– Все равно ты напрасно написал в ЦК ВКП(б). Большевики не любят таких намеков.
– Они, наверное, сочли меня болтуном… – Якобы Колечкин трусливо опустил глаза и вдруг спросил изменившимся голосом: – А эти… (Он имел в виду урок.) Они еще принесут сало?
– Обязательно.
– Можно, я его съем?
– Нельзя, – отрезал Семен.
– Почему?
– Потому что тогда они сделают тебя Машей. Или зарежут.
– Какое это имеет значение?
Семен пожал плечами:
– Для меня имеет.
– А если я просто схвачу сало и съем?
– Говорю же, не получится. Тебя сразу зарежут.
– И что, нет никаких других способов?
– Есть.
– Какие?
– Иди и убей дядю Костю. Пойди и убей их всех. Когда ты их всех убьешь, сало станет твоим. Иди, иди, браток, – весело ухмыльнулся Семен, – пусть они поймут, что ты и есть Царь-Ужас. И пусть после этого нас высаживают где угодно. В конце концов, можно распахивать и вечную мерзлоту. А землю можно возить с материка, вы, ученые, всегда что-нибудь выдумаете.
– Ты не веришь мне? – осторожно спросил профессор.
– А когда должен упасть твой астероид?
– Думаю, лет через сто.
– Тогда верю.
6. Пароход-двойник
– Они, наверное, сочли меня болтуном… – Якобы Колечкин трусливо опустил глаза и вдруг спросил изменившимся голосом: – А эти… (Он имел в виду урок.) Они еще принесут сало?
– Обязательно.
– Можно, я его съем?
– Нельзя, – отрезал Семен.
– Почему?
– Потому что тогда они сделают тебя Машей. Или зарежут.
– Какое это имеет значение?
Семен пожал плечами:
– Для меня имеет.
– А если я просто схвачу сало и съем?
– Говорю же, не получится. Тебя сразу зарежут.
– И что, нет никаких других способов?
– Есть.
– Какие?
– Иди и убей дядю Костю. Пойди и убей их всех. Когда ты их всех убьешь, сало станет твоим. Иди, иди, браток, – весело ухмыльнулся Семен, – пусть они поймут, что ты и есть Царь-Ужас. И пусть после этого нас высаживают где угодно. В конце концов, можно распахивать и вечную мерзлоту. А землю можно возить с материка, вы, ученые, всегда что-нибудь выдумаете.
– Ты не веришь мне? – осторожно спросил профессор.
– А когда должен упасть твой астероид?
– Думаю, лет через сто.
– Тогда верю.
6. Пароход-двойник
Черточки на переборке множились. Одна к другой составили пару столбиков. Если ученый горец не ошибался, в море пароход находился почти два месяца. К качке зэки постепенно привыкли, потом качка вообще прекратилась. Правда, однажды, как раз во время обеда, всех бросило на пол – чудовищный толчок сотряс пароход от носа до кормы, остановил его медленное движение.
Но гарью не пахло, дымом не несло.
Скорее всего, понял Семен, наткнулся пароход на плотную льдину.
Даже на горящем броненосце Семен мог в одну минуту взбежать на верхнюю палубу, а тут люки задраены, остается лишь гадать, что там происходит за бортом. Пустые ведра с грохотом катались по рубчатому металлическому полу, на них никто не обращал внимания. Зэки выли, проклиная жизнь, проклиная льдину, напрочь лишившую их обеда. Даже урки тревожно перешептывались. Сбившись в плотную кучу, они загадочно и злобно поглядывали в сторону Семена.
Два месяца пути это немало.
За два месяца пути только из их твиндека подняли наверх три трупа.
Двое умерли от неизвестной болезни, может быть, от запущенного отчаяния, третьего ночью задушили сами урки. Задушенный был из спецов-евреев, они держались отдельной кучкой, но все-таки не смогли уберечь от смерти приятеля.
– Я одного знаю, – шепнул Семену Джабраил. – Видишь курчавого в простых очках? Бот он был большой человек при Троцком. А потом возглавлял Институт физики, я приходил к нему. Так он даже вникать не стал в мое открытие, все понимает, такой умный. Назвал меня шизиком, а напрасно. Видишь, – нехорошо шепнул Джабраил, – он умный, а разницы между нами никакой, правда? И сроки у нас одни. – И засмеялся: – Эти спецы, они вечно суют нос куда не надо. Этот, точно знаю, держал дома коротковолновый передатчик, связывался с такими же, как он, гадами в разных странах. Все московские спецы увлекались коротковолновой связью, брали международные призы, понимаешь? Ну вот, Лубянка заинтересовалась, чем это там занимаются знаменитые спецы, зачем московским евреям радио? Не надо смешить, – шепнул Семену ученый горец, – чтобы евреи делали что-нибудь просто так. Конечно, они пользовались коротковолновыми передатчиками, чтобы передавать иностранным правительствам планы Днепрогэса и тракторных заводов. А если не имели на руках таких планов, то виноваты тем, что не информировали иностранные правительства об успехах наших пятилеток… Так сказать, умалчивали…
Однажды ночью Степан почуял запах настоящего угара.
Стояла именно ночь, потому что в последний раз зэкам выдавали сухари, это считалось ужином. Пронзительный беспощадный свет ничем не прикрытых электрических лампочек заливал как бы опустевший твиндек, заваленный спящими людьми. В душном спертом воздухе едва заметно шевелилось грязное тряпье. Со всех сторон неслись неразборчивые ругательства, стоны, слышалось болезненное дыхание.
Семен хорошо знал запах угара.
Когда в 1905 году русская эскадра шла на Восток, броненосец «Бородино», как все другие корабли, был нагружен неимоверным количеством каменного угля. Перетруска и переборка угля во время плавания была адским занятием. Мелкий, отсыревший уголь слеживался в трюмах сплошной массой, эта плотная масса не поддавалась никакому вентилированию. От большого давления нижние слои нагревались, уголь начинал испускать угарный газ. Соединяясь с воздухом, такой газ мог в любую минуту самовозгореться. А погасить пожар, начавшийся в трюмах, невозможно.
Семен осторожно повел носом.
Но по привычке сперва глянул в ту сторону, где обычно укладывались урки.
Они спали. Не спал только дядя Костя.
Дядя Костя страдал. Он мучился любовной похотью. Губительная страсть, как туберкулез, разрывала его нечистые сосуды. Он лежал на шконке, подложив под голову сразу две телогрейки. Голову дяди Кости покрывала вязаная шапочка. Таскаясь по тюрьмам и по этапам, дядя Костя давно потерял волосы, а ему сильно хотелось понравиться Маше. Очень сильно. Перехватив взгляд Семена, он с надеждой издали помахал рукой.
Семена передернуло.
