Страница:
Город гордыни, сказал себе Ганелон.
И подумал: разве может свеча затемнить Солнце?
Город гордыни.
Ганелон хотел спросить: если Константинополь так древен и так велик, если он возвышается как гора над всем миром, тогда почему не побоялись войти в него немногие воины Христовы с мечами в руках?
Но вслух он спросил:
— Зачем ты вырвал меня из рук грифонов, Алипий?
Хозяин «Глории» не ответил.
Он сидел прямо на деревянной клетке, в которой скорчился Ганелон. Клетка была поставлена прямо на палубе под толстой мачтой, и Ганелон видел только голые ноги в сандалиях, а не самого Алипия. Наверное, рядом находился кто-то из матросов, потому что Алипий не ответил. Просто он продолжал бормотать. А матросы Алипия давно привыкли к постоянному нелепому бормотанию хозяина «Глории».
— А базилевс не похож на обыкновенного человека, Ганелон, — бормотал Алипий. — Все падают перед базилевсом ниц. Когда-то он мог быть простым конюшим, как император Василий I, или простым солдатом, как император Фока. Он мог быть в прошлом фракийцем или греком, кулачным бойцом или человеком весьма состоятельным, это неважно. Если на ногах базилевса пурпурные сапожки, он — император. И он садится на золотой трон. А на ступеньках золотого трона стоят два льва, тоже изваянных из чистого золота. И листья на дереве, которое украшает трон, тоже золотые. А при виде гостей золотые львы разевают страшные пасти и рычат. Они рычат все то время, пока гостям выносят скамьи и они рассаживаются перед императором.
— Народ ромеев всегда шумлив. Иногда он даже беспутен, — бормотал Алипий, сидя на клетке, в которой, скорчившись, томился Ганелон. — Но никогда народ ромеев не позволяет своему императору ступать по голой земле. Ему этого нельзя, ведь он базилевс. Он быколев! Он император! Он одним своим появлением, как Солнце, оказывает честь как членам синклита, так и простолюдинам. Базилевс выше всего живого. Он велик. Он так велик, что наказывает не из ненависти и вознаграждает не из любви.
Город гордыни, повторил про себя Ганелон.
Разве может мозг человека, даже императора, охватить мир?
Гордыня.
Ганелон хотел спросить: если базилевс так велик, если ему подчинены многочисленные земли от острова Корфу до дальней Киликии, если все перед ним падают ниц, как перед Солнцем, то почему теперь под стенами города городов толпятся чужие воины? И если базилевс так силен, что взгляд его останавливает накатывающиеся на берег волны, то почему его смелые ромеи, многочисленные как саранча, не устояли перед немногими вооруженными пилигримами, которые вошли в Константинополь совсем в небольшом числе и передали пурпурные сапожки базилевса совсем молодому человеку Алексею IV, сделав его соправителем собственного отца императора Исаака, предательски до того брошенного в темницу собственным братом?
Но вслух он спросил:
— Зачем, Алипий, вырвав из рук грифонов, ты загнал меня в эту клетку?
Алипий опять не ответил.
«Глорию» тяжело раскачивало на долгих валах, пришедших, может, от берегов Сирии.
Прижавшись лбом к теплому шероховатому дереву, из которого была сколочена тяжелая клетка, Ганелон, скорчившись, часами смотрел на волнующееся море.
Бесконечное и долгое.
Долгое, как мысли, которые никогда не стоят на месте, но всегда бегут.
Неведомо куда, но бегут.
Ганелон привык к тому, что Алипий, даже побаиваясь матросов, приходит иногда и садится на клетку. Он привык к бормотанию Алипия, как привыкли матросы к бормотанию моря. Он привык к матросам, которые иногда приходили его дразнить. Если Конопатчик ослепнет, нехорошо усмехаясь говорили матросы, плюя в щели клетки и пытаясь дотянуться до Ганелона длинной палкой, мы утопим тебя в море. Морские свиньи искусают твое гнусное тело, азимит!
Господь такого не допустит, шептал про себя Ганелон.
Нет на земле места, пощаженного страданиями, но Господь такого не допустит.
Терпеливо терпя мы соединяемся с Богом.
Низкая клетка не позволяла разогнуть спину. Ганелон или стоял на коленях, прильнув глазами к щели, или лежал, скорчившись, подтянув ноги к животу. Когда он так лежал, ему хорошо были видны латинские слова, вырезанные кем-то на одной из перекладин клетки.
«Где ты, Гай, там я, Гайя.»
Наверное, в этой клетке кто-то уже томился.
— Народ ромеев так древен, — бормотал сидя на клетке Алипий, — что известно им: дух святой исходит только от Бога-отца. Этим ромеи постоянно сердят апостолика римского, ведь только Святая римская церковь настаивает на том, что запас благодати создается деяниями святых. Апостолик римский и вы, латиняне, креститесь пятью пальцами, а ромеи так древни, что знают — истинно крестятся лишь тремя.
«Где ты, Гай, там я, Гайя.»
Приходили матросы — дразнить Ганелона.
Матросы совали в клетку длинную палку и дивились: почему азимит не рычит от боли?
Еще они дивились: почему азимит ест самые плохие бобы, которые не стали лучше от того, что совсем протухли, но при этом азимит еще не совсем потерял силы?
Матросы садились на палубу перед деревянной клеткой и, нехорошо усмехаясь, напоминали Ганелону: помни, азимит, если Конопатчик ослепнет, мы скормим тебя морским свиньям.
«Где ты, Гай, там я, Гайя.»
Господь милостив.
Ганелон впивался отросшими загибающимися ногтями в локти.
В клетке пахло смолой, рыбой, крапивными веревками.
Он вспомнил, что в темной башне замка Процинта, в которой он провел два года, пахло нечистотами и мышиным пометом.
