Страница:
Она пришла к какому-то внутреннему, к своему выводу, абсолютно непонятному толпе.
Презрительно взмахнув рукой, она приказала:
— Выбросить его из деревни!"
XVIII
XIX
Часть вторая ПОДВАЛ У ВОРОНЬЕЙ БОЙНИ 1199
II–III
Презрительно взмахнув рукой, она приказала:
— Выбросить его из деревни!"
XVIII
"…выбросили из деревни.
Почему?
Разве сама Амансульта не поддерживала неистово идею нового святого странствия? Разве она сама не хотела как можно быстрей освободить гроб Господень и изгнать всех неверных из Святой земли? Разве сам великий понтифик апостолик римский папа Иннокентий III, неустанно не зовет паладинов к новому походу? Разве, наконец, родной отец Амансульты барон Теодульф все еще не томится в неволе у сарацинов?
Почему Амансульта приказала выбросить серкамона из деревни?
Ганелон не понимал.
Истомленный духотой дня, он поднял голову.
Смеркалось.
Неужели Амансульта все еще спит в траве?
Осторожно, стараясь не зашуршать ни веточкой, ни листком, Ганелон поднялся чуть выше по склону.
Сейчас он увидит спящую Амансульту.
Сейчас он увидит ее прекрасные смеженные сном глаза, ее волнистые волосы, может, обнажившееся плечо…
О, дева Мария! О, Иисусе сладчайший!
Ганелон задохнулся.
И вздрогнул.
Пугающий долгий скрип внезапно донесся со стороны пруда, оттуда, где на берегу спала Амансульта.
Очень долгий, очень пугающий, какой-то томительный скрип, даже не скрип, а скрежет, как это иногда бывает, когда по мощеной камнем дороге волокут тяжесть.
Голос ада, заставивший смолкнуть птиц.
Стон, рвущийся из земного чрева.
Ганелон осторожно выглянул из-за кустов.
За то время, пока он спал, верхний пруд заполнился по самые берега, кое-где вода перекатывалась через край плотины.
Зачем такое Амансульте? Зачем она это сделала?
Верую в Бога Отца Всемогущего, прошептал про себя Ганелон. В Творца неба и земли. И в Иисуса нашего, который был зачат от Духа святого, родился от Марии Девы, страдал при Понтии, был распят, умер и погребен, сошел в ад, а в третий день воскрес из мертвых, взошел на небеса и ныне сидит одесную от Бога Отца Всемогущего.
Верую!
Ганелон еще раз осторожно выглянул из-за кустов.
Амансульты возле плотины не было. В густой траве белел лишь уголок забытого ею платка. Наверное, Амансульта давно проснулась, сделала свое неизвестное дело и ушла. Может, она уже вернулась в замок. Наверное, он, Ганелон, прозевал ее уход.
Но этот скрип!
Этот адский подземный скрежет!
Скрип и скрежет действительно доносились откуда-то из-под земли, может, правда, из ада.
Белые известняковые скалы кое-где поросли мхом. Острые камни, сухие и голые, как кость, торчали из травы. Мощный, как бы стеклянный поток свергался с плотины, рискуя подмыть основание и без того давно покосившейся старинной башни Гонэ.
Говорят, когда-то здесь стоял замок Торквата.
Говорят, когда-то здесь под стенами древнего замка старый петух отложил яйцо в теплый навоз, снесенное петухом яйцо высидела белая жаба и на свет появился василиск — полуметровая змейка, желтая, как знамя неверных, с белым пятном на голове и с тремя утолщениями на лбу, как корона. Известно, василиск убивает одним взглядом, от его ужасного дыхания сохнет на корню и возгорается трава, плавится камень.
Дева Мария, ужаснулся Ганелон, здесь все мертво!
Что может так ужасно скрипеть и скрежетать в земных недрах? Что может издавать столь ужасный подземный стон?
Все суставы, сочленения и связки Ганелона вдруг начали нервно подергиваться в некоей таинственной лихорадке, дрожать, подрагивать. Ступни и колени вдруг с силой вывернуло.
Он упал на землю.
Каждая мышца вздулась, как каменный шар.
Это было очень больно, но Ганелон еще не кричал.
Он был поражен внезапным ужасом, порожденным подземными звуками и исчезновением Амансульты. Он чувствовал, что его левый обычно косящий глаз провалился теперь так глубоко, что цапля не достала бы его из глазницы своим длинным клювом, а другой наоборот выкатился, как у вола, и рот растянулся в неправильной, в нечеловеческой улыбке.
И било Ганелона молниями ведьм, не раз, наверное, вершивших шабаш на этом склоне.
Ведьма, ведьма, умирая шептал про себя Ганелон. Он как бы видел перед собой летящую походку Амансульты, ее холодный и презрительный взгляд, ее волосы, тоже летящие за плечами.
Удары его сердца теперь были так громки, что закладывало уши.
Лес.
Пруд.
Зеленый склон горы.
Ганелон знал здесь каждый овражек, каждый камень, каждый приземистый бук, каждую пещеру в изъязвленных провалами скалах. Ночью, когда густеют тени под деревьями, когда копыта осторожного коня бесшумно тают в невидимых мягких мхах, Ганелон мог пройти с закрытыми глазами через любое место горы, но сейчас и при свете он перестал узнавать знакомое.
Багровое полыхание било в глаза.
В низком небе над собой он различал только что-то вроде длинных облаков, тянущихся с захода, сплющенное Солнце меж ними и двух рыцарей, черного и белого, идущих с мечами друг на друга.
Пусть победит белый рыцарь. Тот, у которого на плече нашит крест.
Ганелон умирал.
Прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим, шептал он. Прости нам наши грехи. Сумерки везде безвидны, пусты. И тьмы, тьмы скрипят, скрежещут над безднами…"
Почему?
Разве сама Амансульта не поддерживала неистово идею нового святого странствия? Разве она сама не хотела как можно быстрей освободить гроб Господень и изгнать всех неверных из Святой земли? Разве сам великий понтифик апостолик римский папа Иннокентий III, неустанно не зовет паладинов к новому походу? Разве, наконец, родной отец Амансульты барон Теодульф все еще не томится в неволе у сарацинов?
Почему Амансульта приказала выбросить серкамона из деревни?
Ганелон не понимал.
Истомленный духотой дня, он поднял голову.
Смеркалось.
Неужели Амансульта все еще спит в траве?
Осторожно, стараясь не зашуршать ни веточкой, ни листком, Ганелон поднялся чуть выше по склону.
Сейчас он увидит спящую Амансульту.
Сейчас он увидит ее прекрасные смеженные сном глаза, ее волнистые волосы, может, обнажившееся плечо…
О, дева Мария! О, Иисусе сладчайший!
Ганелон задохнулся.