Он одинаково сильно ненавидел египтянку, вытатуированную на его широкой спине, и дядю Костю, так некстати в нее влюбившегося. Пароход движется и движется. Должен же быть на его пути какой-нибудь порт. Лучше замерзать на лесоповале, чем каждую минуту ждать ночного нападения. Не может же эта проклятая заблеванная посудина пилить до самой Чукотки! Хотя геолог Коровин, например, мосластый замученный доходяга, утверждает, что такое вполне может случиться.
В 1929 году, утверждал Коровин, он работал на Чукотке. Однажды спускался по склону голой сопки и присел отдохнуть. Сбросил рюкзак, свернул «козью ножку», рассеянно стряхнул пепел и вдруг прямо под сапогом увидел продолговатые дымчатого цвета камешки. Боясь поверить в удачу, тихонечко матерясь от нетерпения, Коровин развел костерчик, и в огне дымчатые камешки расползлись в лужицу олова. Оказалось, открыл Коровин богатое месторождение. Такое богатое, что Совнарком незамедлительно начал работы в холодном краю, десять месяцев в году продуваемом жестокой пургой. Шахту, обогатительную фабрику и социалистический поселок назвали именем первооткрывателя. «Считайте, домой плыву, в фамильное имение, Коровин я, – нехорошо кашляя, пояснял геолог. – За открытие представили меня к ордену, вызвали с Чукотки в Москву, а там одумались и дали по рогам и на всю катушку. Это ничего, – обязательно добавлял Коровин. – Мы, крепкие большевики, еще поживем. У нас, у крепких большевиков, дел много. Нет таких крепостей, которых мы бы не взяли. Даже контре понятно, что олово лучше свое иметь, чем возить за валюту из угнетенной Малайзии».
Такими шепотками был полон трюм.
Одни действительно считали, что пароход идет на Чукотку, может, правда, в Коровино, другие – что руки зэков срочно понадобились на бескрайних сибирских лесоповалах. «Вот, например, зачем в порт Игарку приходят иностранные корабли? – спрашивал известный (в прошлом, понятно) комбриг Колосов. И отвечал: – А за сибирским лесом. Это большая честь – зарабатывать валюту стране. Я, например, член партии с 1918 года, – сказал бывший комбриг. Раньше мы били белополяков, теперь будем бить по отставанию.»
Бывшему комбригу возражал известный экономист.
– Северный полюс плывем осваивать, – негромким шепотом утверждал бывший экономист. – Там, говорят, советские полярники открыли новую землю. Невеселая, конечно, но своя, нашенская. Пока ее САСШ не захватили, мы захватим. Поставим бараки, натянем колючку, вот вам, буржуи, выкуси! Построим социализм прямо под Полярной звездой!
«Ну да, семь верст до небес и все лесом, – презрительно сплюнул как бы ненароком оказавшийся рядом Шнырь. (Что-то он зачастил в нашу сторону, автоматически отметил про себя Семен). – Не бери, фраер, на мопса. Чего карулки выставил? Сука буду, харить всех скоро будем!»
Семен привычно пустил Шныря мордой по рубчатому железному полу, но в этот раз Шнырь почему-то не завыл. Зато астроном Якобы Колечкин оглянулся, моргнул и незаметно затерялся в толпе зеков. Совсем незаметно, как камень в пруду утонул. И ученый горец Джабраил тоже почему-то затосковал. Без дела лег лицом вверх на шконку, закрыл усталые глаза. Неясно, что видел перед собой, может, главное шестьдесят первое открытие.
Уходит, уходит время, подумал, задремывая, Семен.
Уходит время, и запах угара тоже постепенно ушел, рассосался. В твиндеке снова пахло мочой, нечистым потом, нечистыми телами. Это раньше хорошо было.
«Вот, например, хорошо было в двадцать втором, задремывая, – думал Семен. – Революция победила на всех фронтах, началась советизация учебных заведений. Мы тогда здорово поработали, ничуть не жалели сил. Особенно повозиться пришлось в Электротехническом институте, там засели буржуйские сынки, дружно косили под нужных спецов. Вузовские погоны были для них как погоны для белой сволоты. Но сила народа известна, – удовлетворенно думал Семен, – вывели под корень всех профессоров, один Джабраил остался. А вот почему меня не убило на „Бородино“? – думал Семен. – Всех убило, а меня не убило. Должно ведь было убить. И потом. Позже не раз зарубить могли всяко. Даже мясники парижские могли посадить на нож. А ни у кого почему-то не получилось. Вместо этого пришли чекисты, прижали палец к губам, руки, мол, вверх, волк тамбовский! Вот теперь и берегу задницу от очумевшего клопа дяди Кости… Этот клоп только и думает, как бы ему влезть на египтянку, все верит, что сломаюсь, куплюсь на кусочек замызганного сала, забуду про бдительность…»
Вдруг ему показалось, что какая-то тень упала на переборку.
Он повернулся и получил удар в лоб.
Он сам больше ничего не видел, ему потом рассказали: четверо урок схватили его за руки, оглушенного, бросили животом на шконку, сорвали с него штаны. В голом свете электрических лампочек мелькнули инстинктивно сжатые ягодицы. Замучившийся ждать дядя Костя торжествующе наконец приблизился к шконкам, глаза его влажно и влюблено поблескивали.
– Вот волю даю, – ласково бросил он уркам, крепко вцепившимся в оглушенного ударом Семена. – Оросите Машу. Потом сам взойду.
Но оросить Машу не получилось. Твиндек взвыл.
Это был страшный высокий вой.
Страшно, не по-человечески выли сломанные следователями бывшие торговцы, офицеры и кулаки, купцы и служащие Керенского, подрядчики и единоличники, шпионы всех мастей, шахтовладельцы, герои Гражданской войны, ударники труда и сектанты, бывшие урядники и жандармы, городовые, участники и жертвы еврейских погромов, бывшие анархисты и бывшие казаки, шляпниковцы, эсеры, коммунисты, изгнанные из партии за исполнение религиозного культа, всяческие бывшие монахи и колчаковцы, кустари, несчастные родственники проживающих в Польше и в Америке эмигрантов, троцкисты и прочее отвратительное отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Они видели белеющий внизу мужской зад и лихих урок, возбужденно уставившихся на голую египтянку, готовящихся оросить Машу.
Ничто не могло помочь бывшему марсовому.
Пароход слабо толкало, подрагивали переборки, слепил глаза яркий свет, зэки выли обречено. Они не знали, где находятся. Может, действительно на Северном полюсе. Но вот урки, жадно приспустившие штаны, и сам дядя Костя, блаженно уставившийся на широкую голую спину оглушенного Семена, находились совсем рядом. И голая, нечеловеческой красоты женщина, сладко очеркнутая на широкой спине Семена несколькими летящими линиями, тоже находилась совсем рядом.