Еще он почему-то вспоминал иногда запах жирного дыма, вздымающегося над костром, на котором был сожжен несчастный тряпичник. И сладкий приторный запах волшебных трав, которыми в Риме чуть не отравил его старик Сиф, прозванный Триболо.
Господь не раз отводил от него смерть.
Господь не позволит Ганелону умереть в клетке.
Устав лежать, Ганелон снова приникал к щели.
Облака.
Длинные узкие облака.
Там, где их разносило ветром, тянулись тонкие хвосты, расплывчатые, как прошлое.
Замок Процинта…
Рим…
Остров Лидо…
Остров Корфу…
На острове Корфу Ганелон впервые услышал подробности о том, как вооруженные паладины брали Зару, христианский город угрского короля Имрэ.
Говорят, впервые увидев с моря исполинские каменные стены Зары, паладины возопили: да можно ли взять такой город приступом?
Но Господь милостив.
Жители Зары, пораженные видом многих судов, покрывших бухту, как плавающие острова, высыпали на стены.
Узнав, что на судах пришли христиане, жители Зары как бы немного успокоились и сами предложили дожу Венеции Энрико Дандоло добровольно сдать ему свой город в обмен на их жизни, но престарелый лукавый дож так сказал паладинам:
«Сеньоры, жители Зары хотят сами добровольно сдать мне город на милость при том условии, что я пощажу их жизни. Я мог бы принять их предложение, но ничего не хочу делать без вашего согласия, сеньоры.»
Подумав, благородные бароны ответили:
«Город Зара в любом случае должен быть нашим. Но нам хотелось бы, чтобы все богатства Зары тоже стали наши, без всяких других условий. Если требуется на то наше соизволение, вот оно.»
Только белый аббат отец Валезий, сузив глаза, темные зрачки которых никогда не отражали свет, вслух ужаснулся:
«Сеньоры! Вам именем апостолика римского запрещаю вам идти на приступ христианского города Зары. Опомнитесь! Вы святые паломники, а город Зара принадлежит христианам.»
«Конечно, это так, — согласно кивнул престарелый лукавый дож Венеции. — Но святые паломники обещали вернуть мне Зару. Только в ответ на это я могу доставить святых паломников в Святую землю.»
VI
VII–X
И подумал: разве может свеча затемнить Солнце?
Город гордыни.
Ганелон хотел спросить: если Константинополь так древен и так велик, если он возвышается как гора над всем миром, тогда почему не побоялись войти в него немногие воины Христовы с мечами в руках?
Но вслух он спросил:
— Зачем ты вырвал меня из рук грифонов, Алипий?
Хозяин «Глории» не ответил.
Он сидел прямо на деревянной клетке, в которой скорчился Ганелон. Клетка была поставлена прямо на палубе под толстой мачтой, и Ганелон видел только голые ноги в сандалиях, а не самого Алипия. Наверное, рядом находился кто-то из матросов, потому что Алипий не ответил. Просто он продолжал бормотать. А матросы Алипия давно привыкли к постоянному нелепому бормотанию хозяина «Глории».
— А базилевс не похож на обыкновенного человека, Ганелон, — бормотал Алипий. — Все падают перед базилевсом ниц. Когда-то он мог быть простым конюшим, как император Василий I, или простым солдатом, как император Фока. Он мог быть в прошлом фракийцем или греком, кулачным бойцом или человеком весьма состоятельным, это неважно. Если на ногах базилевса пурпурные сапожки, он — император. И он садится на золотой трон. А на ступеньках золотого трона стоят два льва, тоже изваянных из чистого золота. И листья на дереве, которое украшает трон, тоже золотые. А при виде гостей золотые львы разевают страшные пасти и рычат. Они рычат все то время, пока гостям выносят скамьи и они рассаживаются перед императором.
— Народ ромеев всегда шумлив. Иногда он даже беспутен, — бормотал Алипий, сидя на клетке, в которой, скорчившись, томился Ганелон. — Но никогда народ ромеев не позволяет своему императору ступать по голой земле. Ему этого нельзя, ведь он базилевс. Он быколев! Он император! Он одним своим появлением, как Солнце, оказывает честь как членам синклита, так и простолюдинам. Базилевс выше всего живого. Он велик. Он так велик, что наказывает не из ненависти и вознаграждает не из любви.
Город гордыни, повторил про себя Ганелон.
Разве может мозг человека, даже императора, охватить мир?
Гордыня.
Ганелон хотел спросить: если базилевс так велик, если ему подчинены многочисленные земли от острова Корфу до дальней Киликии, если все перед ним падают ниц, как перед Солнцем, то почему теперь под стенами города городов толпятся чужие воины? И если базилевс так силен, что взгляд его останавливает накатывающиеся на берег волны, то почему его смелые ромеи, многочисленные как саранча, не устояли перед немногими вооруженными пилигримами, которые вошли в Константинополь совсем в небольшом числе и передали пурпурные сапожки базилевса совсем молодому человеку Алексею IV, сделав его соправителем собственного отца императора Исаака, предательски до того брошенного в темницу собственным братом?
Но вслух он спросил:
— Зачем, Алипий, вырвав из рук грифонов, ты загнал меня в эту клетку?
Алипий опять не ответил.
«Глорию» тяжело раскачивало на долгих валах, пришедших, может, от берегов Сирии.
Прижавшись лбом к теплому шероховатому дереву, из которого была сколочена тяжелая клетка, Ганелон, скорчившись, часами смотрел на волнующееся море.
Бесконечное и долгое.
Долгое, как мысли, которые никогда не стоят на месте, но всегда бегут.
Неведомо куда, но бегут.