И вздрогнул.
Пугающий долгий скрип внезапно донесся со стороны пруда, оттуда, где на берегу спала Амансульта.
Очень долгий, очень пугающий, какой-то томительный скрип, даже не скрип, а скрежет, как это иногда бывает, когда по мощеной камнем дороге волокут тяжесть.
Голос ада, заставивший смолкнуть птиц.
Стон, рвущийся из земного чрева.
Ганелон осторожно выглянул из-за кустов.
За то время, пока он спал, верхний пруд заполнился по самые берега, кое-где вода перекатывалась через край плотины.
Зачем такое Амансульте? Зачем она это сделала?
Верую в Бога Отца Всемогущего, прошептал про себя Ганелон. В Творца неба и земли. И в Иисуса нашего, который был зачат от Духа святого, родился от Марии Девы, страдал при Понтии, был распят, умер и погребен, сошел в ад, а в третий день воскрес из мертвых, взошел на небеса и ныне сидит одесную от Бога Отца Всемогущего.
Верую!
Ганелон еще раз осторожно выглянул из-за кустов.
Амансульты возле плотины не было. В густой траве белел лишь уголок забытого ею платка. Наверное, Амансульта давно проснулась, сделала свое неизвестное дело и ушла. Может, она уже вернулась в замок. Наверное, он, Ганелон, прозевал ее уход.
Но этот скрип!
Этот адский подземный скрежет!
Скрип и скрежет действительно доносились откуда-то из-под земли, может, правда, из ада.
Белые известняковые скалы кое-где поросли мхом. Острые камни, сухие и голые, как кость, торчали из травы. Мощный, как бы стеклянный поток свергался с плотины, рискуя подмыть основание и без того давно покосившейся старинной башни Гонэ.
Говорят, когда-то здесь стоял замок Торквата.
Говорят, когда-то здесь под стенами древнего замка старый петух отложил яйцо в теплый навоз, снесенное петухом яйцо высидела белая жаба и на свет появился василиск — полуметровая змейка, желтая, как знамя неверных, с белым пятном на голове и с тремя утолщениями на лбу, как корона. Известно, василиск убивает одним взглядом, от его ужасного дыхания сохнет на корню и возгорается трава, плавится камень.
Дева Мария, ужаснулся Ганелон, здесь все мертво!
Что может так ужасно скрипеть и скрежетать в земных недрах? Что может издавать столь ужасный подземный стон?
Все суставы, сочленения и связки Ганелона вдруг начали нервно подергиваться в некоей таинственной лихорадке, дрожать, подрагивать. Ступни и колени вдруг с силой вывернуло.
Он упал на землю.
Каждая мышца вздулась, как каменный шар.
Это было очень больно, но Ганелон еще не кричал.
Он был поражен внезапным ужасом, порожденным подземными звуками и исчезновением Амансульты. Он чувствовал, что его левый обычно косящий глаз провалился теперь так глубоко, что цапля не достала бы его из глазницы своим длинным клювом, а другой наоборот выкатился, как у вола, и рот растянулся в неправильной, в нечеловеческой улыбке.
И било Ганелона молниями ведьм, не раз, наверное, вершивших шабаш на этом склоне.
Ведьма, ведьма, умирая шептал про себя Ганелон. Он как бы видел перед собой летящую походку Амансульты, ее холодный и презрительный взгляд, ее волосы, тоже летящие за плечами.
Удары его сердца теперь были так громки, что закладывало уши.
Лес.
Пруд.
Зеленый склон горы.
Ганелон знал здесь каждый овражек, каждый камень, каждый приземистый бук, каждую пещеру в изъязвленных провалами скалах. Ночью, когда густеют тени под деревьями, когда копыта осторожного коня бесшумно тают в невидимых мягких мхах, Ганелон мог пройти с закрытыми глазами через любое место горы, но сейчас и при свете он перестал узнавать знакомое.
Багровое полыхание било в глаза.
В низком небе над собой он различал только что-то вроде длинных облаков, тянущихся с захода, сплющенное Солнце меж ними и двух рыцарей, черного и белого, идущих с мечами друг на друга.
Пусть победит белый рыцарь. Тот, у которого на плече нашит крест.
Ганелон умирал.
Прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим, шептал он. Прости нам наши грехи. Сумерки везде безвидны, пусты. И тьмы, тьмы скрипят, скрежещут над безднами…"
XIX
"…бедный Моньо, бедный Монашек!
Ганелон явственно чувствовал чужие холодные тонкие пальцы на своем освобожденном от рубашки плече.
Он не хотел, чтобы эти чужие тонкие холодные пальцы касались его плеча. Он чувствовал, что все вокруг него овеяно дьявольскими чарами. Он дрожал. Собрав все силы, он все-таки попытался встать, но сил хватило лишь на то, чтобы открыть глаза.
В небе черный рыцарь теснил белого.
Мир погибал.
Божий порядок рушился.
Ганелон знал: мир вокруг всегда должен стоять, как он стоял при первых отцах церкви. Он умирал, но, зная такое, он пытался бороться с судорогами, все еще потрясающими его тело, а чужие тонкие холодные пальцы, кажется, помогали ему, они поглаживали, разминали онемевшие мышцы.
Ганелон не должен был умереть, теперь он сам это чувствовал.
Ведь пока он жив, он хотя бы своими мыслями помогает белому рыцарю в небе.
Ведь если он умрет и не сможет помочь белому рыцарю хотя бы мыслями, в несчастный замок Процинта впрыгнет белая жаба, которую слабые духом примут за доброе знамение и потянутся к ней — целовать зловонную пасть жабы. А жаба от этого раздуется до размеров гуся и на ее мерзкое кваканье явится удивительной бледности дьявольский человек. Он будет сильно истощен, почти без мяса на костях, у него будут черные, как угли, глаза, и нагая Амансульта бесстыдно и безвольно выйдет ему навстречу. И дружинники, и дворовые, и старая служанка Хильдегунда, и лесники, и кравчие, и кузнецы, и Гийом-мельник с тоской увидят, как безвольно, но с адским хотением Амансульта на глазах у всех совокупляется с удивительной бледности дьявольским человеком.
И каждый, кто такое увидит, забудет всякое воспоминание о Святой римской церкви.
Вера уйдет, как она ушла из этих проклятых мест.
— Бедный Моньо, бедный Монашек!
Ганелон закричал.
Его корчило.
Пена летела с закушенных губ, но белый рыцарь в небе услышал крик Ганелона и начал теснить черного.