Зэки выли, боясь того, что сейчас произойдет.
Они до ужаса боялись урок дяди Кости и самого дядю Костю. Они до дрожи в животах боялись охраны. Они выли и боялись всего, что хищно двигалось и отбрасывало тени в мертвом пространстве твиндека, беспощадно высвеченном электрическими лампочками.
Стояла глубокая ночь (может, полярная), но наверху раздался шум, люк с грохотом откинулся.
– Прекратить! – раздалась свирепая команда, подтвержденная двумя выстрелами.
Злобно подхватывая сваливающиеся штаны, урки тут же смешались с отпрянувшими зэками.
– Спецы есть? Знающие радиодело есть? – крикнули сверху.
Черноволосые евреи-спецы переглянулись.
Они и сейчас оказались как бы в стороне, не смешались с толпой. Находчивый народ, они сразу смекнули, что хотя бы один из них может подняться наверх. Не трупом на талях, а сам, своими ногами. Подняться, починить радио, если наверху действительно в этом нуждаются, может, съесть чего-то, а потом, вернувшись, рассказать об увиденном. Все спецы, как один, открыли рты, но в этот момент старший из них, Яков по имени, громко крикнул: «Он – знающий!» – и длинным кривым пальцем указал на Семена.
– А чего с ним? – спросил сверху стрелок.
– В обмороке валяется.
– Почему без штанов?
– Жарко же.
– Одеть!
Семена привели в чувство.
Ничего не понимая, пошатываясь от боли в голове, он натянул штаны, расправил задранную на плечи рубашку.
– Ты в радио спец, запомнил? – жарко шептал ему на ухо еврей Яков. – Ты в каждом радио разбираешься, как бог, любой ремонт делаешь, да?
– Это как так, браток? – все еще не осознавал Семен своего спасения. – Не знаю я радио.
Играло у него очко.
– Да спец ты, спец! – уже со злобой шептал еврей. – Поднимешься наверх, гони туфту. Говори, что ты большой спец в радио. Покопайся в каком-нибудь приемнике, сделай вид, что чего-то не хватает. Ты дурак, что ли? Смотри, своих пошлю! – И пояснил: – Им наверху спец нужен, а здесь из тебя Машу сделают, да? Наверху хуже не будет. Зато нам потом все расскажешь.
Так Семен оказался на палубе.
Он был легко одет, на него сразу дунуло темным холодом.
Ни ветерка.
Резкий мороз.
Никакого солнца, одни ледяные сумерки.
Низко стояла над тяжелыми паковыми льдами, чуть разгоняя тьму, странная, как бы подмороженная луна, алмазно сияли звезды. Все было совершенно, как на картинке, где среди льдов рисуют трубу тонущего корабля. Такая труба имелась и в настоящем пейзаже. («Пейзажа не существует!» – почему-то вспомнил Семен крик Дэдо.) Она была отмечена несколькими электрическими огнями.
– Поддержите его, он в обморок упадет! – крикнул кто-то рядом, и только тогда до Семена дошло, что в обморок может упасть именно он, а стоит он, как это ни странно, на просторном, как футбольное поле, заиндевевшем от холода капитанском мостике.
– Ты спец по радио?
– Ну, я…
– Тогда вперед скорым ходом!
Крепкий бородатый человек в темном полушубке и в мохнатой меховой шапке грубо толкнул Семена. Тут же в мохнатой от инея стене надстройки открылась тяжелая металлическая дверь.
Они очутились в раю.
Волшебно мигали на пульте лампочки. Цветные огоньки играли на панелях, откуда-то доносилась приглушенная музыка, прерываемая загадочным бормотанием, таинственными скрипами, шорохами, свистом, шипением, бульканьем, писком морзянки. Наверное, это была радиорубка, потому что на специальном столике стояли телеграфные ключи, готовые к работе.
Семен ошеломленно молчал.
– Садись! – не раздеваясь приказал грубый человек.
Семен послушно сел, и тут же кто-то заорал снизу из-за распахнутой двери, из которой неприятно несло ледяным сквознячком:
– Михалыч, твою мать! Ты где, Михалыч?
– Ну, чего там? – заорал и Михалыч, выглядывая из дверей.
– Да постреляй ты к черту все эти радиолампы! Чего ты там возишься?
– А зачем я врага народа привел?
– Твою мать, догадался! Стрельни его! Подвижка началась, торопись!
Что-то гулко и странно ударило за бортом.
– А и правильно! – весело выругался Михалыч.
Справа и слева от Семена полетели куски расколоченного пулями эбонита, хищно защелкали замкнувшиеся провода. Цветные огоньки, только что волшебно освещавшие пульт, мгновенно погасли. Кисло запахло порохом, в рубке стало скучно и холодно.
– Видишь, как просто? – весело выругался Михалыч, сильно похожий на бывшего комбрига Колосова, томящегося внизу в трюме, может, его родной брат. – Как из пушки, да? – И с любопытством спросил: – Контра? Родину продавал?
Семен согласно кивнул.
– Холода, небось, не терпишь?
– Не терплю, – поежился Семен.
– Это ничего, привыкнешь. Раз ты контра, надо к многому привыкать, – почти миролюбиво утешил мордастый и грубо крикнул куда-то вниз, может, за борт: – Сейчас иду!
И заорал уже на Семена:
– Чего сидишь, контра?
– А что делать?
– Бери тяжелое в руки!
Семен послушно поднял табурет и прошелся им по панелям. Посыпалось битое стекло, омерзительно запахло паленой резиной.
Михалыч восхищенно отшатнулся:
– Ну, ты спец! Ну, вредитель! Как теперь? – И прищурился: – Сумеешь заново восстановить станцию?
– А разве есть запчасти? – осторожно спросил Семен.
– Ну, контра! – еще сильней восхитился Михалыч. – Чего захотел!
Весело покрутив пальцем у виска, он сунул оружие под полушубок и вышел за дверь.
– Чего делать с контрой? – послышался бодрый голос снаружи, и Семен невольно сжался.
Но снизу нетерпеливо заорали:
– Давай, давай, торопись, Михалыч! Хватит с тебя!
Заревел мотор, вроде самолетного.
– Видишь, трещина? Торопись! Прыгай сюда, прыгай!
Семен ничего не понимал.
Минут двадцать он просидел в радиорубке, но ничего не происходило, а в самой радиорубке становилось все холоднее и холоднее. Никто не интересовался врагом народа, давно стихли голоса, шум мотора, погасли огни. Казалось, огромный пароход совсем опустел, но Семен хорошо знал, что твиндечные трюмы до сих пор по самые люки забиты зэками. И еще он знал, что на пароходе все равно должна находиться охрана. Не могли же стрелки охраны сбежать с парохода. Не могла же вся команда оставить вверенный ей корабль.
