Страница:
— Скажи, Амансульта… Если ты, правда, умеешь заглядывать в будущее… Если ты правда можешь видеть то, чего не видят другие… Город Зара будет моим?… Я смогу вернуть народу Венеции город Зару?…
В голосе дожа проскользнуло что-то странное, настораживающее, и Амансульта ответила суше, чем хотела:
— Это так. Зара будет твоей.
— Можно ли мне спросить то же самое о Константинополе?
— Ты думаешь и о Константинополе?
— Да, — ответил дож жадно.
— Если ты так сильно этого хочешь, то Константинополь тоже будет твоим.
— Ты, правда, можешь провидеть такое?
Дож вдруг необычайно оживился.
Несмотря на свой преклонный возраст, он живо подошел к окну и рванул на себя створку, выполненную многоцветной, седой от росы мозаикой:
— Значит, я утвержусь в рукаве святого Георгия?
— Это так.
Амансульта встала.
Она не хотела длить бесполезную беседу со стариком, думающим якобы только о своем народе. Она не хотела тешить те странные тайные желания, что время от времени иссушают даже стариков.
Она сказала:
— Зара будет твоей. И Константинополь будет твоим. Но помни…
— Что? Что? — быстро спросил дож.
— Помни… Победит не Венеция…
Дож вскинул над собой обе руки.
— Молчи! — приказал он. — Не продолжай. Не говори больше ни слова. Ты сказала главное, ничего другого я не хочу слышать. Если города Зара и город городов Константинополь станут моими, я сам разберусь со всем остальным. Венеция, Рим и Византия… Вот и все… Видишь, Амансульта, игральных костей в настоящей игре не так уж много… Кроме того, результат игры, как правило, зависит не от веса игральной кости, а от того, как кость ляжет в нужный момент… Я уверен, Амансульта, каждая кость в этой большой игре ляжет в свой момент именно так, как того захочет Господь. Поэтому ничего не говори больше…"
Часть четвертая ЛЁКУС ИН КВО… 1204
I–III
V
В голосе дожа проскользнуло что-то странное, настораживающее, и Амансульта ответила суше, чем хотела:
— Это так. Зара будет твоей.
— Можно ли мне спросить то же самое о Константинополе?
— Ты думаешь и о Константинополе?
— Да, — ответил дож жадно.
— Если ты так сильно этого хочешь, то Константинополь тоже будет твоим.
— Ты, правда, можешь провидеть такое?
Дож вдруг необычайно оживился.
Несмотря на свой преклонный возраст, он живо подошел к окну и рванул на себя створку, выполненную многоцветной, седой от росы мозаикой:
— Значит, я утвержусь в рукаве святого Георгия?
— Это так.
Амансульта встала.
Она не хотела длить бесполезную беседу со стариком, думающим якобы только о своем народе. Она не хотела тешить те странные тайные желания, что время от времени иссушают даже стариков.
Она сказала:
— Зара будет твоей. И Константинополь будет твоим. Но помни…
— Что? Что? — быстро спросил дож.
— Помни… Победит не Венеция…
Дож вскинул над собой обе руки.
— Молчи! — приказал он. — Не продолжай. Не говори больше ни слова. Ты сказала главное, ничего другого я не хочу слышать. Если города Зара и город городов Константинополь станут моими, я сам разберусь со всем остальным. Венеция, Рим и Византия… Вот и все… Видишь, Амансульта, игральных костей в настоящей игре не так уж много… Кроме того, результат игры, как правило, зависит не от веса игральной кости, а от того, как кость ляжет в нужный момент… Я уверен, Амансульта, каждая кость в этой большой игре ляжет в свой момент именно так, как того захочет Господь. Поэтому ничего не говори больше…"
Часть четвертая ЛЁКУС ИН КВО… 1204
I–III
"…совсем особенные места.
Например, в Вавилонии на собственном корабле собственный матрос украл у Алипия деньги.
Конечно, опечаленный Алипий обратился за помощью к местным купцам бурджаси, но, посоветовавшись, агаряне сказали: твои деньги украл не наш человек, твои деньги украл грифон, грек, твой соотечественник. Они, добрые бурджаси, конечно, попытаются разыскать вора, если вор еще не покинул Вавилонию, но не знают, что у них получится. Пока же прими для утешения, сказали они Алипию, эти два сосуда с молодым вином, совсем молодого барашка и очень молодую египтянку, которая умеет весело петь и плясать.
Египтянку Алипий выгодно продал в Константинополе.
Там же он сделал так, чтобы ему повезло. Поздним вечером в порту в нелюдном месте он силой отнял у какого-то филистимлянина мешок с серебром, утешая себя тем, что у него в Вавилонии украли примерно такой же.
Облака.
Длинные узкие облака.
Лишь на краю горизонта, там, где еще не играл апарктий, северный ветер, длинные узкие, как перья, облака вдруг пышнели, вздувались, обильно распускали белоснежные хвосты, по мере отдаления к горизонту становящиеся почти прозрачными, но все равно упорно сохраняющие пусть расплывчатую, но все-таки форму.
Десять суток двухмачтовая «Глория» ловила ветер полотняными парусами, десять суток Ганелон молча и терпеливо следил за распускающими хвосты белыми узкими облаками, за нежной рябью, рождаемой плюхающимися в воду летучими рыбами, за нежным голубым небосводом, наконец, за неторопливым плеском волн, разрезаемых носом судна.
«Глория».
Хозяин «Глории» Алипий, грузный купец, всегда кутающийся в удобный шелковый восточный халат, был носат, как все греки, обветрен, привычен к многим неудобствам и, как многие греки, болтлив. Волосатые смуглые греки-матросы, исходившие за свою жизнь все внутреннее море и видавшие берега сирийские, ромейские, вавилонские, старательно избегали хозяина. В свою очередь, избив попавшегося под руку матроса просто за то, что он упустил за борт кожаное ведро, Алипий чуть ли не с отчаянием жаловался Ганелону, что если его глупых матросов не бить, они вообще ничего не будут делать.
Если их не бить, они даже кожаное ведро не сумеют упустить за борт, нелогично жаловался Алипий Ганелону. Они от природы лживы и грубы. Корабль утонет, и груз утонет, и все матросы утонут, если их постоянно не бить. Речи постыдные, шутки грубые и неумные, всякие глупости и большая лень — все, от чего предостерегал честных христиан святой Павел, именно все это переполняет его нерадивых матросов, смущает их нелепые неразвитые души и наводит на их бесстыдные глаза жадный блеск.
Ганелон молчал.
Он не хотел спорить с Алипием и он не хотел ссориться с матросами. Он слышал, как говорили матросы о нем, о Ганелоне. Он слышал, как о нем, о Ганелоне, с отвращением говорил Калафат, жилистый судовой плотник, по прозвищу Конопатчик.
