Вдруг зашипело что-то, пискнуло на стене.
Они дружно повернули головы и увидели не замеченный раньше черный бумажный круг репродуктора.
Он смотрел на них как черный прожектор.
– Какой это язык?
– Немецкий.
Семен был удивлен, что связь на пароходе все-таки работала. Ну да, понял он, Михалыч уничтожил только передающую аппаратуру…
– О чем они говорят? – шепотом спросил ученый горец.
– Они говорят о нас.
– О нас?
Семен кивнул.
Вслушиваясь в тяжелый голос диктора, он перевел:
– Королевское правительство Дании… выражает серьезную озабоченность… в связи с решением советских властей направить корабли «Челюскин» и «Пижма»… из Мурманска на Дальний восток… через моря Северного Ледовитого океана… Пароходы «Челюскин» и «Пижма»… не являются ледоколами, как это утверждается в советской печати… Оба указанных корабля… относятся к классу самых обычных грузопассажирских пароходов… и совершенно не приспособлены к плаванию в высоких северных широтах… В случае гибели хотя бы одного из них… может незаслуженно пострадать… высокий престиж кораблестроительной промышленности Дании…
– Почему ты решил, что это о нас?
– А ты обернись и взгляни на рундук со спасательными поясами.
Джабраил и профессор дружно обернулись. По объемному рундуку красной краской красиво было выведено: «Пижма».
– А «Челюскин»?
– Он, наверное, где-то рядом… На него они, наверное, и ушли…
– Это что? – со страхом спросил Джабраил, указывая на багровые отсветы, вдруг упавшие снаружи на толстые стекла иллюминаторов. – Пожар?
Но это был не пожар.
Выскочив на мостик, они сразу увидели те же багровые отсветы и на мрачных, бесконечных, бугрящихся вдали льдах. Гигантский огненный мост перекинулся через все небо. В полном безмолвии падали с небес на ледяную пустыню таинственные развевающиеся полотнища – зеленые, желтые, розовые, лимонные, лиловые. Вдруг, как звезда, вспыхнула в зените яркая точка, скрутилась в зеленоватую спираль и с быстротой молнии развернулась по всему горизонту. Одновременно с огненного моста вниз полетели розовые языки. Они вспыхивали, переливались, наливались изнутри огнем, и этот ужасный огонь, пронизанный странными бликами и вспышками, клубился над безмолвными мертвыми льдами, над ужасающей, ничем не нарушаемой тишиной.
– Какой сейчас месяц?
– Конец января… А может, февраль…
– Запомните эту дату, – негромко сказал Семен. – Возможно, мы еще раз остались живыми… – Он не решился сказать: возможно, мы вновь родились. – Сейчас мы пойдем выпускать машинистов и спецов. – Он чувствовал, как к нему возвращается утерянная решимость. – Бог не фраер, не выдаст.
И добавил, подумав:
– А я уйду.
– Куда?
– Не знаю… В сторону материка… К чукчам…
– Странное ты задумал… На чем уйдешь?
– Найду нарты, лыжи…
– Зачем тебе сейчас уходить? – негромко спросил Джабраил. Он действительно не понимал. – Здесь должна быть радиостанция. Спецы ее восстановят. Мы вызовем помощь.
– Радиостанция разбита. Да и кого вы вызовете? Сотрудников НКВД?
– Американцев из САСШ… – возразил Джабраил. – Они пришлют самолеты.
– Наверное, ты, правда, контра, – усмехнулся Семен.
Он не верил в помощь американцев.
Раз нас бросили во льдах, считал он, значит, положение парохода безнадежно. Чекисты знают, что делают. Они даже не застрелили меня. Сколько можно прожить на вмерзшем в лед пароходе? Пока есть уголь, пока есть продукты, пока борта не продавило льдами, потом все равно конец… И всех из трюмов выпускать тоже страшно… Нет, с меня хватит, решил Семен. Или замерзну во льдах, или навсегда затеряюсь среди чукчей… Второй раз тонуть не хочу, японского миноносца здесь не дождешься… Почему все-таки, черт возьми, братишки с наганами бросили нас во льдах?..
И в этот момент рвануло под левым бортом на корме, полетели обломки бревен, льда, клубы дыма.
Бот и ответ, понял Семен. Чекисты начинили пароход взрывчаткой.
И заорал Джабраилу:
– К люкам!
Он знал, что в любой момент могли рвануть и другие заряды (вряд ли Михалыч и его люди ограничились одним), но бросился на нижнюю палубу. Ученый горец и профессор живо бежали за ним. Северное сияние на глазах бледнело, будто вылиняло от взрыва. Черный жирный дым поднялся над загоревшимися на корме бочками с бензином. Если Михалыч видит издалека взрыв, он, наверное, доволен, подумал Семен и понял наконец почему его не убили.
Зачем брать лишний грех на душу?
7. Капо гном
Они дружно повернули головы и увидели не замеченный раньше черный бумажный круг репродуктора.
Он смотрел на них как черный прожектор.
– Какой это язык?
– Немецкий.
Семен был удивлен, что связь на пароходе все-таки работала. Ну да, понял он, Михалыч уничтожил только передающую аппаратуру…
– О чем они говорят? – шепотом спросил ученый горец.
– Они говорят о нас.
– О нас?
Семен кивнул.
Вслушиваясь в тяжелый голос диктора, он перевел:
– Королевское правительство Дании… выражает серьезную озабоченность… в связи с решением советских властей направить корабли «Челюскин» и «Пижма»… из Мурманска на Дальний восток… через моря Северного Ледовитого океана… Пароходы «Челюскин» и «Пижма»… не являются ледоколами, как это утверждается в советской печати… Оба указанных корабля… относятся к классу самых обычных грузопассажирских пароходов… и совершенно не приспособлены к плаванию в высоких северных широтах… В случае гибели хотя бы одного из них… может незаслуженно пострадать… высокий престиж кораблестроительной промышленности Дании…
– Почему ты решил, что это о нас?
– А ты обернись и взгляни на рундук со спасательными поясами.
Джабраил и профессор дружно обернулись. По объемному рундуку красной краской красиво было выведено: «Пижма».
– А «Челюскин»?
– Он, наверное, где-то рядом… На него они, наверное, и ушли…
– Это что? – со страхом спросил Джабраил, указывая на багровые отсветы, вдруг упавшие снаружи на толстые стекла иллюминаторов. – Пожар?
Но это был не пожар.
