Поздняева Татьяна. Воланд и Маргарита

   В этом мире сатана может действовать только через человека, через его мысли, чувства, сердце. Антихрист – воплощение сатаны; он рожден земной женщиной и сатаной (по одной из версий принявшим облик собаки или шакала) и после физического воплощения обретает над людьми непомерную власть.
   В романе мастера, естественно, нет никаких указаний на «родословную» Иешуа (отец-сириец – всего лишь слух). Но в иномирности Иешуа создает оппозицию сатане не потому, что они воюют друг с другом: сферы у них разные, методы воздействий – тоже, но они едины в противоборстве Творцу. В трактовке Булгакова, как представляется, Иешуа-антихрист не склонен считать свое «ведомство» в чем-то уступающим «ведомству» Воланда. Просто антихрист до определенного времени полностью не проявлен, его роль не так отчетлива и прочитываема, как роль сатаны, более прикровенна.
   Мастеру совершенно понятно, кто такой Иешуа: в своей жизни он насмотрелся на истину и справедливость без Бога. Он видел, во имя кого утверждается «новый храм истины», видел гигантских идолов, соперничающих с ершалаимскими, поставленных во славу человека, который призван облагодетельствовать мир, якобы во имя «справедливости», а по сути, поставил себя на место преданного им Бога. Вот почему мастер не хочет «света» антихриста, не просит о нем, не стремится даже к разговору об Иешуа: Воланд сам передает мастеру «оценку» Иешуа. Прекрасно поняв, что значит реализация идеалов антихриста, мастер не намерен поклоняться Иешуа, а потому не заслужил «света», предпочтя уход в проявленную тьму, к сатане. Обольститель в роли пророка и философа не так страшен, как действительность, рожденная благодаря ему и питающаяся его силой.
   Провокация – основная черта «сатанинских» персонажей произведений Булгакова. Сталин в «Батуме» уговаривает одноклассника передать пакет с листовками, что делает его сообщником революционной деятельности мятежного семинариста; провокатором является Рудольфи из «Театрального романа» и т. д. Весь роман «Мастер и Маргарита» построен на действенности провокации: Воланд, Иуда, Низа, Алоизий – провокаторы. Иешуа тоже выступает в этой роли. Он обращается к Пилату с наивно-провокационной просьбой: «А ты бы меня отпустил, игемон» (с. 448). Понтий Пилат (не евангельский, который вообще никакой вины за Иисусом не нашел,а булгаковский, только что столкнувшийся с «делом государственной важности» – именно так воспринималось высказывание об упразднении в будущем власти римского кесаря) прекрасно знал, что подобное высказывание могло квалифицироваться как «оскорбление величества» или, во всяком случае, как посягательство на «божественную власть» кесаря. Такого рода преступление каралось повешением на кресте, именовавшимся у римлян «проклятым (или несчастным) деревом».
   Поскольку все четыре Евангелия утверждают, что Пилат не нашел в Иисусе Христе никакой вины, поскольку вопрос не касался римской власти вообще, то, естественно, никаких психологических коллизий, противостояний и мук совести у евангельского Пилата возникнуть не могло, кроме одного: он не смог защитить Иисуса от иудейской толпы, которая и приговорила Его к казни. Версия мастера намеренно уводит читателя в совершенно не связанные с Новым Заветом области, ассоциируясь с современным Булгакову обществом, ибо в чем-чем, но только не в трусости можно обвинить евангельского Пилата: он приложил все усилия, чтобы спасти осужденного, уговаривая толпу и вынудив иудеев признать свою вину. «Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки пред народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы. И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших»(Мф. 27: 24–25).
   Но в ершалаимских событиях бродяга, признавший свою вину в присутствии свидетелей и по римскому праву подлежащий бесспорной казни, просит прокуратора отпустить его. Нетрудно представить себе, что вышло бы, согласись прокуратор на подобную авантюру. Либо его казнили бы вместе с Иешуа, либо пришлось бы «инкогнито» бежать с философом из Ершалаима. Но где мог укрыться Пилат от всевидящего Афрания? Тем не менее просьба прозвучала, и она заставила Пилата испугаться, потому что он, прокуратор, вовсе не собирался умирать из-за незнакомого, хоть и симпатичного ему человека. Карьера, власть – это реальность. И тем более не собирался он умирать за политические взгляды, которые не разделял. Но Иешуа перед казнью недвусмысленно дал ему понять, что считает его трусом. Это стало главной виной пятого прокуратора Иудеи перед Иешуа и никогда не могло быть вменено в вину Пилату Понтийскому, при котором был распят Иисус Христос.