Проклятый азимит, не раз говорил о Ганелоне жилистый Конопатчик, причем его нисколько не смущало, слышит ли его пассажир «Глории». Проклятый грязный ленивый азимит-католик. Он употребляет хлебцы из пресного теста. От него издалека пахнет монахом. Не морским веселым монахом, с плеском гоняющимся за рыбой и за русалками, уточнял Калафат, а тем скучным лживым монахом, который просит милостыню на храм божий, а потом все собранные деньги отдает в корчме за жирного гуся и за вино. Ему даже сказать нам нечего, ругался вслух Калафат. Он, наверное, не понимает по-гречески.
Ганелон молчал.
Он не хотел, чтобы кто-нибудь, даже Алипий, узнал о его умении понимать язык грифонов.
От волосатого жилистого Калафата всегда пахло паклей и рыбой, часто вином. Длинные черные волосы Конопатчик связывал на затылке пучком. Если на палубе не было Алипия, он мог ткнуть Ганелона кулаком. Собака азимит! — говорил он при этом.
— Греки не любят латинян, — неторопливо объяснял после простой, но сытной трапезы Алипий, переходя ради Ганелона на латынь или на французский. — Ты видишь, все мои матросы греки. Они не любят латинян. Они сильно рассержены на латинян. Ты ведь знаешь, наверное, что недавно войско латинян, отправившееся в Святую землю, сожгло христианский город Зару, а потом высадилось в городе всех городов прекрасном Константинополе?
Ганелон молча кивал.
На острове Корфу, когда там появилась «Глория», вернувшаяся с рукава Святого Георгия, Ганелон сам представился Алипию как латинянин. Это давало ему возможность не участвовать в разговорах с матросами-греками и молчать за общим столом. Правда, это позволяло матросам дразнить Ганелона.
— Латинянин непонятлив и глуп. Все латиняне глупые и непонятливые, — смеялись матросы. — Эй, Калафат, дай латинянину дырявую чашку. Пусть он пьет из дырявой чашки. Ему все равно. Он азимит, он неправильно крестится. Он ленив. Он закоснел в лени.
Больше всех почему-то невзлюбил Ганелона судовой плотник жилистый Калафат, по кличке Конопатчик.
О Конопатчике говорили, что раньше он три года плавал на ужасных галерах адмирала Маргаритона, морского бога всех норманнских и сицилийских пиратов. О нем говорили, что вместе с адмиралом Маргаритоном, графом Мальтийским, он служил защитнику неверных Саладину. О нем говорили, что он был среди людей Маргаритона, обещавших отдать Константинополь французскому королю Филиппу.
Но, скорее всего, просто говорили.
А может, он сам сочинял такое.
Жилистое тело Калафата не было отмечено ни одним шрамом, ни одной зарубкой. А люди адмирала Маргаритона всегда отличались злобным и упорным нравом, среди них не было ни одного такого, кто не попал бы хоть раз в жизни под чей-то чужой кинжал.
Горох, бобы, тухлая чечевица…
Вяленый виноград, лежалые маслины, черствые ячменные лепешки, ржавая солонина, очень редко мясо морской свиньи, изловленной за бортом…
Чаще всего Ганелон просто отставлял от себя чашку с такой едой, отщипывая лишь кусочек лепешки. Все равно Калафат, Конопатчик, шумно отдувал густые усы и презрительно играл черными, как маслины, глазами:
— Латинянин глуп и жаден. У него косит левый глаз. Он жадно объедает всех нас, а потом лениво сидит, ничего не делая. Вся его работа, он смотрит на облака. Я плюну ему в чашку, если он не станет есть меньше.
И спрашивал, вращая черными злыми глазами:
— Почему азимит не работает столько, сколько мы?
Кто-то из матросов лениво замечал:
— Отстать от латинянина, Конопатчик. Он заплатил Алипию за проезд. Он находится на борту по закону. Ты не можешь упрекать его в лени. Он заплатил Алипию настоящими монетами.
— Значит, он кого-то убил, — стоял на своем Калафат и угрожающе выкладывал на стол огромные жилистые кулаки.
И тут же предполагал другое:
— Наш Алипий хитер. Наверное, он разрешил латинянину подняться на борт только потому, что хочет продать его в Константинополе. Таким образом Алипий дважды получит свои деньги — от азимита, пущенного на борт, и за азимита, проданного в городе городов. А мы не получим ничего, — обижался Калафат. — Проклятый латинянин объедает нас, совсем не работает и смеется над нами.
Тухлая чечевица, гнилые бобы, ржавая солонина…
Ганелон молчал.
Хлеб наш насущный. Разве он, Ганелон, убил кого-то? Разве он, Ганелон, ограбил кого-то? Разве он, Ганелон, не свершает крестного знамения прежде чем сделать хотя бы шаг?
Ганелон бесшумно поднимался на палубу и, завернувшись в плащ, устраивался под толстой и чуть наклоненной к корме деревянной мачтой. Он никому не хотел мешать, даже грубым грифонам.
Аминь.
Лишь к самой ночи, безмолвно и смиренно весь день просидев под мачтой, Ганелон смиренно спускался к общему столу и так же смиренно отламывал кусочек лепешки.
— Плюнь ему на лепешку, Калафат, — смеясь, вспоминал кто-нибудь из грифонов.
Конопатчик плевал.
При этом он объяснял матросам:
— Жадные латиняне сожгли христианский город Зару. Жадные латиняне предательски захватили город всех городов Константинополь. Латиняне заслужили самого худшего.
И снова плевал, теперь уже в чашку Ганелона.
Грифоны смеялись.
Ганелон смиренно держал в руках оскверненную лепешку и не отставлял от себя оскверненную чашку. Он не хотел ссориться с грифонами. Их было много, они все были сильные и здоровые, а он несколько ослабел, почти не питаясь во время морского перехода.
Самые осторожные предупреждали Калафата:
— Не безумствуй, Калафат. Не заходи далеко, Конопатчик. Латиняне терпеливы, но однажды они взрываются. Ты, может, не видел, а мы видели. У этого латинянина под плащом кинжал.
— Кинжал? — Конопатчик нагло выкатывал черные влажные глаза и так же нагло хватал Ганелона за полу потрепанного плаща: — У тебя есть кинжал? Зачем тебе кинжал, азимит?
Ганелон молчал.
Про себя он неустанно молил: Иисусе сладчайший, услышь, в помощи твоей нуждаюсь, всеми гоним, помоги мне. На мою лепешку плюют, мою чашку оскверняют, мне тяжело, помоги мне.
Всеми силами он старался смирить вспыхивающую в нем ярость.
Господи, дай сил!
Господи, откуда зло, если ты есть?
И клал крест на грешные уста.
Прости, Господи. Откуда было бы добро, не будь тебя?
