Прашкевич Геннадий Мартович. Пес Господень

   — Теперь ты знаешь, как упорно я делаю свое дело. Терпеливо жди меня здесь у входа. Если ты уйдешь, тебя убьют латиняне. Если ты уйдешь, ты уже никогда не увидишь свою госпожу.
   — А я ее увижу? — жадно спросил старик Сиф, будто он был не Триболо-Истязатель, а истинный праведный паладин, надеющийся на встречу с Прекрасной Дамой.
   Ганелон усмехнулся.
   — Почему ты смеешься? — спросил старик.
   Ганелон не ответил.
   Его одновременно душили смех и жгучая ненависть, великий гнев и печальная радость.
   Ложная подруга.
   Он подумал так об Амансульте.
   Перивлепт.
   Восхитительная.
   Но и это, наверное, ложь, подумал он. Ложь, как все, что окружает в этом мире Амансульту.
   Он скрипнул зубами.
   Его бывшую госпожу могли воспевать труверы, за нее могли сражаться на турнирах благородные рыцари, она могла радушно принимать многочисленных гостей в своем родовом замке, жертвовать богатое золото храмам, радеть нищим и убогим, но, как всякая ложная подруга, она избрала иной путь, путь, который ведет только вниз — извилистый мерзкий путь, всегда пролегающий в ночи и тайно. Возможно, присутствие Амансульты и могло освещать, но ее присутствие лишало окружающих Бога.
   Ложная подруга, повторил про себя Ганелон.
   Серые мухи снова плыли перед его глазами.
   А может, не мухи, а неясные блики и таинственные тени, неожиданно отражаемые глазурованными изразцами, которыми были покрыты стены. А может, не мухи, а отсветы отдаленных пожаров, бездушно и молчаливо играющие на гладком мраморном полу, действительно гладком, как поверхность самого гладкого, самого зеркального льда.

…

    МЕСТО, В КОТОРОМ…

   Ганелон сжал зубы.
   Я разыскал логово зла.
   Брат Одо сказал: когда ты разыщешь логово зла, ты можешь поступать так, как тебе покажется правильным, брат Ганелон. Ты обязан вернуть Святой римской церкви старинные книги и золото, все это должно принадлежать церкви. Во всем остальном, брат Ганелон, ты можешь поступать так, как тебе покажется правильным. И да будет водить твоею рукой Господь!
   Ганелон знал: сейчас пройдет минута или две и он увидит перед собой прекрасные хорошо знакомые ему глаза Амансульты, как всегда, полные холода и презрения. Они опять будут смотреть на него, как на некую разновидность жабы и ящерицы. Они будут обдавать его ледяным холодом, но он знает, он знает, он знает — он нашел, наконец, логово зла, он настиг, наконец, носительницу зла, он нашел, наконец, то зло, что, отрицая милость божью, отняло у него, у Ганелона, все, чем он мог владеть, случись ему жить иначе, то зло, которое гнало его по свету, заставив отречься от всего, чем он мог владеть.
   Грех!
   Тяжкий грех!
   Остановись, Ганелон, сказал он себе и, весь дрожа от нетерпения, застыл в узком каменном переходе.
   Заспанный, но одетый служка в белом коротком хитоне, заправленном в такие же короткие белые штаны, в легких сандалиях, крест-накрест перевязанных сыромятными ремешками, изумленно выступил из-за мраморной колонны. Служка поднял руку, будто желая остановить Ганелона. Может, он даже и не хотел его останавливать, но он невольно встал между Ганелоном и найденным им злом, и Ганелон, не думая, ударил служку кинжалом.
   Вытерев окровавленный клинок о белый хитон упавшего на пол еретика, Ганелон медленно двинулся сквозь анфиладу огромных комнат — сквозь отсветы чудовищного далекого пожара, застлавшего небо города городов, сквозь неясные шорохи, сквозь странную тишину.
   Все двери были настежь распахнуты, будто указывали Ганелону путь.
   Самая последняя вывела его на террасу.
   Сложный фонтан — много мраморных круглых чаш, поставленных одна на другую, каждая все меньшего и меньшего размера, негромко журчал в темной ночи. Журчал легко и неизъяснимо печально.
   Всю заднюю стену террасы украшала мозаичная, выполненная на белом мраморе, картина мира — бесконечного, во многом узнанного, но никем еще до конца не изученного.
   Сжатый кулак Кипра, длинным перстом указывающий в сторону Антиохии.
   Пелопоннес.
   Фесалоникские мысы.
   Земли фракийцев и оптиматов.
   Понт Евксинский, омывающий Пафлагонию и берега Халдии.
   Наконец, прихотливый рукав святого Георгия, озаренный заревом горящего Константинополя…
   Единственная дверь, ведущая с террасы, наверное, еще в одну комнату, в ту самую, наверное, в которую хотел попасть Ганелон, оказалась запертой изнутри.
   Но разве может даже самая крепкая дверь противостоять праведному гневу?"

