«По собственным формулам».
«Значит, в Москве уже есть школа, в которой ученики изучают, скажем так, нетрадиционную физику?»
«Вот именно, – кивнул Джабраил, он немного жалел отсталого академика. – Россия всегда шла и впредь будет идти своим путем. „Умом Россию не понять“. Слышали? У России особое предназначение. Разумеется, – кивнул он, – есть у меня ученики. А то вот все говорят – школа Иоффе, школа Иоффе, школа Рождественского, школа Рождественского! Теперь все будут говорить – школа Джабраила!»
«Вы опасный человек», – намекнул академик.
«Это вы так говорите потому, что не понимаете моих формул и социальное происхождение у вас не то», – нашелся Джабраил.
– А я, Джабраил, вообще сел ни за что, считай, за лошадь сел, – ответно открылся Семен ученому горцу. – Указал товарищу Буденному на некоторые принципиальные ошибки. Он умный человек, должен был понять… Может, еще поймет, тогда меня отпустят…
Джабраил недоверчиво покачал головой:
– Якобы Колечкин тоже так говорит.
– Это кто? Почему якобы?
– Астроном. Известный специалист. Разговаривает с людьми только при свидетелях.
– Почему?
– Не доверяет.
– Тебе не доверяет?
– Да нет. Всем не доверяет.
– Он тоже в Москве живет?
– Жил.
– Уехал, что ли?
– Ну, считай, что уехал, – почему-то обрадовался Джабраил. – Как мы, в Соловки уехал. Здесь где-то находится, я его встречал на этапе. Как астроному, дали ему пять лет с поражением прав.
– Контрреволюционная пропаганда?
– Молчи, молчи, – встревожено обернулся Джабраил. – Об этом не надо. Да и не об этом речь. Если честно, то сгорел Якобы Колечкин на том, что открыл малую планету.
– А это что? Очень плохо?
Таинственный у них получился разговор. Джабраил пытался говорить понятно, но многого Семен все-таки не понял.
Понял только, что известный астроном Николай Егорович Якоби-Колечкин (настоящая фамилия) сильно провинился перед страной. Три года назад поехал на дальний Восток искать упавший метеорит, там и провинился.
На Землю каждый день выпадает несколько тонн метеоритов и метеоритной пыли, объяснил Джабраил. Большая часть всего этого сгорает в атмосфере, остальное тонет в океанах или теряется в недоступных местах – в горах или в пустынях. Еще реже метеориты попадают в руки человека, тогда эти кирпичики вечности могут многое рассказать о строении Вселенной. России повезло, у нас огромная территория, волнуясь, объяснил Джабраил. Специальный Комитет по метеоритам старается получить все, что попадает в руки случайных людей, правда, люди часто не понимают, с чем имеют дело. Ну, думают они, экое дело, упал камень с неба. Они или выбрасывают найденное, или за бесценок продают находку коллекционерам. А что по советскому закону все упавшее с неба принадлежит лично государству, они даже не подозревают. Отсюда и проблемы.
Якобы Колечкину повезло: его экспедиция сразу наткнулась на осколки крупного разрушившегося при падении метеорита.
К сожалению, получилось так, что с места находки профессор вернулся один: потерял всех спутников в бурной горной реке, на которой перевернулась перегруженная лодка. Поиски, проведенные отправившимися на помощь пограничниками, ничего не дали – не нашли людей, не нашли груза.
Разумеется, персоной подозрительного профессора тут же заинтересовались чекисты. Вот и выяснилось, что отец Якобы Колечкина до революции был священником. Более того, дед Якобы Колечкина тоже когда-то был священником, да и от разговоров самого профессора густо несло ладаном и церковным маслом. Впрочем, на коротком, но жестком следствии профессор торговаться и спорить не стал, сразу показал, что контрреволюционной деятельностью против советской власти начал заниматься еще до революции и деятельность эта включала в себя как шпионаж в пользу Японии, так и активную помощь многочисленным белогвардейским бандитским формированиям. Находясь на Дальнем Востоке, злостный профессор не только передавал японцам найденные им осколки драгоценного метеорита, но и специально погубил на горной реке честных людей. Более того, этот Якобы Колечкин написал в Лигу наций специальную петицию о том, что местное население желает господства японцев на всем Охотском побережье, а самим японцам пообещал активную вооруженную помощь. Соответственно он вел и яростную пораженческую и националистическую агитацию и постоянно сообщал японской разведке следующие важные сведения: где происходит охота на пушного зверя, такого как белка, лисица, выдра и медведь, и какое количество здесь добывается пушнины; где бывает самый хороший ход рыбы на Охотском побережье, понятно, с указанием времени года и с полным топографическим описанием береговой черты; о главных местах кочевья орочонского населения, об их количестве, о социальной прослойке, а также о количестве оленей, имеющихся у них; сведения топографического описания Охотского побережья и материковых глубинных пунктов с легендой и особенностями климата, а также систематически освещал настроения местного населения, его отношение к советской власти, особенно выделяя всяческих скрытых и явных врагов народа.
Указанные обвинения сильно ударили по психике астронома.
Не чинясь, подписал Якоби-Колечкин все листы допросов, но замкнулся, стал дичиться людей, даже коллегу физика Джабраила выслушивал только при свидетелях.
– Я тебя с ним сведу, – пообещал Джабраил. – Интересный человек, прожил насыщенную событиями жизнь. Сам хочу расспросить его подробно о времени, как о физическом понятии, он хороший спец, разговорится. Бот начнутся общие работы, я тебя с ним сведу».
Но общих работ не случилось.
Вместо общих работ в конце июля началась срочная переброска заключенных.
Куда везут, этого никто не знал, но так получилось, что с поезда зэков ссадили в виду ночных огней какого-то северного города, может быть Мурманска. Под холодным ветром с моря загоняли на плашкоуты и под охраной вооруженных стрелков в полной тьме перевозили на борт черного, плохо освещенного парохода, огромного и еще более черного, чем сама ночь. Из трубы парохода летели густые искры, но сам он стоял на месте, медленно заглатывая в твиндечные трюмы партию за партией.
Семен попал в твиндек правого борта.
Рассчитан твиндек был человек на сто, не больше, а тут загнали сразу сто пятьдесят. Все равно самый светлый просторный угол под единственным не задраенным наглухо иллюминатором (расположенным так высоко, что заглянуть в него не было никакой возможности) заняли человек пятнадцать блатных. Они курили, плевались, весело переругивались. Тех, кто пытался занять место рядом с ними, гнали взашей. Скученная, забитая толпа издали жадно следила за тем, как урки, поплевывая, уминают хлеб с салом. Загнав врагов народа в твиндек, стрелки охраны исчезли с глаз, наглухо задраив металлические люки над металлическими трапами. В переполненном помещении на некоторое время наступила неопределенная настороженная тишина. Зэки приглядывались друг к другу – пытались понять, кто есть кто и что, собственно, происходит.