«У тебя никогда не будет друзей, — смутно расслышал Ганелон сквозь собственную боль, сквозь собственное страдание некий голос. И этот голос был уже не тот, который только что повторял — бедный Моньо, бедный Монашек. И пальцы, с силой растиравшие его кожу, теперь уже тоже не были чужими тонкими холодными пальцами. Наоборот, теперь это были сильные мужские пальцы, они были горячие и сухие, и голос слышался сильный, мужской. — У тебя никогда не будет друзей, никого, кроме братьев по духу. Ты никогда не познаешь никакой другой любви, кроме любви к Господу. Блаженный Доминик призывает тебя к Делу. С этого часа, брат Ганелон, твоя жизнь посвящена Делу. С этого часа ты наш вечный тайный брат и дело твое — спасение душ заблудших.»
Сильные пальцы растирали Ганелону грудь, живот, ноги.
Боль медленно отступала и белый рыцарь в небе уже торжествующе заносил копье над поверженным противником.
Безумная мысль на мгновенье обожгла Ганелона: нагнать Амансульту, схватить ее за руку, закричать, повергнуть ее в траву, сорвать платье с трепещущего тела и, удерживая левой рукой, правой ударить кинжалом в дьявольскую отметину под ее левой грудью!
Спасти!
«Ты все забудешь, брат Ганелон. Ты будешь предавать многих и многие тебя будут предавать, ведь отныне твоя жизнь посвящена Делу. Ты увидишь ужасный большой мир. Ты много раз погибнешь. Ты будешь одинок и ты отречешься от мира, как он отрекся от тебя. Мир будет терзать тебя, но тебя ждет спасение.»
— Уйди! — закричал Ганелон, пытаясь оттолкнуть сильные руки. — Кто ты? Чур, чур меня!
Белый рыцарь в небе, победив, торжествующе удалялся в сторону юга.
На Ганелона смотрели сверху круглые, зеленые, близко сведенные к переносице глаза брата Одо.
Пахло травой и тоской. Звенели цикады. Стояла ночь. Звезды раскинулись над невидимой горой, как шатер паладина.
Ганелону вдруг стало легко. Он вдохнул горный воздух и мучительно улыбнулся брату Одо.
Действительно, как быстро!
Будто во сне вдруг в одно поразительно короткое мгновение пролетели перед ним смутные видения. Он вдруг увидел черный дым костра, на котором богохульник барон Теодульф сжег на его глазах катара-тряпичника, и ужасное лицо своей несчастной матери, убитой черной оспой, и безумный крик отца, в собственном доме сожженного бароном Теодульфом.
Он собрал силы и сел.
Не было стонов и криков, ни откуда не несло сладковатым дымом, не скрежетало безумное чрево земли, не визжал тряпичник:
— Сын погибели!
На Ганелона смотрели внимательные понимающие глаза брата Одо.
— Ты слышал меня, тайный брат?
— Да, — еле слышно выдавил Ганелон.
— Называй меня отныне братом. Называй меня отныне братом Одо. Я священнослужитель, я посвятил свою жизнь Господу, и отныне мы братья. Отныне ты мой брат, Ганелон. Ты призван. Отныне ты сам посвящен Делу.
— Да, брат Одо.
Ганелону стало совсем легко.
Он улыбнулся.
— Что ты видел сейчас? Что ты слышал и помнишь? — тревожно спросил брат Одо, дыша на Ганелона чесноком. В его зеленых глазах таилось великое любопытство.
— Помню рыцарей в небе. Черного и белого. Они боролись.
— Кто победил?
— Белый рыцарь с крестом, который был нашит на плечо плаща.
— Так и должно было случиться. Это некий знак свыше. Говорю тебе, ты избран, брат Ганелон.
И жадно спросил:
— Что ты еще помнишь?
— Помню госпожу. Я шел за нею, как ты сказал.
— Говори!
— Я потерял госпожу. Она лежала в траве, я думал, она спит, но она исчезла. Наверное, она опустила запрудный щит и водоем доверху наполнился водой. Сама земля стонала от тяжести скопившейся воды. Я подумал, что это горы пришли в движение и впал в бесчувствие.
— Говорю тебе, ты избран, брат Ганелон! — брат Одо торжествовал. — Что ты еще помнишь?
— Помню пальцы. Чужие. И голос. Кажется, голос.
— Он что-нибудь говорил?
— Он, кажется, повторял: бедный Муньо, бедный Монашек.
— Это был голос твоей госпожи?
— Не знаю.
— Но он походил на голос твоей госпожи? — упорствовал брат Одо.
— Не знаю… Я не знаю… Если бы это был ее голос… Разве госпожа бросила бы меня здесь умирать?… Конечно, я рассердил ее своим непослушанием, но она бы не бросила меня здесь умирать…
Брат Одо торжествующе засмеялся:
— Ты избран, брат Ганелон. Ты избран.
Ганелон не ответил. Он шарил рукой в траве.
— Ты что-то ищешь?
— Не знаю… Я помню чужие пальцы… Они были тонкие и холодные… Может, госпожа увидела меня и хотела помочь…
— Нет, брат Ганелон. У твоей госпожи не было таких мыслей. Она всегда холодна, как ледяная фигура. Твоя госпожа не хотела тебе помочь, даже напротив, она специально оставила тебя без помощи. Она думала, что ты умрешь, Ганелон. Приступ твоей болезни был очень сильный, твоя госпожа решила, что ты непременно умрешь и этим будешь наказан. Она была здесь, она видела тебя, но не захотела тебе помочь.
Рука Ганелона наткнулась в траве на что-то твердое.
Он поднял руку и увидел обломок плоской резной костяной пластинки. Наверное, это была слоновая кость. Она потемнела от времени, но при желании на ней еще можно было различить след прихотливого узора.
— Твоя госпожа предала тебя, брат Ганелон. Она решила. что ты все равно умрешь. Это для нее явился в небе черный рыцарь. Но знак подан, Ганелон. Ты призван!
Брат Одо осторожно взял из рук Ганелона костяную пластинку и понюхал ее:
— Это слоновая кость. Видишь, она потемнела от времени, но на сломе осталась совсем белой. Даже очень белой. Значит, пластинка сломалась совсем недавно. Скорее всего, совсем недавно эта пластинка украшала переплет какой-то богатой старинной книги. Ты когда-нибудь видел такие книги в руках твоей госпожи?
— Может быть.
— Здесь много пещер, — оглянулся через плечо брат Одо. — Когда-то много десятков лет назад в этих местах стоял замок очень богатого монсеньора. Его звали Торкват. Он был очень богат и очень умен. Возможно, что неизвестная нам книга принадлежала именно Торквату. Твоя госпожа очень смела, — брат Одо неодобрительно потряс головой, будто отгоняя от себя какое-то видение. — Она читает тайные книги. Но твоей госпоже, брат Ганелон, угрожает большая опасность, твоя госпожа стоит на неверном пути. Отныне, брат Ганелон, ты должен превратиться в тень своей госпожи. Никто не знает, где и когда может оступиться душа живая, но такое всегда может случиться.