Наконец стало так холодно, что Семен встал.
Приоткрыв рундук под железной стеной рубки, он обнаружил барахло, видимо принадлежавшее радисту. Меховая куртка оказалась прожженной в нескольких местах. Дырок было так много, что чинить куртку уже не имело смысла, зато и дырявая она пришлась Семену по плечам. В том же рундуке он разыскал потрепанные унты и меховую шапку.
Утепленный, потерявший сходство с зэками, он осторожно шагнул на капитанский мостик.
Луна все так же светила, но нигде, как ни вглядывался Семен, не было видно ни собак, ни аэросаней, только с правого борта снег, припорошивший льдины, был отмечен чем-то вроде лыжных следов.
И – никого.
Минут тридцать Семен бродил по пустым надстройкам, поднимался в теплый, пахнущий жратвой камбуз, побывал в не остывших каютах комсостава, даже спускался в машинное отделение и зачем-то снова заглянул в пустую радиорубку. Получалось, что он снова, как при Цусиме, остался последним человеком на корабле (не считать же зэков в трюмах), правда, на этот раз не тащилась за ним обреченная на убой эскадра. Пароход неподвижно стоял во льдах, черный, огромный, и пускал в полярное небо слабые облачка почти невидимого дыма.
Скоро котлы выгорят, со странным равнодушием подумал Семен, и давление в котлах упадет. И когда он так подумал, до него дошло: да он ведь, правда, один! Никто им не командует, никто не собирается его убивать. Ну, пальнули разок, подумаешь. Да и не в меня пальнули, а в радиоаппаратуру.
Волнуясь, он вошел в капитанскую каюту.
Уютно светила настольная лампа, чернели в стене два больших иллюминатора. Из приоткрытой двери спальни тянуло чем-то нежным, женским. Не вонью, не застарелым потом, не воздухом, отравленным больными желудками, а нежным запахов духов, чистым запахом женского тела. На белой накрахмаленной скатерти, которой был застелен стол, валялся оранжевый апельсин, стояли судки, видимо недавно доставленные с камбуза. Приборы поставлены на троих, судки накрыты специальными меховыми шапками и не остыли.
Схватив со стола апельсин, Семен впился в него зубами и вдруг явственно вспомнил жалкие глаза астронома, прячущегося в толпе зэков.
Он меня продал, понял Семен.
Он меня продал за кусочек сала в тряпице.
Он получил вожделенный кусочек, возможно, даже поделился с Джабраилом, иначе бы урки не бросились на меня.
Поняв это, Семен почувствовал себя еще более одиноким, чем в бою при Цусиме. Плюнув на ковер, громко выругавшись, он вышел из каюты и спустился на нижнюю палубу…
Оружия у него не было, но он не боялся поднять люк.
Если бы урки и кинулись вверх по лестнице трапа, он успел бы опустить тяжелый люк на их головы. Да и не посмеют они кинуться к лестницам, знают, что так запросто можно схлопотать пулю. Для них пароход все еще куда-то идет, для них на борту все еще полно охраны. А на самом деле, обреченно подумал он, пройдет несколько часов, и котлы остынут, остановятся электромашины, погаснет электрический свет, и все вокруг покроется мертвым волшебным инеем.
Люк оказался тяжелым. Снизу ударило в нос вонью и шумом.
– Кто на букву «т»? – страшно заорал Семен, наклоняясь над вонючим провалом в ад.
Откликнулся испуганный голос:
– Тищенко.
– Следующий.
– Ну, Тихомиров я.
– Следующий.
– Тихорецкий.
– Опять не тот.
– Тихонов.
– Нет.
– Тазиев.
– Имя назови!
– Джабраил.
– На выход! – страшно заорал Семен и выругался: – Кто на букву «я»?
– Яковлев, – с непонятной надеждой выкрикнул кто-то.
– Следующий.
– Яблоков.
– Не тот.
– Якунин.
– Тоже не тот.
Наконец внизу раздалось:
– Якоби-Колечкин.
– На выход!
Семен внимательно следил, как ученый горец, а за ним профессор, пыхтя, тяжело карабкались по крутому трапу. Как только они переступили комингс, он с грохотом обрушил крышку люка. Ничего не понимая, тесно прижавшись друг к другу, Джабраил и профессор с ужасом смотрели на Семена. Он кивнул, и они послушно двинулись за Семеном.
– Где стрелки? Где охрана? – пытался спросить на ходу Джабраил.
– Сбежали.
– Да куда? Здесь льды кругом только.
– Не знаю.
– А где мы находимся?
Семен не ответил.
– Это Северный полюс? – с тоской спросил Джабраил.
– Какая разница? – ответил Семен, распахивая дверь в капитанскую каюту. – Обед еще не остыл. Это важнее.
Джабраил и профессор робко сели за стол.
Они были потрясены. Они глядели на Семена так, будто он, правда, одними голыми руками передушил всех стрелков, побросал команду за борт. С такого станется, читалось в их потрясенных взглядах. Возможно, они считали, что Семен сошел с ума. Не пытаясь их разочаровать, он взял в руки серебряный половник и осторожно, стараясь не пролить ни капли, разлил по тарелкам борщ.
Борщ казался красным от свеклы, в нем плавали куски мяса.
– Это можно есть? – осторожно спросил профессор.
Семен кивнул.
Работая ложкой, он держал под рукой большой кухонный нож.
Потом ему надоело.
– Борщ вкуснее, чем сало… – как бы про себя пробормотал он. Ученый горец и Якобы Колечкин в страхе переглянулись, и он не выдержал: – Вы ведь взяли то сало?..
Он все еще надеялся, что они соврут.
Но они не соврали.
– Ты же должен знать… – предупредительно забубнил Якобы Колечкин. – Ты ведь знаешь, когда Эйнштейн впервые осознал теорию относительности как факт?..
Семен не знал.
Он и про Эйнштейна слышал впервые.
– Он осознал это, когда до него дошло, что человек, падающий с двадцатого этажа, по отношению к вечности неподвижен… понимаешь?.. Не все ли равно, кто взял сало?.. Все равно нас скоро не будет… Скоро эти льды растают, не будет тьмы… Ну, съели мы сало, какая разница, нас вообще всех скоро не будет… – Профессор так и подался вперед: – Ты что, правда, не понял?.. До тебя не дошло, что насиловать не тебя хотели?.. Им нужна была только твоя баба… Ну та, которая у тебя на спине… А ты ни при чем…
Он вдруг остановился. Глаза у него были полны слез:
– У меня есть жена… Она в Алжире…
– Ну, хоть ей повезло, – участливо кивнул ученый горец.