Выскочив на мостик, они сразу увидели те же багровые отсветы и на мрачных, бесконечных, бугрящихся вдали льдах. Гигантский огненный мост перекинулся через все небо. В полном безмолвии падали с небес на ледяную пустыню таинственные развевающиеся полотнища – зеленые, желтые, розовые, лимонные, лиловые. Вдруг, как звезда, вспыхнула в зените яркая точка, скрутилась в зеленоватую спираль и с быстротой молнии развернулась по всему горизонту. Одновременно с огненного моста вниз полетели розовые языки. Они вспыхивали, переливались, наливались изнутри огнем, и этот ужасный огонь, пронизанный странными бликами и вспышками, клубился над безмолвными мертвыми льдами, над ужасающей, ничем не нарушаемой тишиной.
– Какой сейчас месяц?
– Конец января… А может, февраль…
– Запомните эту дату, – негромко сказал Семен. – Возможно, мы еще раз остались живыми… – Он не решился сказать: возможно, мы вновь родились. – Сейчас мы пойдем выпускать машинистов и спецов. – Он чувствовал, как к нему возвращается утерянная решимость. – Бог не фраер, не выдаст.
И добавил, подумав:
– А я уйду.
– Куда?
– Не знаю… В сторону материка… К чукчам…
– Странное ты задумал… На чем уйдешь?
– Найду нарты, лыжи…
– Зачем тебе сейчас уходить? – негромко спросил Джабраил. Он действительно не понимал. – Здесь должна быть радиостанция. Спецы ее восстановят. Мы вызовем помощь.
– Радиостанция разбита. Да и кого вы вызовете? Сотрудников НКВД?
– Американцев из САСШ… – возразил Джабраил. – Они пришлют самолеты.
– Наверное, ты, правда, контра, – усмехнулся Семен.
Он не верил в помощь американцев.
Раз нас бросили во льдах, считал он, значит, положение парохода безнадежно. Чекисты знают, что делают. Они даже не застрелили меня. Сколько можно прожить на вмерзшем в лед пароходе? Пока есть уголь, пока есть продукты, пока борта не продавило льдами, потом все равно конец… И всех из трюмов выпускать тоже страшно… Нет, с меня хватит, решил Семен. Или замерзну во льдах, или навсегда затеряюсь среди чукчей… Второй раз тонуть не хочу, японского миноносца здесь не дождешься… Почему все-таки, черт возьми, братишки с наганами бросили нас во льдах?..
И в этот момент рвануло под левым бортом на корме, полетели обломки бревен, льда, клубы дыма.
Бот и ответ, понял Семен. Чекисты начинили пароход взрывчаткой.
И заорал Джабраилу:
– К люкам!
Он знал, что в любой момент могли рвануть и другие заряды (вряд ли Михалыч и его люди ограничились одним), но бросился на нижнюю палубу. Ученый горец и профессор живо бежали за ним. Северное сияние на глазах бледнело, будто вылиняло от взрыва. Черный жирный дым поднялся над загоревшимися на корме бочками с бензином. Если Михалыч видит издалека взрыв, он, наверное, доволен, подумал Семен и понял наконец почему его не убили.
Зачем брать лишний грех на душу?
7. Капо гном
В начале войны Семен Юшин, пятидесятипятилетний боец народного ополчения, после ранения попал в плен под Смоленском. В памяти навсегда остались выходящие на бреющем «мессершмиты» и резкие, стремительно приближающиеся фонтанчики пыли. Боли Семен не помнил. Пришел в себя в концентрационном лагере, где его малость подлечили. Точнее, сам он встал на ноги, не подвело здоровье, и хорошо, что встал. В сентябре сорок первого года пленных погрузили в грузовики и отправили в немецкий городок Шлюссендорф. Ничем хорошим этот городок Семену не запомнился. Ну, может, тем только, что в баланде встречались иногда картофельные очистки.
А в конце сорок второго Семен Юшин оказался на территории Голландии, неподалеку от германской границы.
Заключенных держали в старинном форте неизвестно каких времен.
Каменные стены, поросшие поверху рыжей травой и мелкими кустиками, в некоторых местах поднимались на три, а то и на четыре метра. За стенами тянулся широкий ров, местами пересохший, а местами полный зеленой, вонючей, полной лягушек воды. Вдоль рва стояли немецкие часовые, стрелявшие без предупреждения. Тогда летела в воздух каменная крошка, выбитая пулями из каменных стен, люди в двориках форта испуганно втягивали головы в плечи. После десяти часов вечера, то есть сразу после работ, полагалось прятаться в подземных казематах, но там всегда пахло гнилью, несло сыростью, гуляли нездоровые сквозняки. Говорили, что ниже, под казематами, располагается целая система тайных подземных переходов, но, скорее всего, это не соответствовало действительности. Когда однажды трое поляков попыталась пробиться под стены форта, везде они наткнулись на плотный слой камней, пройти который, не имея специальной техники, было невозможно. А единственный настоящий туннель, который, возможно, выводил наружу, был завален дровами. Все знали об этом туннеле, но поднять дрова за одну ночь и скрыть следы такой огромной работы тоже было невозможно, тем более что капо, назначаемые немцами из самих заключенных, старательно следили за каждым, кто смел ночью выходить из камер. Особенно усердствовал капо Гном – горбатый человечек, возможно поляк, возможно силезский немец, умевший ругаться по-польски, по-русски и по-немецки. Благодаря его стараниям двое заключенных были уже расстреляны, а полякам, пытавшимся совершить побег, на ночь навешивали на ноги и на руки железные кандалы. Заключенные давно вынесли капо Гному смертный приговор, но он обладал нечеловеческой интуицией и никогда не ночевал в казематах. Не один год проведя в форте, он умел появляться и исчезать, как привидение, в самых неожиданных местах и в самое неподходящее время. Вполне возможно, что он в самом деле знал какие-то скрытые ходы и умел подслушивать. Даже новоприбывшие скоро понимали, что болтать не следует ни в казематах, ни в тесных двориках.
Очередной случай все с теми же поляками привел всех в крайнее уныние.
Два поляка, Яков и Леон, работали на кухне, когда на главный двор форта въехал новенький «Опель-блиц» начальника лагеря штурмбаннфюрера СС Штюрцваге. Сопровождаемый водителем, прямой, как трость, штурмбаннфюрер поднялся в Управление, а находчивые поляки воспользовались тем, что ключ зажигания почему-то остался в машине. Путь к свободе перегораживали только шлагбаум и единственный охранник – невнимательный, кстати.
Схватив кухонные ножи, поляки прыгнули в машину.
Короткий разворот, и «Опель-блиц», сбив шлагбаум, помчался по ровной твердой дороге, которую никогда за всю ее вековую историю не бомбили и не обстреливали.