XXI

   "…и языческая картина, на которой изображалось, каким образом некогда божественный Юпитер пролил золотой дождь в греховное лоно Данаи, обманув несчастную.
   Драпировка, нежная и золотистая, будто вечернее небо, когда его освещают последние солнечные лучи.
   Алый густой ковер, мягко проминающийся под ногами.
   Высокое стрельчатое, уходящее под самый потолок окно, за которым то гасло, то вновь разгоралось далекое зарево.
   Камин, украшенный голубыми глазурованными изразцами.
   В камине курился широкий глиняный горшок, отдавая запахом загадочных благовоний.
   Ложная подруга!
   Ганелон в гневе ударил кинжалом по глиняному горшку. Он рассыпался и из камина вырвалось, шипя, облако пара.
   Ганелон отшатнулся.
   Перивлепт.
   Восхитительная.
   Тонкая шелковая ночная рубашка на Амансульте неясно светилась. Она была так тонка, так прозрачна, что казалась сотканной из бесчисленных невидимых паутинок.
   Зарычав, Ганелон, рванул рубашку, одновременно другой рукой валя вскрикнувшую Амансульту на низкое, устланное белыми льняными покрывалами ложе.
   Шумно упала на пол и распахнулась старинная шкатулка, инкрустированная серебром и слоновой костью. Бесшумно, как капли ртути, покатились по алому ковру крупные, тревожно мерцающие жемчужины.
   Амансульта не сопротивлялась.
   Ее глаза не выражали отчаяния.
   В ее глазах стояло безмерное изумление.
   С безмерным изумлением она глядела Ганелону в лицо и он не понимал, почему она не кричит, не зовет на помощь, не сопротивляется,
   «Где ты, Гай, там я, Гайя.»
   С лихорадочным нетерпением он сдирал с Амансульты рубашку.
   Знак!
   Где знак?
   Где ужасный ведьмин знак, отметка дьявола, темное странное пятно, похожее на отпечаток лягушечьей лапки?
   Ганелон знал, он много раз слышал об этом от старой служанки Хильдегунды: дьявольское пятно должно прятаться под левой грудью Амансульты. Так говорила старая Хильдегунда, а ведь она, а не кто-то другой, купала маленькую Амансульту. Она не могла не увидеть и не запомнить знак столь явственный, знак столь очевидный.
   Ганелон сорвал с Амансульты рубашку и волшебная нагота Амансульты ослепила его.
   Он видел круглые груди. Они тяжело вздымались от дыхания. Темные сосцы как бы запеклись.
   Но серебристая кожа Амансульты светилась.
   Так светится сам по себе осенний накат в море, когда в воде цветут мириады мелких, почти неразличимых обычным глазом морских существ, так светятся на корабельных реях таинственные огни, которые во всех частях света зовут огнями святого Эльма. Так светятся жемчужины, которые долго касались живого теплого тела.
   Свет Амансульты был притягателен и страшен, как отсветы ужасного пожара над городом городов.
   Ведьмин знак!
   Ганелон застонал от разочарования.
   Он увидел темное пятно, действительно схожее очертаниями с лягушечьей лапки. Он знал об этом пятне, он много раз слышал о нем, но втайне, оказывается, он надеялся не найти его.
   Но пятно было!
   Левой рукой Ганелон заломил за спину Амансульты ее слабые, не оказывающие никакого сопротивления руки, а правой, узким кончиком милосердника, ткнул прямо в пятно.
   Амансульта не вздрогнула.
   Она лежала под Ганелоном, как ледяная статуя.
   Ее глаза смотрели прямо на Ганелона и были как две звезды в морозную ночь.
   Как две звезды, источающих презрение и брезгливость, с отчаянием подумал Ганелон. Так смотрят на некое насекомое, которое не может причинить тебе вред, но отвратительно тебе всей своей сущностью.