— Наверное… — кивнул Ганелон.
Его мышцы снова болели.
Собрав силы, он спросил:
— О какой книге ты говоришь, брат Одо?
— Наверное, о стариной, — охотно объяснил брат Одо. — Наверное, это богатая и старинная книга. Есть очень старинные книги, брат Ганелон. Некоторые из них даже написаны не человеком.
И жестом показал Ганелону:
— Вставай, брат, нам надо спуститься вниз. Тебе надо отдохнуть и отлежаться. Тебе надо набраться сил, брат Ганелон. С этого дня будь внимателен. Душа твоей госпожи в опасности.
И быстро спросил:
— Ты слышал когда-нибудь про клад Торквата? Говорили когда-нибудь при тебе про клад Торквата? Это был очень богатый монсеньор — много золота, много богатых книг. Он знал так много, что его насильственно умертвили. Так сделали варвары, которых он пытался наставить и многому научил. С тех самых пор никто ничего не знает о судьбе его великих сокровищ.
Ганелон кивнул.
Он слышал о кладе Торквата.
Старая служанка Хильдегунда знала много страшных историй, иногда она рассказывала и о Торквате. По ее рассказам, в Вероне, столице короля Теодориха, короля варваров, разоривших Рим, этот Торкват, далекий предок Амансульты, был обвинен в измене.
Ганелон явственно услышал негромкий голос своей хозяйки, вслух зачитывающей монаху Винсенту:
"О, если бы хоть какая-нибудь свобода была возможна! Я бы ответил словами Кания, которые он произнес, когда узнал об обвинении, предъявленном ему Гаем Цезарем, сыном Германика, что он замешан в заговоре, направленном против императора: «Если бы я знал об этом, ты бы не знал!»
Возможно, Амансульта читала одну из старинных книг Торквата, жестоко казненного королем варваров Теодорихом. Возможно, старая служанка Хильдегунда добавила к своим странным рассказням что-то такое, что могла действительно ненароком услышать от Амансульты.
Взошла Луна.
В неверном свете Луны, оглянувшись, Ганелон увидел: вода в пруду стоит совсем низко, видимо, уходя, Амансульта подняла щит.
«Для того, чтобы достичь глубин познания, — вдруг вспомнил Ганелон слова Амансульты, — не всегда следует искать тайных проходов. Иногда достаточно поднять уровень вод.»
А может, это произнес Викентий из Барре.
Он, Ганелон, прятался тогда за дверью большой залы донжона. У него острый слух. Он хорошо запомнил удивление Амансульты:
«Поднять уровень вод? Что могут значить эти слова?»
А Викентий из Барре, тщедушный монах с маленькими воспаленными мышиными глазами, удивленно ответил:
«Разве слова всегда должны что-то значить?»
А разве нет?
Ганелон не знал.
Он устал, его тело болело.
Он медленно поднялся, опираясь на сильную руку брата Одо.
Наверное, брат Одо захотел бы услышать о том, что совсем недавно вода в пруду стояла так высоко, что переливалась через плотину. Впрочем, он, кажется, уже сказал об этом, но брат Одо не обратил на это внимания. Да он и сам мог догадаться об этом, хотя бы по мелким лужам, оставшимся в траве ниже плотины. К тому же, эта костяная пластинка…
Ганелон уже открыл рот, чтобы рассказать о своих сомнениях брату Одо, но вдруг что-то странное, явившееся как бы изнутри, удержало его от этого, как бы шепнуло ему — промолчи, Ганелон!
И он промолчал."
Ганелон явственно чувствовал чужие холодные тонкие пальцы на своем освобожденном от рубашки плече.
Он не хотел, чтобы эти чужие тонкие холодные пальцы касались его плеча. Он чувствовал, что все вокруг него овеяно дьявольскими чарами. Он дрожал. Собрав все силы, он все-таки попытался встать, но сил хватило лишь на то, чтобы открыть глаза.
В небе черный рыцарь теснил белого.
Мир погибал.
Божий порядок рушился.
Ганелон знал: мир вокруг всегда должен стоять, как он стоял при первых отцах церкви. Он умирал, но, зная такое, он пытался бороться с судорогами, все еще потрясающими его тело, а чужие тонкие холодные пальцы, кажется, помогали ему, они поглаживали, разминали онемевшие мышцы.
Ганелон не должен был умереть, теперь он сам это чувствовал.
Ведь пока он жив, он хотя бы своими мыслями помогает белому рыцарю в небе.
Ведь если он умрет и не сможет помочь белому рыцарю хотя бы мыслями, в несчастный замок Процинта впрыгнет белая жаба, которую слабые духом примут за доброе знамение и потянутся к ней — целовать зловонную пасть жабы. А жаба от этого раздуется до размеров гуся и на ее мерзкое кваканье явится удивительной бледности дьявольский человек. Он будет сильно истощен, почти без мяса на костях, у него будут черные, как угли, глаза, и нагая Амансульта бесстыдно и безвольно выйдет ему навстречу. И дружинники, и дворовые, и старая служанка Хильдегунда, и лесники, и кравчие, и кузнецы, и Гийом-мельник с тоской увидят, как безвольно, но с адским хотением Амансульта на глазах у всех совокупляется с удивительной бледности дьявольским человеком.
И каждый, кто такое увидит, забудет всякое воспоминание о Святой римской церкви.
Вера уйдет, как она ушла из этих проклятых мест.
— Бедный Моньо, бедный Монашек!
Ганелон закричал.
Его корчило.
Пена летела с закушенных губ, но белый рыцарь в небе услышал крик Ганелона и начал теснить черного.
«У тебя никогда не будет друзей, — смутно расслышал Ганелон сквозь собственную боль, сквозь собственное страдание некий голос. И этот голос был уже не тот, который только что повторял — бедный Моньо, бедный Монашек. И пальцы, с силой растиравшие его кожу, теперь уже тоже не были чужими тонкими холодными пальцами. Наоборот, теперь это были сильные мужские пальцы, они были горячие и сухие, и голос слышался сильный, мужской. — У тебя никогда не будет друзей, никого, кроме братьев по духу. Ты никогда не познаешь никакой другой любви, кроме любви к Господу. Блаженный Доминик призывает тебя к Делу. С этого часа, брат Ганелон, твоя жизнь посвящена Делу. С этого часа ты наш вечный тайный брат и дело твое — спасение душ заблудших.»
Сильные пальцы растирали Ганелону грудь, живот, ноги.
Боль медленно отступала и белый рыцарь в небе уже торжествующе заносил копье над поверженным противником.