4. СТРАХ ПОНТИЯ ПИЛАТА

   После приказания отдать Иешуа под стражу Пилат действует как человек, скованный страхом перед лишними разговорами и возможными последствиями. Его поведение типично для эпохи, современной мастеру, с ее репрессиями, сетью доносов и казней. Исторический Пилат вел себя куда свободнее. Никаких мер по изоляции Иисуса он не предпринимал. Единственное, что он сделал из уступки Каиафе: на сообщение о пророчестве Воскресения и необходимости в связи с этим поставить стражу у Гроба он ответил: «...имеете стражу, пойдите охраняйте, как знаете» (Мф. 27: 65), т. е. предоставил первосвященнику самостоятельно распоряжаться дальнейшим ходом событий. Булгаковский Пилат выглядит гораздо трусливее, чем его новозаветный прототип. Он поручает отдать Иешуа в ведомство начальника тайной службы «и при этом передать ему распоряжение... о том, чтобы Иешуа Га-Ноцри был отделен от других осужденных, а также о том, чтобы команде тайной службы было под страхом тяжкой кары запрещено о чем бы то ни было разговаривать с Иешуа или отвечать на какие-либо его вопросы» (с. 449). Спрашивается, зачем такие предосторожности? Конечно, именно так поступил бы современный Булгакову следователь, и сближение ершалаимской ситуации с современностью – одна из задач писателя. Но помимо этого роль Пилата заключается в том, чтобы продемонстрировать страх как можно откровеннее, так, чтобы он не вызывал сомнений.
   Страх нарастает постепенно. Рано утром Пилат ощущает его как предчувствиедурного дня, соединенное по ассоциации с запахом розового масла. (Здесь вспоминается мастер, который увидел мимозы в руках Маргариты, вызвавшие у него тревогу – предчувствие грядущих несчастий.) Внутренний дискомфорт усиливается головной болью: допрашивая обвиняемого, Пилат мучается: «Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен» (с. 441). После того как Иешуа успокоил головную боль прокуратора, на «желтоватом его бритом лице выразился ужас.Но он тотчас же подавил его своею волею» (с. 441). Этот мимолетный ужас выкристаллизовался видением кесаря и новым тягостным предчувствием гибели и бессмертия, «причем бессмертие почему-то вызвало нестерпимую тоску» (с. 446). И уже окончательно поняв, что арестанта придется послать на казнь, Пилат пытается скрыть свой страх криком, но тем самым только яснее его обнаруживает: «Или ты думаешь, что я готов занять твое место?» (с. 448).
   Далее страх вовсе не идет на убыль, хотя самое тяжкое позади, но, как кажется, возрастает. Пилат просит Афрания «немедленно и без всякого шумаубрать с лица земли тела всех трех казненных и похоронить их в тайне и в тишине,так, чтобы о них больше не было ни слуху ни духу» (с. 721–722). И тут же высказывает опасение в появлении последователей Иешуа, хотя ему прекрасно известно, что таковых нет. Именно с этого момента в поведении Пилата начинается цепочка логических неувязок. Из разговора с Афранием выясняется, что Иешуа хорошо знаком начальнику тайной стражи: «Он... вел себя странно, как, впрочем, и всегда»,«не был многословен на этот раз»(с. 721), т. е. Афраний уже изучил манеру поведения Иешуа. Конечно, в таком случае Афраний знает и то, что единственный последователь Иешуа – Левий и иных нет. Не секрет это и для Пилата: «...хотя мы и не можем обнаружить – в данное время, по крайней мере, – каких-либо его поклонников или последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, нельзя» (с. 721). Афраний на лету ловит замысел прокуратора и во втором их разговоре брошенный Пилатом намек обращает в мотив, «объясняющий» гибель осведомителя: «Кто был заинтересован в гибели Иуды? Какие-то бродячие фантазеры, какой-то кружок...»(с. 738). Так в иносказательной форме Пилат и Афраний создают легенду о Иешуа.Для начала они придумывают некий кружок, которого якобы смертельно боится прокуратор, почему и хоронит казненного тайно и поспешно. Наличие кружка вполне объяснит широкой публике смерть Иуды. Распространение слухов о «кружке» обеспечит и посмертную славу Иешуа; ему суждено стать в людской молве не одиноким философом, а идеологом и создателем целой группы приверженцев. Страх прокуратора оказывается фальшивым, это страх – на публику, его поведение диктуется точным расчетом: только Пилат, способствовавший казни Иешуа, может прославить его в веках, создав легенду и распространив ее в Ершалаиме, т. е. стать своеобразным основоположником христианства. Поистине сатанинский замысел! Именно поэтому Пилат и Афраний перебирают возможные версии гибели Иуды, причем главная, евангельская, фигурирует лишь как одна из вероятных: «предполагая» самоубийство Иуды, прокуратор прямо заявляет: «Я готов спорить, что через самое короткое время слухи об этом поползут по всему городу» (с. 740). Конечно, слухи о кружке фантазеров и о самоубийстве Иуды Афранию чрезвычайно легко распространить, и у казненного возникнут уже не придуманные, а явные почитатели, которых Пилат не опасается.