Семен с Джабраилом заняли нижние шконки.
Учитывая широкие плечи Семена и хмурый вид ученого горца, никто им в этом не препятствовал.
– Большой пароход, – покачал головой Семен. – Наверное, долго простоим на рейде. Такому пароходу надо много угля. Нелегкое дело, такая погрузка иногда длится неделями.
– А куда нас?..
– Ну, может, в Сибирь.
– Это как? Почему в Сибирь? – испуганно подвинулись к Семену ближние зэки. Врагам народа всегда интересно знать, где будет вестись их перевоспитание, а в Семене они сразу признали своего, но опытного человека. Именно опытного и своего, а не урку. – Как это, в Сибирь?
– Ну как? – просто объяснил Семен. – Повезу нас, братки, сперва морем до Диксона, вот вам и Север. А там хоть до Курейки, хоть до Красноярска, хоп пешком, хоть на барже. А если только до Оби дойдем, высадят обживать Нарымские земли. Нас ведь выгоднее везти в трюмах. Пароход крепкий, бимсы усиленные. Видите стальные балки под потолком, это и есть бимсы. А уж обратно загрузят пароход хлебом и пушниной. Нас выгрузят, а пароход загрузят хлебом и пушниной. Раскулачат, значит, врагов народа!
– Здесь воздуха мало, – вздохнул кто-то. – Задохнемся.
– Скорее замерзнем.
– Это почему?
– А потому… – Семен резко повернулся: – Чего тебе?
Это он так спросил маленького остролицего урку по кличке Шнырь, пробившегося сквозь толпу к шконкам Семена. Шнырь нагло ухмылялся, косил под дурачка, но внимательно присматривался. Перед Семеном он положил чистую тряпицу. Даже развернул ее, чтобы все увидели опрятный кусочек сала, луковицу и крупно порезанный, посыпанный солью хлеб.
Даже у Семена потекли слюнки. Давно такого не видывал.
– Дядя Костя послал, – уважительно сплюнул Шнырь, кося вправо и влево.
Семен оглянулся.
Несколько голых электрических лампочек, подвешенных высоко над головами, ярко освещали металлические стены твиндека и ступеньки железных лестниц упирающихся в задраенные наглухо люки.
Издалека, из-под единственного незадраенного иллюминатора кто-то дружелюбно помахал рукой.
И там же раздался мерзкий смешок.
– Слышь, Маша, – уважительно сказал Шнырь. – Ты кушай. Ты в теле должен оставаться. Ты с уважением к себе отнесись. Дядя Костя полненьких любит.
Зэки с ужасом отшатнулись от Семена.
Даже Джабраил отшатнулся.
А Семен соображал.
Значит, он так соображал: перешибить Шныря, как соплю, не трудно. Правда, Шнырь он и есть шнырь. Он мелочь, он ничто, он пустой звук, нет такого на свете. Ему поддать под зад, он с визгом покатится по рубчатому железному полу прямо до Нарыма.
Семен и поддал ему.
Увидев завывшего, покатившегося по рубчатому железному полу Шныря, толпа зэков панически отхлынула еще глубже – в переполненную людьми темную часть твиндека.
– Теперь кранты нам… – печально покачал головой ученый горец. – А я, Семен, даже не все рассказал тебе…
– Это почему кранты?
– Ну, не сейчас, так ночью зарежут…
– А мы с тобой дежурить будем по очереди.
– Нас только двое, мы не потянем, – покачал Джабраил седой головой. – А их посмотри сколько!.. И ножи у них обязательно… – И тут же зашептал: – Отвернись, не смотри в их сторону… Видишь, сердятся…
– Почему Шнырь Машей меня назвал?
– Это не он. Это дядя Костя. Он в законе, я слышал. Нравится ему имя Маша, он в бане видел тебя… – И объяснил, поморгав смутившимися глазами: – Баба на спине у тебя красивая…
– Ну и что?
Джабраил горько усмехнулся:
– А этого достаточно… Дяде Косте все равно с кем спать… Накинут сверху одеяло, в темноте не видно, ты это или египтянка… Все равно как бы с Машей… А потом зарежут тебя… Правда, – покачал головой Джабраил, – все равно первым меня зарежут…
– Почему тебя?
– Так ты же Маша…
Семен рванул на себя Джабраила.
Застиранная рубашка на ученом горце лопнула. Красными, будто отмороженными руками он испуганно прикрыл седую голову, но удара не последовало.
– Да ладно, ты не сердись, – зашептал Джабраил, поняв, что бить его не будут. – Я правду говорю. Нам теперь хана, мы дядю Костю обидели. Охрана вмешиваться не станет, им наплевать. И эти… – кивнул он на толпу испуганных зэков, – нам ничем не помогут… Но баба у тебя на спине ладная, конечно, – не выдержав, повторил он. – Сам знаешь…
Семен затравленно огляделся.
Б пронзительном свете лампочек копошилась серая, как тьма, толпа.
Добрую треть твиндека занимали урки, на остальном пространстве теснились зэки, как в муравейнике, кое-где даже по двое на одних шконках. Никто не знал, почему они здесь. Испуганные люди чесались, зевали, с шипом портили воздух, изрыгали проклятия.
Им было тесно.
А вот урки расположились свободно.
Насытившись, они свободно, как свободные люди, возлегли на свободных шконках под открытым иллюминатором. Закурчавились над ними ленивые облачка махорочного дыма. Несчастный Шнырь, жалостливо подползший к ногам дяди Кости, тихонечко подвывал, но никто не обращал на него внимания. Неизвестно, о чем там урки переговаривались. «Гудок мешаный…» – донеслось презрительное до Семена. Но, судя по всему, дядя Костя не торопился с решением.
Да и не будет он торопиться, дошло до Семена. До устья Оби, а тем более Енисея пароход будет двигаться месяца два. Чтобы заполучить Машу, причем так, чтобы Маша пришла в руки сама, добровольно, дядя Костя не пожалеет ни сала, ни времени. Посадить на нож – дело нехитрое. Это Джабраила дядя Костя действительно в любой момент может посадить на нож, а Машу не тронет. Нравится ему Маша. А Джабраила запросто посадит на нож. Это – да. В этом смысл есть. Дескать, пусть поскучает бедная Маша одна, дядя Костя не будет ее торопить. Он подождет. Он взаимную сладость любит.