Безумная мысль на мгновенье обожгла Ганелона: нагнать Амансульту, схватить ее за руку, закричать, повергнуть ее в траву, сорвать платье с трепещущего тела и, удерживая левой рукой, правой ударить кинжалом в дьявольскую отметину под ее левой грудью!
Спасти!
«Ты все забудешь, брат Ганелон. Ты будешь предавать многих и многие тебя будут предавать, ведь отныне твоя жизнь посвящена Делу. Ты увидишь ужасный большой мир. Ты много раз погибнешь. Ты будешь одинок и ты отречешься от мира, как он отрекся от тебя. Мир будет терзать тебя, но тебя ждет спасение.»
— Уйди! — закричал Ганелон, пытаясь оттолкнуть сильные руки. — Кто ты? Чур, чур меня!
Белый рыцарь в небе, победив, торжествующе удалялся в сторону юга.
На Ганелона смотрели сверху круглые, зеленые, близко сведенные к переносице глаза брата Одо.
Пахло травой и тоской. Звенели цикады. Стояла ночь. Звезды раскинулись над невидимой горой, как шатер паладина.
Ганелону вдруг стало легко. Он вдохнул горный воздух и мучительно улыбнулся брату Одо.
Когда-то Ганелон слышал такую альбу. Он даже помнил слова, которыми она заканчивалась:
Не зажигай на востоке огня,
пусть не уходит мой друг от меня,
пусть часовой дожидается дня…
Как быстро!
Боже, как быстро приходит рассвет!
Действительно, как быстро!
Будто во сне вдруг в одно поразительно короткое мгновение пролетели перед ним смутные видения. Он вдруг увидел черный дым костра, на котором богохульник барон Теодульф сжег на его глазах катара-тряпичника, и ужасное лицо своей несчастной матери, убитой черной оспой, и безумный крик отца, в собственном доме сожженного бароном Теодульфом.
Он собрал силы и сел.
Не было стонов и криков, ни откуда не несло сладковатым дымом, не скрежетало безумное чрево земли, не визжал тряпичник:
— Сын погибели!
На Ганелона смотрели внимательные понимающие глаза брата Одо.
— Ты слышал меня, тайный брат?
— Да, — еле слышно выдавил Ганелон.
— Называй меня отныне братом. Называй меня отныне братом Одо. Я священнослужитель, я посвятил свою жизнь Господу, и отныне мы братья. Отныне ты мой брат, Ганелон. Ты призван. Отныне ты сам посвящен Делу.
— Да, брат Одо.
Ганелону стало совсем легко.
Он улыбнулся.
— Что ты видел сейчас? Что ты слышал и помнишь? — тревожно спросил брат Одо, дыша на Ганелона чесноком. В его зеленых глазах таилось великое любопытство.
— Помню рыцарей в небе. Черного и белого. Они боролись.
— Кто победил?
— Белый рыцарь с крестом, который был нашит на плечо плаща.
— Так и должно было случиться. Это некий знак свыше. Говорю тебе, ты избран, брат Ганелон.
И жадно спросил:
— Что ты еще помнишь?
— Помню госпожу. Я шел за нею, как ты сказал.
— Говори!
— Я потерял госпожу. Она лежала в траве, я думал, она спит, но она исчезла. Наверное, она опустила запрудный щит и водоем доверху наполнился водой. Сама земля стонала от тяжести скопившейся воды. Я подумал, что это горы пришли в движение и впал в бесчувствие.
— Говорю тебе, ты избран, брат Ганелон! — брат Одо торжествовал. — Что ты еще помнишь?
— Помню пальцы. Чужие. И голос. Кажется, голос.
— Он что-нибудь говорил?
— Он, кажется, повторял: бедный Муньо, бедный Монашек.
— Это был голос твоей госпожи?
— Не знаю.
— Но он походил на голос твоей госпожи? — упорствовал брат Одо.
— Не знаю… Я не знаю… Если бы это был ее голос… Разве госпожа бросила бы меня здесь умирать?… Конечно, я рассердил ее своим непослушанием, но она бы не бросила меня здесь умирать…
Брат Одо торжествующе засмеялся:
— Ты избран, брат Ганелон. Ты избран.
Ганелон не ответил. Он шарил рукой в траве.
— Ты что-то ищешь?
— Не знаю… Я помню чужие пальцы… Они были тонкие и холодные… Может, госпожа увидела меня и хотела помочь…
— Нет, брат Ганелон. У твоей госпожи не было таких мыслей. Она всегда холодна, как ледяная фигура. Твоя госпожа не хотела тебе помочь, даже напротив, она специально оставила тебя без помощи. Она думала, что ты умрешь, Ганелон. Приступ твоей болезни был очень сильный, твоя госпожа решила, что ты непременно умрешь и этим будешь наказан. Она была здесь, она видела тебя, но не захотела тебе помочь.
Рука Ганелона наткнулась в траве на что-то твердое.
Он поднял руку и увидел обломок плоской резной костяной пластинки. Наверное, это была слоновая кость. Она потемнела от времени, но при желании на ней еще можно было различить след прихотливого узора.
— Твоя госпожа предала тебя, брат Ганелон. Она решила. что ты все равно умрешь. Это для нее явился в небе черный рыцарь. Но знак подан, Ганелон. Ты призван!
Брат Одо осторожно взял из рук Ганелона костяную пластинку и понюхал ее:
— Это слоновая кость. Видишь, она потемнела от времени, но на сломе осталась совсем белой. Даже очень белой. Значит, пластинка сломалась совсем недавно. Скорее всего, совсем недавно эта пластинка украшала переплет какой-то богатой старинной книги. Ты когда-нибудь видел такие книги в руках твоей госпожи?
— Может быть.
— Здесь много пещер, — оглянулся через плечо брат Одо. — Когда-то много десятков лет назад в этих местах стоял замок очень богатого монсеньора. Его звали Торкват. Он был очень богат и очень умен. Возможно, что неизвестная нам книга принадлежала именно Торквату. Твоя госпожа очень смела, — брат Одо неодобрительно потряс головой, будто отгоняя от себя какое-то видение. — Она читает тайные книги. Но твоей госпоже, брат Ганелон, угрожает большая опасность, твоя госпожа стоит на неверном пути. Отныне, брат Ганелон, ты должен превратиться в тень своей госпожи. Никто не знает, где и когда может оступиться душа живая, но такое всегда может случиться.
— Наверное… — кивнул Ганелон.
Его мышцы снова болели.
Собрав силы, он спросил:
— О какой книге ты говоришь, брат Одо?
— Наверное, о стариной, — охотно объяснил брат Одо. — Наверное, это богатая и старинная книга. Есть очень старинные книги, брат Ганелон. Некоторые из них даже написаны не человеком.