К сожалению, бензина в баке оказалось мало.
Уже на другой день беглецов, прятавшихся в стоге сена, схватили местные крестьяне. Семен видел, как поляков привезли в форт. Говорили, что Леон не выдержал порки, а Якова к вечеру бросили в каземат – умирать, конечно. Спина у Якова вспухла, лицо превратилось в кровавую маску. Кое-кто из заключенных запротестовал, решив, что в камеру бросили покойника, но капо Гном одним взглядом задавил недовольство.
Принесли воды, окатили умирающего.
Никто не ожидал, что он выживет, но ночью поляк застонал.
Семен сидел рядом на скамье.
Сырая ночная мгла каземата была наполнена вздохами, сонными выкриками измученных спящих людей. Совсем как в твиндеке «Пижмы», только вместо ярких электрических лампочек здесь на весь коридор слабо светил один-единственный тусклый фонарь. Услышав стон, Семен наклонился и положил на запекшиеся, полопавшиеся губы Якова тряпку с водой.
– Лежи, – шепнул он. – Не умрешь, так выживешь.
Яков выжил.
Как стало известно, избивал его капо Гном. Теперь тайной целью Якова стало обнаружить тайник, в котором Гном спал. Обнаружить тайник и убить капо.
Сделать это было непросто.
Ежедневные сельскохозяйственные работы изматывали (на поля гоняли пешком), сил пустая баланда почти не восстанавливала. Иногда пригоняли грузовик брюквы и вываливали ее прямо на плац. Разрешалось есть сколько хочешь, и опытные лагерники напрасно отговаривали новеньких – для них счастливое угощение заканчивалось кровавым поносом, иногда смертью. Сдружившиеся Семен и Яков научились парить брюкву в старой немецкой каске, найденной в глубинах форта. Чтобы понять, каким образом Гном подслушивает разговоры заключенных, они провели самое тщательное исследование. Трещин в стенах, впрочем, оказалось такое множество, что можно было подслушивать любой разговор, в каком бы углу он ни велся.
Однажды в лагерь доставили два грузовика еврейских старушек.
Они были согбенны и худы, морщинисты, страшны, непонятно, как они выдержали дорогу, непонятно, зачем им вообще сохранили жизнь.
Ночью Семен проснулся от странных звуков.
Он не сразу понял, что плачет Яков.
– Смотри, что они делают, – чуть слышно всхлипнул Яков, когда он тихонько сел рядом с поляком. – Они оставили нам только старушек. В Минском гетто они выбрали семнадцать пар самых красивых девушек и женщин. Их построили в отдельную колонну. Они шли по улице оборванные, худые, но такие красивые, что я еще подумал, что даже нелюди могут восхищаться красотой наших девушек и женщин. Но их повели в сторону кладбища. Понимаешь? Нас специально вывели на дорогу, чтобы мы все видели. И мы видели, как колонну впустили на кладбище, а потом послышались автоматные очереди. Понимаешь? Они оставили нам одних старушек. У них голые головы, они плохо ходят. Ты же видел, что у них нет зубов, им всем по сто лет, они скоро умрут, а их оставили, а всех наших красивых девушек и женщин убили. Понимаешь? Наших девушек и женщин убили, они были молодые и красивые, а эти старушки живут. Вдруг они только таких нам оставят? Вдруг все наши девушки и женщины будут убиты, а останутся только старушки с лысыми головами? Вдруг они правда оставят нам только старушек? Они, наверное, хотят, чтобы, потеряв девушек и женщин, мы теперь возненавидели самих себя. Понимаешь?..
– Так не может быть, браток, – тихо ответил Семен. Ему не понравились ночные слезы Якова. Он не хотел, чтобы об этом стало известно капо Гному. – К тому же это еврейские старушки, а ты утверждаешь, что ты поляк.
Но Якова прорвало.
– Они заставляли нас сжигать трупы, – шептал он из темноты. – Мы складывали слой дров квадратом четыре на четыре метра. Под дровами мы прорывали канал, который наполнялся горючей жидкостью. На каждый слой дров укладывали слой трупов. Понимаешь? Однажды мы выложили штабель сразу из трехсот трупов. И среди них не было ни одной старушки, понимаешь? Одни только молодые женщины, девушки и мужчины. Чтобы разжечь костер, они взрывали в канале термитную бомбу. Я никогда больше не смогу любить, понимаешь? Для меня женщины и девушки пахнут горючей жидкостью и термитом. Мы должны были стоять вокруг и лопатами забрасывать в огонь выпадающие части тел. Я закрывал глаза, но так нельзя работать, поэтому я все помню…
– Так не может быть всегда, браток, – повторил Семен. – Пройдет время, ты многое забудешь.
– Ты так говоришь потому что не видел такого, – горячо зашептал Яков, размазывая слезы по щекам. – А я видел. Они заставляли евреев ложиться по обе стороны выкопанного рва, животом на землю, так чтобы головы торчали над рвом. За каждым становился стрелок с винтовкой «98» с примкнутым штыком. Кончик штыка они прижимали к затылкам лежащих и стреляли. А мы с лопатами стояли немного в стороне, понимаешь?..
– Никому не рассказывай об этом, браток, – еще раз повторил Семен. – Ты еврей, это хорошо. Мог родиться змеей, а родился евреем. Но рассказывать об этом никому не нужно. Пусть так и думают, что ты поляк.
– Ты меня не выдашь?
– Не выдам, – твердо ответил Семен. – Но хорошо бы убрать Гнома. Он много знает. Вот он точно должен был родиться змеей.
Он хотел спросить Якова: кто твой отец? Не был ли тебе отцом некий другой Яков, отправленный в тридцать третьем осваивать Северный полюс и спасший меня тем, что выдал меня за специалиста по радиоделу? Что-то общее проскальзывало в манере речи, в скулах, в кудряшках на висках между тем и другим Яковами, но спрашивать он не стал. Его до сих пор воротило от воспоминаний.
Семен, ученый горец и профессор успели тогда открыть трюмы. «Пижма» тонула несколько часов. Кто знает, может, спецы по радиоделу (тот же Яков) восстановили рацию, может, за ними действительно прилетели самолеты из САСШ. Семен был уверен, что кто-то с «Пижмы» спасся. Иначе странно повисал в воздухе неожиданный указ «Об ужесточении мер в отношении лиц, предпринимающих попытки незаконного перехода границы», появившийся в СССР осенью тридцать четвертого года. Этим указом за попустительство и беспечность всем близким родственникам тех лиц, что предпринимали такие попытки, полагалось по десять лет с лишением прав и конфискацией имущества. Значит, действительно кому-то понадобилось заткнуть рты, может, тем, кто сумел спастись с «Пижмы» (если кто-то, конечно, спасся). Их семьи, таким образом, остались в СССР пожизненными заложниками. Семен сам видел тот странный указ, когда работал в передвижной Красной яранге, обслуживающей чукчей-оленеводов (чаучу) в заснеженной чукотской тундре.