Ганелон привык к тому, что Алипий, даже побаиваясь матросов, приходит иногда и садится на клетку. Он привык к бормотанию Алипия, как привыкли матросы к бормотанию моря. Он привык к матросам, которые иногда приходили его дразнить. Если Конопатчик ослепнет, нехорошо усмехаясь говорили матросы, плюя в щели клетки и пытаясь дотянуться до Ганелона длинной палкой, мы утопим тебя в море. Морские свиньи искусают твое гнусное тело, азимит!
Господь такого не допустит, шептал про себя Ганелон.
Нет на земле места, пощаженного страданиями, но Господь такого не допустит.
Терпеливо терпя мы соединяемся с Богом.
Низкая клетка не позволяла разогнуть спину. Ганелон или стоял на коленях, прильнув глазами к щели, или лежал, скорчившись, подтянув ноги к животу. Когда он так лежал, ему хорошо были видны латинские слова, вырезанные кем-то на одной из перекладин клетки.
«Где ты, Гай, там я, Гайя.»
Наверное, в этой клетке кто-то уже томился.
— Народ ромеев так древен, — бормотал сидя на клетке Алипий, — что известно им: дух святой исходит только от Бога-отца. Этим ромеи постоянно сердят апостолика римского, ведь только Святая римская церковь настаивает на том, что запас благодати создается деяниями святых. Апостолик римский и вы, латиняне, креститесь пятью пальцами, а ромеи так древни, что знают — истинно крестятся лишь тремя.
«Где ты, Гай, там я, Гайя.»
Приходили матросы — дразнить Ганелона.
Матросы совали в клетку длинную палку и дивились: почему азимит не рычит от боли?
Еще они дивились: почему азимит ест самые плохие бобы, которые не стали лучше от того, что совсем протухли, но при этом азимит еще не совсем потерял силы?
Матросы садились на палубу перед деревянной клеткой и, нехорошо усмехаясь, напоминали Ганелону: помни, азимит, если Конопатчик ослепнет, мы скормим тебя морским свиньям.
«Где ты, Гай, там я, Гайя.»
Господь милостив.
Ганелон впивался отросшими загибающимися ногтями в локти.
В клетке пахло смолой, рыбой, крапивными веревками.
Он вспомнил, что в темной башне замка Процинта, в которой он провел два года, пахло нечистотами и мышиным пометом.
Еще он почему-то вспоминал иногда запах жирного дыма, вздымающегося над костром, на котором был сожжен несчастный тряпичник. И сладкий приторный запах волшебных трав, которыми в Риме чуть не отравил его старик Сиф, прозванный Триболо.
Господь не раз отводил от него смерть.
Господь не позволит Ганелону умереть в клетке.
Устав лежать, Ганелон снова приникал к щели.
Облака.
Длинные узкие облака.
Там, где их разносило ветром, тянулись тонкие хвосты, расплывчатые, как прошлое.
Замок Процинта…
Рим…
Остров Лидо…
Остров Корфу…
На острове Корфу Ганелон впервые услышал подробности о том, как вооруженные паладины брали Зару, христианский город угрского короля Имрэ.
Говорят, впервые увидев с моря исполинские каменные стены Зары, паладины возопили: да можно ли взять такой город приступом?
Но Господь милостив.
Жители Зары, пораженные видом многих судов, покрывших бухту, как плавающие острова, высыпали на стены.
Узнав, что на судах пришли христиане, жители Зары как бы немного успокоились и сами предложили дожу Венеции Энрико Дандоло добровольно сдать ему свой город в обмен на их жизни, но престарелый лукавый дож так сказал паладинам:
«Сеньоры, жители Зары хотят сами добровольно сдать мне город на милость при том условии, что я пощажу их жизни. Я мог бы принять их предложение, но ничего не хочу делать без вашего согласия, сеньоры.»
Подумав, благородные бароны ответили:
«Город Зара в любом случае должен быть нашим. Но нам хотелось бы, чтобы все богатства Зары тоже стали наши, без всяких других условий. Если требуется на то наше соизволение, вот оно.»
Только белый аббат отец Валезий, сузив глаза, темные зрачки которых никогда не отражали свет, вслух ужаснулся:
«Сеньоры! Вам именем апостолика римского запрещаю вам идти на приступ христианского города Зары. Опомнитесь! Вы святые паломники, а город Зара принадлежит христианам.»
«Конечно, это так, — согласно кивнул престарелый лукавый дож Венеции. — Но святые паломники обещали вернуть мне Зару. Только в ответ на это я могу доставить святых паломников в Святую землю.»
VI
"…а Филипп Швабский, император Германии, через своих посленцев передал святым паломникам, взявшим штурмом Зару:
«Сеньоры, теперь посылаю к вам законного константинопольского наследника, брата моей жены Алексея, и вверяю его руке Божьей, да сохранит он его от погибели. И коль отправились вы во имя Господа за правду и справедливость биться с неверными, и коль помог вам Господь утвердить правду в городе Заре, который вы вернули Венеции, то так теперь вы должны помочь и другим повергнутым восстановить их законные права.»
Вот что император Германии передал благородным баронам в Зару:
«Коль на то будет воля Божья и восстановите вы на троне молодого Алексея, истинного императора константинопольского, он тогда всю свою ромейскую империю подчинит Риму, от коего она некогда отпала. Вы вложили в поход все свое имущество, а потому бедны, а молодой Алексей, буде станет он императором, даст вам сразу двести тысяч марок серебром и всякого продовольствия на всю армию. И сам отправится с вами в Вавилонскую землю или, если вы того пожелаете, даст десять тысяч человек в ваше распоряжение. И будет он вам так служить целый год и покуда будет жив всегда пятьсот его самых крепких людей будут охранять с вами Заморскую землю.»
На военном совете один лишь отец Валезий сказал благородным баронам:
«Опомнитесь! Разве Константинополь ваша цель? Разве ваша цель не гроб Господень?»