– Она в АЛЖИРе… – все так же ожесточенно объяснил Якобы Колечкин. – В Акмолинском лагере жен изменников родины… Ее, наверное, тоже урки насилуют…
И вдруг сказал твердо, даже скулы у него выпятились:
– Надо открыть люки.
– Зачем?
– Пусть люди увидят волю.
– Они еще успеют, – хмуро сказал Семен. – Если дать им волю, они все разгромят. Через час тут все будет съедено, изгажено, искалечено, а кучка духариков и придурков вас же будет гонять по углам.
– Что же делать?
– Какая тебе разница? – со скрытой усмешкой ответил Семен. – Тебе ведь все равно. К тому же ты съел сало, значит, капитан здесь я. Сейчас мы от пуза поедим, потом примем ванну. А потом поищем оружие. А потом вытащим наверх кочегаров, машинистов и спецов по радиосвязи, пусть они займутся машинами. А ты, профессор, определишь точные координаты. Где-то же мы находимся, да? Пусть нас бросили в этих льдах, но где-то же мы находимся…
– А остальные? – спросил Джабраил.
– А остальные пока посидят в трюмах, – жестко ответил Семен. – Мы улучшим им пищу. У них тепло. Наверху им делать нечего.
– А потом?
– Когда это потом?
– Ну, потом… Когда лед растает… – не веря самому себе, произнес Джабраил.
– Ты думаешь, он когда-нибудь растает?
– Не знаю…
Но гарью не пахло, дымом не несло.
Скорее всего, понял Семен, наткнулся пароход на плотную льдину.
Даже на горящем броненосце Семен мог в одну минуту взбежать на верхнюю палубу, а тут люки задраены, остается лишь гадать, что там происходит за бортом. Пустые ведра с грохотом катались по рубчатому металлическому полу, на них никто не обращал внимания. Зэки выли, проклиная жизнь, проклиная льдину, напрочь лишившую их обеда. Даже урки тревожно перешептывались. Сбившись в плотную кучу, они загадочно и злобно поглядывали в сторону Семена.
Два месяца пути это немало.
За два месяца пути только из их твиндека подняли наверх три трупа.
Двое умерли от неизвестной болезни, может быть, от запущенного отчаяния, третьего ночью задушили сами урки. Задушенный был из спецов-евреев, они держались отдельной кучкой, но все-таки не смогли уберечь от смерти приятеля.
– Я одного знаю, – шепнул Семену Джабраил. – Видишь курчавого в простых очках? Бот он был большой человек при Троцком. А потом возглавлял Институт физики, я приходил к нему. Так он даже вникать не стал в мое открытие, все понимает, такой умный. Назвал меня шизиком, а напрасно. Видишь, – нехорошо шепнул Джабраил, – он умный, а разницы между нами никакой, правда? И сроки у нас одни. – И засмеялся: – Эти спецы, они вечно суют нос куда не надо. Этот, точно знаю, держал дома коротковолновый передатчик, связывался с такими же, как он, гадами в разных странах. Все московские спецы увлекались коротковолновой связью, брали международные призы, понимаешь? Ну вот, Лубянка заинтересовалась, чем это там занимаются знаменитые спецы, зачем московским евреям радио? Не надо смешить, – шепнул Семену ученый горец, – чтобы евреи делали что-нибудь просто так. Конечно, они пользовались коротковолновыми передатчиками, чтобы передавать иностранным правительствам планы Днепрогэса и тракторных заводов. А если не имели на руках таких планов, то виноваты тем, что не информировали иностранные правительства об успехах наших пятилеток… Так сказать, умалчивали…
Однажды ночью Степан почуял запах настоящего угара.
Стояла именно ночь, потому что в последний раз зэкам выдавали сухари, это считалось ужином. Пронзительный беспощадный свет ничем не прикрытых электрических лампочек заливал как бы опустевший твиндек, заваленный спящими людьми. В душном спертом воздухе едва заметно шевелилось грязное тряпье. Со всех сторон неслись неразборчивые ругательства, стоны, слышалось болезненное дыхание.
Семен хорошо знал запах угара.
Когда в 1905 году русская эскадра шла на Восток, броненосец «Бородино», как все другие корабли, был нагружен неимоверным количеством каменного угля. Перетруска и переборка угля во время плавания была адским занятием. Мелкий, отсыревший уголь слеживался в трюмах сплошной массой, эта плотная масса не поддавалась никакому вентилированию. От большого давления нижние слои нагревались, уголь начинал испускать угарный газ. Соединяясь с воздухом, такой газ мог в любую минуту самовозгореться. А погасить пожар, начавшийся в трюмах, невозможно.
Семен осторожно повел носом.
Но по привычке сперва глянул в ту сторону, где обычно укладывались урки.
Они спали. Не спал только дядя Костя.
Дядя Костя страдал. Он мучился любовной похотью. Губительная страсть, как туберкулез, разрывала его нечистые сосуды. Он лежал на шконке, подложив под голову сразу две телогрейки. Голову дяди Кости покрывала вязаная шапочка. Таскаясь по тюрьмам и по этапам, дядя Костя давно потерял волосы, а ему сильно хотелось понравиться Маше. Очень сильно. Перехватив взгляд Семена, он с надеждой издали помахал рукой.
Семена передернуло.
Он одинаково сильно ненавидел египтянку, вытатуированную на его широкой спине, и дядю Костю, так некстати в нее влюбившегося. Пароход движется и движется. Должен же быть на его пути какой-нибудь порт. Лучше замерзать на лесоповале, чем каждую минуту ждать ночного нападения. Не может же эта проклятая заблеванная посудина пилить до самой Чукотки! Хотя геолог Коровин, например, мосластый замученный доходяга, утверждает, что такое вполне может случиться.
В 1929 году, утверждал Коровин, он работал на Чукотке. Однажды спускался по склону голой сопки и присел отдохнуть. Сбросил рюкзак, свернул «козью ножку», рассеянно стряхнул пепел и вдруг прямо под сапогом увидел продолговатые дымчатого цвета камешки. Боясь поверить в удачу, тихонечко матерясь от нетерпения, Коровин развел костерчик, и в огне дымчатые камешки расползлись в лужицу олова. Оказалось, открыл Коровин богатое месторождение. Такое богатое, что Совнарком незамедлительно начал работы в холодном краю, десять месяцев в году продуваемом жестокой пургой. Шахту, обогатительную фабрику и социалистический поселок назвали именем первооткрывателя. «Считайте, домой плыву, в фамильное имение, Коровин я, – нехорошо кашляя, пояснял геолог. – За открытие представили меня к ордену, вызвали с Чукотки в Москву, а там одумались и дали по рогам и на всю катушку. Это ничего, – обязательно добавлял Коровин. – Мы, крепкие большевики, еще поживем. У нас, у крепких большевиков, дел много. Нет таких крепостей, которых мы бы не взяли. Даже контре понятно, что олово лучше свое иметь, чем возить за валюту из угнетенной Малайзии».