И жестом показал Ганелону:
— Вставай, брат, нам надо спуститься вниз. Тебе надо отдохнуть и отлежаться. Тебе надо набраться сил, брат Ганелон. С этого дня будь внимателен. Душа твоей госпожи в опасности.
И быстро спросил:
— Ты слышал когда-нибудь про клад Торквата? Говорили когда-нибудь при тебе про клад Торквата? Это был очень богатый монсеньор — много золота, много богатых книг. Он знал так много, что его насильственно умертвили. Так сделали варвары, которых он пытался наставить и многому научил. С тех самых пор никто ничего не знает о судьбе его великих сокровищ.
Ганелон кивнул.
Он слышал о кладе Торквата.
Старая служанка Хильдегунда знала много страшных историй, иногда она рассказывала и о Торквате. По ее рассказам, в Вероне, столице короля Теодориха, короля варваров, разоривших Рим, этот Торкват, далекий предок Амансульты, был обвинен в измене.
Ганелон явственно услышал негромкий голос своей хозяйки, вслух зачитывающей монаху Винсенту:
"О, если бы хоть какая-нибудь свобода была возможна! Я бы ответил словами Кания, которые он произнес, когда узнал об обвинении, предъявленном ему Гаем Цезарем, сыном Германика, что он замешан в заговоре, направленном против императора: «Если бы я знал об этом, ты бы не знал!»
Возможно, Амансульта читала одну из старинных книг Торквата, жестоко казненного королем варваров Теодорихом. Возможно, старая служанка Хильдегунда добавила к своим странным рассказням что-то такое, что могла действительно ненароком услышать от Амансульты.
Взошла Луна.
В неверном свете Луны, оглянувшись, Ганелон увидел: вода в пруду стоит совсем низко, видимо, уходя, Амансульта подняла щит.
«Для того, чтобы достичь глубин познания, — вдруг вспомнил Ганелон слова Амансульты, — не всегда следует искать тайных проходов. Иногда достаточно поднять уровень вод.»
А может, это произнес Викентий из Барре.
Он, Ганелон, прятался тогда за дверью большой залы донжона. У него острый слух. Он хорошо запомнил удивление Амансульты:
«Поднять уровень вод? Что могут значить эти слова?»
А Викентий из Барре, тщедушный монах с маленькими воспаленными мышиными глазами, удивленно ответил:
«Разве слова всегда должны что-то значить?»
А разве нет?
Ганелон не знал.
Он устал, его тело болело.
Он медленно поднялся, опираясь на сильную руку брата Одо.
Наверное, брат Одо захотел бы услышать о том, что совсем недавно вода в пруду стояла так высоко, что переливалась через плотину. Впрочем, он, кажется, уже сказал об этом, но брат Одо не обратил на это внимания. Да он и сам мог догадаться об этом, хотя бы по мелким лужам, оставшимся в траве ниже плотины. К тому же, эта костяная пластинка…
Ганелон уже открыл рот, чтобы рассказать о своих сомнениях брату Одо, но вдруг что-то странное, явившееся как бы изнутри, удержало его от этого, как бы шепнуло ему — промолчи, Ганелон!
И он промолчал."
Часть вторая ПОДВАЛ У ВОРОНЬЕЙ БОЙНИ 1199
II–III
"…смрадный переулок, грязь, нечистоты — все, как везде, как даже в замке Святого ангела.
Рим пуст.
Однажды Ганелон сам увидел волчицу в Колизее.
Волчица поднимала острую морду к низкому небу, серо опрокинутому над пустым вечным городом. Вой низкий и тоскливый внезапно срывался, гас. Всадник, медленно выступивший из тумана, густо плывущего с невидимого Тибра, ругнул споткнувшуюся лошадь:
— Короля Ричарда увидела, скотина?
И снова туман. Снова тишь, вой волчий.
Рим пуст.
Пусты дома.
Пусты мертвые грязные переулки.
Дева Мария, Иисусе сладчайший! Ганелон отчетливо чувствовал: место, которое он ищет, где-то рядом.
Отправляя Ганелона, брат Одо сказал: нужное место ищи за колонной Траяна, где-то возле Вороньей бойни. Там, в узких переулках, среди бедных огородов и виноградников, должен стоять старый пыльный дом, сложенный из камня, но с деревянным чердаком. Дом этот поставлен в два этажа, но главное в нем вовсе не два его этажа и даже не чердак, а то, что никогда не видно снаружи — подвал. А чтобы понять, куда ты пришел, правильно ли ты пришел, тебе придется принюхаться. Со стороны искомого дома должны долетать некие необычные запахи — может быть, незнакомых трав, странного зелья, даже крови, а может, серы. И непременно должен виться хотя бы слабый дымок над каминной трубой странного дома, даже в самое теплое время года.
Брат Одо сказал: найди указанное место и найди старика.
Старик, которого ты должен найти, еретик, сказал брат Одо. Он упрямый еретик и тайный маг. Старика зовут Сиф, его кличка — Триболо. Так его прозвали на улицах — Истязатель.
Смутной, во многом размытой болезнью памятью, Ганелон обращался в прошлое, восстанавливал то, что случилось семь лет назад.
Однажды в замок Процинта тоже приходил маг, вспоминал он.
Тощий грязный старик — длинные пальцы с явственными узлами суставов обожжены кислотами, на голове красная шапка, на плечах черный, как ночь, плащ, может, бархатный и такой длинный, что запачканный пылью конец его волочился прямо по полу.
Тощий грязный старик много времени проводил наедине с Амансультой, но чем они занимались, этого никто не знал.
Старик уже тогда выглядел глубоким стариком и уже тогда его звали Сиф, но прозвище Истязатель было в те поры никому не известно, впрочем, о нем просто могли не знать. Чтобы заработать такое прозвище старик, наверное, немало поистязал живых тварей, добиваясь раскрытия великих тайн — как движутся, например, их лапки, почему моргают глаза, зачем движения и поступки некоторых тварей как бы копируют человеческие и всякое тому подобное.
Триболо.
Истязатель.
У старика, несомненно, есть помощники, подумал Ганелон, но помощников Ганелон не боялся. Он решительно отверг помощь брата Одо и отправился на поиски гнезда еретиков один. Он знал, что справится, ибо знал, что бояться следует не людей, а злых чар. Потому и шептал про себя неустанно: «Фиат волюнтас туа… Да будет воля твоя… Ет не нос индукас… И не введи в искушение…»
Рим пуст.
Воистину умирает Рим.
Даже в квартале Борго так грязно, что ноги тонут в нечистотах. Ноги тонут в нечистотах и на подходе к Латеранскому дворцу.
Как гигантская, оставленная моллюском раковина, гулкий, но пустой Рим никак не может вновь заполниться живой жизнью.
Зато жизнь кипит на дорогах.