   Интересна его реакция на замечание Афрания об «исчезновении» тела Иешуа с Лысой Горы: «Ах, как же я этого не предвидел!» (с. 741). Из неудавшегося похищения тела Левием можно создать сразу две легенды: для противников Иешуа – о том, что кража удалась; для последователей – о Воскресении. И только кругу избранных останется «правда». В общем, если бы не Пилат и Афраний, христианство, по версии мастера, вообще не смогло бы возникнуть, поскольку подследственного из Галилеи никто не знал. Не считая Левия и сторонних свидетелей его казни, смерти и похорон не было. Никто не знал о роли Иуды в жизни и смерти Иешуа – даже Синедрион вынужден был умолчать об этом, следовательно, слухи можно было распространять беспрепятственно.
   Если допустить, что сатана и Пилат – одно лицо, возможно, приоткроется темная завеса над рождением новой тайной религии и раскроется механика мифотворчества. В задачу мастера входило не только последовательное изложение событий, но и создание психологического портрета Пилата, фиксация его мыслей, снов, видений. Следовало очень тщательно передать разговоры прокуратора и Афрания, сделать понятным читателю их полный намеков и умолчаний «эзопов» язык. Мастеру надлежало показать, как именно сыграл на своем страхе перед кесарем Пилат, изображая после казни Иешуа роль окончательно струсившего прокуратора, чтобы использовать видимостьэтого страха для создания легенды. Иешуа, обличивший, по словам Афрания, трусость как величайший порок, прямо свидетельствует свое отношение к поведению Пилата, что, естественно, делает дальнейшие действия прокуратора еще более убедительными и психологически понятными: из трусости он поспешно хоронит казненных, свой страх объясняет распущенными затем слухами о «кружке фантазеров» и т. д. Вместе с тем все роли расписаны заранее, и, конечно же, никакого страха сатана, играя прокуратора, не испытывает. Важна маска. Убийство Иуды так же двусмысленно, как и этот страх. Как кажется на первый взгляд, Пилат отдает распоряжение об убийстве, убирая «объекта», работавшего на Каифу. Но если взглянуть на убийство Иуды с точки зрения созревающего в голове Пилата мифа, ему необходимо избавиться от Иуды как от нежелательного свидетеля небожественного происхождения Иешуа, который знал правду о нем, неизвестную до тех пор, покуда ее не вскрыл мастер. И убийство – месть, и убийство – устранение свидетеля входят в расчеты прокуратора как две мотивировки «наказания» Иуды: первая очевидна для всех; вторая более эзотерична, но все-таки угадывается. В общем, Пилат вершит судьбами и распространяет мифы, угодные как иудеям, так и возможным последователям казненного.