Такими шепотками был полон трюм.
Одни действительно считали, что пароход идет на Чукотку, может, правда, в Коровино, другие – что руки зэков срочно понадобились на бескрайних сибирских лесоповалах. «Вот, например, зачем в порт Игарку приходят иностранные корабли? – спрашивал известный (в прошлом, понятно) комбриг Колосов. И отвечал: – А за сибирским лесом. Это большая честь – зарабатывать валюту стране. Я, например, член партии с 1918 года, – сказал бывший комбриг. Раньше мы били белополяков, теперь будем бить по отставанию.»
Бывшему комбригу возражал известный экономист.
– Северный полюс плывем осваивать, – негромким шепотом утверждал бывший экономист. – Там, говорят, советские полярники открыли новую землю. Невеселая, конечно, но своя, нашенская. Пока ее САСШ не захватили, мы захватим. Поставим бараки, натянем колючку, вот вам, буржуи, выкуси! Построим социализм прямо под Полярной звездой!
«Ну да, семь верст до небес и все лесом, – презрительно сплюнул как бы ненароком оказавшийся рядом Шнырь. (Что-то он зачастил в нашу сторону, автоматически отметил про себя Семен). – Не бери, фраер, на мопса. Чего карулки выставил? Сука буду, харить всех скоро будем!»
Семен привычно пустил Шныря мордой по рубчатому железному полу, но в этот раз Шнырь почему-то не завыл. Зато астроном Якобы Колечкин оглянулся, моргнул и незаметно затерялся в толпе зеков. Совсем незаметно, как камень в пруду утонул. И ученый горец Джабраил тоже почему-то затосковал. Без дела лег лицом вверх на шконку, закрыл усталые глаза. Неясно, что видел перед собой, может, главное шестьдесят первое открытие.
Уходит, уходит время, подумал, задремывая, Семен.
Уходит время, и запах угара тоже постепенно ушел, рассосался. В твиндеке снова пахло мочой, нечистым потом, нечистыми телами. Это раньше хорошо было.
«Вот, например, хорошо было в двадцать втором, задремывая, – думал Семен. – Революция победила на всех фронтах, началась советизация учебных заведений. Мы тогда здорово поработали, ничуть не жалели сил. Особенно повозиться пришлось в Электротехническом институте, там засели буржуйские сынки, дружно косили под нужных спецов. Вузовские погоны были для них как погоны для белой сволоты. Но сила народа известна, – удовлетворенно думал Семен, – вывели под корень всех профессоров, один Джабраил остался. А вот почему меня не убило на „Бородино“? – думал Семен. – Всех убило, а меня не убило. Должно ведь было убить. И потом. Позже не раз зарубить могли всяко. Даже мясники парижские могли посадить на нож. А ни у кого почему-то не получилось. Вместо этого пришли чекисты, прижали палец к губам, руки, мол, вверх, волк тамбовский! Вот теперь и берегу задницу от очумевшего клопа дяди Кости… Этот клоп только и думает, как бы ему влезть на египтянку, все верит, что сломаюсь, куплюсь на кусочек замызганного сала, забуду про бдительность…»
Вдруг ему показалось, что какая-то тень упала на переборку.
Он повернулся и получил удар в лоб.
Он сам больше ничего не видел, ему потом рассказали: четверо урок схватили его за руки, оглушенного, бросили животом на шконку, сорвали с него штаны. В голом свете электрических лампочек мелькнули инстинктивно сжатые ягодицы. Замучившийся ждать дядя Костя торжествующе наконец приблизился к шконкам, глаза его влажно и влюблено поблескивали.
– Вот волю даю, – ласково бросил он уркам, крепко вцепившимся в оглушенного ударом Семена. – Оросите Машу. Потом сам взойду.
Но оросить Машу не получилось. Твиндек взвыл.
Это был страшный высокий вой.
Страшно, не по-человечески выли сломанные следователями бывшие торговцы, офицеры и кулаки, купцы и служащие Керенского, подрядчики и единоличники, шпионы всех мастей, шахтовладельцы, герои Гражданской войны, ударники труда и сектанты, бывшие урядники и жандармы, городовые, участники и жертвы еврейских погромов, бывшие анархисты и бывшие казаки, шляпниковцы, эсеры, коммунисты, изгнанные из партии за исполнение религиозного культа, всяческие бывшие монахи и колчаковцы, кустари, несчастные родственники проживающих в Польше и в Америке эмигрантов, троцкисты и прочее отвратительное отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Они видели белеющий внизу мужской зад и лихих урок, возбужденно уставившихся на голую египтянку, готовящихся оросить Машу.
Ничто не могло помочь бывшему марсовому.
Пароход слабо толкало, подрагивали переборки, слепил глаза яркий свет, зэки выли обречено. Они не знали, где находятся. Может, действительно на Северном полюсе. Но вот урки, жадно приспустившие штаны, и сам дядя Костя, блаженно уставившийся на широкую голую спину оглушенного Семена, находились совсем рядом. И голая, нечеловеческой красоты женщина, сладко очеркнутая на широкой спине Семена несколькими летящими линиями, тоже находилась совсем рядом.
Зэки выли, боясь того, что сейчас произойдет.
Они до ужаса боялись урок дяди Кости и самого дядю Костю. Они до дрожи в животах боялись охраны. Они выли и боялись всего, что хищно двигалось и отбрасывало тени в мертвом пространстве твиндека, беспощадно высвеченном электрическими лампочками.
Стояла глубокая ночь (может, полярная), но наверху раздался шум, люк с грохотом откинулся.
– Прекратить! – раздалась свирепая команда, подтвержденная двумя выстрелами.
Злобно подхватывая сваливающиеся штаны, урки тут же смешались с отпрянувшими зэками.
– Спецы есть? Знающие радиодело есть? – крикнули сверху.
Черноволосые евреи-спецы переглянулись.
Они и сейчас оказались как бы в стороне, не смешались с толпой. Находчивый народ, они сразу смекнули, что хотя бы один из них может подняться наверх. Не трупом на талях, а сам, своими ногами. Подняться, починить радио, если наверху действительно в этом нуждаются, может, съесть чего-то, а потом, вернувшись, рассказать об увиденном. Все спецы, как один, открыли рты, но в этот момент старший из них, Яков по имени, громко крикнул: «Он – знающий!» – и длинным кривым пальцем указал на Семена.
– А чего с ним? – спросил сверху стрелок.
– В обмороке валяется.
– Почему без штанов?