Како-мэй!
Однако хорошо было в Красной яранге.
Семен сидел, раздевшись, у очага, и внимательно изучал политграмоту по учебнику, выпущенному в Москве центральным партийным издательством.
«У них, у капиталистов, – читал он, – экономический кризис и упадок производства как в области промышленности, так и в области сельского хозяйства.
У нас, в СССР, экономический подъем и рост производства во всех отраслях народного хозяйства.
У них, у капиталистов, ухудшение материального положения трудящихся, снижение заработной платы рабочих и рост безработицы.
У нас, в СССР, подъем материального положения трудящихся, повышение заработной платы рабочих и сокращение безработицы.
У них, у капиталистов, рост забастовок и демонстраций, ведущий к потере миллионов рабочих дней.
У нас, в СССР, отсутствие забастовок и рост трудового подъема рабочих и крестьян, дающий нашему строю миллионы добавочных рабочих дней…»
Приезжали бесхитростные чаучу, мышееды, пили чай. Маньо Семен (начальник) доходчиво рассказывал о больших вождях Страны Советов. Чаучу кашляли, листали «Политграмоту», радостно тыкали пальцем: «Хороший человек, однако!»
Семен ругался и отбирал книгу: «Меня слушайте!»
Над черно-белой картинкой, так обрадовавшей чаучу и изображавшей человека в военном мундире (в одной руке сабля с нанизанной на нее индейкой, в другой – огромный фужер с вином) было написано: «Кровавый Носке». Он стоял среди множества трупов, что особо и специально подчеркивалось суровой надписью: «Германский социал-фашист, кровью заливший восстание рабочих в 1919 году, убийца Розы Люксембург и Карла Либкнехта».
Отвлекая внимание бесхитростных чаучу, Семен показывай им портрет бородатого Карла Маркса. «Како-мэй! – дивились чаучу. – Скажи, маньо, однако, кольцо на шее зачем?» На шее мирового коммунистического вождя действительно висела золотая цепь с каким-то кольцом.
«Меня слушайте!» – сердился Семен.
В тридцать восьмом, когда шла поголовная проверка чукотских стойбищ, Семен смело предъявил нагрянувшим в Красную ярангу чекистам справку, написанную им самим и заверенную его собственной печатью, – о том, что он, культработник Семен Гущин (фамилию он изменил, а на имя рука не поднялась: кем бы ни назывался, все равно непроизвольно откликался на Семена) является верным и испытанным борцом за пропаганду советских идеалов. Он даже прочел перед чекистами проверочную лекцию о коммунизме.
У них, у капиталистов, обострение внутреннего положения и нарастание революционного движения рабочего класса против капиталистического режима.
У нас, в СССР, укрепление внутреннего положения и сплочение миллионных масс рабочего класса вокруг советской власти.
У них, у капиталистов, обострение национального вопроса и рост национально-освободительного движения в Индии и Индо-Китае, в Индонезии, на Филиппинских островах и так далее, переходящий в национальную войну.
У нас, в СССР, укрепление основ национального братства, обеспеченный национальный мир и сплочение миллионных масс народов СССР вокруг советской власти…
Семен прочел лекцию так вдохновенно, что на суровых скулах командиров НКВД заиграл кровавый отблеск великих зорь. Они тут же подтвердили справку Семена еще одной хорошей справкой, по которой перед самой войной, покинув Чукотку, он получил паспорт. В Москве Семен, правда, оставаться не захотел, боялся случайно встретить Семена Михайловича Буденного. Понимал, конечно, что они ходят по разным улицам, но все равно боялся, перебрался в Смоленск, где в самые первые дни войны его записали в народное ополчение, почти полностью расстрелянное в голом поле налетевшими откуда-то фашистскими истребителями. Фашисты даже бомб не кидали – просто заходили парами со стороны солнца и расстреливали мечущихся людей из пулеметов.
Человек многое может, особенно имея в руках оружие.
– Евреи стали совсем глупые, – плакал Яков, растирая по щекам слезы. – Мой отец прятался в подвале. Ему было всего за шестьдесят (значит, не тот Яков, отметил про себя Семен). К обеду он заскучал и вылез на улицу. «Почему так тихо и пусто? – спросил он у местного полицая, которого хорошо знал. – Где все?» – «Как это где? – рассердился полицай, он немного сочувствовал отцу. – Всех сейчас расстреливают за мельницей.» – «И Сара там?» – «И Сара». – «И мой брат там?» – «И твой брат». – «И все мои соседи?» – «И они тоже, – выругался полицай. – Уходи, глупый еврей». – «Так получается, что я совсем один остался?» – спросил отец. «Совсем один». – «Ну, тогда я тоже пойду на мельницу». И пошел, такие мы, евреи, глупые. Мы сами дождались катастрофы. Теперь она пришла.
– Молчи, браток, – приказал Семен.
Кажется, что-то похожее он уже слышал.
Ну да, о катастрофе говорил в твиндечном трюме «Пижмы» профессор Якобы Колечкин, ушедший подо льды Северного Ледовитого океана. Правда, профессор имел в виду какой-то астероид, какое-то древнее пророчество. Он говорил, что настоящая катастрофа начнется с появления Царя-Ужаса, но Яков тоже, наверное, прав. Катастрофа уже началась, она захватила весь мир. Ходят слухи, что русские отступили до самого Урала. Но чтобы взять Берлин, подумал Семен, можно иногда отступить и до самого Урала. Так почти всегда начинается, зато потом мы все равно берем Берлин. По фашистской статистике нас уже никого нет в живых, но Берлин все равно возьмем мы.
Однажды им повезло.
Целых три дня Семена и Якова не гоняли на работу.
Колонны заключенных гнали в поля, а они почему-то оставались в пустых двориках форта, над которым висело теплое летнее небо. Из-за высоких каменных стен несло запахом скошенной травы. Семен незаметно кивнул Якову, указывая на дворики и переходы, в которых прежде они не бывали. Уходить без разрешения капо было опасно (он бы и не разрешил), но есть брюкву тоже опасно. Б конце концов, кладбище за стеной форта становилось все обширнее и обширнее, оно прихватило уже часть поля, а брюкву им все равно привозили, и они научились ее парить в старой каске.