   Но для того чтобы оттенки сложной игры были переданы точно, необходим человек, способный их разглядеть, – мастер. Любой слух, любая доступная прокуратору версия, равно как и любое тайное движение его мысли и душевного состояния, нуждаются в чьем-то словесном воплощении и должны быть зафиксированы. Версии, щедро раздаваемые им, впоследствии заменятся более развернутыми (и ложными) повествованиями евангелистов, станут канвой для Нового Завета. «Терзания» Пилата найдут отзвук в сердцах отделенных почти двумя тысячелетиями от новозаветных событий людей – современников мастера и позволят провести смелые аналогии: ведь убийство Иуды из Кириафа – это еще и устранение «шпиона» враждебного Пилату Синедриона, демонстрация Каифе неограниченных возможностей представителя римской власти. Пилат наказующий подобен наказующему в Москве Воланду.
   Угаданному мастером Пилату многое открыто. Настолько многое, что это превышает обычные человеческие возможности. Он видит вещие сны, в одном из которых его имя сплетается с именем «подследственного из Галилеи» в неразрывный узел (аллюзия на Символ веры: «Распятого же за ны при Понтийстем Пилате и страдаша, и погребена...»), который невозможно развязать, доколе существует христианство и ежедневно в храме на литургии прихожане поют Символ веры, соединивший имена Понтия Пилата и Иисуса Христа.
   Беседуя в саду с Каифой, Пилат как бы забывает о своем страхе перед кесарем и смело защищает Иешуа, вдохновенно пророчествуя о судьбе еврейского народа: «Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания!» (с. 453–454). Этот текст чрезвычайно близок к проповеди Иисуса Христа на Елеонской горе: «Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его» (Лк. 21: 20); «...и падут от острия меча, и отведутся в плен во все народы; и Иерусалим будет попираем язычниками, доколе не окончатся времена язычников» (Лк. 21: 24). В общем, Пилат присваивает себе пророчество Иисуса, и мастер словесно закрепляет «авторство» за ним. Более того, в словах Пилата звучит твердое знание того, что смерть Иешуа станет причиной несчастий еврейского народа: «Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему, – и Пилат указал вдаль направо, туда, где в высоте пылал храм, – это я тебеговорю – Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!» (с. 453). В этих словах – вера в то, что Иешуа дано предопределить судьбу целого народа, а самому Пилату будущее открыто так же ясно, как древним иудейским пророкам. Но по силам ли это обычному человеку? Или Пилат уже так четко выстроил в голове план будущего «обожествления» Иешуа, что рассчитал ходы на много лет вперед? Однако захват города арабами не смог бы предугадать даже самый дальновидный стратег и тактик: арабы завоевали реальный Иерусалим лишь в VII веке. Этим, в сущности, религиозным порывом Пилат выходит за рамки образа струсившего римского вельможи и обнаруживает способность к удивительным прозрениям, совершенно не вяжущуюся с его прежним поведением.
   Скрытая аллюзия на проповедь Христа на Елеонской горе, звучащая в словах Пилата, возвращает читателя к допросу, на котором это место последних пророчеств и напутствий ученикам Иисуса Христа прозвучало в приглашении Иешуа. «Философ» захотел прогуляться с Пилатом «в садах на Елеонской горе» (с. 441). Именно там он готов поделиться с Пилатом сокровенными мыслями: «Мне пришли в голову кое-какие новые мысли...» (с. 442). Неизвестно, о чем бы смог поведать Иешуа прокуратору, но его слова отсылают к последнему поучению Христа на Елеонской горе, содержащему описание «последних времен» перед концом света и Вторым пришествием. Иисус предостерегал учеников: «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: „я Христос”, и многих прельстят. Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть; но это не конец» (Мф. 24: 4–6). И далее – о приближении конца света: «Тогда, если кто скажет вам: вот, здесь Христос, или там, – не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных» (Мф. 24: 23–25).
   Со страниц «апокрифа» с читателем говорит лжехристос, «чтобы прельстить, если возможно, и избранных», – не значит ли это, что, по мнению Булгакова, для России наступили последние времена, ибо мастер, «избранный», уже прельщен, очередь за остальными, а сатана свободно разгуливает среди людей. Так перекликается невинное приглашение на прогулку со страшными пророчествами Иисуса Христа и временем создания романа.