— У азимита плохой глаз, — осторожно предупреждал Калафата кто-то из матросов. — Оставь латинянина в покое, Конопатчик. Вот сейчас сюда спустится Алипий и все услышит. В Константинополе, Конопатчик, Алипий прогонит тебя с корабля, если ты так и будешь приставать к его законному пассажиру. Алипий знает всех кормчих и всех купцов на внутреннем море. Если Алипий тебя выгонит, ты уже никогда ни к кому не устроишься даже самым младшим матросом. Отстань от латинянина.
Но Калафат уже вырвал кинжал из-под плаща Ганелона.
— Смотрите, это латинский кинжал, — грубо сказал он, держа оружие сразу двумя смуглыми волосатыми руками. — Видите, он очень узкий. Такие кинжалы латиняне называют милосердниками. Лезвие такое узкое, что им удобно колоть сквозь любую щель в латах, не только через забрало. Латиняне трусливы. Такими кинжалами они добивают раненых. Этот латинянин, наверное, украл кинжал. Я оставлю милосердник себе.
— Смотри, Конопатчик, азимит может пожаловаться Алипию.
Калафат засмеялся, показав неровные желтые зубы:
— Латинянин глуп и труслив. Вы же видите, что он труслив. Он никому не посмеет жаловаться. Он азимит. Он трусливый и грязный пес. Он спешит в город городов христианский Константинополь. Наверное, он хочет что-нибудь там украсть, может даже святые мощи из большого храма. Латиняне стоят под Константинополем, они, наверное, хотят разграбить город городов. Латиняне везде воруют и грабят. У них никогда не получается как-то иначе.
— А может, так хотел Бог? — осторожно заметил кто-то из матросов. — Может, Господу было угодно отдать город городов латинянам? Помнишь, Конопатчик, толстый каменный столп в Константинополе на площади Тавра? Там внутри столба была лесенка, а снаружи много вещих надписей на всех языках. Так вот, там была и такая. «С запада придет народ с коротко остриженными волосами, в железных кольчугах, и завоюет Константинополь.»
Опустив глаза, Ганелон смиренно слушал матросов.
Он не показывал им, что понимает их речь. Он радовался, что они не знают того, что он прекрасно понимает их речь. Это не только радовало его, но и давало некое преимущество.
Узкий милосердник Ганелона тускло и злобно посверкивал в жилистых руках Калафата.
— Больше азимит не будет сидеть с нами за одним столом, — окончательно решил Калафат. — Начиная с этого дня он будет, как все мы, тщательно мыть палубу и посуду.
— Но он заплатил Алипию, — тревожно возразил кто-то. — Он заплатил Алипию настоящими деньгами. Он получил право проезда до города городов, а ты пристаешь к нему. Ты отнял у него кинжал!
Свет небес, дева Мария! — молил про себя Ганелон, смиренно опуская глаза. Он боялся, что блеск его глаз испугает грифонов. Помоги мне, слаб я. Прошел через многие испытания, много страдал, всеми оставлен. Неужели из страданий моих не произрастет надежда? Помоги мне. Много раз прошу, помоги. Моя надежда сейчас так слаба, что ее, как нежный росток, можно убить дыханием. Помоги мне! Дай мне силу найти Амансульту и спасти ее несчастную душу. Дай не упасть, дай не сбиться с истинного пути только потому, что некоторые грязные грифоны плюют на мою пищу.
Калафат, злобно засмеявшись, кончиком милосердника сбросил со стола оскверненную его слюной чашку Ганелона.
Иисусе сладчайший!
Грязный грифон, отступник от веры истинной, смеется над моей верой. Он смеется над пищей моей и над питьем моим. Он хуже сарацина. У него злобные глаза, полные глупости и непонимания. Святая дева Мария, не дай мне впасть в гнев. Если этот грифон захочет меня ударить…
Святая дева Мария оберегала Ганелона. Матрос-грек Калафат по кличке Конопатчик не решился поднять на него руку.
Мелко крестясь, как всегда, что-то негромко приборматывая про себя, по лесенке спустился грузный Алипий.
Длинный багровый нос Алипия хищно поворачивался, он будто издали обнюхивал матросов. Левой рукой Алипий придерживал полы своего шелкового халата.
— Почему у тебя в руках кинжал, Калафат?
— Мне подарил его азимит.
— Подарил? — Алипий внимательно глянул в наглые, черные, как маслины, глаза Конопатчика. — Даже не думай, Калафат, я все вижу. Я, например, вижу, что азимит тебе не по душе. Но «Глория», и ее груз, и ее команда — это все принадлежит мне, а, значит, Калафат, ты сам принадлежишь мне. Ты дал клятву верно служить мне, и я давал клятву следить за тем, чтобы ты мог выполнять свою работу. А еще, Калафат, я клялся на Евангелии, что мой пассажир в пути не будет терпеть никакой нужды. Смирись, Калафат, иначе в Константинополе я тебя выгоню.
Алипий говорит громко, значит, он не совсем уверен в своих матросах, отметил про себя Ганелон. Алипий явно не хочет идти на открытую ссору с матросами.
— В городе городов стоят латиняне, они могут выгнать даже тебя, — злобно огрызнулся Конопатчик и греки-матросы вдруг закивали, как бы высказывая некоторую поддержку чувствам своего товарища. — Подлые латиняне жгут и грабят Константинополь. Мы решили, Алипий, что не хотим отныне сидеть за одним столом с латинянином.
— Мы? — удивился Алипий.
— Именно так, — злобно подтвердил Конпатчик и вдруг схватив руку Ганелона высоко поднял ее над столом:
— Ты сам посмотри, Алипий? У латинянина сильные руки. Выглядит он, как забитая крыса, но руки у него сильные. Он вполне может мыть палубу и черпать ведром забортную воду. Почему он не работает, как мы? Почему он бесцельно проводит время сидя под мачтой?
— Потому, Калафат, что вам плачу я, он платит мне. И хорошо платит. Ты, Калафат, должен почувствовать разницу. Если мой пассажир в Константинополе пожалуется властям, у меня могут отобрать «Глорию».
Матросы зароптали.
— Этот азимит труслив, он не будет жаловаться, — подло рассмеялся Конопатчик. Он чувствовал поддержку команды, да и раньше не боялся Алипия. — С нынешнего дня, Алипий, латинянин будет работать на судне, как все мы, а питаться отдельно. И пусть он спит где-нибудь на носу, — Конопатчик нагло рассмеялся, глядя прямо в глаза Алипию. — На носу его будут обдувать ветры и мы не будем слышать его грязного запаха.
— Но как ты его заставишь? — осторожно спросил Алипий, плотнее запахивая халат.
— Я дам ему в руки кожаное ведро и губку.
Матросы одобрительно закивали.
Верую, смиренно повторил про себя Ганелон.
Верую.
Укрепи, Господи!