Отцу Валезию ответили:
«Мы ничего не свершим в Вавилонии и в Сирии, потому что силы наши малы. Сами в том убедитесь, когда услышите паломников, которые, не пошедши на Зару, сами по себе пошли в Святую землю. Зато для начала мы можем восстановить порядок в земле христиан и, набравшись сил, ударить потом по агарянам. К тому же, откажись мы от соглашения, заключенного с народом Венеции, позор падет на нас всех.»
Так переговорив благородные бароны послали специальных красноречивых людей к апостолику римскому, зная, что апостолик недоволен взятием Зары.
Но еще до ответа великого понтифика стали тайком уходить из Зары те паладины, что не желали обращать свой меч против христиан.
На одном корабле бежали сразу пятьсот человек и было то, наверное, неугодно Богу — все пятьсот потонули в бурю.
Другой отряд ушел по земле в Славонию, там многих убили.
Увел своих людей из лагеря и знатный барон родом из Германии — Вернер Боланд.
Тайно ушли из Зары барон Рено де Монмирай, а с ним Эрве де Шатель, его племянник, и Гильом, который из Шартра, и Жан де Фрувиль, и его брат Пьер.
Так же тайно ушел из Зары знатный рыцарь Робер де Бов. Он преступил клятву, данную дожу Венеции, и направился в Сирию.
Даже славный барон Симон, граф Монфора и Эпернона, не устоял — заключил тайное соглашение с обиженным паломниками угрским королем, а с бароном Симоном ушли, бросив войско, сеньор Ги де Монфор, и барон Симон де Нофль, и мессир Робер Мовуазен, и Дрюэ де Кресонсак, и другие, смущенные видом льющейся христианской крови.
Ганелон не попал в Зару.
Еще на острове Корфу слепой нищий, некая дрожащая тварь с нечисто обритой головой, брат тайный, шепнул Ганелону:
«Дух святой мятется. Отец Валезий тебе велит, брат Ганелон, спеши в город городов. Будет некий человек, он укажет тебе, где искать то, что ты ищешь.»
«Как узнаю, кто этот человек?»
«Он сам узнает тебя, — шепнул слепец. — Поднимись на „Глорию“. Она вернулась на остров. Скоро „Глория“ вновь уходит в рукав святого Георгия. Не ищи никакого другого пути, поднимись на „Глорию“. Господь милостив. Ты найдешь то, что тебе необходимо найти…»
«Сеньоры, теперь посылаю к вам законного константинопольского наследника, брата моей жены Алексея, и вверяю его руке Божьей, да сохранит он его от погибели. И коль отправились вы во имя Господа за правду и справедливость биться с неверными, и коль помог вам Господь утвердить правду в городе Заре, который вы вернули Венеции, то так теперь вы должны помочь и другим повергнутым восстановить их законные права.»
Вот что император Германии передал благородным баронам в Зару:
«Коль на то будет воля Божья и восстановите вы на троне молодого Алексея, истинного императора константинопольского, он тогда всю свою ромейскую империю подчинит Риму, от коего она некогда отпала. Вы вложили в поход все свое имущество, а потому бедны, а молодой Алексей, буде станет он императором, даст вам сразу двести тысяч марок серебром и всякого продовольствия на всю армию. И сам отправится с вами в Вавилонскую землю или, если вы того пожелаете, даст десять тысяч человек в ваше распоряжение. И будет он вам так служить целый год и покуда будет жив всегда пятьсот его самых крепких людей будут охранять с вами Заморскую землю.»
На военном совете один лишь отец Валезий сказал благородным баронам:
«Опомнитесь! Разве Константинополь ваша цель? Разве ваша цель не гроб Господень?»
Отцу Валезию ответили:
«Мы ничего не свершим в Вавилонии и в Сирии, потому что силы наши малы. Сами в том убедитесь, когда услышите паломников, которые, не пошедши на Зару, сами по себе пошли в Святую землю. Зато для начала мы можем восстановить порядок в земле христиан и, набравшись сил, ударить потом по агарянам. К тому же, откажись мы от соглашения, заключенного с народом Венеции, позор падет на нас всех.»
Так переговорив благородные бароны послали специальных красноречивых людей к апостолику римскому, зная, что апостолик недоволен взятием Зары.
Но еще до ответа великого понтифика стали тайком уходить из Зары те паладины, что не желали обращать свой меч против христиан.
На одном корабле бежали сразу пятьсот человек и было то, наверное, неугодно Богу — все пятьсот потонули в бурю.
Другой отряд ушел по земле в Славонию, там многих убили.
Увел своих людей из лагеря и знатный барон родом из Германии — Вернер Боланд.
Тайно ушли из Зары барон Рено де Монмирай, а с ним Эрве де Шатель, его племянник, и Гильом, который из Шартра, и Жан де Фрувиль, и его брат Пьер.
Так же тайно ушел из Зары знатный рыцарь Робер де Бов. Он преступил клятву, данную дожу Венеции, и направился в Сирию.
Даже славный барон Симон, граф Монфора и Эпернона, не устоял — заключил тайное соглашение с обиженным паломниками угрским королем, а с бароном Симоном ушли, бросив войско, сеньор Ги де Монфор, и барон Симон де Нофль, и мессир Робер Мовуазен, и Дрюэ де Кресонсак, и другие, смущенные видом льющейся христианской крови.
Ганелон не попал в Зару.
Еще на острове Корфу слепой нищий, некая дрожащая тварь с нечисто обритой головой, брат тайный, шепнул Ганелону:
«Дух святой мятется. Отец Валезий тебе велит, брат Ганелон, спеши в город городов. Будет некий человек, он укажет тебе, где искать то, что ты ищешь.»
«Как узнаю, кто этот человек?»