   И хотя прогулка не состоялась, в романе Булгакова Елеонская гора стала символом. Взаимоотношения «апокрифического» Пилата и Иешуа строятся на тайнознании текстов еще не написанного Нового Завета, и игра с ними приобретает в этом месте зловещую окраску. Соединение Елеонской горы с «кое-какими новыми мыслями» сделано в романе в расчете на читательское любопытство, но, прочитав в Новом Завете, что именно думал Христос и какими мыслями делился со своими учениками, читатель получает возможность вдуматься в образ Иешуа и в роль Пилата, ибо, по-булгаковски не впрямую, проповедью Христа дается ответ, кто же они такие и почему инспирированному Воландом роману суждено было появиться в России 1930-х годов.

5. ЛЕВИЙ МАТВЕЙ

   У подножия Елеонской горы, в Виффагии, Иешуа Га-Ноцри познакомился со своим единственным учеником Левием Матвеем. Иешуа рассказывает об этом на допросе, и хотя ершалаимская топография не свидетельствует о соседстве этого маленького селения с Елеонской горой, тем не менее в Новом Завете оно точно обозначено. «И когда приблизились к Иерусалиму и пришли в Виффагию к горе Елеонской, тогда Иисус послал двух учеников, сказав им: пойдите в селение, которое прямо перед вами...» (Мф. 21: 1–2).
   Своим именем «ученик» (или «раб» по презрительному определению Воланда) обязан апостолу Матфею. Обращает внимание обратная расстановка имен: апостола зовут Матфей(Левий) Алфеев, ученика Иешуа – ЛевийМатвей. В Новом Завете второе имя апостола (Левий) упоминается дважды (Мк. 2: 14; Лк. 5: 27), когда евангелисты рассказывают о его обращении из мытаря (сборщика податей) в ученика Христа. Матфей – новое имя, знаменующее духовный переворот и переход к новой жизни. Левосторонность имен «апокрифического» героя стоит в том же смысловом ряду, что и вся зеркальная символика «Мастера и Маргариты»: темное кривляние.
   Выбор евангелиста Матфея в качестве прототипа Левия не случаен. По преданию, именно апостол Матфей на основе устных логий (свидетельств о Христе, передававшихся устно) написал первое Евангелие. Это единственное Евангелие, написанное по-арамейски, оно считается самым древним. Вероятно, оно было составлено около 42 года н. э., но арамейский подлинник утерян, и известно только то, что оно написано раньше остальных. Матфей был свидетелем земной жизни Иисуса в течение двух лет. Встретил его Христос в Капернауме, где будущий апостол был сборщиком податей. После Вознесения Иисуса Христа апостол Матфей проповедовал в Палестине.
   Имя ученика Иешуа, как мы уже отметили, впервые прозвучало на допросе. Иешуа с готовностью рассказал Пилату, что за человек этот бывший мытарь. О записях Левия он говорит, «весь напрягаясь в желании убедить» прокуратора, что «решительно ничего из того, что там записано», он не говорил (с. 439).
   Весь разговор о Левии соткан из двусмысленностей. Во-первых, Иешуа упомянул о нем сам, без наводящих вопросов, чтобы выразить свое отношение к качеству записей. Он же и назвал имя ученика, тем самым подвергнув его опасности ареста (вспомним попытки стражи разыскать учеников Христа, чтобы наказать их как сообщников и свидетелей, страх апостолов перед арестом и отречение Петра, которого опознали по галилейскому выговору). Во-вторых, Иешуа рассказал Пилату историю Левия, подвергнув бывшего сборщика податей еще одной опасности: мытарь – государственная должность, а потому действия Левия противозаконны, ибо бросил он на дорогу не свои, а казенные деньги. Но эти частности Иешуа не волнуют, да и вообще он относится к Левию скорее с досадой: «...ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет» (с. 439). Более того, он прямо утверждает, что записи Левия лживы(интересно, зачем же тогда Левий, фанатический приверженец Иешуа, ловящий каждое его слово, их составил?). Даже к тем, кто свидетельствовал против него, утверждая, что он собирался разрушить храм, Иешуа снисходительнее: «Эти добрые люди... ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время.И все из-за того, что он неверно записывает за мной» (с. 439). Выгораживая себя, Иешуа легко, по видимой рассеянности выдаетПилату своего ученика, хотя в первую очередь его слова бросают тень на евангелистов, отождествляемых читателем с Левием. Иешуа явно готов к роли провозвестника новой религии – чего стоит хотя бы его опасение путаницы, которой суждено продолжаться «очень долгое время»! Эта неразбериха возможна только от неграмотных записей и кривотолков невежд. Так охарактеризованы будущие евангелисты (но не мастер!).
