «Дьяволиада» говорит само за себя и т. д.