   Двумя короткими движениями, не давая Амансульте опомниться и вырваться, Ганелон кончиком милосердника начертал святой крест на ее обнаженной левой груди.
   Только теперь Амансульта застонала.
   Он почти не видел ее.
   Ее нагота ослепила Ганелона.
   Уронив милосердник на алый ковер, на котором остались невидимыми упавшие на него капли крови, он всем своим тяжелым телом, вдруг ставшим горячим и потным, навалился на застонавшую Амансульту. Он не понимал, что он делает. Он был ослеплен сиянием ее тела. Пересохшими губами он упорно ловил ее сухие, ненавидящие, стремительно уклоняющиеся от него губы.
   Ему пришлось дважды ударить Амансульту, только тогда ее губы оказались, наконец, под его губами.
   Ужас переполнял Ганелона.
   Он не нуждался ни в чем, он не нуждался ни в голосе, ни в едином движении Амансульты. Он просто проваливался в мрачную мертвую бездну, стонал и хрипел, и хотел проваливаться еще глубже — в самую тьму, в кромешный мрак, в ужасное ледяное молчание морозной ночи, не дающее никаких откликов, никаких отсветов или бликов, на самое дно тьмы и ужаса. Туда, откуда никто никогда не всплывает.
   Ганелон рычал и хрипел.
   Слезы лились из его глаз, теперь окутанных пеленой так, будто на голову ему накинули платок.
   — За что ты яришься на сломанный тростник? — одними губами в отчаянии выдохнула Амансульта, когда, он, отхрипев, упал, наконец, щекой на ее окровавленные груди.
   Он не ответил.
   Дрожа и все еще вздрагивая, он, как животное, сполз с низкого ложа на алый мягкий ковер.
   Его сотрясала немилосердная дрожь.
   Схватив милосердник, он с силой вогнал его в крышку деревянного столика.
   Кинжал встал перед Ганелоном, как крест.
   Это и был святой крест, перед которым, не обращая больше внимания на Амансульту, он упал на колени.
   Де профундис…
   Из бездны…
   Из бездны взываю к тебе, о, Господи!
   Ганелон знал, Господь его услышит. Он знал, Господь поймет его боль, увидит его слезы, текущие из невидящих глаз.
   Он простит.
   Ты же видишь, молил Ганелон. Ты же видишь, как я страдаю. Ты же видишь самые сокровенные движения моей души. Я ничего не таю от тебя.
   Все это время Амансульта смотрела на Ганелона.
   Распластанная на низком оскверненном ложе, как серебряная рыба, выдернутая из родной стихии жадным рыбарем и брошенная на сковороду, она даже не изменила позы.
   Она лежала так, как он ее оставил.
   — Убей меня, — выдохнули ее губы.
   Ганелон медленно встал.
   Он плакал.
   — Тебя и так скоро убьют, — сказал он плача. — Скоро сюда войдут воины Виллардуэна.
   Он не знал, почему его губы произнесли имя маршала Шампанского, почему он назвал именно Виллардуэна, а не маршала Монферратского, или графа Фландроского или имя престарелого дожа Венеции.
   Он ослеп.
   Он забыл, зачем он здесь.
   Плача, он брел по анфиладе пустых комнат, освещенных лишь заревом, все выше поднимающимся за окнами.
   Плача, он шел, повторяя одни и те же слова:
   — Скоро здесь будут воины Виллардуэна.
   — Сиф! — во весь голос крикнул он, выйдя в сад. — Где ты, старый мерзкий колдун?
   Никто не откликнулся.
   Ганелон медленно обошел каменную колонну. Он даже заглянул под пустой портик.
   Зло не хотело умирать.
   Зло ушло, уведя с собой старика Сифа.
   Плача, Ганелон поднял голову.
   Латинские буквы на портике слабо отсвечивали.
   Как серебристая кожа Амансульты.