Эти люди темны, смиренно сказал он про себя, они ослеплены своими обидами, дай мне силу развеять из заблуждения. Брат Одо много раз говорил: тебя будут предавать, Ганелон. Господи, ты же видишь, как часто меня предают! Брат Одо много раз говорил: ты увидишь странные вещи, Ганелон. Господи, я видел очень странные вещи, укрепи мои силы. Ты, который был распят, и умер, и воскрес, и, взошедши на небеса, сидишь одесную Бога.
Ганелон сидел за столом, смиренно опустив взгляд на опозоренную плевками чашку, валяющуюся на полу под ногами греков.
— Латинянину будет трудно понять вас. Вы же видите, он ничего не понимает, — сказал Алипий, искоса глянув на Ганелона.
И хищно повел длинным багровым носом:
— Он ничего не поймет, если ты даже ударишь его, Калафат.
— Ну так ты скажи ему! Ты ведь знаешь язык поганых латинян. Скажи ему, Алипий, где латинянин отныне будет спать, где будет питаться и какую работу мы дадим ему.
— Скажи! Скажи ему! — угрожающе зароптали матросы, учуяв колебания Алипия.
— У твоего пассажира дурной глаз, Алипий, ты разве не видишь этого? Он взошел на борт и у нас сразу протухла солонина, — Конопатчик ударил волосатым кулаком по столу. — Я видел этого латинянина на острове Корфу, когда стоял с кормщиком Хразасом на берегу. Кормщик Хразос предлагал мне пойти с ним на Кипр, но я уже договорился с тобой, Алипий. Я всегда служу честно и именно тому, с кем договорился. Мы с Хразосом случайно увидели лодку, которая шла к берегу, а чуть ниже нас на берегу сидел на камне этот латинянин и тоже смотрел на приближающуюся лодку. Я сказал кормщику: «Хразос, я знаю этого человека в лодке. Он бедный христианин и торгует горшками, которые лепит и обжигает сам.» А Хразос возразил: «Я его тоже знаю. Он христианин, это верно. Но я знаю, что он нечестен в торговле. У него плохой товар и он всегда берет дорого.» Лучше бы он побил свои горшки, добавил к своим словам кормщик Хразос, а этот латинянин внизу услышал нас.
— Но он же не понимает по-гречески, — удивился Алипий.
— Ну и что? — пожал плечами Конопатчик. — Он латинянин. Ему и понимать ничего не надо. Он все чует, как пес. Он только говорить не может. Услышав наши слова, он стал смотреть на лодочника и даже поднял руку. А лодочник, — черные влажные глаза Калафата суеверно расширились, — а лодочник вдруг вскочил, страшно закричал и стал бить веслом по собственным горшкам. На наших глазах лодочник расколотил все горшки до одного. А потом я узнал, что лодочник, плывя мимо нас, внезапно увидел на дне своей лодки короткого змея кровавого цвета и с огненным гребнем на голове. Понятно, лодочник попытался убить змея и расколотил веслом все горшки.
— Но почему ты думаешь, что змея навел латинянин?
— Там на берегу не было никого больше.
— Но где он мог научиться такому? — спросил кто-то из матросов.
Ответить ему не успели.
Ганелон медленно поднял голову.
— О чем они говорят? — спросил он смиренно, желая поймать Алипия на лжи, но Алипий по-французски ответил:
— Они говорят, что у них много грязной работы. Они хотят, чтобы с этого дня ты помогал им. А спать ты будешь отдельно и питаться тоже отдельно.
— Что ты ему сказал? — подозрительно спросил Алипия Конопатчик.
— Я сказал азимиту, что у вас много грязной работы и вы с нею не справляетесь, — усмехнулся Алипий и хищно повел длинным носом. — Считай, что я договорился с латинянином, Калафат. Он не будет спорить с вами. Он будет спать на носу и питаться отдельно.
— Этого мало, — сказал Конопатчик, ударив кулаком по столу. — Скажи ему, и скажи прямо сейчас, что он грязный азимит. Ты хорошо знаешь, Алипий, что мы справляемся с любой работой, но будет справедливо, если самую грязную будет делать азимит. Он грязен, как пес. И скажи ему, что император Алексей скоро выгонит латинян из Константинополя.
— Латинянину могут не понравиться такие слова, Калафат, — осторожно возразил Алипий. — Не надо его дразнить. Ты сам видел, у него сильные руки.
— Скажи ему! — закричал Калафат.
Ганелон снова смиренно поднял голову:
— О чем они говорят?
Он хотел понят, насколько можно доверять Алипию.
— Они говорят, — объяснил Алипий, — что ты не должен больше спускаться сюда. Они говорят, что ты должен все время проводить на палубе.
— Почему?
— Они считают, что здесь и без тебя тесно и душно.
— Хорошо, — смиренно сказал Ганелон. — Я не буду спускаться с палубы. Я буду заниматься работой, а питаться буду отдельно.
— Это правильное решение, — с облегчением сказал Алипий, вставая.
И возвысил голос на матросов:
— Хватит рассиживаться. Я хочу, чтобы кто-нибудь из вас спустился в трюм и осмотрел груз. Если что-то подмокнет и испортится, я высчитаю с вас за понесенные потери.
Посмеиваясь, довольно поругиваясь, сплевывая через губу, посвистывая, матросы поднимались из-за стола.
— Азимит грязная собака, — сказал кто-то. — У него действительно плохой глаз. Видите, как он косит левым глазом? И он никогда не смотрит прямо на того, кто с ним разговаривает. Он тафур. Он грязный бродяга. Конопатчик прав. Азимит, наверное, украл те деньги, которыми заплатил Алипию за проезд.
Все еще сидя за столом, Ганелон смиренно повернул голову к Алипию:
— Мне вернут мой милосердник?
Услышав голос Ганелона, матросы остановились.
Калафат злобно оскалился:
— Что сказал грязный азимит?
Алипий испуганно, но и успокаивающе повернулся к Ганелону:
— Не надо ничего просить у моих матросов. Ты же сам видишь, они как дети. Они как сердитые дети. Ты же сам видишь, их много, я не могу тебя защитить. Смирись, путник.
— Но я хочу, чтобы мне вернули милосердник, — смиренно повторил Ганелон. — Я заплатил тебе переезд до самого Константинополя. По условиям переезда я не должен работать на твоем судне и над моей головой хотя бы в ветреный и жаркий день должна быть хоть какая-то крыша. Ты видишь, что я не сержусь и ничего с тебя не требую. Я даже готов работать, даже спать на голой палубе. Но пусть мне вернут милосердник. Прямо сейчас.
— Не надо ничего просить. Будь мудр и терпелив, путник.
— Что говорит эта грязная собака? — матросы снова окружили Алипия. — Что говорит азимит? — их было десять человек, все они были смуглые и жилистые, и все сердились. — Чего хочет этот пес?
— Он хочет, чтобы ты вернул ему кинжал, Калафат.
— Кинжал?