Неустанно взывает к будущим паладинам, неустанно поднимает новых святых странников неистовых пилигримов на великий подвиг святого креста все более и более крепнущий голос великого понтифика апостолика римского — новоизбранного папы Иннокентия III:
— Очнитесь, верующие! Разве не пора спасти наследство Господа, вернуть Святой римской церкви те места, которые сам Иисус Христос освятил своею земной жизнью?
Торопятся по пыльным дорогам взволнованные легаты папы, неустанно взывают к верующим:
— Очнитесь, верующие! Кто здесь горестны и бедны, будут в Святой земле радостны и богаты! Так хочет Бог!
Не устают повторять:
— Очнитесь, добрые христиане! Оглянитесь вокруг! Прислушайтесь к странникам, вернувшимся с востока. Жестоко попирается вера христианская в Святой земле. Там блага земные расхищены, там святым паломникам на каждом шагу грозит ужасная опасность. Многие истинные христиане до сих пор несправедливо томятся в плену, они гниют в мрачных сырых темницах, гибнут от жажды и голода, а подлые сарацины требуют за пленных христиан невиданные выкупы. Горят христианские старые монастыри, безвинно и безвременно гибнут благородные рыцари. А неверные, размахивая над собой желтыми знаменами подлого Магомета, хозяйничают даже во внутренних областях Романии, всегда до того принадлежавших христианскому Константинополю.
Всех виня, всех укоряя, ни от кого не пряча и не отводя в сторону жестких глаз, святой человек магистр Фульк, а с ним посланец папы кардинал Падуанский неустанно проповедуют с папертей:
— Очнитесь, честные христиане! Вера в страдающего Христа подорвана. Утерян небесный Иерусалим. Разве не пора восстановить силу веры? Разве не пора одолеть нечистые дьявольские козни и вернуть Святой римской церкви ее прежнее положение, столь жестоко в последние годы ущемленное агарянами? Ужасный позор, ужасный стыд, ужасное горе, что столь презренное и недостойное племя, как подлые, не знающие жалости сарацины, сумело вдруг одолеть великий народ, осиянный светлым именем Христа!
Монжуа!
— Очнитесь, верующие! Разве не настала пора вновь двинуть броневые отряды благородных рыцарей в попранную агарянами Святую землю? Дерзкие сарацины сжигают христианские монастыри или приспособляют их для своих нечистых обрядов. Они насильно обрезают детей божьих и обрезанные части бросают в алтари и крещальни. Они мучают истинных христиан в темницах и предают их позорной смерти: сажают на кол, лишают детородных органов, поражают стрелами, перед тем привязав к столбу.
Монжуа!
— Очнитесь, добрые христиане! Разве не пора поставить на место неверных? Разве не пора поднять меч карающий против врага христиан Саладина? Тот паладин, который выйдет на стезю гроба Господня и прослужит Господу нашему милосердному в войске хотя бы год, с того будут полностью сняты все грехи, которые он совершил до святого странствия и даже те, которые он совершит после странствия, но в которых раскается и исповедуется. А тот, кто отведет блудливые глаза в сторону и не услышит призыва свыше к наказанию агарян, тот навсегда будет проклят Святой римской церковью.
— Навсегда! Во имя Господа!
Ведь разве не говорил Господь: «И кто не берет креста своего и не следует за мною, тот не достоин меня»?
Стезя святого гроба.
К несчастью для благородных рыцарей, не может вновь ступить на стезю святого гроба рыжебородый великан король германцев Фридрих Барбаросса. Упав на переправе с коня в холодную и быструю речку Салеф, протекающую вблизи Селевкии, король германцев был незамедлительно взят Господом на небо. Свидетели этого ужасного события рассказывали, что смерть рыжего великана так устрашила его сподвижников и так ужасно подействовала на благородных усталых рыцарей, что многие, мечась между ужасом и надеждой, тут же, на месте, покончили с собой, а многие другие, думая, что милосердный Господь уже навсегда забыл о них и не заботится больше, отреклись от христианской веры.
К несчастью для благородных рыцарей, не может вновь ступить на стезю святого гроба неистовый король Ричард Львиное Сердце.
Поверив нелепым слухам о том, что в некоем лимузенском замке Шалю найден огромный клад старинного золота и драгоценных камней и получив невежливый отказ хозяина на требование незамедлительно выдать ему указанный клад на нужды будущего похода в Святую землю, король Ричард со всей свойственной ему горячностью в тот же час поклялся повесить всех дерзких обитателей замка Шалю от мала до велика.
И рассказывали очевидцы, что пришел благородный король Англии с многочисленным войском к замку Шалю и осадил замок, в котором, как он думал, было скрыто большое сокровище. Он не торопился, будучи уверен, что владелец замка не станет долго ему противостоять. Но когда вместе со своим военачальником Меркадье благородный король Ричард обходил вокруг стен замка, отыскивая, откуда удобнее всего произвести нападение, простой арбалетчик по имени Бертран де Гудрун пустил со стены замка стрелу, которая пронзила руку королю, ранив его неизлечимой раной.
Рим пуст.
Однажды Ганелон сам увидел волчицу в Колизее.
Волчица поднимала острую морду к низкому небу, серо опрокинутому над пустым вечным городом. Вой низкий и тоскливый внезапно срывался, гас. Всадник, медленно выступивший из тумана, густо плывущего с невидимого Тибра, ругнул споткнувшуюся лошадь:
— Короля Ричарда увидела, скотина?
И снова туман. Снова тишь, вой волчий.
Рим пуст.
Пусты дома.
Пусты мертвые грязные переулки.
Дева Мария, Иисусе сладчайший! Ганелон отчетливо чувствовал: место, которое он ищет, где-то рядом.
Отправляя Ганелона, брат Одо сказал: нужное место ищи за колонной Траяна, где-то возле Вороньей бойни. Там, в узких переулках, среди бедных огородов и виноградников, должен стоять старый пыльный дом, сложенный из камня, но с деревянным чердаком. Дом этот поставлен в два этажа, но главное в нем вовсе не два его этажа и даже не чердак, а то, что никогда не видно снаружи — подвал. А чтобы понять, куда ты пришел, правильно ли ты пришел, тебе придется принюхаться. Со стороны искомого дома должны долетать некие необычные запахи — может быть, незнакомых трав, странного зелья, даже крови, а может, серы. И непременно должен виться хотя бы слабый дымок над каминной трубой странного дома, даже в самое теплое время года.
Брат Одо сказал: найди указанное место и найди старика.
Старик, которого ты должен найти, еретик, сказал брат Одо. Он упрямый еретик и тайный маг. Старика зовут Сиф, его кличка — Триболо. Так его прозвали на улицах — Истязатель.
Смутной, во многом размытой болезнью памятью, Ганелон обращался в прошлое, восстанавливал то, что случилось семь лет назад.