Скотина, выругался Семен, вспомнив Дэдо.
И себя выругал: испугался одноногой сучки, браток, пожалел извращенца. «Это моя женщина!.. Хочу, чтобы всегда была при мне!..»
Вот и добился.
Всегда при мне…
Через нее ты Машей станешь, Семен.
Он еще раз внимательно оглядел испуганно жавшуюся к стенам толпу зэков.
Кто-то был в телогрейке, кто-то в плаще, кто-то в отрепьях былого выходного костюма, а кто-то просто в потрепанной шинели.
Почему нет? Трюмный твиндек не театр.
Жались к железным стенам сломанные железными следователями бывшие торговцы, офицеры и кулаки, купцы и служащие Керенского, подрядчики и единоличники, шпионы всех мастей и шахтовладельцы, героические командиры Гражданской войны, ударники труда и сектанты, бывшие урядники и жандармы, городовые, участники и жертвы еврейских погромов, философы, бывшие анархисты и бывшие казаки, шляпниковцы, эсеры, коммунисты, изгнанные из партии за исполнение религиозного культа, просто умные люди и просто тупицы, бывшие монахи и колчаковцы, кустари-одиночки, несчастные родственники проживающих в Польше и в Америке эмигрантов, троцкисты и прочее отвратительное отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Совсем недавно они прятались где могли, как черви, старались жить незаметной, неинтересной жизнью, шустрили на кирпичных заводах, а теперь их высыпали, как грязный песок, в трюмный твиндек неизвестного парохода.
И правильно, подумал Семен.
Без них страна чище. Это справедливо.
– Джабраил, ты это… Ты успокойся, – сказал он ученому горцу. – Нас, браток, не возьмешь так просто. И вообще учти, ни сегодня, ни завтра нас с тобой не зарежут.
– Почему?
– Потому что этот хмырь, – кивнул Семен в сторону отдыхающих урок (он имел в виду дядю Костю), – хочет поиметь меня живым.
– Это он правильно, – кивнул Джабраил. – Я сам так подумал. Но ты ведь легче согласишься, если меня не будет рядом, да?
– Вот и оставайся рядом, браток.
Джабраил кивнул.
Из Мурманска (если это был Мурманск) пароход вышел в середине августа. Точнее никто сказать не мог, но со дня выхода в твиндеке появился наконец свой календарь: черенком короткой металлической ложки Джабраил выцарапывал на переборке черточки. Течение дней зэки определяли по обедам, опускаемым сверху в ведрах.
Пароход раскачивался, скрипел, жалобно подрагивали переборки от работающих машин. Б твиндеке действительно стало душно, почти все зэки сидели по пояс голые.
Кроме Семена.
Негромкие разговоры, негромкая ругань, скучная вонь, запах махры, разгоряченных потных тел. Когда сверху опускали обед, первыми к ведрам с баландой подходили сытые урки дяди Кости. Они лениво болтали в ведре грязной деревянной мешалкой, затем отваливались на шконки, наполняя тяжелый воздух матом и веселыми поговорками.
Через неделю плавания пароход сильно раскачало. Запах блевотины заполонил все углы твиндека. Б хрипящей мертво толпе Джабраил с удивлением обнаружил Якобы Колечкина.
– И ты здесь?
– А куда ж мне?..
– Неужто нравится плавать?
Астроном заметно обиделся.
Тогда в свою очередь обиделся ученый горец. Невзирая на негромкие протесты, он подтащил профессора к Семену и бросил перед шконками.
– Чего он такой плешивый? – в свою очередь удивился Семен.
Обиженный профессор астрономии абсолютно не понимал, к кому он попал в очередной раз, но жизнь научила его относиться ко всем людям (особенно к начальникам жизни) предупредительно. Изо всех сил сдерживая поднимающуюся к горлу рвоту, он предупредительно ответил:
– По возрасту живу.
– А скажи, почему ты якобы?
– А такая фамилия у меня. Пишется через черточку. Зато мой прадед построил первый в России морской электрический двигатель.
– Буржуй, наверное?
– Изобретатель.
– А чего же мы до сих пор плаваем на пароходах?
Якобы Колечкин пожал плечами.
Вид у него был голодный, измученный.
Он непрерывно оглядывался. Ему страшно не нравилось, что его почему-то вдруг отделили от серой, бесформенной, но уже привычной толпы зеков. Он боялся, что его вот-вот вырвет от качки и от голода. Как раз в это момент наглый Шнырь, еще не успевший оправиться от предыдущих побоев Семена, бросил на шконку вкусную посылочку дяди Кости.
Якобы Колечкин жадно уставился на сверток. Он услышал запах сала.
Пахло настоящим свиным салом, умело приготовленным в рассоле с чесночком. Было совершенно непонятно, откуда берут свои припасы урки. Из твиндека никто не мог выйти, в твиндек никто не спускался. При погрузке на пароход всем зэкам устроили большой шмон, тем не мене урки постоянно имели сало и хлеб. Наверное, были у них и ножи.
Глядя на бледное лица астронома, Шнырь нагло ухмыльнулся.
Это он сделал зря.
Вновь с разбитым в кровь лицом он опрокинулся на рубчатый железный пол и, подвывая от ужаса и обиды, суетливо пополз на четвереньках в свой угол. Вслед ему полетела тряпица с салом и с хлебом. Хороша Маша, да не ваша. Жуйте, пока не подавитесь. Все продается, но не все можно купить.
– Но почему?.. – ничего не понимая, спросил профессор. – Ведь там настоящее сало в тряпице… Там черный хлеб…
– А ты бы взял?
– Конечно.
– Даже если бы тебя сделали Машей?
– Конечно, – потерянно ответил японский шпион.
А несчастный Шнырь полз, марая пол кровью, и все ныл, ныл:
– Ой, больно… Ой, сукой буду… (Не так уж больно было Шнырю, просто играл отведенную ему роль. Пусть все видят, какая Маша неприступная. Дяде Косте, наверное, это по душе. Дядя Костя, наверное, немного ревновал Машу к ученому горцу.) – Ой, дядя Костя, больно!..
– Почему ты не попросишь, чтобы тебя перевели в другой трюм? – дошло наконец до профессора. Он даже взмок от пробившего его пота. – Тут тебя все равно зарежут.
– Кого просить?
– А проси стрелков, когда принесут баланду, – кивнул Якобы Колечкин. – Люк откроют, крикни стрелкам охраны, что тебя убить собираются.
– Не поверят, браток, – покачал головой Семен. – Да меня и не собираются убивать. – И чтобы перевести неприятный разговор, поощрительно усмехнулся: – Вид у тебя бледный. Бон сколько вас, ученых, на пароходе, а даже не знаете, куда плывем.