…

    ЛЁКУС ИН КВО…

Часть пятая ВВЕДИ ЖЕ НАС В РАЙ, ГОСПОДИ! 1208

II

   "…правителю мрака Сатане, обитающему в глубине преисподней и всегда окруженному легионом дьяволов, удалось сделать отступника черного барона Теодульфа голосом своим на земле, рукой своей на земле, жадным сыном бахвальства, стяжательства и их сестер — алчности и безмерной наглости.
   Да ниспошлет Господь на него слепоту и безумие, да разверзнутся небеса и поразят его громом и молнией.
   Да падет на него гнев Всемогущего и святых Петра и Павла. Пусть проклянет его всяк входящий и выходящий.
   Да будет прокляты пища его и все его добро, и псы, охраняющие его, и петухи, для него поющие.
   Да никто не посмеет подать ему воды и дать место у очага.
   Пусть постигнет его судьба Датана и Аверроса.
   Пусть ад поглотит его живым, как Анания и Сапфира, оболгавших Господа. И пусть будет наказан он, как Пилат и Иуда, предатели Господа.
   Да падет на него проклятие девы Марии и всех святых, да постигнут его страшнейшие пытки в аду, как отступника, богохульника и хулителя церкви.
   Пусть вся Вселенная встанет на него войной.
   Пусть разверзнется и поглотит его земля и даже имя его навсегда исчезнет с лица Вселенной. Пусть все и вся объявят ему войну. Пусть стихия и люди заодно восстанут против него и уничтожат. Пусть жилище его превратится в гибельную пустыню. Пусть святые еще при жизни помутят ему его слабый разум, и пусть ангелы сразу после смерти препроводят его черную душу во владения Сатаны, где дьяволы, несмотря на заключенное с ним соглашение, будут жестоко истязать его за содеянные им преступления.
   Пусть Всемогущий и все святые шлют вечное проклятие наместнику Сатаны черному барону Теодульфу, подобное тому, каким был проклят Иуда Искариот и Юлиан Отступник.
   Пусть погибнут все сторонники антихриста черного барона Теодульфа, как погибли язычники Диаклетиан и Нерон.
   Да будут сочтены его дни и достойны всяческого сожаления. Пусть обрушатся на него все возможные невзгоды и голод, пусть поразит его чума, проказа и другие болезни.
   Да будет проклят весь его отступнический род по седьмое колен. Да не поможет ему молитва, не снизойдет на него благословение. Пусть будет проклято любое место, где он живет и то, куда он поедет.
   Проклятие всем, кто не признает сию анафему!
   Пусть преследует их это проклятие днем и ночью, всечасно, всеминутно, едят ли они или переваривают пищу, бодрствуют ли они или спят, разговаривают или молчат.
   И проклятие плоти их от темени до ногтей на ногах.
   Пусть оглохнут они и ослепнут, пусть поразит их вечная немота, пусть отнимутся у них руки и ноги, пусть преследует их проклятие, сидят они, стоят или лежат.
   Проклятие отныне и во веки веков, до второго пришествия!
   Пусть сдохнет, как скот, отступник черный барон Теодульф, владетель Процинты, клятвопреступник и богохульник, продавший душу дьяволу.
   Пусть волки растерзают его смрадный труп.
   Пусть вечно сопутствует ему только сам Сатана и его мерзкие черные ангелы.
   Аминь!"