– Смотри…
Они стояли в хмуром закутке, куда обычно никто не заглядывал. Разумеется, кроме капо Гнома. Наверное, он хранил здесь рабочий инструмент. Поскольку металлическая дверь оказалась приоткрытой, ненавистный капо должен был непременно находиться в закутке. Но странно, там никого не оказалось. Зато они сразу увидели еще одну тяжелую металлическую дверь, ведущую в сырое мертвое подземелье.
Дверь была приоткрыта.
– Он там… – чуть слышно шепнул Яков.
Очень осторожно, стараясь не производить шума, с двух сторон подошли они к двери и с силой ее захлопнули. Открывалась дверь наружу, они подперли ее крепким бревнышком, потом доверху закидали дровами. Теперь капо Гном мог как угодно шумно ломиться в дверь, его бы не услышали. Конечно, из подземелья мог быть и другой выход, но в любом случае спесь с капо Гнома они сбили.
Потом они обнаружили ржавую лестницу, заманчиво ведущую куда-то вверх, на древнюю башню. На каком-то участке подъема их, наверное, могли засечь с той стороны каменной стены, но вряд ли кто-то специально наблюдал за башней, к тому же самый внимательный наблюдатель был заперт в подземелье. Семен и Яков очень надеялись, что в подземелье холодно и мерзко. Семен первым ухватился за ржавые скобы, и они медленно начали карабкаться на башню, радуясь тому, что ржавая лестница глубоко утоплена в стену. Оказывается, ни с какой точки засечь их снизу было невозможно. Они сами не знали, зачем лезут на башню, но что-то их подталкивало.
Наконец Семен нырнул в низенькое отверстие и протянул руку Якову.
Крытая площадка башни оказалась мрачноватой, но пыльной, сухой, со всех сторон закрытой обкрошивающимися камнями. Сквозь узкие бойницы видны были поля, бесконечно и безмолвно уходящие за горизонт. Низкое солнце висело над редкими рощицами, ветряными мельницами, деревеньками. Пейзаж был так прост, что Семен покачал головой.
– Тс-с-с…
На цыпочках они подошли к деревянной дверце (она была распахнута) и поняли, что пусть случайно, но обнаружили истинное гнездо капо Гнома. Прямо к башне примыкала деревянная навесная площадка. Со всех сторон ее укрывали такие же деревянные, побелевшие от времени бортики высотой примерно в метр, и солнце щедро заливало площадку лучами. В самом центре этого крошечного солнечного рая на старой рогоже спиной кверху лежал капо Гном. На нем были только кальсоны. Зато рядом стояли сабо, лежала аккуратно сложенная одежда и солдатский ремень с надписью на пряжке: «Готт мит унс!»
Капо Гном загорал.
Минут пять Семен и Яков молча смотрели на Гнома, потрясенные увиденным.
Они думали, что капо, как крыса, забивается в темные норы, трясется от страха и сырости, боится их, а он, оказывается, жил вольно, как птица, где-то под стрехой старинной башни. Горб не мешал ему жить как птице. Он мог спать на башне (наверное, так и делал), никого не боясь, потом спускался вниз и гонял заключенных, потому что был хищной птицей, а они крысами.
Сжав кулаки, они медленно вступили на площадку.
Опасность была только одна: увидев их, капо Гном мог выброситься за стену. Падение капо привлекло бы охрану, но Семену и Якову было наплевать. Они знали, что капо Гном не выбросится с башни. Скорее, они сами сбросят его. Они встали так, чтобы тень не падала на капо Гнома, и так стояли, ожидая, когда он откроет глаза.
Капо Гном был маленький.
Его маленькую фигуру сильно портил горб.
Загорелая правая щека (он лежал левой щекой на рогоже) была покрыта морщинами. Ему явно было за пятьдесят лет, но длинные руки оставались сильными, это точно. И короткие, украшенные узором вздувшихся вен ноги оставались сильными. Семен и Яков сами не раз испытывали на себе силу рук и ног капо Гнома. Но у них тоже были сильные руки, ведь они не зря научились парить в котелке брюкву.
Торопиться им было некуда. Они ждали.
Наконец Гном сонно открыл маленькие глаза.
Он не вскочил, он не закричал испуганно, как они ожидали. Нет, он просто открыл маленькие глаза, а потом не торопясь, совсем по-птичьи, чему сильно способствовали отвисшие отечные веки, снова закрыл их. Наверное, он не поверил увиденному. Но потом так же неторопливо, не пытаясь уклониться от возможного удара, окончательно открыл глаза и тихо сел, поджав под себя ноги. Он был очень неприятен в этой позе с подобранными под себя ногами и с длинными руками, которые сложил на голой груди, вдруг покрывшейся гусиной кожей. Только это выдало его страх.
– Вам не надо убивать меня, – сказал он по-польски. И добавил загадочно: – Я ничего вашего не взял.
Протянув руку к шмоткам капо, Яков сразу наткнулся на грязный полотняный мешочек. В мешочке лежали три больших плитки ванильного шоколада. Он остро и вкусно пах.
А в конце сорок второго Семен Юшин оказался на территории Голландии, неподалеку от германской границы.
Заключенных держали в старинном форте неизвестно каких времен.
Каменные стены, поросшие поверху рыжей травой и мелкими кустиками, в некоторых местах поднимались на три, а то и на четыре метра. За стенами тянулся широкий ров, местами пересохший, а местами полный зеленой, вонючей, полной лягушек воды. Вдоль рва стояли немецкие часовые, стрелявшие без предупреждения. Тогда летела в воздух каменная крошка, выбитая пулями из каменных стен, люди в двориках форта испуганно втягивали головы в плечи. После десяти часов вечера, то есть сразу после работ, полагалось прятаться в подземных казематах, но там всегда пахло гнилью, несло сыростью, гуляли нездоровые сквозняки. Говорили, что ниже, под казематами, располагается целая система тайных подземных переходов, но, скорее всего, это не соответствовало действительности. Когда однажды трое поляков попыталась пробиться под стены форта, везде они наткнулись на плотный слой камней, пройти который, не имея специальной техники, было невозможно. А единственный настоящий туннель, который, возможно, выводил наружу, был завален дровами. Все знали об этом туннеле, но поднять дрова за одну ночь и скрыть следы такой огромной работы тоже было невозможно, тем более что капо, назначаемые немцами из самих заключенных, старательно следили за каждым, кто смел ночью выходить из камер. Особенно усердствовал капо Гном – горбатый человечек, возможно поляк, возможно силезский немец, умевший ругаться по-польски, по-русски и по-немецки. Благодаря его стараниям двое заключенных были уже расстреляны, а полякам, пытавшимся совершить побег, на ночь навешивали на ноги и на руки железные кандалы. Заключенные давно вынесли капо Гному смертный приговор, но он обладал нечеловеческой интуицией и никогда не ночевал в казематах. Не один год проведя в форте, он умел появляться и исчезать, как привидение, в самых неожиданных местах и в самое неподходящее время. Вполне возможно, что он в самом деле знал какие-то скрытые ходы и умел подслушивать. Даже новоприбывшие скоро понимали, что болтать не следует ни в казематах, ни в тесных двориках.