– На север, наверное.
– А зачем? – на всякий случай спросил Семен.
– Ну, там всякое может быть… На севере климат здоровее… – уклончиво ответил Якобы Колечкин, немного приходя в себя, поскольку качка почти прекратилась. – Если бы я видел звезды на небе, мог бы сказать точно…
– А может, мы идем в Питер?
– Это вокруг Скандинавии, что ли? – осторожно рассмеялся профессор. – Мы же вышли из Мурманска. Зачем зэков отправлять в Питер вокруг Скандинавии? Большевики не дураки. А если они получили мое письмо, так вообще никогда ничего такого больше не будут делать. Тогда они поняли, что уже ничто не имеет значения. А мне кажется, что они получили мое письмо. Иначе не вели бы себя как скорпион, жалящий самого себя.
– А они жалят?
– Ну да.
– Что-то не понимаю я. Почему?
Якобы Колечкин осторожно оглянулся, но рассказал.
В свое время он с блеском закончил Петербургский университет.
В тридцать лет он стал профессором и астрономом Пулковской обсерватории.
Работы профессора Якоби-Колечкина скоро стали известны во всем ученом мире, а точность его наблюдений считалась чуть ли не эталонной. Однако затеянная им экспедиция разрушила все. Он зря затеял эту экспедицию. Вот теперь оказался в трюме парохода, идущего неизвестно куда. Да, конечно, он сразу подписал все обвинения, он не мог их не подписать, потому что знает больше, чем все.
– К тому же меня сильно били, – осторожно пожаловался Якобы Колечкин.
– Наверное, у них были на это веские причины, – усмехнулся в ответ Семен.
– Да нет, я просто пытался остановить большевиков, – осторожно ответил Якобы Колечкин. – Я написал специальное письмо в ЦК ВКП(б). В том письме я ознакомил большевиков с выкладками наблюдений, которые вел почти двадцать лет. Эти наблюдения ни в коем случае не должны быть прерваны, иначе все живое на Земле погибнет.
Чтобы спасти хотя бы часть человечества. Якобы Колечкин написал письмо в ЦК ВКП(б). Б этом письме он призвал большевиков объединить усилия с Японией и с САСШ, даже с Великобританией. Совершенно пораженческое письмо. Однако профессор так и написал, что большевикам надо объединиться со всеми, даже с контрреволюционными режимами мира, потому что опасность, нависшая над планетой, слишком велика. Эту опасность следует изучать уже сейчас, и изучать тщательно, то есть бросить все силы на развитие науки. Если у большевиков нет средств на то, чтобы построить специальные свободные институты, написал в ЦК ВКП(б) Якобы Колечкин, то можно создать крупные научные институты в лагерях. Все равно большинство известных ученых уже раскиданы по лагерям, все они хотят работать. Труд – главная составляющая жизни каждого настоящего ученого. Если таким ученым дать инструмент, они будут работать как окаянные. Они будут работать не за похлебку, а всего лишь за возможность видеть звездное небо и заниматься своим делом.
Якобы Колечкин поманил пальцем Семена и осторожно шепнул:
– Царь-Ужас…
– Ну?
– В пространстве вокруг Земли плавает масса малых небесных тел, так называемых астероидов, – шепотом объяснил профессор. – Вы тоже должны это знать. Это должен знать каждый. Орбиты указанных малых небесных тел, как правило, заключены между орбитами Марса и Юпитера, здесь огромное поле деятельности, – сказал Якобы Колечкин.
Он вел наблюдения многие годы и открыл множество малых планет, имеющих орбиты, опасно пересекающиеся с орбитой Земли.
– Мы знаем, что Земля движется по своей орбите со скоростью тридцать километров в секунду, – объяснил профессор. Это очень хорошая скорость. Неменьшую, а часто большую скорость имеют малые планеты – астероиды. Достаточно астероиду диаметром в один километр врезаться в Землю, как всеобщая катастрофа обеспечена. Так вот – шепнул Якобы Колечкин, мрачно оглядываясь на невольного свидетеля их разговора ученого горца Джабраила, – я открыл ужасное небесное тело, может, то самое, о котором говорил в свое время великий пророк Нострадамус, называя его Царем-Ужасом. Этот астероид летит прямо на Землю. Мы вот куда-то плывем, а он летит прямо на Землю, – обречено прошептал профессор. – Великий Нострадамус предрекал гибель всему живому на Земле только в двадцать первом веке, но, может, все случится быстрее. Я назвал астероид в честь ацтекекого бога Тоутатеса, – не без тайной гордости, может даже не без тайного тщеславия шепнул Якобы Колечкин. – Именно астероид Тоутатес должен уничтожить на Земле все живое. Если он упадет посреди Атлантики, чудовищная волна затопит всю Европу, уйдет в глубь континента. Париж будет разрушен, не будет Испании и Португалии, Германии и Австрии, Франции не будет и Греции. Исчезнут с лица Земли Москва, Ленинград, Стамбул, Белград. В Америке глубокий Флоридский пролив сфокусирует волны прямо на Майами. Гигантская волна докатится до подножья Аппалачей. Возникнут тысячи извержений, пожаров, землетрясений. А потом с неба рухнет еще один обломок, потому что Тоутатес – двойной астероид. Дым и копоть надолго скроют Солнце, на Земле наступит вечная зима, языки ледников спустятся с гор. Зеленая прежде планета опустеет и вымерзнет, может, только несколько диких албанцев сохранятся в холодных горах.
Якобы Колечкин вздохнул.
Он не думал, что ему поверят.
Он находился в пароходном трюме, где в любой момент его могли безнаказанно унизить, а то и убить.
– Все мои вычисления спрятаны в Пулковской обсерватории, – осторожно признался он. – В специальном кабинете хранятся старые инструменты, с которыми работали еще царские астрономы Струве и Бредихин, там же сейчас хранятся мои вычисления. В письме, отправленном в ЦК ВКП(б), я ничего не сказал об этом, – он подозрительно оглянулся на ученого горца, – все равно, наверное, большевики мне не поверили.
– Ты действительно надежно спрятал свои вычисления?
– А почему спрашиваешь? – насторожился профессор.
– Да потому, что если такие контрреволюционные документы попадут в руки твоему следователю, он добавит тебе лет двадцать.
– А прокурор…
– И прокурор добавит.
Якобы Колечкин вздохнул.
Вообще-то он считал, что даже прокурор уже не имеет значения. Он считал, что вообще уже ничего не имеет значения.
– Ты не веришь в прогресс? – удивился его отчаянию Джабраил.
– Я верю в астероид Тоутатес. И в то, что он приближается к планете.