«Он сам узнает тебя, — шепнул слепец. — Поднимись на „Глорию“. Она вернулась на остров. Скоро „Глория“ вновь уходит в рукав святого Георгия. Не ищи никакого другого пути, поднимись на „Глорию“. Господь милостив. Ты найдешь то, что тебе необходимо найти…»
VII–X
"…бормотал:
— Матросы сердиты. Тебе не надо было отбирать у Конопатчика кинжал, Ганелон. Смирись, иначе тебя бросят в море. Если Конопатчик ослепнет, они так и сделают.
Господь милостив.
Ганелон не испытывал страха.
Люди часто бояться. А правильнее не бежать от страха, а искать его. Если что-то направлено против тебя, значит, необходимо самому идти навстречу опасности. Это единственное правильное решение.
Ганелон не боялся страха.
Он не боялся моря.
В конце концов, море уже приняло многих. Он слышал, что в море было опущено недавно тело славного трувера благородного рыцаря Ги де Туротта, шатлена Куси, умершего от жестокой болезни и старых ран во время морского перехода из Зары в Константинополь.
Только Господь может знать, где пресечется путь каждого отдельного смертного человека.
Ганелон смиренно приникал лбом к шершавому дереву.
Если даже аббаты преданы смущению, если даже благородные рыцари не видят истинного пути, как прозрю я, слабый? Господи, видишь ты, я окружен бесчестными грифонами, нет человека, протянувшего бы мне руку помощи. Вижу только плевки, пью гнилую воду, как зверя меня дразнят. Как достигну высокой цели?
Лукавый дож Венеции с яростью стучал ногой на отца Валезия, почти невидящие глаза дожа горели.
«Если даже великий понтифик отлучит меня от Святой римской церкви, — кричал дож отцу Валезию, — я все равно верну трон юному Алексею, накажу ромеев за их грехи!»
Слаб, истощен, не вижу пути, оставлен один на один с грифонами посреди водной пустыни, утешал себя Ганелон. Папа римский простил паломников, вернувших разграбленную Зару угрскому королю, но простит ли он паломников, обративших меч против Константинополя?
Ганелон опустил руку на горшок с гнилыми бобами и заплакал.
Конфитиер…
Признаю…
Так он заплакал.
— Ромеи древний народ, — донеслось до него приборматывание Алипия. — Их город велик, по краям стен императорского игралища распределены медные фигуры быков, коней, женщин, верблюдов, львов — они принюхиваются медными ноздрями к сладким запахам. Как в евклидовы времена гремят серебряные тазы в термах. Средь прочих услад, азимит, только в городе городов ты можешь вкусить нежного мяса пятимесячного ягненка и белое мясо трехлетней курицы, особенным образом откормленной. Только в городе городов, азимит, ты можешь попробовать мясо ягненка, жареное с фригийской капустой. Ты будешь доставать его из жира в горшке прямо руками. Ты увидишь, азимит, что пища может доставлять истинную усладу. Попробуй хлеб из Киликии и белый настоящий хлеб с Крита. Попробуй копченое мясо из Вифинии, оливки из долин Меандра и Лакадемона. После телятины, доставленной из Эпира, пусть именно аттический мед подчеркнет вкус тонкого евбейского вина.
Алипий сам дьявол, сказал себе Ганелон. Своим беспрерывным бормотанием он искушает пленника.
Он мог бы ударить снизу кинжалом, вырванным им из рук Конопатчика, но клинок, наверное, не пробил бы доску.
Алипий слеп, подумал Ганелон.
Алипий знает морские течения, огни маяков, силу различных ветров. Он умеет выгодно торговать, а, значит, обманывать. Может, в смуте душевной Алипий уже и догадывается слабо о невидимых связях между вещами, может, в смуте душевной он уже и догадывается, что мысль сама по себе есть некая форма опыта, но он слеп, слеп. Ему все равно, везти на «Глории» мертвый груз или живую птицу, тяжелое зерно или несчастного пленника.
Амансульта…
Чем меньше Ганелон хотел думать о ней, тем больше думал.
Перивлепт.
Восхитительная.
Как бы далеко сейчас ни находилась Амансульта, подумал он, наполняясь некоей непонятной печалью, она не столь изгнана, сколь сбилась с пути.
И думал: зачем я здесь?
Разве надо плыть так далеко, чтобы наказать зло? Разве зло гнездится не в нашем сердце? Разве зло пропитывает воздух Константинополя, а не воздух Тулузы или замка Процинта? Разве вера колеблется неверием сарацинов, а не неверием еретиков?
Брат Одо прав: зло в наших сердцах.
Ганелон беззвучно заплакал.
Господи, слаб я! Дай силы. Разве я не пес Господень, призванный разгонять тьму светом факела? Разве я не служу Делу?
Он закрыл ладонью слова, выцарапанные на стене клетки. Но слова, впитанные памятью, не исчезли.
«Где ты, Гай, там я, Гайя.»
Ганелон снова прильнул глазами к щели.
По краю горизонта шли облака — белые, узкие, завораживающие.
Спасти душу Амансульты, вот цель.
— Ромеи древни, очень древни, — бормотал, сидя на клетке и раскачивая босыми ногами Алипий. — Они так древни, что знают все…
Ганелон невольно прислушался.
— Ромеи сочинили стратегикон, трактат о военном искусстве. Они знают: летом в Сирию не пройдешь, там зной и безводье, а в Болгарию лучше ходить в месяц снятия урожая. Они знают: против куманов, половцев, лучше всего выступать осенью, когда куманы готовятся к зимним перекочевкам и отягощены домашним скарбом и стадами. Ромеям известно: идя на болгар следует запасаться пищей, тогда как на востоке легко прокормить целую армию. Они знают: броневой строй латинян лучше всего разбивать огнем, пущенным из специальных сифонов. Они знают, какое снадобье следует подсыпать в пищу сильного, но неугодного человека, чтобы всего за месяц этот человек потерял сон, аппетит, стал бледен как мертвец и чтобы волосы вылезли у него и на голове и на подбородке. Они знают фазы Луны, время течений, они знают, какого цвета тряпку нужно бросить в иссохший источник, чтобы холодная и чистая вода вновь хлынула на поверхность. Они знают путь к герминам, армянам. Они торгуют с мисами, заселяющими пустыни, они привечают купцов из Вавилона, Шинара, Персии, Ханаана. Они дружат с хазарами и тавроскифами. Разве это не истинное знание?…
«Где ты, Гай, там я, Гайя.»