Конопатчик злобно рассмеялся.
Рассмеявшись, он даже помахал милосердником перед Ганелоном.
— Он хочет, чтобы ему вернули кинжал? Вот твой кинжал, поганая собака! Попробуй возьми его у меня!
— Он разрешает мне взять мой милосердник? — странным голосом спросил Ганелон у Алипия.
Алипий судорожно свел брови.
Казалось, он выбирает.
Казалось, он сомневается в своем выборе, но, в конце концов, он сделал выбор, сказав:
— Да, путник. Ты прав. Теперь Калафат говорит, что ты можешь взять свой кинжал.
Ганелон смиренно кивнул.
Коротко, но мощно Ганелон снизу вверх ударил Конопатчика левым кулаком между ног. Когда грек, выронив милосердник и охнув, согнулся, Ганелон обрушил на его потный затылок второй, тяжелый, как свинцовый, кулак.
Грек, охнув, упал.
Зарычав, Ганелон бросился на колени и голыми пальцами попытался вырвать греку глаза, но кровь текла так густо, что пальцы Ганелона скользили. Тогда этими своими окровавленными пальцами он схватил с пола коротко блеснувший милосердник и выпрямился…"
Например, в Вавилонии на собственном корабле собственный матрос украл у Алипия деньги.
Конечно, опечаленный Алипий обратился за помощью к местным купцам бурджаси, но, посоветовавшись, агаряне сказали: твои деньги украл не наш человек, твои деньги украл грифон, грек, твой соотечественник. Они, добрые бурджаси, конечно, попытаются разыскать вора, если вор еще не покинул Вавилонию, но не знают, что у них получится. Пока же прими для утешения, сказали они Алипию, эти два сосуда с молодым вином, совсем молодого барашка и очень молодую египтянку, которая умеет весело петь и плясать.
Египтянку Алипий выгодно продал в Константинополе.
Там же он сделал так, чтобы ему повезло. Поздним вечером в порту в нелюдном месте он силой отнял у какого-то филистимлянина мешок с серебром, утешая себя тем, что у него в Вавилонии украли примерно такой же.
Облака.
Длинные узкие облака.
Лишь на краю горизонта, там, где еще не играл апарктий, северный ветер, длинные узкие, как перья, облака вдруг пышнели, вздувались, обильно распускали белоснежные хвосты, по мере отдаления к горизонту становящиеся почти прозрачными, но все равно упорно сохраняющие пусть расплывчатую, но все-таки форму.
Десять суток двухмачтовая «Глория» ловила ветер полотняными парусами, десять суток Ганелон молча и терпеливо следил за распускающими хвосты белыми узкими облаками, за нежной рябью, рождаемой плюхающимися в воду летучими рыбами, за нежным голубым небосводом, наконец, за неторопливым плеском волн, разрезаемых носом судна.
«Глория».
Хозяин «Глории» Алипий, грузный купец, всегда кутающийся в удобный шелковый восточный халат, был носат, как все греки, обветрен, привычен к многим неудобствам и, как многие греки, болтлив. Волосатые смуглые греки-матросы, исходившие за свою жизнь все внутреннее море и видавшие берега сирийские, ромейские, вавилонские, старательно избегали хозяина. В свою очередь, избив попавшегося под руку матроса просто за то, что он упустил за борт кожаное ведро, Алипий чуть ли не с отчаянием жаловался Ганелону, что если его глупых матросов не бить, они вообще ничего не будут делать.
Если их не бить, они даже кожаное ведро не сумеют упустить за борт, нелогично жаловался Алипий Ганелону. Они от природы лживы и грубы. Корабль утонет, и груз утонет, и все матросы утонут, если их постоянно не бить. Речи постыдные, шутки грубые и неумные, всякие глупости и большая лень — все, от чего предостерегал честных христиан святой Павел, именно все это переполняет его нерадивых матросов, смущает их нелепые неразвитые души и наводит на их бесстыдные глаза жадный блеск.
Ганелон молчал.
Он не хотел спорить с Алипием и он не хотел ссориться с матросами. Он слышал, как говорили матросы о нем, о Ганелоне. Он слышал, как о нем, о Ганелоне, с отвращением говорил Калафат, жилистый судовой плотник, по прозвищу Конопатчик.
Проклятый азимит, не раз говорил о Ганелоне жилистый Конопатчик, причем его нисколько не смущало, слышит ли его пассажир «Глории». Проклятый грязный ленивый азимит-католик. Он употребляет хлебцы из пресного теста. От него издалека пахнет монахом. Не морским веселым монахом, с плеском гоняющимся за рыбой и за русалками, уточнял Калафат, а тем скучным лживым монахом, который просит милостыню на храм божий, а потом все собранные деньги отдает в корчме за жирного гуся и за вино. Ему даже сказать нам нечего, ругался вслух Калафат. Он, наверное, не понимает по-гречески.
Ганелон молчал.
Он не хотел, чтобы кто-нибудь, даже Алипий, узнал о его умении понимать язык грифонов.
От волосатого жилистого Калафата всегда пахло паклей и рыбой, часто вином. Длинные черные волосы Конопатчик связывал на затылке пучком. Если на палубе не было Алипия, он мог ткнуть Ганелона кулаком. Собака азимит! — говорил он при этом.
— Греки не любят латинян, — неторопливо объяснял после простой, но сытной трапезы Алипий, переходя ради Ганелона на латынь или на французский. — Ты видишь, все мои матросы греки. Они не любят латинян. Они сильно рассержены на латинян. Ты ведь знаешь, наверное, что недавно войско латинян, отправившееся в Святую землю, сожгло христианский город Зару, а потом высадилось в городе всех городов прекрасном Константинополе?
Ганелон молча кивал.
На острове Корфу, когда там появилась «Глория», вернувшаяся с рукава Святого Георгия, Ганелон сам представился Алипию как латинянин. Это давало ему возможность не участвовать в разговорах с матросами-греками и молчать за общим столом. Правда, это позволяло матросам дразнить Ганелона.
— Латинянин непонятлив и глуп. Все латиняне глупые и непонятливые, — смеялись матросы. — Эй, Калафат, дай латинянину дырявую чашку. Пусть он пьет из дырявой чашки. Ему все равно. Он азимит, он неправильно крестится. Он ленив. Он закоснел в лени.
Больше всех почему-то невзлюбил Ганелона судовой плотник жилистый Калафат, по кличке Конопатчик.
О Конопатчике говорили, что раньше он три года плавал на ужасных галерах адмирала Маргаритона, морского бога всех норманнских и сицилийских пиратов. О нем говорили, что вместе с адмиралом Маргаритоном, графом Мальтийским, он служил защитнику неверных Саладину. О нем говорили, что он был среди людей Маргаритона, обещавших отдать Константинополь французскому королю Филиппу.
Но, скорее всего, просто говорили.