   Иешуа почему-то ни разу не назвал Левия «добрым человеком». Он не считает его своим учеником, называет только «спутником» (с. 440), фактически отрекается от Левия, стремится всячески отмежеваться от малосимпатичного «спутника», ведущего лживые записи не из злого умысла, а по какой-то странной прихоти или глупости.
   Поэтому и Пилат относится к Левию неоднозначно. Он не арестовывает его (хотя, по логике, обязан это сделать), но и не считает достойным именоваться учеником Иешуа: «Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе скажу, что ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил» (с. 745), ибо Левий немилосерден.
   Левий противоположен своему учителю – в нем нет ни внешнего благообразия, ни мягкости. Пилат упрекает Левия: «Ты жесток, а тот жестоким не был» (с. 745). Можно добавить, что Левий «очень непригляден», смотрит «по-волчьи, исподлобья» (с. 743). В отличие от Иешуа он молчалив, дерзок, ведет себя вызывающе и прямо обвиняет Пилата в смерти Иешуа.
   От читателя скрыто, чему Иешуа учил Левия и как долго продолжалось учение. Своими записями бывший сборщик податей очень дорожит, и когда Пилат попросил их показать, «Левий с ненавистью поглядел на Пилата и улыбнулся столь недоброй улыбкой, что лицо его обезобразилось совершенно.
   – Все хотите отнять? И последнее, что имею? – спросил он» (с. 744). Левий бережет свидетельства жизни Иешуа, и читатель понимает, что именно они со всеми неправильностями и глупостями послужат основой будущего Нового Завета.
   По версии мастера, Левий не мог присутствовать на допросе Иешуа у Пилата и видел только казнь учителя. Записи он продолжал и на Лысой Горе, покуда окончательно не отчаялся. Главное желание Левия – прекратить страдания Иешуа, убив его. Записи его эмоциональны, и по мере накала эмоций растет негодование Левия на Бога. От обрывочно-бессильных восклицаний Левий переходит к прямому богохульству. Сначала он закричал: «Проклинаю тебя, бог!» (с. 595). Затем перешел к утверждению милосердияиных богов: «Он кричал о полном своем разочаровании и о том, что существуют другие боги и религии. Да, другой бог не допустил бы того, никогда не допустил бы, чтобы человек, подобный Иешуа, был сжигаем солнцем на столбе» (с. 595). В завершение своего отрицания он прокричал: «Ты не всемогущий бог. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!» (с. 595).
   Во всем этом взрыве отчаяния очевидно следующее: Левий и мысли не допускал о промыслительности смерти Иешуа, он считал, что убить учителя из милосердия – его предназначение, и, кроме того, признал существование более действенной, чем Бог, силы, нарушив тем самым первую заповедь: «Да не будет у тебя иных богов».
   Иначе говоря, Левий поставил себя вне Закона, и вся его яростно-богохульная позиция – не столько внезапный взрыв горя, сколько обнажившееся духовное состояние безверия. Есть в этом и негативная аллюзия на Евангелия: Бог почему-то становится «богом разбойников, их покровителем и душой» – прямая отсылка к притче о благоразумном разбойнике и словам Христа: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23: 43).
   В Новом Завете говорится о попытке апостола Петра воспользоваться мечом, защищая Христа от стражников: «Симон же Петр, имея меч, извлек его, и ударил первосвященнического раба, и отсек ему правое ухо. Имя рабу было Малх. Но Иисус сказал Петру: вложи меч в ножны; неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?» (Ин. 18: 10–11). Христос исцелил раба, возвратив ему ухо, после чего всякое сопротивление властям прекратилось. Действия Петра нарушали промысел Божий и были осуждены как своевольные.
   Намерения же Левия говорят о том, что ни о каком промысле речи нет. Он относится к Иешуа чисто по-человечески, но в его стремлении стать убийцей из добрых побуждений и в богохульстве есть нечто зловещее. Богохульство совпало с началом грозы, которая ускорила смерть Иешуа: желание Левия убить Иешуа осуществил палач, пронзив копьем