Очередной случай все с теми же поляками привел всех в крайнее уныние.
Два поляка, Яков и Леон, работали на кухне, когда на главный двор форта въехал новенький «Опель-блиц» начальника лагеря штурмбаннфюрера СС Штюрцваге. Сопровождаемый водителем, прямой, как трость, штурмбаннфюрер поднялся в Управление, а находчивые поляки воспользовались тем, что ключ зажигания почему-то остался в машине. Путь к свободе перегораживали только шлагбаум и единственный охранник – невнимательный, кстати.
Схватив кухонные ножи, поляки прыгнули в машину.
Короткий разворот, и «Опель-блиц», сбив шлагбаум, помчался по ровной твердой дороге, которую никогда за всю ее вековую историю не бомбили и не обстреливали.
К сожалению, бензина в баке оказалось мало.
Уже на другой день беглецов, прятавшихся в стоге сена, схватили местные крестьяне. Семен видел, как поляков привезли в форт. Говорили, что Леон не выдержал порки, а Якова к вечеру бросили в каземат – умирать, конечно. Спина у Якова вспухла, лицо превратилось в кровавую маску. Кое-кто из заключенных запротестовал, решив, что в камеру бросили покойника, но капо Гном одним взглядом задавил недовольство.
Принесли воды, окатили умирающего.
Никто не ожидал, что он выживет, но ночью поляк застонал.
Семен сидел рядом на скамье.
Сырая ночная мгла каземата была наполнена вздохами, сонными выкриками измученных спящих людей. Совсем как в твиндеке «Пижмы», только вместо ярких электрических лампочек здесь на весь коридор слабо светил один-единственный тусклый фонарь. Услышав стон, Семен наклонился и положил на запекшиеся, полопавшиеся губы Якова тряпку с водой.
– Лежи, – шепнул он. – Не умрешь, так выживешь.
Яков выжил.
Как стало известно, избивал его капо Гном. Теперь тайной целью Якова стало обнаружить тайник, в котором Гном спал. Обнаружить тайник и убить капо.
Сделать это было непросто.
Ежедневные сельскохозяйственные работы изматывали (на поля гоняли пешком), сил пустая баланда почти не восстанавливала. Иногда пригоняли грузовик брюквы и вываливали ее прямо на плац. Разрешалось есть сколько хочешь, и опытные лагерники напрасно отговаривали новеньких – для них счастливое угощение заканчивалось кровавым поносом, иногда смертью. Сдружившиеся Семен и Яков научились парить брюкву в старой немецкой каске, найденной в глубинах форта. Чтобы понять, каким образом Гном подслушивает разговоры заключенных, они провели самое тщательное исследование. Трещин в стенах, впрочем, оказалось такое множество, что можно было подслушивать любой разговор, в каком бы углу он ни велся.
Однажды в лагерь доставили два грузовика еврейских старушек.
Они были согбенны и худы, морщинисты, страшны, непонятно, как они выдержали дорогу, непонятно, зачем им вообще сохранили жизнь.
Ночью Семен проснулся от странных звуков.
Он не сразу понял, что плачет Яков.
– Смотри, что они делают, – чуть слышно всхлипнул Яков, когда он тихонько сел рядом с поляком. – Они оставили нам только старушек. В Минском гетто они выбрали семнадцать пар самых красивых девушек и женщин. Их построили в отдельную колонну. Они шли по улице оборванные, худые, но такие красивые, что я еще подумал, что даже нелюди могут восхищаться красотой наших девушек и женщин. Но их повели в сторону кладбища. Понимаешь? Нас специально вывели на дорогу, чтобы мы все видели. И мы видели, как колонну впустили на кладбище, а потом послышались автоматные очереди. Понимаешь? Они оставили нам одних старушек. У них голые головы, они плохо ходят. Ты же видел, что у них нет зубов, им всем по сто лет, они скоро умрут, а их оставили, а всех наших красивых девушек и женщин убили. Понимаешь? Наших девушек и женщин убили, они были молодые и красивые, а эти старушки живут. Вдруг они только таких нам оставят? Вдруг все наши девушки и женщины будут убиты, а останутся только старушки с лысыми головами? Вдруг они правда оставят нам только старушек? Они, наверное, хотят, чтобы, потеряв девушек и женщин, мы теперь возненавидели самих себя. Понимаешь?..
– Так не может быть, браток, – тихо ответил Семен. Ему не понравились ночные слезы Якова. Он не хотел, чтобы об этом стало известно капо Гному. – К тому же это еврейские старушки, а ты утверждаешь, что ты поляк.
Но Якова прорвало.
– Они заставляли нас сжигать трупы, – шептал он из темноты. – Мы складывали слой дров квадратом четыре на четыре метра. Под дровами мы прорывали канал, который наполнялся горючей жидкостью. На каждый слой дров укладывали слой трупов. Понимаешь? Однажды мы выложили штабель сразу из трехсот трупов. И среди них не было ни одной старушки, понимаешь? Одни только молодые женщины, девушки и мужчины. Чтобы разжечь костер, они взрывали в канале термитную бомбу. Я никогда больше не смогу любить, понимаешь? Для меня женщины и девушки пахнут горючей жидкостью и термитом. Мы должны были стоять вокруг и лопатами забрасывать в огонь выпадающие части тел. Я закрывал глаза, но так нельзя работать, поэтому я все помню…
– Так не может быть всегда, браток, – повторил Семен. – Пройдет время, ты многое забудешь.
– Ты так говоришь потому что не видел такого, – горячо зашептал Яков, размазывая слезы по щекам. – А я видел. Они заставляли евреев ложиться по обе стороны выкопанного рва, животом на землю, так чтобы головы торчали над рвом. За каждым становился стрелок с винтовкой «98» с примкнутым штыком. Кончик штыка они прижимали к затылкам лежащих и стреляли. А мы с лопатами стояли немного в стороне, понимаешь?..