«Значит, в Москве уже есть школа, в которой ученики изучают, скажем так, нетрадиционную физику?»
«Вот именно, – кивнул Джабраил, он немного жалел отсталого академика. – Россия всегда шла и впредь будет идти своим путем. „Умом Россию не понять“. Слышали? У России особое предназначение. Разумеется, – кивнул он, – есть у меня ученики. А то вот все говорят – школа Иоффе, школа Иоффе, школа Рождественского, школа Рождественского! Теперь все будут говорить – школа Джабраила!»
«Вы опасный человек», – намекнул академик.
«Это вы так говорите потому, что не понимаете моих формул и социальное происхождение у вас не то», – нашелся Джабраил.
– А я, Джабраил, вообще сел ни за что, считай, за лошадь сел, – ответно открылся Семен ученому горцу. – Указал товарищу Буденному на некоторые принципиальные ошибки. Он умный человек, должен был понять… Может, еще поймет, тогда меня отпустят…
Джабраил недоверчиво покачал головой:
– Якобы Колечкин тоже так говорит.
– Это кто? Почему якобы?
– Астроном. Известный специалист. Разговаривает с людьми только при свидетелях.
– Почему?
– Не доверяет.
– Тебе не доверяет?
– Да нет. Всем не доверяет.
– Он тоже в Москве живет?
– Жил.
– Уехал, что ли?
– Ну, считай, что уехал, – почему-то обрадовался Джабраил. – Как мы, в Соловки уехал. Здесь где-то находится, я его встречал на этапе. Как астроному, дали ему пять лет с поражением прав.
– Контрреволюционная пропаганда?
– Молчи, молчи, – встревожено обернулся Джабраил. – Об этом не надо. Да и не об этом речь. Если честно, то сгорел Якобы Колечкин на том, что открыл малую планету.
– А это что? Очень плохо?
Таинственный у них получился разговор. Джабраил пытался говорить понятно, но многого Семен все-таки не понял.
Понял только, что известный астроном Николай Егорович Якоби-Колечкин (настоящая фамилия) сильно провинился перед страной. Три года назад поехал на дальний Восток искать упавший метеорит, там и провинился.
На Землю каждый день выпадает несколько тонн метеоритов и метеоритной пыли, объяснил Джабраил. Большая часть всего этого сгорает в атмосфере, остальное тонет в океанах или теряется в недоступных местах – в горах или в пустынях. Еще реже метеориты попадают в руки человека, тогда эти кирпичики вечности могут многое рассказать о строении Вселенной. России повезло, у нас огромная территория, волнуясь, объяснил Джабраил. Специальный Комитет по метеоритам старается получить все, что попадает в руки случайных людей, правда, люди часто не понимают, с чем имеют дело. Ну, думают они, экое дело, упал камень с неба. Они или выбрасывают найденное, или за бесценок продают находку коллекционерам. А что по советскому закону все упавшее с неба принадлежит лично государству, они даже не подозревают. Отсюда и проблемы.
Якобы Колечкину повезло: его экспедиция сразу наткнулась на осколки крупного разрушившегося при падении метеорита.
К сожалению, получилось так, что с места находки профессор вернулся один: потерял всех спутников в бурной горной реке, на которой перевернулась перегруженная лодка. Поиски, проведенные отправившимися на помощь пограничниками, ничего не дали – не нашли людей, не нашли груза.
Разумеется, персоной подозрительного профессора тут же заинтересовались чекисты. Вот и выяснилось, что отец Якобы Колечкина до революции был священником. Более того, дед Якобы Колечкина тоже когда-то был священником, да и от разговоров самого профессора густо несло ладаном и церковным маслом. Впрочем, на коротком, но жестком следствии профессор торговаться и спорить не стал, сразу показал, что контрреволюционной деятельностью против советской власти начал заниматься еще до революции и деятельность эта включала в себя как шпионаж в пользу Японии, так и активную помощь многочисленным белогвардейским бандитским формированиям. Находясь на Дальнем Востоке, злостный профессор не только передавал японцам найденные им осколки драгоценного метеорита, но и специально погубил на горной реке честных людей. Более того, этот Якобы Колечкин написал в Лигу наций специальную петицию о том, что местное население желает господства японцев на всем Охотском побережье, а самим японцам пообещал активную вооруженную помощь. Соответственно он вел и яростную пораженческую и националистическую агитацию и постоянно сообщал японской разведке следующие важные сведения: где происходит охота на пушного зверя, такого как белка, лисица, выдра и медведь, и какое количество здесь добывается пушнины; где бывает самый хороший ход рыбы на Охотском побережье, понятно, с указанием времени года и с полным топографическим описанием береговой черты; о главных местах кочевья орочонского населения, об их количестве, о социальной прослойке, а также о количестве оленей, имеющихся у них; сведения топографического описания Охотского побережья и материковых глубинных пунктов с легендой и особенностями климата, а также систематически освещал настроения местного населения, его отношение к советской власти, особенно выделяя всяческих скрытых и явных врагов народа.
Указанные обвинения сильно ударили по психике астронома.
Не чинясь, подписал Якоби-Колечкин все листы допросов, но замкнулся, стал дичиться людей, даже коллегу физика Джабраила выслушивал только при свидетелях.
– Я тебя с ним сведу, – пообещал Джабраил. – Интересный человек, прожил насыщенную событиями жизнь. Сам хочу расспросить его подробно о времени, как о физическом понятии, он хороший спец, разговорится. Бот начнутся общие работы, я тебя с ним сведу».
Но общих работ не случилось.
Вместо общих работ в конце июля началась срочная переброска заключенных.
Куда везут, этого никто не знал, но так получилось, что с поезда зэков ссадили в виду ночных огней какого-то северного города, может быть Мурманска. Под холодным ветром с моря загоняли на плашкоуты и под охраной вооруженных стрелков в полной тьме перевозили на борт черного, плохо освещенного парохода, огромного и еще более черного, чем сама ночь. Из трубы парохода летели густые искры, но сам он стоял на месте, медленно заглатывая в твиндечные трюмы партию за партией.
Семен попал в твиндек правого борта.
Рассчитан твиндек был человек на сто, не больше, а тут загнали сразу сто пятьдесят. Все равно самый светлый просторный угол под единственным не задраенным наглухо иллюминатором (расположенным так высоко, что заглянуть в него не было никакой возможности) заняли человек пятнадцать блатных. Они курили, плевались, весело переругивались. Тех, кто пытался занять место рядом с ними, гнали взашей. Скученная, забитая толпа издали жадно следила за тем, как урки, поплевывая, уминают хлеб с салом. Загнав врагов народа в твиндек, стрелки охраны исчезли с глаз, наглухо задраив металлические люки над металлическими трапами. В переполненном помещении на некоторое время наступила неопределенная настороженная тишина. Зэки приглядывались друг к другу – пытались понять, кто есть кто и что, собственно, происходит.