III–V

   "…может, и не стоит полагаться на свидетельство доброй женщины, но в Дом бессребреников она пришла сама.
   Ганелон дал доброй женщине монету и она смиренно, спрятала монету в широкий рукав, где заодно хранила немного пищи.
   После этого Ганелон разрешил доброй женщине сказать правду.
   Пол коридора перед кельей Ганелона был мелко посыпан золой. Зола рано утром не была отмечена ничьим следом, значит, дьявол в эту ночь не являлся. А вообще в последнее время дьявол сильно досаждал Ганелону. Он то лаял за окном, как лисица, то толкал под руку так, что вырывалась из рук и падала на пол, разбиваясь на множество осколков, глиняная чашка, то просто, смеясь над Ганелоном, гасил ночник, мешал вчитываться в выцветшие списки, куда-то прятал молитвенник и даже распевал под крошечным окошечком кельи нелепые похабные песни, всегда оставляя в воздухе после себя дурной нехороший запах. Однажды, проявляя бдительность, Ганелон уловил появление дьявола даже в будке исповедальни, где дьявол, лукавя и хитря, попытался принять облик духовника. Он даже успел нашептать на ухо Ганелону некоторое количество богохульных слов, но Ганелон вовремя спохватился.
   — Да будет с нами Господь и Матерь Божия, — сказал он.
   Добрая женщина смиренно подтвердила:
   — Аминь.
   В общем, Ганелон заранее знал, что ему расскажет добрая женщина. Только иногда случалось так, что приносила новости, еще неизвестные Ганелону. Но ради этих редких удач Ганелон терпеливо выслушивал то, о чем уже хорошо знал от других добрых католиков, часто, как и добрая женщина, навещавших его в Доме бессребреников.
   Страшную анафему отступнику черному барону Теодульфу провозглашают в каждой церкви. Так сказала добрая женщина и Ганелон согласно кивнул. Имя отступника графа Раймонда IV Тулузского проклинает каждый житель Лангедока. Это было не совсем так, но Ганелон и в этот раз согласно кивнул. Блаженный отец Доминик, благословленный римским апостоликом и только ему лично отчитывающийся в своих деяниях, неустанно и яростно взывает к каждой доброй душе: «Опомнитесь! Дело Господа в опасности! Смрадные еретики затопили Лангедок ложью!» Это вполне соответствовало истине, но Ганелон знал о словах и деяниях блаженного отца Доминика гораздо больше, чем любая добрая женщина, искренне желающая помочь делу Святой римской церкви.
   Ганелон перекрестился.
   Разве не прав в своей неукротимой ярости, направленной против еретиков, блаженный отец Доминик? Разве не сказал Иисус: «Тот же, кто не пребудет во мне, уподобится ветви, которая отброшена и умирает. Мертвые же ветви подбирают, бросают в костер и сжигают.»?
   Неистовый гнев блаженного отца Доминика праведен и угоден Господу.
   В городке Барре на глазах Ганелона, не смущаясь присутствием многих простолюдинов, прямо на паперти блаженный отец Доминик жестоко избил палкой клирика, тайком счищавшего святые тексты с церковных пергаментов. Нечестивый делал из них малые псалтыри на продажу.
   Там же в Барре на глазах Ганелона блаженный отец Доминик добился костра для некоего молодого богомаза, богохульно изобразившего Христа. Христос был изображен в мандорле — в вечном сиянии. Но само это сияние, написанное богохульным богомазом, было мелким и тусклым, а его формы неверны. Упомянутое изображение смущало простых людей и даже священнослужителей приводило к неверным мыслям.