А может, он сам сочинял такое.
Жилистое тело Калафата не было отмечено ни одним шрамом, ни одной зарубкой. А люди адмирала Маргаритона всегда отличались злобным и упорным нравом, среди них не было ни одного такого, кто не попал бы хоть раз в жизни под чей-то чужой кинжал.
Горох, бобы, тухлая чечевица…
Вяленый виноград, лежалые маслины, черствые ячменные лепешки, ржавая солонина, очень редко мясо морской свиньи, изловленной за бортом…
Чаще всего Ганелон просто отставлял от себя чашку с такой едой, отщипывая лишь кусочек лепешки. Все равно Калафат, Конопатчик, шумно отдувал густые усы и презрительно играл черными, как маслины, глазами:
— Латинянин глуп и жаден. У него косит левый глаз. Он жадно объедает всех нас, а потом лениво сидит, ничего не делая. Вся его работа, он смотрит на облака. Я плюну ему в чашку, если он не станет есть меньше.
И спрашивал, вращая черными злыми глазами:
— Почему азимит не работает столько, сколько мы?
Кто-то из матросов лениво замечал:
— Отстать от латинянина, Конопатчик. Он заплатил Алипию за проезд. Он находится на борту по закону. Ты не можешь упрекать его в лени. Он заплатил Алипию настоящими монетами.
— Значит, он кого-то убил, — стоял на своем Калафат и угрожающе выкладывал на стол огромные жилистые кулаки.
И тут же предполагал другое:
— Наш Алипий хитер. Наверное, он разрешил латинянину подняться на борт только потому, что хочет продать его в Константинополе. Таким образом Алипий дважды получит свои деньги — от азимита, пущенного на борт, и за азимита, проданного в городе городов. А мы не получим ничего, — обижался Калафат. — Проклятый латинянин объедает нас, совсем не работает и смеется над нами.
Тухлая чечевица, гнилые бобы, ржавая солонина…
Ганелон молчал.
Хлеб наш насущный. Разве он, Ганелон, убил кого-то? Разве он, Ганелон, ограбил кого-то? Разве он, Ганелон, не свершает крестного знамения прежде чем сделать хотя бы шаг?
Ганелон бесшумно поднимался на палубу и, завернувшись в плащ, устраивался под толстой и чуть наклоненной к корме деревянной мачтой. Он никому не хотел мешать, даже грубым грифонам.
Аминь.
Лишь к самой ночи, безмолвно и смиренно весь день просидев под мачтой, Ганелон смиренно спускался к общему столу и так же смиренно отламывал кусочек лепешки.
— Плюнь ему на лепешку, Калафат, — смеясь, вспоминал кто-нибудь из грифонов.
Конопатчик плевал.
При этом он объяснял матросам:
— Жадные латиняне сожгли христианский город Зару. Жадные латиняне предательски захватили город всех городов Константинополь. Латиняне заслужили самого худшего.
И снова плевал, теперь уже в чашку Ганелона.
Грифоны смеялись.
Ганелон смиренно держал в руках оскверненную лепешку и не отставлял от себя оскверненную чашку. Он не хотел ссориться с грифонами. Их было много, они все были сильные и здоровые, а он несколько ослабел, почти не питаясь во время морского перехода.
Самые осторожные предупреждали Калафата:
— Не безумствуй, Калафат. Не заходи далеко, Конопатчик. Латиняне терпеливы, но однажды они взрываются. Ты, может, не видел, а мы видели. У этого латинянина под плащом кинжал.
— Кинжал? — Конопатчик нагло выкатывал черные влажные глаза и так же нагло хватал Ганелона за полу потрепанного плаща: — У тебя есть кинжал? Зачем тебе кинжал, азимит?
Ганелон молчал.
Про себя он неустанно молил: Иисусе сладчайший, услышь, в помощи твоей нуждаюсь, всеми гоним, помоги мне. На мою лепешку плюют, мою чашку оскверняют, мне тяжело, помоги мне.
Всеми силами он старался смирить вспыхивающую в нем ярость.
Господи, дай сил!
Господи, откуда зло, если ты есть?
И клал крест на грешные уста.
Прости, Господи. Откуда было бы добро, не будь тебя?
— У азимита плохой глаз, — осторожно предупреждал Калафата кто-то из матросов. — Оставь латинянина в покое, Конопатчик. Вот сейчас сюда спустится Алипий и все услышит. В Константинополе, Конопатчик, Алипий прогонит тебя с корабля, если ты так и будешь приставать к его законному пассажиру. Алипий знает всех кормчих и всех купцов на внутреннем море. Если Алипий тебя выгонит, ты уже никогда ни к кому не устроишься даже самым младшим матросом. Отстань от латинянина.
Но Калафат уже вырвал кинжал из-под плаща Ганелона.
— Смотрите, это латинский кинжал, — грубо сказал он, держа оружие сразу двумя смуглыми волосатыми руками. — Видите, он очень узкий. Такие кинжалы латиняне называют милосердниками. Лезвие такое узкое, что им удобно колоть сквозь любую щель в латах, не только через забрало. Латиняне трусливы. Такими кинжалами они добивают раненых. Этот латинянин, наверное, украл кинжал. Я оставлю милосердник себе.
— Смотри, Конопатчик, азимит может пожаловаться Алипию.
Калафат засмеялся, показав неровные желтые зубы:
— Латинянин глуп и труслив. Вы же видите, что он труслив. Он никому не посмеет жаловаться. Он азимит. Он трусливый и грязный пес. Он спешит в город городов христианский Константинополь. Наверное, он хочет что-нибудь там украсть, может даже святые мощи из большого храма. Латиняне стоят под Константинополем, они, наверное, хотят разграбить город городов. Латиняне везде воруют и грабят. У них никогда не получается как-то иначе.
— А может, так хотел Бог? — осторожно заметил кто-то из матросов. — Может, Господу было угодно отдать город городов латинянам? Помнишь, Конопатчик, толстый каменный столп в Константинополе на площади Тавра? Там внутри столба была лесенка, а снаружи много вещих надписей на всех языках. Так вот, там была и такая. «С запада придет народ с коротко остриженными волосами, в железных кольчугах, и завоюет Константинополь.»
Опустив глаза, Ганелон смиренно слушал матросов.
Он не показывал им, что понимает их речь. Он радовался, что они не знают того, что он прекрасно понимает их речь. Это не только радовало его, но и давало некое преимущество.
Узкий милосердник Ганелона тускло и злобно посверкивал в жилистых руках Калафата.
— Больше азимит не будет сидеть с нами за одним столом, — окончательно решил Калафат. — Начиная с этого дня он будет, как все мы, тщательно мыть палубу и посуду.
— Но он заплатил Алипию, — тревожно возразил кто-то. — Он заплатил Алипию настоящими деньгами. Он получил право проезда до города городов, а ты пристаешь к нему. Ты отнял у него кинжал!