Семен с Джабраилом заняли нижние шконки.
Учитывая широкие плечи Семена и хмурый вид ученого горца, никто им в этом не препятствовал.
– Большой пароход, – покачал головой Семен. – Наверное, долго простоим на рейде. Такому пароходу надо много угля. Нелегкое дело, такая погрузка иногда длится неделями.
– А куда нас?..
– Ну, может, в Сибирь.
– Это как? Почему в Сибирь? – испуганно подвинулись к Семену ближние зэки. Врагам народа всегда интересно знать, где будет вестись их перевоспитание, а в Семене они сразу признали своего, но опытного человека. Именно опытного и своего, а не урку. – Как это, в Сибирь?
– Ну как? – просто объяснил Семен. – Повезу нас, братки, сперва морем до Диксона, вот вам и Север. А там хоть до Курейки, хоть до Красноярска, хоп пешком, хоть на барже. А если только до Оби дойдем, высадят обживать Нарымские земли. Нас ведь выгоднее везти в трюмах. Пароход крепкий, бимсы усиленные. Видите стальные балки под потолком, это и есть бимсы. А уж обратно загрузят пароход хлебом и пушниной. Нас выгрузят, а пароход загрузят хлебом и пушниной. Раскулачат, значит, врагов народа!
– Здесь воздуха мало, – вздохнул кто-то. – Задохнемся.
– Скорее замерзнем.
– Это почему?
– А потому… – Семен резко повернулся: – Чего тебе?
Это он так спросил маленького остролицего урку по кличке Шнырь, пробившегося сквозь толпу к шконкам Семена. Шнырь нагло ухмылялся, косил под дурачка, но внимательно присматривался. Перед Семеном он положил чистую тряпицу. Даже развернул ее, чтобы все увидели опрятный кусочек сала, луковицу и крупно порезанный, посыпанный солью хлеб.
Даже у Семена потекли слюнки. Давно такого не видывал.
– Дядя Костя послал, – уважительно сплюнул Шнырь, кося вправо и влево.
Семен оглянулся.
Несколько голых электрических лампочек, подвешенных высоко над головами, ярко освещали металлические стены твиндека и ступеньки железных лестниц упирающихся в задраенные наглухо люки.
Издалека, из-под единственного незадраенного иллюминатора кто-то дружелюбно помахал рукой.
И там же раздался мерзкий смешок.
– Слышь, Маша, – уважительно сказал Шнырь. – Ты кушай. Ты в теле должен оставаться. Ты с уважением к себе отнесись. Дядя Костя полненьких любит.
Зэки с ужасом отшатнулись от Семена.
Даже Джабраил отшатнулся.
А Семен соображал.
Значит, он так соображал: перешибить Шныря, как соплю, не трудно. Правда, Шнырь он и есть шнырь. Он мелочь, он ничто, он пустой звук, нет такого на свете. Ему поддать под зад, он с визгом покатится по рубчатому железному полу прямо до Нарыма.
Семен и поддал ему.
Увидев завывшего, покатившегося по рубчатому железному полу Шныря, толпа зэков панически отхлынула еще глубже – в переполненную людьми темную часть твиндека.
– Теперь кранты нам… – печально покачал головой ученый горец. – А я, Семен, даже не все рассказал тебе…
– Это почему кранты?
– Ну, не сейчас, так ночью зарежут…
– А мы с тобой дежурить будем по очереди.
– Нас только двое, мы не потянем, – покачал Джабраил седой головой. – А их посмотри сколько!.. И ножи у них обязательно… – И тут же зашептал: – Отвернись, не смотри в их сторону… Видишь, сердятся…
– Почему Шнырь Машей меня назвал?
– Это не он. Это дядя Костя. Он в законе, я слышал. Нравится ему имя Маша, он в бане видел тебя… – И объяснил, поморгав смутившимися глазами: – Баба на спине у тебя красивая…
– Ну и что?
Джабраил горько усмехнулся:
– А этого достаточно… Дяде Косте все равно с кем спать… Накинут сверху одеяло, в темноте не видно, ты это или египтянка… Все равно как бы с Машей… А потом зарежут тебя… Правда, – покачал головой Джабраил, – все равно первым меня зарежут…
– Почему тебя?
– Так ты же Маша…
Семен рванул на себя Джабраила.
Застиранная рубашка на ученом горце лопнула. Красными, будто отмороженными руками он испуганно прикрыл седую голову, но удара не последовало.
– Да ладно, ты не сердись, – зашептал Джабраил, поняв, что бить его не будут. – Я правду говорю. Нам теперь хана, мы дядю Костю обидели. Охрана вмешиваться не станет, им наплевать. И эти… – кивнул он на толпу испуганных зэков, – нам ничем не помогут… Но баба у тебя на спине ладная, конечно, – не выдержав, повторил он. – Сам знаешь…
Семен затравленно огляделся.
Б пронзительном свете лампочек копошилась серая, как тьма, толпа.
Добрую треть твиндека занимали урки, на остальном пространстве теснились зэки, как в муравейнике, кое-где даже по двое на одних шконках. Никто не знал, почему они здесь. Испуганные люди чесались, зевали, с шипом портили воздух, изрыгали проклятия.
Им было тесно.
А вот урки расположились свободно.
Насытившись, они свободно, как свободные люди, возлегли на свободных шконках под открытым иллюминатором. Закурчавились над ними ленивые облачка махорочного дыма. Несчастный Шнырь, жалостливо подползший к ногам дяди Кости, тихонечко подвывал, но никто не обращал на него внимания. Неизвестно, о чем там урки переговаривались. «Гудок мешаный…» – донеслось презрительное до Семена. Но, судя по всему, дядя Костя не торопился с решением.
Да и не будет он торопиться, дошло до Семена. До устья Оби, а тем более Енисея пароход будет двигаться месяца два. Чтобы заполучить Машу, причем так, чтобы Маша пришла в руки сама, добровольно, дядя Костя не пожалеет ни сала, ни времени. Посадить на нож – дело нехитрое. Это Джабраила дядя Костя действительно в любой момент может посадить на нож, а Машу не тронет. Нравится ему Маша. А Джабраила запросто посадит на нож. Это – да. В этом смысл есть. Дескать, пусть поскучает бедная Маша одна, дядя Костя не будет ее торопить. Он подождет. Он взаимную сладость любит.
Скотина, выругался Семен, вспомнив Дэдо.