– Жарко же.
– Одеть!
Семена привели в чувство.
Ничего не понимая, пошатываясь от боли в голове, он натянул штаны, расправил задранную на плечи рубашку.
– Ты в радио спец, запомнил? – жарко шептал ему на ухо еврей Яков. – Ты в каждом радио разбираешься, как бог, любой ремонт делаешь, да?
– Это как так, браток? – все еще не осознавал Семен своего спасения. – Не знаю я радио.
Играло у него очко.
– Да спец ты, спец! – уже со злобой шептал еврей. – Поднимешься наверх, гони туфту. Говори, что ты большой спец в радио. Покопайся в каком-нибудь приемнике, сделай вид, что чего-то не хватает. Ты дурак, что ли? Смотри, своих пошлю! – И пояснил: – Им наверху спец нужен, а здесь из тебя Машу сделают, да? Наверху хуже не будет. Зато нам потом все расскажешь.
Так Семен оказался на палубе.
Он был легко одет, на него сразу дунуло темным холодом.
Ни ветерка.
Резкий мороз.
Никакого солнца, одни ледяные сумерки.
Низко стояла над тяжелыми паковыми льдами, чуть разгоняя тьму, странная, как бы подмороженная луна, алмазно сияли звезды. Все было совершенно, как на картинке, где среди льдов рисуют трубу тонущего корабля. Такая труба имелась и в настоящем пейзаже. («Пейзажа не существует!» – почему-то вспомнил Семен крик Дэдо.) Она была отмечена несколькими электрическими огнями.
– Поддержите его, он в обморок упадет! – крикнул кто-то рядом, и только тогда до Семена дошло, что в обморок может упасть именно он, а стоит он, как это ни странно, на просторном, как футбольное поле, заиндевевшем от холода капитанском мостике.
– Ты спец по радио?
– Ну, я…
– Тогда вперед скорым ходом!
Крепкий бородатый человек в темном полушубке и в мохнатой меховой шапке грубо толкнул Семена. Тут же в мохнатой от инея стене надстройки открылась тяжелая металлическая дверь.
Они очутились в раю.
Волшебно мигали на пульте лампочки. Цветные огоньки играли на панелях, откуда-то доносилась приглушенная музыка, прерываемая загадочным бормотанием, таинственными скрипами, шорохами, свистом, шипением, бульканьем, писком морзянки. Наверное, это была радиорубка, потому что на специальном столике стояли телеграфные ключи, готовые к работе.
Семен ошеломленно молчал.
– Садись! – не раздеваясь приказал грубый человек.
Семен послушно сел, и тут же кто-то заорал снизу из-за распахнутой двери, из которой неприятно несло ледяным сквознячком:
– Михалыч, твою мать! Ты где, Михалыч?
– Ну, чего там? – заорал и Михалыч, выглядывая из дверей.
– Да постреляй ты к черту все эти радиолампы! Чего ты там возишься?
– А зачем я врага народа привел?
– Твою мать, догадался! Стрельни его! Подвижка началась, торопись!
Что-то гулко и странно ударило за бортом.
– А и правильно! – весело выругался Михалыч.
Справа и слева от Семена полетели куски расколоченного пулями эбонита, хищно защелкали замкнувшиеся провода. Цветные огоньки, только что волшебно освещавшие пульт, мгновенно погасли. Кисло запахло порохом, в рубке стало скучно и холодно.
– Видишь, как просто? – весело выругался Михалыч, сильно похожий на бывшего комбрига Колосова, томящегося внизу в трюме, может, его родной брат. – Как из пушки, да? – И с любопытством спросил: – Контра? Родину продавал?
Семен согласно кивнул.
– Холода, небось, не терпишь?
– Не терплю, – поежился Семен.
– Это ничего, привыкнешь. Раз ты контра, надо к многому привыкать, – почти миролюбиво утешил мордастый и грубо крикнул куда-то вниз, может, за борт: – Сейчас иду!
И заорал уже на Семена:
– Чего сидишь, контра?
– А что делать?
– Бери тяжелое в руки!
Семен послушно поднял табурет и прошелся им по панелям. Посыпалось битое стекло, омерзительно запахло паленой резиной.
Михалыч восхищенно отшатнулся:
– Ну, ты спец! Ну, вредитель! Как теперь? – И прищурился: – Сумеешь заново восстановить станцию?
– А разве есть запчасти? – осторожно спросил Семен.
– Ну, контра! – еще сильней восхитился Михалыч. – Чего захотел!
Весело покрутив пальцем у виска, он сунул оружие под полушубок и вышел за дверь.
– Чего делать с контрой? – послышался бодрый голос снаружи, и Семен невольно сжался.
Но снизу нетерпеливо заорали:
– Давай, давай, торопись, Михалыч! Хватит с тебя!
Заревел мотор, вроде самолетного.
– Видишь, трещина? Торопись! Прыгай сюда, прыгай!
Семен ничего не понимал.
Минут двадцать он просидел в радиорубке, но ничего не происходило, а в самой радиорубке становилось все холоднее и холоднее. Никто не интересовался врагом народа, давно стихли голоса, шум мотора, погасли огни. Казалось, огромный пароход совсем опустел, но Семен хорошо знал, что твиндечные трюмы до сих пор по самые люки забиты зэками. И еще он знал, что на пароходе все равно должна находиться охрана. Не могли же стрелки охраны сбежать с парохода. Не могла же вся команда оставить вверенный ей корабль.
Наконец стало так холодно, что Семен встал.
Приоткрыв рундук под железной стеной рубки, он обнаружил барахло, видимо принадлежавшее радисту. Меховая куртка оказалась прожженной в нескольких местах. Дырок было так много, что чинить куртку уже не имело смысла, зато и дырявая она пришлась Семену по плечам. В том же рундуке он разыскал потрепанные унты и меховую шапку.
Утепленный, потерявший сходство с зэками, он осторожно шагнул на капитанский мостик.
Луна все так же светила, но нигде, как ни вглядывался Семен, не было видно ни собак, ни аэросаней, только с правого борта снег, припорошивший льдины, был отмечен чем-то вроде лыжных следов.
И – никого.
Минут тридцать Семен бродил по пустым надстройкам, поднимался в теплый, пахнущий жратвой камбуз, побывал в не остывших каютах комсостава, даже спускался в машинное отделение и зачем-то снова заглянул в пустую радиорубку. Получалось, что он снова, как при Цусиме, остался последним человеком на корабле (не считать же зэков в трюмах), правда, на этот раз не тащилась за ним обреченная на убой эскадра. Пароход неподвижно стоял во льдах, черный, огромный, и пускал в полярное небо слабые облачка почти невидимого дыма.