Свет небес, дева Мария! — молил про себя Ганелон, смиренно опуская глаза. Он боялся, что блеск его глаз испугает грифонов. Помоги мне, слаб я. Прошел через многие испытания, много страдал, всеми оставлен. Неужели из страданий моих не произрастет надежда? Помоги мне. Много раз прошу, помоги. Моя надежда сейчас так слаба, что ее, как нежный росток, можно убить дыханием. Помоги мне! Дай мне силу найти Амансульту и спасти ее несчастную душу. Дай не упасть, дай не сбиться с истинного пути только потому, что некоторые грязные грифоны плюют на мою пищу.
Калафат, злобно засмеявшись, кончиком милосердника сбросил со стола оскверненную его слюной чашку Ганелона.
Иисусе сладчайший!
Грязный грифон, отступник от веры истинной, смеется над моей верой. Он смеется над пищей моей и над питьем моим. Он хуже сарацина. У него злобные глаза, полные глупости и непонимания. Святая дева Мария, не дай мне впасть в гнев. Если этот грифон захочет меня ударить…
Святая дева Мария оберегала Ганелона. Матрос-грек Калафат по кличке Конопатчик не решился поднять на него руку.
Мелко крестясь, как всегда, что-то негромко приборматывая про себя, по лесенке спустился грузный Алипий.
Длинный багровый нос Алипия хищно поворачивался, он будто издали обнюхивал матросов. Левой рукой Алипий придерживал полы своего шелкового халата.
— Почему у тебя в руках кинжал, Калафат?
— Мне подарил его азимит.
— Подарил? — Алипий внимательно глянул в наглые, черные, как маслины, глаза Конопатчика. — Даже не думай, Калафат, я все вижу. Я, например, вижу, что азимит тебе не по душе. Но «Глория», и ее груз, и ее команда — это все принадлежит мне, а, значит, Калафат, ты сам принадлежишь мне. Ты дал клятву верно служить мне, и я давал клятву следить за тем, чтобы ты мог выполнять свою работу. А еще, Калафат, я клялся на Евангелии, что мой пассажир в пути не будет терпеть никакой нужды. Смирись, Калафат, иначе в Константинополе я тебя выгоню.
Алипий говорит громко, значит, он не совсем уверен в своих матросах, отметил про себя Ганелон. Алипий явно не хочет идти на открытую ссору с матросами.
— В городе городов стоят латиняне, они могут выгнать даже тебя, — злобно огрызнулся Конопатчик и греки-матросы вдруг закивали, как бы высказывая некоторую поддержку чувствам своего товарища. — Подлые латиняне жгут и грабят Константинополь. Мы решили, Алипий, что не хотим отныне сидеть за одним столом с латинянином.
— Мы? — удивился Алипий.
— Именно так, — злобно подтвердил Конпатчик и вдруг схватив руку Ганелона высоко поднял ее над столом:
— Ты сам посмотри, Алипий? У латинянина сильные руки. Выглядит он, как забитая крыса, но руки у него сильные. Он вполне может мыть палубу и черпать ведром забортную воду. Почему он не работает, как мы? Почему он бесцельно проводит время сидя под мачтой?
— Потому, Калафат, что вам плачу я, он платит мне. И хорошо платит. Ты, Калафат, должен почувствовать разницу. Если мой пассажир в Константинополе пожалуется властям, у меня могут отобрать «Глорию».
Матросы зароптали.
— Этот азимит труслив, он не будет жаловаться, — подло рассмеялся Конопатчик. Он чувствовал поддержку команды, да и раньше не боялся Алипия. — С нынешнего дня, Алипий, латинянин будет работать на судне, как все мы, а питаться отдельно. И пусть он спит где-нибудь на носу, — Конопатчик нагло рассмеялся, глядя прямо в глаза Алипию. — На носу его будут обдувать ветры и мы не будем слышать его грязного запаха.
— Но как ты его заставишь? — осторожно спросил Алипий, плотнее запахивая халат.
— Я дам ему в руки кожаное ведро и губку.
Матросы одобрительно закивали.
Верую, смиренно повторил про себя Ганелон.
Верую.
Укрепи, Господи!
Эти люди темны, смиренно сказал он про себя, они ослеплены своими обидами, дай мне силу развеять из заблуждения. Брат Одо много раз говорил: тебя будут предавать, Ганелон. Господи, ты же видишь, как часто меня предают! Брат Одо много раз говорил: ты увидишь странные вещи, Ганелон. Господи, я видел очень странные вещи, укрепи мои силы. Ты, который был распят, и умер, и воскрес, и, взошедши на небеса, сидишь одесную Бога.
Ганелон сидел за столом, смиренно опустив взгляд на опозоренную плевками чашку, валяющуюся на полу под ногами греков.
— Латинянину будет трудно понять вас. Вы же видите, он ничего не понимает, — сказал Алипий, искоса глянув на Ганелона.
И хищно повел длинным багровым носом:
— Он ничего не поймет, если ты даже ударишь его, Калафат.
— Ну так ты скажи ему! Ты ведь знаешь язык поганых латинян. Скажи ему, Алипий, где латинянин отныне будет спать, где будет питаться и какую работу мы дадим ему.
— Скажи! Скажи ему! — угрожающе зароптали матросы, учуяв колебания Алипия.
— У твоего пассажира дурной глаз, Алипий, ты разве не видишь этого? Он взошел на борт и у нас сразу протухла солонина, — Конопатчик ударил волосатым кулаком по столу. — Я видел этого латинянина на острове Корфу, когда стоял с кормщиком Хразасом на берегу. Кормщик Хразос предлагал мне пойти с ним на Кипр, но я уже договорился с тобой, Алипий. Я всегда служу честно и именно тому, с кем договорился. Мы с Хразосом случайно увидели лодку, которая шла к берегу, а чуть ниже нас на берегу сидел на камне этот латинянин и тоже смотрел на приближающуюся лодку. Я сказал кормщику: «Хразос, я знаю этого человека в лодке. Он бедный христианин и торгует горшками, которые лепит и обжигает сам.» А Хразос возразил: «Я его тоже знаю. Он христианин, это верно. Но я знаю, что он нечестен в торговле. У него плохой товар и он всегда берет дорого.» Лучше бы он побил свои горшки, добавил к своим словам кормщик Хразос, а этот латинянин внизу услышал нас.
— Но он же не понимает по-гречески, — удивился Алипий.
— Ну и что? — пожал плечами Конопатчик. — Он латинянин. Ему и понимать ничего не надо. Он все чует, как пес. Он только говорить не может. Услышав наши слова, он стал смотреть на лодочника и даже поднял руку. А лодочник, — черные влажные глаза Калафата суеверно расширились, — а лодочник вдруг вскочил, страшно закричал и стал бить веслом по собственным горшкам. На наших глазах лодочник расколотил все горшки до одного. А потом я узнал, что лодочник, плывя мимо нас, внезапно увидел на дне своей лодки короткого змея кровавого цвета и с огненным гребнем на голове. Понятно, лодочник попытался убить змея и расколотил веслом все горшки.