Говорят, под левой грудью Амансульты таится дьявольский знак — темное пятно в виде лягушечьей лапки.
Он, Ганелон, спасет душу Амансульты, он перечеркнет дьявольское пятно лезвием милосердника.
Ганелон с отвращением проглотил щепоть гнилых бобов.
Господь милостив.
Грифоны так говорят: тот поп, а ты пономаренок, тот хорошо поет, а ты безголос, тот хорошо умеет считать деньги, а для тебя все одно, тот бегло читает Писание, а ты лишь небо коптишь, тот вхож в дом епископа, а ты только глазеешь на богатые коляски, тот в крепком плаще, а ты в рогоже, у того на постели четыре простыни, а ты спишь на соломе.
Но разве подобное знание определяет судьбу?
Ганелон перекрестился.
Свет небесный, святая роза, дева Мария, без первородного греха зачатая, к тебе взываю — направь путь! Дай сил спасти душу некоей Амансульты!
Облака.
Белые узкие облака.
Бесконечные, смущающие своей невыразимой белизной облака.
А есть еще скалы, сонно отражающиеся в осенней воде.
Есть еще круг Луны, повисший над зубчатой стеной замка Процинта.
Есть еще дуб, пенящийся от резной листвы, и тявканье лис, и тяжелый ход кабанов, ломящихся сквозь чащу.
Дыхание жизни.
Нет, дыхание зла, поправил себя Ганелон.
Красиво окршенного, естественного, но зла.
Брат Одо сказал: нерадение Богу вызывает большие пожары. Это такие пожары, когда горит вся Вселенная.
Ромеи, может, древни, как говорит Алипий, но они погрязли в грехах. И жители Зары тоже были поражены пороками. Дикая музыка цимбал нарушает часы вдумчивых молитв, никто в Константинополе без нужды не преклоняет колена. Сам воздух Константинополя — ложь и лесть.
«Кто уподобится тебе, царь? Какой земной бог сравнится с тобой, моим царем и моим богом? Ведь ты не понимаешь, божественный, на какую высоту вознесли тебя небеса. Находясь на столь беспредельной высоте, ты обращаешь взоры и на нас, стоящих внизу и жалких. Поистине ты подражаешь своему богу и царю, ради нас сошедшему с неба, взявшему на себя наши грехи, собственными ранами излечившему наши раны. Разве ты не нисходишь к нам, как бы с неба, не исцеляешь наши недуги наложением рук, молитвами, умилостивительными прошениями к богу?»
Так льстиво говорят ромеи, слепые в своей гордыне.
Так воздух Романии, как гноем, наполняется ложью и лестью.
Вчера императору Исааку курили хвалу: ты сам, дескать, не понимаешь, император, на какую высоту вознесли тебя небеса, а сегодня те же льстецы гасят ему зрение раскаленным железом. Сам воздух Константинополя полон густого чада, выдыхаемого легкими многочисленных еретиков, обсевших с двух сторон рукав святого Георгия. С одной стороны, император, равняющий себя с богом, не признающий указаний апостолика римского, держащий в страхе священнослужителей, угрожающий всем, кому можно угрозить, а с другой — шуты, скоморохи, маги и колдуны.
Зачем Амансульта вдыхает ядовитую голубую дымку, окутывающую город греха и скверны?
Разве не видит она унижения церкви?
Разве не видит она, что развратные начальники тюрем специально выпускают на ночь убийц и грабителей — отобрать у прохожих себе на пропитание и поделиться с ними?
Разве она не видит, что никто в городе городов не защитит истинного христианина?
Разве она не видит, что сам император, забыв властительное спокойствие, отплясывает, смеясь, кордакс, сопровождая пляску непристойными телодвижениями, а тысячи и тысячи несчастных слепцов как тени бредут по улицам, и слепы они не по болезни и не по рождению.
Похоть похоти.
Грех греха.
Лживые святоши продают на папертях столь же лживые мощи.
Сборщик налогов таскает за бороду патриарха, а позже со словами ненависти и отчаяния у него же вымаливает прощение.
Ефрония Земского, святого смиренного человека, творившего истинные чудеса, везли на больном, покрытом паршой верблюде через весь Константинополь, чтобы глупая чернь и развратные ремесленники из эргистерий били его палками, забрасывали камнями и нечистотами, и чтобы самые бессердечные обваривали его крутым кипятком.
Господи, дай мне сил!
Твоя рука ведет меня по туманному, обреченному на гибель миру, разве ты не поможешь всем?
Раскрой глаза Амансульте.
Отдай ее на страдание!.."
ЭПИЛЕГЕМОНЫ. ДОПОЛНЕНИЯ
Теперь услышите правду, как был завоеван Константинополь, ибо тот, кто там был и кто это видел и кто это слышал, будучи свидетелем и участником, благородный Робер де Клари, амьенский рыцарь, позаботился о том, чтобы передать письменами, начертанными на пергаменте, истинную правду, как был завоеван город городов.
— Матросы сердиты. Тебе не надо было отбирать у Конопатчика кинжал, Ганелон. Смирись, иначе тебя бросят в море. Если Конопатчик ослепнет, они так и сделают.
Господь милостив.
Ганелон не испытывал страха.