И себя выругал: испугался одноногой сучки, браток, пожалел извращенца. «Это моя женщина!.. Хочу, чтобы всегда была при мне!..»
Вот и добился.
Всегда при мне…
Через нее ты Машей станешь, Семен.
Он еще раз внимательно оглядел испуганно жавшуюся к стенам толпу зэков.
Кто-то был в телогрейке, кто-то в плаще, кто-то в отрепьях былого выходного костюма, а кто-то просто в потрепанной шинели.
Почему нет? Трюмный твиндек не театр.
Жались к железным стенам сломанные железными следователями бывшие торговцы, офицеры и кулаки, купцы и служащие Керенского, подрядчики и единоличники, шпионы всех мастей и шахтовладельцы, героические командиры Гражданской войны, ударники труда и сектанты, бывшие урядники и жандармы, городовые, участники и жертвы еврейских погромов, философы, бывшие анархисты и бывшие казаки, шляпниковцы, эсеры, коммунисты, изгнанные из партии за исполнение религиозного культа, просто умные люди и просто тупицы, бывшие монахи и колчаковцы, кустари-одиночки, несчастные родственники проживающих в Польше и в Америке эмигрантов, троцкисты и прочее отвратительное отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Совсем недавно они прятались где могли, как черви, старались жить незаметной, неинтересной жизнью, шустрили на кирпичных заводах, а теперь их высыпали, как грязный песок, в трюмный твиндек неизвестного парохода.
И правильно, подумал Семен.
Без них страна чище. Это справедливо.
– Джабраил, ты это… Ты успокойся, – сказал он ученому горцу. – Нас, браток, не возьмешь так просто. И вообще учти, ни сегодня, ни завтра нас с тобой не зарежут.
– Почему?
– Потому что этот хмырь, – кивнул Семен в сторону отдыхающих урок (он имел в виду дядю Костю), – хочет поиметь меня живым.
– Это он правильно, – кивнул Джабраил. – Я сам так подумал. Но ты ведь легче согласишься, если меня не будет рядом, да?
– Вот и оставайся рядом, браток.
Джабраил кивнул.
Из Мурманска (если это был Мурманск) пароход вышел в середине августа. Точнее никто сказать не мог, но со дня выхода в твиндеке появился наконец свой календарь: черенком короткой металлической ложки Джабраил выцарапывал на переборке черточки. Течение дней зэки определяли по обедам, опускаемым сверху в ведрах.
Пароход раскачивался, скрипел, жалобно подрагивали переборки от работающих машин. Б твиндеке действительно стало душно, почти все зэки сидели по пояс голые.
Кроме Семена.
Негромкие разговоры, негромкая ругань, скучная вонь, запах махры, разгоряченных потных тел. Когда сверху опускали обед, первыми к ведрам с баландой подходили сытые урки дяди Кости. Они лениво болтали в ведре грязной деревянной мешалкой, затем отваливались на шконки, наполняя тяжелый воздух матом и веселыми поговорками.
Через неделю плавания пароход сильно раскачало. Запах блевотины заполонил все углы твиндека. Б хрипящей мертво толпе Джабраил с удивлением обнаружил Якобы Колечкина.
– И ты здесь?
– А куда ж мне?..
– Неужто нравится плавать?
Астроном заметно обиделся.
Тогда в свою очередь обиделся ученый горец. Невзирая на негромкие протесты, он подтащил профессора к Семену и бросил перед шконками.
– Чего он такой плешивый? – в свою очередь удивился Семен.
Обиженный профессор астрономии абсолютно не понимал, к кому он попал в очередной раз, но жизнь научила его относиться ко всем людям (особенно к начальникам жизни) предупредительно. Изо всех сил сдерживая поднимающуюся к горлу рвоту, он предупредительно ответил:
– По возрасту живу.
– А скажи, почему ты якобы?
– А такая фамилия у меня. Пишется через черточку. Зато мой прадед построил первый в России морской электрический двигатель.
– Буржуй, наверное?
– Изобретатель.
– А чего же мы до сих пор плаваем на пароходах?
Якобы Колечкин пожал плечами.
Вид у него был голодный, измученный.
Он непрерывно оглядывался. Ему страшно не нравилось, что его почему-то вдруг отделили от серой, бесформенной, но уже привычной толпы зеков. Он боялся, что его вот-вот вырвет от качки и от голода. Как раз в это момент наглый Шнырь, еще не успевший оправиться от предыдущих побоев Семена, бросил на шконку вкусную посылочку дяди Кости.
Якобы Колечкин жадно уставился на сверток. Он услышал запах сала.
Пахло настоящим свиным салом, умело приготовленным в рассоле с чесночком. Было совершенно непонятно, откуда берут свои припасы урки. Из твиндека никто не мог выйти, в твиндек никто не спускался. При погрузке на пароход всем зэкам устроили большой шмон, тем не мене урки постоянно имели сало и хлеб. Наверное, были у них и ножи.
Глядя на бледное лица астронома, Шнырь нагло ухмыльнулся.
Это он сделал зря.
Вновь с разбитым в кровь лицом он опрокинулся на рубчатый железный пол и, подвывая от ужаса и обиды, суетливо пополз на четвереньках в свой угол. Вслед ему полетела тряпица с салом и с хлебом. Хороша Маша, да не ваша. Жуйте, пока не подавитесь. Все продается, но не все можно купить.
– Но почему?.. – ничего не понимая, спросил профессор. – Ведь там настоящее сало в тряпице… Там черный хлеб…
– А ты бы взял?
– Конечно.
– Даже если бы тебя сделали Машей?
– Конечно, – потерянно ответил японский шпион.
А несчастный Шнырь полз, марая пол кровью, и все ныл, ныл:
– Ой, больно… Ой, сукой буду… (Не так уж больно было Шнырю, просто играл отведенную ему роль. Пусть все видят, какая Маша неприступная. Дяде Косте, наверное, это по душе. Дядя Костя, наверное, немного ревновал Машу к ученому горцу.) – Ой, дядя Костя, больно!..
– Почему ты не попросишь, чтобы тебя перевели в другой трюм? – дошло наконец до профессора. Он даже взмок от пробившего его пота. – Тут тебя все равно зарежут.
– Кого просить?
– А проси стрелков, когда принесут баланду, – кивнул Якобы Колечкин. – Люк откроют, крикни стрелкам охраны, что тебя убить собираются.
– Не поверят, браток, – покачал головой Семен. – Да меня и не собираются убивать. – И чтобы перевести неприятный разговор, поощрительно усмехнулся: – Вид у тебя бледный. Бон сколько вас, ученых, на пароходе, а даже не знаете, куда плывем.