— Но почему ты думаешь, что змея навел латинянин?
— Там на берегу не было никого больше.
— Но где он мог научиться такому? — спросил кто-то из матросов.
Ответить ему не успели.
Ганелон медленно поднял голову.
— О чем они говорят? — спросил он смиренно, желая поймать Алипия на лжи, но Алипий по-французски ответил:
— Они говорят, что у них много грязной работы. Они хотят, чтобы с этого дня ты помогал им. А спать ты будешь отдельно и питаться тоже отдельно.
— Что ты ему сказал? — подозрительно спросил Алипия Конопатчик.
— Я сказал азимиту, что у вас много грязной работы и вы с нею не справляетесь, — усмехнулся Алипий и хищно повел длинным носом. — Считай, что я договорился с латинянином, Калафат. Он не будет спорить с вами. Он будет спать на носу и питаться отдельно.
— Этого мало, — сказал Конопатчик, ударив кулаком по столу. — Скажи ему, и скажи прямо сейчас, что он грязный азимит. Ты хорошо знаешь, Алипий, что мы справляемся с любой работой, но будет справедливо, если самую грязную будет делать азимит. Он грязен, как пес. И скажи ему, что император Алексей скоро выгонит латинян из Константинополя.
— Латинянину могут не понравиться такие слова, Калафат, — осторожно возразил Алипий. — Не надо его дразнить. Ты сам видел, у него сильные руки.
— Скажи ему! — закричал Калафат.
Ганелон снова смиренно поднял голову:
— О чем они говорят?
Он хотел понят, насколько можно доверять Алипию.
— Они говорят, — объяснил Алипий, — что ты не должен больше спускаться сюда. Они говорят, что ты должен все время проводить на палубе.
— Почему?
— Они считают, что здесь и без тебя тесно и душно.
— Хорошо, — смиренно сказал Ганелон. — Я не буду спускаться с палубы. Я буду заниматься работой, а питаться буду отдельно.
— Это правильное решение, — с облегчением сказал Алипий, вставая.
И возвысил голос на матросов:
— Хватит рассиживаться. Я хочу, чтобы кто-нибудь из вас спустился в трюм и осмотрел груз. Если что-то подмокнет и испортится, я высчитаю с вас за понесенные потери.
Посмеиваясь, довольно поругиваясь, сплевывая через губу, посвистывая, матросы поднимались из-за стола.
— Азимит грязная собака, — сказал кто-то. — У него действительно плохой глаз. Видите, как он косит левым глазом? И он никогда не смотрит прямо на того, кто с ним разговаривает. Он тафур. Он грязный бродяга. Конопатчик прав. Азимит, наверное, украл те деньги, которыми заплатил Алипию за проезд.
Все еще сидя за столом, Ганелон смиренно повернул голову к Алипию:
— Мне вернут мой милосердник?
Услышав голос Ганелона, матросы остановились.
Калафат злобно оскалился:
— Что сказал грязный азимит?
Алипий испуганно, но и успокаивающе повернулся к Ганелону:
— Не надо ничего просить у моих матросов. Ты же сам видишь, они как дети. Они как сердитые дети. Ты же сам видишь, их много, я не могу тебя защитить. Смирись, путник.
— Но я хочу, чтобы мне вернули милосердник, — смиренно повторил Ганелон. — Я заплатил тебе переезд до самого Константинополя. По условиям переезда я не должен работать на твоем судне и над моей головой хотя бы в ветреный и жаркий день должна быть хоть какая-то крыша. Ты видишь, что я не сержусь и ничего с тебя не требую. Я даже готов работать, даже спать на голой палубе. Но пусть мне вернут милосердник. Прямо сейчас.
— Не надо ничего просить. Будь мудр и терпелив, путник.
— Что говорит эта грязная собака? — матросы снова окружили Алипия. — Что говорит азимит? — их было десять человек, все они были смуглые и жилистые, и все сердились. — Чего хочет этот пес?
— Он хочет, чтобы ты вернул ему кинжал, Калафат.
— Кинжал?
Конопатчик злобно рассмеялся.
Рассмеявшись, он даже помахал милосердником перед Ганелоном.
— Он хочет, чтобы ему вернули кинжал? Вот твой кинжал, поганая собака! Попробуй возьми его у меня!
— Он разрешает мне взять мой милосердник? — странным голосом спросил Ганелон у Алипия.
Алипий судорожно свел брови.
Казалось, он выбирает.
Казалось, он сомневается в своем выборе, но, в конце концов, он сделал выбор, сказав:
— Да, путник. Ты прав. Теперь Калафат говорит, что ты можешь взять свой кинжал.
Ганелон смиренно кивнул.
Коротко, но мощно Ганелон снизу вверх ударил Конопатчика левым кулаком между ног. Когда грек, выронив милосердник и охнув, согнулся, Ганелон обрушил на его потный затылок второй, тяжелый, как свинцовый, кулак.
Грек, охнув, упал.
Зарычав, Ганелон бросился на колени и голыми пальцами попытался вырвать греку глаза, но кровь текла так густо, что пальцы Ганелона скользили. Тогда этими своими окровавленными пальцами он схватил с пола коротко блеснувший милосердник и выпрямился…"
V
"…он древен.
— Константинополь древен, как каменные горы Вавилонии, как внутреннее море, как народы, которые приходят из ничего и уходят в ничто. Он так древен, что он почти создание природы, Ганелон. Он невероятен. Других таких нет. Я бы представить себе не мог, если бы не видел собственными глазами, что на свете может быть такой город. В таком городе все возможно. Если базилевс, владеющий всеми землями Романии, хочет увидеть на месте грязного пустыря сад, всего за одну ночь мертвое место засыпают плодородной землей и высаживают на ней живые деревья. Деревья везут издалека на колесных повозках, обмотав корни мокрыми рогожами. Конечно, какое-то время в таком саду не слышно цикад, но потом появляются и цикады.
— Константинополь древен, как каменные горы Вавилонии, как внутреннее море, как народы, которые приходят из ничего и уходят в ничто. Он так древен, что он почти создание природы, Ганелон. Он невероятен. Других таких нет. Я бы представить себе не мог, если бы не видел собственными глазами, что на свете может быть такой город. В таком городе все возможно. Если базилевс, владеющий всеми землями Романии, хочет увидеть на месте грязного пустыря сад, всего за одну ночь мертвое место засыпают плодородной землей и высаживают на ней живые деревья. Деревья везут издалека на колесных повозках, обмотав корни мокрыми рогожами. Конечно, какое-то время в таком саду не слышно цикад, но потом появляются и цикады.