Люди часто бояться. А правильнее не бежать от страха, а искать его. Если что-то направлено против тебя, значит, необходимо самому идти навстречу опасности. Это единственное правильное решение.
Ганелон не боялся страха.
Он не боялся моря.
В конце концов, море уже приняло многих. Он слышал, что в море было опущено недавно тело славного трувера благородного рыцаря Ги де Туротта, шатлена Куси, умершего от жестокой болезни и старых ран во время морского перехода из Зары в Константинополь.
Только Господь может знать, где пресечется путь каждого отдельного смертного человека.
Так пел шатлен Куси славный трувер благородный рыцарь Ги де Туротт.
Она явилась и томленьем взятый,
я позабыл, что зло для ней терпел,
ведь лик ее, уста, и чувств глашатай,
взор голубых очей, что вдаль летел,
меня пленили — сдаться не успел.
Не стал вассалом, волю проглядел.
Но лучше с ней вкушать любви утраты,
чем перейти с другой предел.
Ганелон смиренно приникал лбом к шершавому дереву.
Господи, дай сил.
Я сотни вздохов дал за долг в уплату,
от ней и одного не возымел.
Любовь велит, чтоб мне, как супостату,
ни сон, ни отдых сердце не согрел.
Умру, любови будет меньше дел.
Слезами мстить, я лишь на это смел.
Тот, на кого любовь наводит трату,
всех покровителей презрел.
Если даже аббаты преданы смущению, если даже благородные рыцари не видят истинного пути, как прозрю я, слабый? Господи, видишь ты, я окружен бесчестными грифонами, нет человека, протянувшего бы мне руку помощи. Вижу только плевки, пью гнилую воду, как зверя меня дразнят. Как достигну высокой цели?
Лукавый дож Венеции с яростью стучал ногой на отца Валезия, почти невидящие глаза дожа горели.
«Если даже великий понтифик отлучит меня от Святой римской церкви, — кричал дож отцу Валезию, — я все равно верну трон юному Алексею, накажу ромеев за их грехи!»
Слаб, истощен, не вижу пути, оставлен один на один с грифонами посреди водной пустыни, утешал себя Ганелон. Папа римский простил паломников, вернувших разграбленную Зару угрскому королю, но простит ли он паломников, обративших меч против Константинополя?
Ганелон опустил руку на горшок с гнилыми бобами и заплакал.
Конфитиер…
Признаю…
Так он заплакал.
— Ромеи древний народ, — донеслось до него приборматывание Алипия. — Их город велик, по краям стен императорского игралища распределены медные фигуры быков, коней, женщин, верблюдов, львов — они принюхиваются медными ноздрями к сладким запахам. Как в евклидовы времена гремят серебряные тазы в термах. Средь прочих услад, азимит, только в городе городов ты можешь вкусить нежного мяса пятимесячного ягненка и белое мясо трехлетней курицы, особенным образом откормленной. Только в городе городов, азимит, ты можешь попробовать мясо ягненка, жареное с фригийской капустой. Ты будешь доставать его из жира в горшке прямо руками. Ты увидишь, азимит, что пища может доставлять истинную усладу. Попробуй хлеб из Киликии и белый настоящий хлеб с Крита. Попробуй копченое мясо из Вифинии, оливки из долин Меандра и Лакадемона. После телятины, доставленной из Эпира, пусть именно аттический мед подчеркнет вкус тонкого евбейского вина.
Алипий сам дьявол, сказал себе Ганелон. Своим беспрерывным бормотанием он искушает пленника.
Он мог бы ударить снизу кинжалом, вырванным им из рук Конопатчика, но клинок, наверное, не пробил бы доску.
Алипий слеп, подумал Ганелон.
Алипий знает морские течения, огни маяков, силу различных ветров. Он умеет выгодно торговать, а, значит, обманывать. Может, в смуте душевной Алипий уже и догадывается слабо о невидимых связях между вещами, может, в смуте душевной он уже и догадывается, что мысль сама по себе есть некая форма опыта, но он слеп, слеп. Ему все равно, везти на «Глории» мертвый груз или живую птицу, тяжелое зерно или несчастного пленника.
Амансульта…
Чем меньше Ганелон хотел думать о ней, тем больше думал.
Перивлепт.
Восхитительная.
Как бы далеко сейчас ни находилась Амансульта, подумал он, наполняясь некоей непонятной печалью, она не столь изгнана, сколь сбилась с пути.
И думал: зачем я здесь?
Разве надо плыть так далеко, чтобы наказать зло? Разве зло гнездится не в нашем сердце? Разве зло пропитывает воздух Константинополя, а не воздух Тулузы или замка Процинта? Разве вера колеблется неверием сарацинов, а не неверием еретиков?
Брат Одо прав: зло в наших сердцах.
Ганелон беззвучно заплакал.
Господи, слаб я! Дай силы. Разве я не пес Господень, призванный разгонять тьму светом факела? Разве я не служу Делу?
Он закрыл ладонью слова, выцарапанные на стене клетки. Но слова, впитанные памятью, не исчезли.
«Где ты, Гай, там я, Гайя.»
Ганелон снова прильнул глазами к щели.
По краю горизонта шли облака — белые, узкие, завораживающие.
Спасти душу Амансульты, вот цель.
— Ромеи древни, очень древни, — бормотал, сидя на клетке и раскачивая босыми ногами Алипий. — Они так древни, что знают все…
Ганелон невольно прислушался.