– Никому не рассказывай об этом, браток, – еще раз повторил Семен. – Ты еврей, это хорошо. Мог родиться змеей, а родился евреем. Но рассказывать об этом никому не нужно. Пусть так и думают, что ты поляк.
– Ты меня не выдашь?
– Не выдам, – твердо ответил Семен. – Но хорошо бы убрать Гнома. Он много знает. Вот он точно должен был родиться змеей.
Он хотел спросить Якова: кто твой отец? Не был ли тебе отцом некий другой Яков, отправленный в тридцать третьем осваивать Северный полюс и спасший меня тем, что выдал меня за специалиста по радиоделу? Что-то общее проскальзывало в манере речи, в скулах, в кудряшках на висках между тем и другим Яковами, но спрашивать он не стал. Его до сих пор воротило от воспоминаний.
Семен, ученый горец и профессор успели тогда открыть трюмы. «Пижма» тонула несколько часов. Кто знает, может, спецы по радиоделу (тот же Яков) восстановили рацию, может, за ними действительно прилетели самолеты из САСШ. Семен был уверен, что кто-то с «Пижмы» спасся. Иначе странно повисал в воздухе неожиданный указ «Об ужесточении мер в отношении лиц, предпринимающих попытки незаконного перехода границы», появившийся в СССР осенью тридцать четвертого года. Этим указом за попустительство и беспечность всем близким родственникам тех лиц, что предпринимали такие попытки, полагалось по десять лет с лишением прав и конфискацией имущества. Значит, действительно кому-то понадобилось заткнуть рты, может, тем, кто сумел спастись с «Пижмы» (если кто-то, конечно, спасся). Их семьи, таким образом, остались в СССР пожизненными заложниками. Семен сам видел тот странный указ, когда работал в передвижной Красной яранге, обслуживающей чукчей-оленеводов (чаучу) в заснеженной чукотской тундре.
Како-мэй!
Однако хорошо было в Красной яранге.
Семен сидел, раздевшись, у очага, и внимательно изучал политграмоту по учебнику, выпущенному в Москве центральным партийным издательством.
«У них, у капиталистов, – читал он, – экономический кризис и упадок производства как в области промышленности, так и в области сельского хозяйства.
У нас, в СССР, экономический подъем и рост производства во всех отраслях народного хозяйства.
У них, у капиталистов, ухудшение материального положения трудящихся, снижение заработной платы рабочих и рост безработицы.
У нас, в СССР, подъем материального положения трудящихся, повышение заработной платы рабочих и сокращение безработицы.
У них, у капиталистов, рост забастовок и демонстраций, ведущий к потере миллионов рабочих дней.
У нас, в СССР, отсутствие забастовок и рост трудового подъема рабочих и крестьян, дающий нашему строю миллионы добавочных рабочих дней…»
Приезжали бесхитростные чаучу, мышееды, пили чай. Маньо Семен (начальник) доходчиво рассказывал о больших вождях Страны Советов. Чаучу кашляли, листали «Политграмоту», радостно тыкали пальцем: «Хороший человек, однако!»
Семен ругался и отбирал книгу: «Меня слушайте!»
Над черно-белой картинкой, так обрадовавшей чаучу и изображавшей человека в военном мундире (в одной руке сабля с нанизанной на нее индейкой, в другой – огромный фужер с вином) было написано: «Кровавый Носке». Он стоял среди множества трупов, что особо и специально подчеркивалось суровой надписью: «Германский социал-фашист, кровью заливший восстание рабочих в 1919 году, убийца Розы Люксембург и Карла Либкнехта».
Отвлекая внимание бесхитростных чаучу, Семен показывай им портрет бородатого Карла Маркса. «Како-мэй! – дивились чаучу. – Скажи, маньо, однако, кольцо на шее зачем?» На шее мирового коммунистического вождя действительно висела золотая цепь с каким-то кольцом.
«Меня слушайте!» – сердился Семен.
В тридцать восьмом, когда шла поголовная проверка чукотских стойбищ, Семен смело предъявил нагрянувшим в Красную ярангу чекистам справку, написанную им самим и заверенную его собственной печатью, – о том, что он, культработник Семен Гущин (фамилию он изменил, а на имя рука не поднялась: кем бы ни назывался, все равно непроизвольно откликался на Семена) является верным и испытанным борцом за пропаганду советских идеалов. Он даже прочел перед чекистами проверочную лекцию о коммунизме.
У них, у капиталистов, обострение внутреннего положения и нарастание революционного движения рабочего класса против капиталистического режима.
У нас, в СССР, укрепление внутреннего положения и сплочение миллионных масс рабочего класса вокруг советской власти.
У них, у капиталистов, обострение национального вопроса и рост национально-освободительного движения в Индии и Индо-Китае, в Индонезии, на Филиппинских островах и так далее, переходящий в национальную войну.
У нас, в СССР, укрепление основ национального братства, обеспеченный национальный мир и сплочение миллионных масс народов СССР вокруг советской власти…
Семен прочел лекцию так вдохновенно, что на суровых скулах командиров НКВД заиграл кровавый отблеск великих зорь. Они тут же подтвердили справку Семена еще одной хорошей справкой, по которой перед самой войной, покинув Чукотку, он получил паспорт. В Москве Семен, правда, оставаться не захотел, боялся случайно встретить Семена Михайловича Буденного. Понимал, конечно, что они ходят по разным улицам, но все равно боялся, перебрался в Смоленск, где в самые первые дни войны его записали в народное ополчение, почти полностью расстрелянное в голом поле налетевшими откуда-то фашистскими истребителями. Фашисты даже бомб не кидали – просто заходили парами со стороны солнца и расстреливали мечущихся людей из пулеметов.
Человек многое может, особенно имея в руках оружие.
– Евреи стали совсем глупые, – плакал Яков, растирая по щекам слезы. – Мой отец прятался в подвале. Ему было всего за шестьдесят (значит, не тот Яков, отметил про себя Семен). К обеду он заскучал и вылез на улицу. «Почему так тихо и пусто? – спросил он у местного полицая, которого хорошо знал. – Где все?» – «Как это где? – рассердился полицай, он немного сочувствовал отцу. – Всех сейчас расстреливают за мельницей.» – «И Сара там?» – «И Сара». – «И мой брат там?» – «И твой брат». – «И все мои соседи?» – «И они тоже, – выругался полицай. – Уходи, глупый еврей». – «Так получается, что я совсем один остался?» – спросил отец. «Совсем один». – «Ну, тогда я тоже пойду на мельницу». И пошел, такие мы, евреи, глупые. Мы сами дождались катастрофы. Теперь она пришла.