Однажды в замок Процинта тоже приходил маг, вспоминал он.
Тощий грязный старик — длинные пальцы с явственными узлами суставов обожжены кислотами, на голове красная шапка, на плечах черный, как ночь, плащ, может, бархатный и такой длинный, что запачканный пылью конец его волочился прямо по полу.
Тощий грязный старик много времени проводил наедине с Амансультой, но чем они занимались, этого никто не знал.
Старик уже тогда выглядел глубоким стариком и уже тогда его звали Сиф, но прозвище Истязатель было в те поры никому не известно, впрочем, о нем просто могли не знать. Чтобы заработать такое прозвище старик, наверное, немало поистязал живых тварей, добиваясь раскрытия великих тайн — как движутся, например, их лапки, почему моргают глаза, зачем движения и поступки некоторых тварей как бы копируют человеческие и всякое тому подобное.
Триболо.
Истязатель.
У старика, несомненно, есть помощники, подумал Ганелон, но помощников Ганелон не боялся. Он решительно отверг помощь брата Одо и отправился на поиски гнезда еретиков один. Он знал, что справится, ибо знал, что бояться следует не людей, а злых чар. Потому и шептал про себя неустанно: «Фиат волюнтас туа… Да будет воля твоя… Ет не нос индукас… И не введи в искушение…»
Рим пуст.
Воистину умирает Рим.
Даже в квартале Борго так грязно, что ноги тонут в нечистотах. Ноги тонут в нечистотах и на подходе к Латеранскому дворцу.
Как гигантская, оставленная моллюском раковина, гулкий, но пустой Рим никак не может вновь заполниться живой жизнью.
Зато жизнь кипит на дорогах.
Неустанно взывает к будущим паладинам, неустанно поднимает новых святых странников неистовых пилигримов на великий подвиг святого креста все более и более крепнущий голос великого понтифика апостолика римского — новоизбранного папы Иннокентия III:
— Очнитесь, верующие! Разве не пора спасти наследство Господа, вернуть Святой римской церкви те места, которые сам Иисус Христос освятил своею земной жизнью?
Торопятся по пыльным дорогам взволнованные легаты папы, неустанно взывают к верующим:
— Очнитесь, верующие! Кто здесь горестны и бедны, будут в Святой земле радостны и богаты! Так хочет Бог!
Не устают повторять:
— Очнитесь, добрые христиане! Оглянитесь вокруг! Прислушайтесь к странникам, вернувшимся с востока. Жестоко попирается вера христианская в Святой земле. Там блага земные расхищены, там святым паломникам на каждом шагу грозит ужасная опасность. Многие истинные христиане до сих пор несправедливо томятся в плену, они гниют в мрачных сырых темницах, гибнут от жажды и голода, а подлые сарацины требуют за пленных христиан невиданные выкупы. Горят христианские старые монастыри, безвинно и безвременно гибнут благородные рыцари. А неверные, размахивая над собой желтыми знаменами подлого Магомета, хозяйничают даже во внутренних областях Романии, всегда до того принадлежавших христианскому Константинополю.
Всех виня, всех укоряя, ни от кого не пряча и не отводя в сторону жестких глаз, святой человек магистр Фульк, а с ним посланец папы кардинал Падуанский неустанно проповедуют с папертей:
— Очнитесь, честные христиане! Вера в страдающего Христа подорвана. Утерян небесный Иерусалим. Разве не пора восстановить силу веры? Разве не пора одолеть нечистые дьявольские козни и вернуть Святой римской церкви ее прежнее положение, столь жестоко в последние годы ущемленное агарянами? Ужасный позор, ужасный стыд, ужасное горе, что столь презренное и недостойное племя, как подлые, не знающие жалости сарацины, сумело вдруг одолеть великий народ, осиянный светлым именем Христа!
Монжуа!
— Очнитесь, верующие! Разве не настала пора вновь двинуть броневые отряды благородных рыцарей в попранную агарянами Святую землю? Дерзкие сарацины сжигают христианские монастыри или приспособляют их для своих нечистых обрядов. Они насильно обрезают детей божьих и обрезанные части бросают в алтари и крещальни. Они мучают истинных христиан в темницах и предают их позорной смерти: сажают на кол, лишают детородных органов, поражают стрелами, перед тем привязав к столбу.
Монжуа!
— Очнитесь, добрые христиане! Разве не пора поставить на место неверных? Разве не пора поднять меч карающий против врага христиан Саладина? Тот паладин, который выйдет на стезю гроба Господня и прослужит Господу нашему милосердному в войске хотя бы год, с того будут полностью сняты все грехи, которые он совершил до святого странствия и даже те, которые он совершит после странствия, но в которых раскается и исповедуется. А тот, кто отведет блудливые глаза в сторону и не услышит призыва свыше к наказанию агарян, тот навсегда будет проклят Святой римской церковью.
— Навсегда! Во имя Господа!
Ведь разве не говорил Господь: «И кто не берет креста своего и не следует за мною, тот не достоин меня»?
Стезя святого гроба.
К несчастью для благородных рыцарей, не может вновь ступить на стезю святого гроба рыжебородый великан король германцев Фридрих Барбаросса. Упав на переправе с коня в холодную и быструю речку Салеф, протекающую вблизи Селевкии, король германцев был незамедлительно взят Господом на небо. Свидетели этого ужасного события рассказывали, что смерть рыжего великана так устрашила его сподвижников и так ужасно подействовала на благородных усталых рыцарей, что многие, мечась между ужасом и надеждой, тут же, на месте, покончили с собой, а многие другие, думая, что милосердный Господь уже навсегда забыл о них и не заботится больше, отреклись от христианской веры.
К несчастью для благородных рыцарей, не может вновь ступить на стезю святого гроба неистовый король Ричард Львиное Сердце.
Поверив нелепым слухам о том, что в некоем лимузенском замке Шалю найден огромный клад старинного золота и драгоценных камней и получив невежливый отказ хозяина на требование незамедлительно выдать ему указанный клад на нужды будущего похода в Святую землю, король Ричард со всей свойственной ему горячностью в тот же час поклялся повесить всех дерзких обитателей замка Шалю от мала до велика.
И рассказывали очевидцы, что пришел благородный король Англии с многочисленным войском к замку Шалю и осадил замок, в котором, как он думал, было скрыто большое сокровище. Он не торопился, будучи уверен, что владелец замка не станет долго ему противостоять. Но когда вместе со своим военачальником Меркадье благородный король Ричард обходил вокруг стен замка, отыскивая, откуда удобнее всего произвести нападение, простой арбалетчик по имени Бертран де Гудрун пустил со стены замка стрелу, которая пронзила руку королю, ранив его неизлечимой раной.