Скоро котлы выгорят, со странным равнодушием подумал Семен, и давление в котлах упадет. И когда он так подумал, до него дошло: да он ведь, правда, один! Никто им не командует, никто не собирается его убивать. Ну, пальнули разок, подумаешь. Да и не в меня пальнули, а в радиоаппаратуру.
Волнуясь, он вошел в капитанскую каюту.
Уютно светила настольная лампа, чернели в стене два больших иллюминатора. Из приоткрытой двери спальни тянуло чем-то нежным, женским. Не вонью, не застарелым потом, не воздухом, отравленным больными желудками, а нежным запахов духов, чистым запахом женского тела. На белой накрахмаленной скатерти, которой был застелен стол, валялся оранжевый апельсин, стояли судки, видимо недавно доставленные с камбуза. Приборы поставлены на троих, судки накрыты специальными меховыми шапками и не остыли.
Схватив со стола апельсин, Семен впился в него зубами и вдруг явственно вспомнил жалкие глаза астронома, прячущегося в толпе зэков.
Он меня продал, понял Семен.
Он меня продал за кусочек сала в тряпице.
Он получил вожделенный кусочек, возможно, даже поделился с Джабраилом, иначе бы урки не бросились на меня.
Поняв это, Семен почувствовал себя еще более одиноким, чем в бою при Цусиме. Плюнув на ковер, громко выругавшись, он вышел из каюты и спустился на нижнюю палубу…
Оружия у него не было, но он не боялся поднять люк.
Если бы урки и кинулись вверх по лестнице трапа, он успел бы опустить тяжелый люк на их головы. Да и не посмеют они кинуться к лестницам, знают, что так запросто можно схлопотать пулю. Для них пароход все еще куда-то идет, для них на борту все еще полно охраны. А на самом деле, обреченно подумал он, пройдет несколько часов, и котлы остынут, остановятся электромашины, погаснет электрический свет, и все вокруг покроется мертвым волшебным инеем.
Люк оказался тяжелым. Снизу ударило в нос вонью и шумом.
– Кто на букву «т»? – страшно заорал Семен, наклоняясь над вонючим провалом в ад.
Откликнулся испуганный голос:
– Тищенко.
– Следующий.
– Ну, Тихомиров я.
– Следующий.
– Тихорецкий.
– Опять не тот.
– Тихонов.
– Нет.
– Тазиев.
– Имя назови!
– Джабраил.
– На выход! – страшно заорал Семен и выругался: – Кто на букву «я»?
– Яковлев, – с непонятной надеждой выкрикнул кто-то.
– Следующий.
– Яблоков.
– Не тот.
– Якунин.
– Тоже не тот.
Наконец внизу раздалось:
– Якоби-Колечкин.
– На выход!
Семен внимательно следил, как ученый горец, а за ним профессор, пыхтя, тяжело карабкались по крутому трапу. Как только они переступили комингс, он с грохотом обрушил крышку люка. Ничего не понимая, тесно прижавшись друг к другу, Джабраил и профессор с ужасом смотрели на Семена. Он кивнул, и они послушно двинулись за Семеном.
– Где стрелки? Где охрана? – пытался спросить на ходу Джабраил.
– Сбежали.
– Да куда? Здесь льды кругом только.
– Не знаю.
– А где мы находимся?
Семен не ответил.
– Это Северный полюс? – с тоской спросил Джабраил.
– Какая разница? – ответил Семен, распахивая дверь в капитанскую каюту. – Обед еще не остыл. Это важнее.
Джабраил и профессор робко сели за стол.
Они были потрясены. Они глядели на Семена так, будто он, правда, одними голыми руками передушил всех стрелков, побросал команду за борт. С такого станется, читалось в их потрясенных взглядах. Возможно, они считали, что Семен сошел с ума. Не пытаясь их разочаровать, он взял в руки серебряный половник и осторожно, стараясь не пролить ни капли, разлил по тарелкам борщ.
Борщ казался красным от свеклы, в нем плавали куски мяса.
– Это можно есть? – осторожно спросил профессор.
Семен кивнул.
Работая ложкой, он держал под рукой большой кухонный нож.
Потом ему надоело.
– Борщ вкуснее, чем сало… – как бы про себя пробормотал он. Ученый горец и Якобы Колечкин в страхе переглянулись, и он не выдержал: – Вы ведь взяли то сало?..
Он все еще надеялся, что они соврут.
Но они не соврали.
– Ты же должен знать… – предупредительно забубнил Якобы Колечкин. – Ты ведь знаешь, когда Эйнштейн впервые осознал теорию относительности как факт?..
Семен не знал.
Он и про Эйнштейна слышал впервые.
– Он осознал это, когда до него дошло, что человек, падающий с двадцатого этажа, по отношению к вечности неподвижен… понимаешь?.. Не все ли равно, кто взял сало?.. Все равно нас скоро не будет… Скоро эти льды растают, не будет тьмы… Ну, съели мы сало, какая разница, нас вообще всех скоро не будет… – Профессор так и подался вперед: – Ты что, правда, не понял?.. До тебя не дошло, что насиловать не тебя хотели?.. Им нужна была только твоя баба… Ну та, которая у тебя на спине… А ты ни при чем…
Он вдруг остановился. Глаза у него были полны слез:
– У меня есть жена… Она в Алжире…
– Ну, хоть ей повезло, – участливо кивнул ученый горец.
– Она в АЛЖИРе… – все так же ожесточенно объяснил Якобы Колечкин. – В Акмолинском лагере жен изменников родины… Ее, наверное, тоже урки насилуют…
И вдруг сказал твердо, даже скулы у него выпятились:
– Надо открыть люки.
– Зачем?
– Пусть люди увидят волю.
– Они еще успеют, – хмуро сказал Семен. – Если дать им волю, они все разгромят. Через час тут все будет съедено, изгажено, искалечено, а кучка духариков и придурков вас же будет гонять по углам.
– Что же делать?
– Какая тебе разница? – со скрытой усмешкой ответил Семен. – Тебе ведь все равно. К тому же ты съел сало, значит, капитан здесь я. Сейчас мы от пуза поедим, потом примем ванну. А потом поищем оружие. А потом вытащим наверх кочегаров, машинистов и спецов по радиосвязи, пусть они займутся машинами. А ты, профессор, определишь точные координаты. Где-то же мы находимся, да? Пусть нас бросили в этих льдах, но где-то же мы находимся…
– А остальные? – спросил Джабраил.
– А остальные пока посидят в трюмах, – жестко ответил Семен. – Мы улучшим им пищу. У них тепло. Наверху им делать нечего.
– А потом?
– Когда это потом?
– Ну, потом… Когда лед растает… – не веря самому себе, произнес Джабраил.
– Ты думаешь, он когда-нибудь растает?
– Не знаю…