   Там же в Барре на глазах Ганелона блаженный отец Доминик добился суда над целой группой тряпичников-катаров, поучающих о близости царства Божия. Кому дано вслух сказать: «Смотрите, вот приидет царствие Божие»? — в неистовом, но праведном гневе возопил блаженный отец Доминик. Даже дьяволу, при всей его силе, не дано знать будущего. Зная дьявол прошлое и настоящее, да знай он будущее! — чем бы тогда его знания отличались от знания Бога?
   Блаженный отец Доминик в своем чистом и святом неистовстве непримиримо и яростно отлучает за ересь даже епископов, жестоко побивает клириков, неустанно судит отступников; везде и всюду он требует называть папу, наместника Бога на земле, по всей форме — апостоликом римским, великим понтификом, царем царей, владыкой владык, священником во веки веков по чину Мельхиседека.
   «Как можно чаще употребляйте против еретиков духовный меч отлучения!» — так призывает блаженный отец Доминик.
   Но, Господи, как трудно разить отступников и врагов церкви только мечом духовным!
   Темным еретикам и многочисленным отступникам, что отовсюду стекаются в Лангедок, покровительствует могущественный граф Раймонд Тулузский.
   Безнравственные оргии в замках, забвение святых служб, вольные богохульные беседы с магами и колдунами, бежавшими в Лангедок, в новое пристанище еретиков, из сожженного Константинополя — черная душа графа Раймонда Тулузского давно изъязвлена неверием.
   Рассказывая о черном графе, добрая женщина, посетившая брата Ганелона, плевалась:
   — Анатема сит!
   При этом она тряслась, поводила левым плечом, подцокивала языком и подмигивала, и время от времени вся, от ног до головы, ревностно передергивалась, мелко и часто крестясь:
   — Граф Тулузский не прибегает к советам священнослужителей…
   Добрая женщина ревностно подмигивала, передергивалась, поводила левым плечом, подцокивала, прятала пронзительные глаза под черный низко опущенный на лоб платок:
   — Граф Тулузский, он богохульник… Он бесчестных девиц называет сестрицами… Он привечает грязных бродяг, поющих богохульные катарские вирши… Он сам слушает всяческое безнравственное пение… Он пьет вино и в будни и в светлое воскресенье… Даже в скоромные дни он затевает танцы, и песнопения, и игру в кости…
   Добрая женщина ревностно передергивалась:
   — Граф Тулузский пьет за здоровье сатаны, все знают… Он заставляет называть себя блаженнейшим… Его нечестивые люди ловят на дорогах священнослужителей, насильно поят их крепким вином и насильно отдают в руки развратных служанок и экономок…
   Глаза доброй женщины пронзительно вспыхивали:
   — Такие, как граф Тулузский, в городе городов Константинополе облачались в плащи с пурпурной каймой… На головы лошадей они надевали головные уборы, крытые тонким полотном, подвязывали им челюсти богатыми лентами из белого льна…
   Добрая женщина, мелко крестясь, понижала голос:
   — И много чего делали в городе городов такие, как граф Тулузский…
   И подмигивала, передергивалась ревностно:
   — Такие, как граф Тулузский, в городе городов протягивали руки к имуществу церкви… Они разбивали ризницы, присваивали себе святыни… Они похитили из церкви, которую в городе городов называют Святой, два куска от креста Господня, каждый толщиной в человеческую ногу, и железный наконечник от копья, которым прободен был наш Господь в бок, и два гвоздя, которыми были прибиты его руки… Говорят, что богохульник граф Тулузский прячет в своем замке тунику, в которую был одет Иисус и которую сорвали с него, когда вели на гору Голгофу… И благословенный мученический венец, которым Иисус был коронован, где каждая колючка, как железное шило…
   Добрая женщина заламывала руки, от благородного рвения в уголках ее бледного узкого рта выступила пена:
   — А еще говорят, что в известном замке Процинта богохульник и отступник черный барон Теодульф похваляется частью одеяния Святой Девы, захваченной им в городе городов… Из земли сарацинов тот же черный барон привез богомерзких уродцев, он учит их вести церковные службы и при этом смеется… Весь род отступника черного барона Теодульфа ныне проклят Святой римской церковью… Известно, что еще предки черного барона Теодульфа служили слуге Сатаны королю варваров Теодориху… Этот сатанинский король умел пускать изо рта огонь, а сразу после смерти провалился в ад, все знают… Проклятый Святой римской церковью богохульник и отступник черный барон Теодульф не унимается… Он грабит святые монастыри, он отбирает у смиренной братии старое вино и церковную посуду… А дочь черного барона Теодульфа тоже была ведьма, все знают… Ее прозвали Кастеллоза, Замковая… Под ее левой грудью у нее была дьявольская отметка — некое темное пятно в виде лягушечьей лапки… Ни одна корова в округе не доились, когда нагая ведьма Кастеллоза купалась в прудах под кривой башней Гонэ, давно всем известных как место игр дьявольских… Еще говорят, что ведьма Амансульта приносила в жертву не крещенных детей, варила и поедала человеческие члены… Все знают…
   Добрая женщина задохнулась от ужаса:
   — Чур меня, чур!
   — Аминь, — остановил добрую женщину Ганелон, сильно косящим глазом разглядывая распятие. — Разве тебе неизвестно, что сталось с той, кого ты назвала Кастеллозой?
   Добрая женщина охотно ответила:
   — Говорят, эта ведьма бежала от наказания в край магов и сарацинов, все знают… Еще говорят, что ведьму Амансульту, дочь черного барона, зарезали в городе городов… И говорят, что это было нелегко сделать…
   Добрая женщина вздохнула:
   — Все знают.
   И добавила, пряча пронзительные глаза под черный платок:
   — Я с правдой пришла. Буду ли я услышана?
   Ганелон кивнул.
   Добрая женщина ободрено сказала:
   — Совсем недавно богохульник черный барон Теодульф в неслыханном своем разврате приказал поймать меня, будто я зверь, будто во мне не божья душа… Трое суток пряталась я в лесу и боялась света… Я стала, как птица ночная, пока не пробралась тайными тропами к благославленному Дому бессребреников… Черный барон Теодульф грозится поймать меня, вымазать медом и привязать к дереву на солнечной поляне совсем нагую, чтобы всякое жалящее и кусающее насекомое летело и ползло на меня… Разве можно так угрожать доброй христианке, чистой душой и ревнивой в вере?…
   Ганелон согласно кивнул.
   На Аппской дороге он сам однажды оказался случайно среди полупьяных веселых всадников, сбивших с него шапку и столкнувших в канаву. На огромном жеребце, жилистом, как сам дьявол, грузно возвышался огромный и жилистый барон Теодульф. Его единственный левый глаз, явственно затронутый безумием, сверкал, как фонарь в ночи.
   «Грязная собака, грязный монах! — крикнул он, хлестнув Ганелона плетью. — Презренный пес блаженного Доминика! Если ты, грязная собака, еще раз хоть одной ногой ступишь на мою землю, я велю сжечь тебя!»
   И каждый, кто был при пьяном бароне, смеясь, ударил Ганелона плетью или хотя бы плюнул в него.
   Господь милостив.
   Ганелон знал, земля велика. Он знал, что земля, может, даже кругла, как о том иногда говорят, но грех, он везде грех.
   Чистый душой блаженный отец Доминик призывает беспощадно преследовать любой грех, беспощадно истреблять носителей греха.
   Склонив голову, Ганелон печально слушал добрую женщину.