– Молчи, браток, – приказал Семен.
Кажется, что-то похожее он уже слышал.
Ну да, о катастрофе говорил в твиндечном трюме «Пижмы» профессор Якобы Колечкин, ушедший подо льды Северного Ледовитого океана. Правда, профессор имел в виду какой-то астероид, какое-то древнее пророчество. Он говорил, что настоящая катастрофа начнется с появления Царя-Ужаса, но Яков тоже, наверное, прав. Катастрофа уже началась, она захватила весь мир. Ходят слухи, что русские отступили до самого Урала. Но чтобы взять Берлин, подумал Семен, можно иногда отступить и до самого Урала. Так почти всегда начинается, зато потом мы все равно берем Берлин. По фашистской статистике нас уже никого нет в живых, но Берлин все равно возьмем мы.
Однажды им повезло.
Целых три дня Семена и Якова не гоняли на работу.
Колонны заключенных гнали в поля, а они почему-то оставались в пустых двориках форта, над которым висело теплое летнее небо. Из-за высоких каменных стен несло запахом скошенной травы. Семен незаметно кивнул Якову, указывая на дворики и переходы, в которых прежде они не бывали. Уходить без разрешения капо было опасно (он бы и не разрешил), но есть брюкву тоже опасно. Б конце концов, кладбище за стеной форта становилось все обширнее и обширнее, оно прихватило уже часть поля, а брюкву им все равно привозили, и они научились ее парить в старой каске.
– Смотри…
Они стояли в хмуром закутке, куда обычно никто не заглядывал. Разумеется, кроме капо Гнома. Наверное, он хранил здесь рабочий инструмент. Поскольку металлическая дверь оказалась приоткрытой, ненавистный капо должен был непременно находиться в закутке. Но странно, там никого не оказалось. Зато они сразу увидели еще одну тяжелую металлическую дверь, ведущую в сырое мертвое подземелье.
Дверь была приоткрыта.
– Он там… – чуть слышно шепнул Яков.
Очень осторожно, стараясь не производить шума, с двух сторон подошли они к двери и с силой ее захлопнули. Открывалась дверь наружу, они подперли ее крепким бревнышком, потом доверху закидали дровами. Теперь капо Гном мог как угодно шумно ломиться в дверь, его бы не услышали. Конечно, из подземелья мог быть и другой выход, но в любом случае спесь с капо Гнома они сбили.
Потом они обнаружили ржавую лестницу, заманчиво ведущую куда-то вверх, на древнюю башню. На каком-то участке подъема их, наверное, могли засечь с той стороны каменной стены, но вряд ли кто-то специально наблюдал за башней, к тому же самый внимательный наблюдатель был заперт в подземелье. Семен и Яков очень надеялись, что в подземелье холодно и мерзко. Семен первым ухватился за ржавые скобы, и они медленно начали карабкаться на башню, радуясь тому, что ржавая лестница глубоко утоплена в стену. Оказывается, ни с какой точки засечь их снизу было невозможно. Они сами не знали, зачем лезут на башню, но что-то их подталкивало.
Наконец Семен нырнул в низенькое отверстие и протянул руку Якову.
Крытая площадка башни оказалась мрачноватой, но пыльной, сухой, со всех сторон закрытой обкрошивающимися камнями. Сквозь узкие бойницы видны были поля, бесконечно и безмолвно уходящие за горизонт. Низкое солнце висело над редкими рощицами, ветряными мельницами, деревеньками. Пейзаж был так прост, что Семен покачал головой.
– Тс-с-с…
На цыпочках они подошли к деревянной дверце (она была распахнута) и поняли, что пусть случайно, но обнаружили истинное гнездо капо Гнома. Прямо к башне примыкала деревянная навесная площадка. Со всех сторон ее укрывали такие же деревянные, побелевшие от времени бортики высотой примерно в метр, и солнце щедро заливало площадку лучами. В самом центре этого крошечного солнечного рая на старой рогоже спиной кверху лежал капо Гном. На нем были только кальсоны. Зато рядом стояли сабо, лежала аккуратно сложенная одежда и солдатский ремень с надписью на пряжке: «Готт мит унс!»
Капо Гном загорал.
Минут пять Семен и Яков молча смотрели на Гнома, потрясенные увиденным.
Они думали, что капо, как крыса, забивается в темные норы, трясется от страха и сырости, боится их, а он, оказывается, жил вольно, как птица, где-то под стрехой старинной башни. Горб не мешал ему жить как птице. Он мог спать на башне (наверное, так и делал), никого не боясь, потом спускался вниз и гонял заключенных, потому что был хищной птицей, а они крысами.
Сжав кулаки, они медленно вступили на площадку.
Опасность была только одна: увидев их, капо Гном мог выброситься за стену. Падение капо привлекло бы охрану, но Семену и Якову было наплевать. Они знали, что капо Гном не выбросится с башни. Скорее, они сами сбросят его. Они встали так, чтобы тень не падала на капо Гнома, и так стояли, ожидая, когда он откроет глаза.
Капо Гном был маленький.
Его маленькую фигуру сильно портил горб.
Загорелая правая щека (он лежал левой щекой на рогоже) была покрыта морщинами. Ему явно было за пятьдесят лет, но длинные руки оставались сильными, это точно. И короткие, украшенные узором вздувшихся вен ноги оставались сильными. Семен и Яков сами не раз испытывали на себе силу рук и ног капо Гнома. Но у них тоже были сильные руки, ведь они не зря научились парить в котелке брюкву.
Торопиться им было некуда. Они ждали.
Наконец Гном сонно открыл маленькие глаза.
Он не вскочил, он не закричал испуганно, как они ожидали. Нет, он просто открыл маленькие глаза, а потом не торопясь, совсем по-птичьи, чему сильно способствовали отвисшие отечные веки, снова закрыл их. Наверное, он не поверил увиденному. Но потом так же неторопливо, не пытаясь уклониться от возможного удара, окончательно открыл глаза и тихо сел, поджав под себя ноги. Он был очень неприятен в этой позе с подобранными под себя ногами и с длинными руками, которые сложил на голой груди, вдруг покрывшейся гусиной кожей. Только это выдало его страх.
– Вам не надо убивать меня, – сказал он по-польски. И добавил загадочно: – Я ничего вашего не взял.
Протянув руку к шмоткам капо, Яков сразу наткнулся на грязный полотняный мешочек. В мешочке лежали три больших плитки ванильного шоколада. Он остро и вкусно пах.