– На север, наверное.
– А зачем? – на всякий случай спросил Семен.
– Ну, там всякое может быть… На севере климат здоровее… – уклончиво ответил Якобы Колечкин, немного приходя в себя, поскольку качка почти прекратилась. – Если бы я видел звезды на небе, мог бы сказать точно…
– А может, мы идем в Питер?
– Это вокруг Скандинавии, что ли? – осторожно рассмеялся профессор. – Мы же вышли из Мурманска. Зачем зэков отправлять в Питер вокруг Скандинавии? Большевики не дураки. А если они получили мое письмо, так вообще никогда ничего такого больше не будут делать. Тогда они поняли, что уже ничто не имеет значения. А мне кажется, что они получили мое письмо. Иначе не вели бы себя как скорпион, жалящий самого себя.
– А они жалят?
– Ну да.
– Что-то не понимаю я. Почему?
Якобы Колечкин осторожно оглянулся, но рассказал.
В свое время он с блеском закончил Петербургский университет.
В тридцать лет он стал профессором и астрономом Пулковской обсерватории.
Работы профессора Якоби-Колечкина скоро стали известны во всем ученом мире, а точность его наблюдений считалась чуть ли не эталонной. Однако затеянная им экспедиция разрушила все. Он зря затеял эту экспедицию. Вот теперь оказался в трюме парохода, идущего неизвестно куда. Да, конечно, он сразу подписал все обвинения, он не мог их не подписать, потому что знает больше, чем все.
– К тому же меня сильно били, – осторожно пожаловался Якобы Колечкин.
– Наверное, у них были на это веские причины, – усмехнулся в ответ Семен.
– Да нет, я просто пытался остановить большевиков, – осторожно ответил Якобы Колечкин. – Я написал специальное письмо в ЦК ВКП(б). В том письме я ознакомил большевиков с выкладками наблюдений, которые вел почти двадцать лет. Эти наблюдения ни в коем случае не должны быть прерваны, иначе все живое на Земле погибнет.
Чтобы спасти хотя бы часть человечества. Якобы Колечкин написал письмо в ЦК ВКП(б). Б этом письме он призвал большевиков объединить усилия с Японией и с САСШ, даже с Великобританией. Совершенно пораженческое письмо. Однако профессор так и написал, что большевикам надо объединиться со всеми, даже с контрреволюционными режимами мира, потому что опасность, нависшая над планетой, слишком велика. Эту опасность следует изучать уже сейчас, и изучать тщательно, то есть бросить все силы на развитие науки. Если у большевиков нет средств на то, чтобы построить специальные свободные институты, написал в ЦК ВКП(б) Якобы Колечкин, то можно создать крупные научные институты в лагерях. Все равно большинство известных ученых уже раскиданы по лагерям, все они хотят работать. Труд – главная составляющая жизни каждого настоящего ученого. Если таким ученым дать инструмент, они будут работать как окаянные. Они будут работать не за похлебку, а всего лишь за возможность видеть звездное небо и заниматься своим делом.
Якобы Колечкин поманил пальцем Семена и осторожно шепнул:
– Царь-Ужас…
– Ну?
– В пространстве вокруг Земли плавает масса малых небесных тел, так называемых астероидов, – шепотом объяснил профессор. – Вы тоже должны это знать. Это должен знать каждый. Орбиты указанных малых небесных тел, как правило, заключены между орбитами Марса и Юпитера, здесь огромное поле деятельности, – сказал Якобы Колечкин.
Он вел наблюдения многие годы и открыл множество малых планет, имеющих орбиты, опасно пересекающиеся с орбитой Земли.
– Мы знаем, что Земля движется по своей орбите со скоростью тридцать километров в секунду, – объяснил профессор. Это очень хорошая скорость. Неменьшую, а часто большую скорость имеют малые планеты – астероиды. Достаточно астероиду диаметром в один километр врезаться в Землю, как всеобщая катастрофа обеспечена. Так вот – шепнул Якобы Колечкин, мрачно оглядываясь на невольного свидетеля их разговора ученого горца Джабраила, – я открыл ужасное небесное тело, может, то самое, о котором говорил в свое время великий пророк Нострадамус, называя его Царем-Ужасом. Этот астероид летит прямо на Землю. Мы вот куда-то плывем, а он летит прямо на Землю, – обречено прошептал профессор. – Великий Нострадамус предрекал гибель всему живому на Земле только в двадцать первом веке, но, может, все случится быстрее. Я назвал астероид в честь ацтекекого бога Тоутатеса, – не без тайной гордости, может даже не без тайного тщеславия шепнул Якобы Колечкин. – Именно астероид Тоутатес должен уничтожить на Земле все живое. Если он упадет посреди Атлантики, чудовищная волна затопит всю Европу, уйдет в глубь континента. Париж будет разрушен, не будет Испании и Португалии, Германии и Австрии, Франции не будет и Греции. Исчезнут с лица Земли Москва, Ленинград, Стамбул, Белград. В Америке глубокий Флоридский пролив сфокусирует волны прямо на Майами. Гигантская волна докатится до подножья Аппалачей. Возникнут тысячи извержений, пожаров, землетрясений. А потом с неба рухнет еще один обломок, потому что Тоутатес – двойной астероид. Дым и копоть надолго скроют Солнце, на Земле наступит вечная зима, языки ледников спустятся с гор. Зеленая прежде планета опустеет и вымерзнет, может, только несколько диких албанцев сохранятся в холодных горах.
Якобы Колечкин вздохнул.
Он не думал, что ему поверят.
Он находился в пароходном трюме, где в любой момент его могли безнаказанно унизить, а то и убить.
– Все мои вычисления спрятаны в Пулковской обсерватории, – осторожно признался он. – В специальном кабинете хранятся старые инструменты, с которыми работали еще царские астрономы Струве и Бредихин, там же сейчас хранятся мои вычисления. В письме, отправленном в ЦК ВКП(б), я ничего не сказал об этом, – он подозрительно оглянулся на ученого горца, – все равно, наверное, большевики мне не поверили.
– Ты действительно надежно спрятал свои вычисления?
– А почему спрашиваешь? – насторожился профессор.
– Да потому, что если такие контрреволюционные документы попадут в руки твоему следователю, он добавит тебе лет двадцать.
– А прокурор…
– И прокурор добавит.
Якобы Колечкин вздохнул.
Вообще-то он считал, что даже прокурор уже не имеет значения. Он считал, что вообще уже ничего не имеет значения.
– Ты не веришь в прогресс? – удивился его отчаянию Джабраил.
– Я верю в астероид Тоутатес. И в то, что он приближается к планете.