— Ромеи сочинили стратегикон, трактат о военном искусстве. Они знают: летом в Сирию не пройдешь, там зной и безводье, а в Болгарию лучше ходить в месяц снятия урожая. Они знают: против куманов, половцев, лучше всего выступать осенью, когда куманы готовятся к зимним перекочевкам и отягощены домашним скарбом и стадами. Ромеям известно: идя на болгар следует запасаться пищей, тогда как на востоке легко прокормить целую армию. Они знают: броневой строй латинян лучше всего разбивать огнем, пущенным из специальных сифонов. Они знают, какое снадобье следует подсыпать в пищу сильного, но неугодного человека, чтобы всего за месяц этот человек потерял сон, аппетит, стал бледен как мертвец и чтобы волосы вылезли у него и на голове и на подбородке. Они знают фазы Луны, время течений, они знают, какого цвета тряпку нужно бросить в иссохший источник, чтобы холодная и чистая вода вновь хлынула на поверхность. Они знают путь к герминам, армянам. Они торгуют с мисами, заселяющими пустыни, они привечают купцов из Вавилона, Шинара, Персии, Ханаана. Они дружат с хазарами и тавроскифами. Разве это не истинное знание?…
«Где ты, Гай, там я, Гайя.»
Говорят, под левой грудью Амансульты таится дьявольский знак — темное пятно в виде лягушечьей лапки.
Он, Ганелон, спасет душу Амансульты, он перечеркнет дьявольское пятно лезвием милосердника.
Ганелон с отвращением проглотил щепоть гнилых бобов.
Господь милостив.
Грифоны так говорят: тот поп, а ты пономаренок, тот хорошо поет, а ты безголос, тот хорошо умеет считать деньги, а для тебя все одно, тот бегло читает Писание, а ты лишь небо коптишь, тот вхож в дом епископа, а ты только глазеешь на богатые коляски, тот в крепком плаще, а ты в рогоже, у того на постели четыре простыни, а ты спишь на соломе.
Но разве подобное знание определяет судьбу?
Ганелон перекрестился.
Свет небесный, святая роза, дева Мария, без первородного греха зачатая, к тебе взываю — направь путь! Дай сил спасти душу некоей Амансульты!
Облака.
Белые узкие облака.
Бесконечные, смущающие своей невыразимой белизной облака.
А есть еще скалы, сонно отражающиеся в осенней воде.
Есть еще круг Луны, повисший над зубчатой стеной замка Процинта.
Есть еще дуб, пенящийся от резной листвы, и тявканье лис, и тяжелый ход кабанов, ломящихся сквозь чащу.
Дыхание жизни.
Нет, дыхание зла, поправил себя Ганелон.
Красиво окршенного, естественного, но зла.
Брат Одо сказал: нерадение Богу вызывает большие пожары. Это такие пожары, когда горит вся Вселенная.
Ромеи, может, древни, как говорит Алипий, но они погрязли в грехах. И жители Зары тоже были поражены пороками. Дикая музыка цимбал нарушает часы вдумчивых молитв, никто в Константинополе без нужды не преклоняет колена. Сам воздух Константинополя — ложь и лесть.
«Кто уподобится тебе, царь? Какой земной бог сравнится с тобой, моим царем и моим богом? Ведь ты не понимаешь, божественный, на какую высоту вознесли тебя небеса. Находясь на столь беспредельной высоте, ты обращаешь взоры и на нас, стоящих внизу и жалких. Поистине ты подражаешь своему богу и царю, ради нас сошедшему с неба, взявшему на себя наши грехи, собственными ранами излечившему наши раны. Разве ты не нисходишь к нам, как бы с неба, не исцеляешь наши недуги наложением рук, молитвами, умилостивительными прошениями к богу?»
Так льстиво говорят ромеи, слепые в своей гордыне.
Так воздух Романии, как гноем, наполняется ложью и лестью.
Вчера императору Исааку курили хвалу: ты сам, дескать, не понимаешь, император, на какую высоту вознесли тебя небеса, а сегодня те же льстецы гасят ему зрение раскаленным железом. Сам воздух Константинополя полон густого чада, выдыхаемого легкими многочисленных еретиков, обсевших с двух сторон рукав святого Георгия. С одной стороны, император, равняющий себя с богом, не признающий указаний апостолика римского, держащий в страхе священнослужителей, угрожающий всем, кому можно угрозить, а с другой — шуты, скоморохи, маги и колдуны.
Зачем Амансульта вдыхает ядовитую голубую дымку, окутывающую город греха и скверны?
Разве не видит она унижения церкви?
Разве не видит она, что развратные начальники тюрем специально выпускают на ночь убийц и грабителей — отобрать у прохожих себе на пропитание и поделиться с ними?
Разве она не видит, что никто в городе городов не защитит истинного христианина?
Разве она не видит, что сам император, забыв властительное спокойствие, отплясывает, смеясь, кордакс, сопровождая пляску непристойными телодвижениями, а тысячи и тысячи несчастных слепцов как тени бредут по улицам, и слепы они не по болезни и не по рождению.
Похоть похоти.
Грех греха.
Лживые святоши продают на папертях столь же лживые мощи.
Сборщик налогов таскает за бороду патриарха, а позже со словами ненависти и отчаяния у него же вымаливает прощение.
Ефрония Земского, святого смиренного человека, творившего истинные чудеса, везли на больном, покрытом паршой верблюде через весь Константинополь, чтобы глупая чернь и развратные ремесленники из эргистерий били его палками, забрасывали камнями и нечистотами, и чтобы самые бессердечные обваривали его крутым кипятком.
Господи, дай мне сил!
Твоя рука ведет меня по туманному, обреченному на гибель миру, разве ты не поможешь всем?
Раскрой глаза Амансульте.
Отдай ее на страдание!.."
ЭПИЛЕГЕМОНЫ. ДОПОЛНЕНИЯ
Теперь услышите правду, как был завоеван Константинополь, ибо тот, кто там был и кто это видел и кто это слышал, будучи свидетелем и участником, благородный Робер де Клари, амьенский рыцарь, позаботился о том, чтобы передать письменами, начертанными на пергаменте, истинную правду, как был завоеван город городов.