Страница:
Но гроза пришла с другой стороны.
Ганелон перевел взгляд на Алипия:
— Ты можешь встать, грифон? Нам надо спешить. Мы остались одни. У тебя больше нет ни команды, ни товаров, ни «Глории». Твое судно сгорело и все твои товары ушли на дно.
Грек простонал:
— У меня теперь нет даже Константинополя.
— Так захотел Бог.
— Наверное… — грузный Алипий попытался встать и это ему удалось. — Наверное…
Глаза грека были полны отчаяния:
— Богу видней, кто больше нуждается в помощи…
— Но как? — вдруг вскрикнул он. — Как немногочисленные латиняне могли войти в такой большой город? На каждого латинянина здесь в Константинополе приходится даже не по тысяче, а, может, по многу тысяч человек. Если бы каждый житель Константинополя просто взял в руку копье или камень… Как?! Я не понимаю!.. Как подлые латиняне могли войти в такой большой, в такой сильный город?…
— Господь милостив.
— Наверное… — Алипий не отрывал бездумного отчаянного взгляда от чудовищного зарева, все ярче и выше встающего над Константинополем. — Но посмотри, азимит… Вон там, выше… Что там так странно выступает над поверхностью стены?…
— Это каменное ядро. Оно впилось в стену.
Алипий простонал:
— Ядро?
И вдруг как бы пришел в себя, и заохал, и завздыхал, оглаживая и охлопывая плечи и грудь:
— Идем… Идем, латинянин… Нам действительно надо идти… Мы должны спешить… Мы можем не понравиться тем латинянам, что могут высадиться на берегу, чтобы войти в проломы стен…
И поправил себя, перехватив угрюмый взгляд Ганелона:
— Или мы можем не понравиться грекам… Им мы даже наверное не понравимся… Идем, азимит…
И пояснил суетливо:
— Я доведу тебя до некоего искомого места, но потом ты меня отпустишь. Теперь ты знаешь, кто должен был указать тебе путь. Это я. Надеюсь, ты больше не будешь спрашивать, зачем я вырвал тебя из рук грифонов? Ужасный отец Валезий дал мне денег и сказал: ты доведешь латинянина по имени Ганелон до некоего искомого места, а потом он тебя отпустит. Он сказал именно так, Ганелон. Ужасный отец Валезий дал мне денег и предупредил, что, помогая тебе, я могу потерять корабль. Я его потерял, но мне жаль мою «Глорию». К кораблю привыкаешь, как к лошади.
Ганелон кивнул:
— Алипий — это твое настоящее имя?
— Другого у меня нет.
— Если отец Валезий заранее заплатил тебе за все, если ты знал, что на борт «Глории» поднимется именно тот человек, забота о котором возложена на тебя, то почему, Алипий, ты позволил своим грязным матросам обижать меня и даже запереть в клетку?
— Иначе они бы тебя убили.
— В клетке убить проще.
— Так только кажется, — возразил грек. — В клетке человека можно дразнить, в клетке человека можно всячески унижать, но никому в голову не придет убить человека, который и без того уже сидит в деревянной клетке. Не знаю, почему это так, но это так.
— Ты любишь деньги, Алипий?
Грек не ответил.
Над городом вновь поднялось яркое пламя, а затем издали долетел приглушенный гул взрыва.
Алипий обречено топнул ногой.
Он даже взвыл негромко.
Он теперь видел, что город городов горит весь — от Влахернских ворот до ворот святой Варвары. Клубы дыма и пламени поднимались над Петрионом, застилали церковь Христа Вседержителя, густо укутывали холм Акрополя. В бледном ужасном свете Луны страшно взбухали, переплетаясь в воздухе, черные стены жирного дыма. Из глубин дыма прорывалось яркое пламя. Алые огоньки нежными змейками ползли по склону холмов. Наверное, там горел сухой вереск.
— Смотри, — указал пальцем грек. — Там, где пока не видно огня, в той темной части, там находится район Кира. На площади Амастриан стоит мой дом. Может, он еще не разрушен.
Он тяжело вздохнул и вдруг заторопился, запричитал, даже потянул Ганелона за рукав:
— Идем. Я покажу тебе искомое место. Это некий нечистый дом, который я тебе покажу и сразу уйду, потому что мне надо уйти, а отец Валезий обещал, что ты отпустишь меня. Идем! К утру латиняне рассеются по всему городу, но, может, я успею спасти семью.
Он поднял голову и пробормотал:
— Похоже, Господь не собирается останавливать этот ужас…"
XV–XVI
XVII–XIX
XX
Ганелон перевел взгляд на Алипия:
— Ты можешь встать, грифон? Нам надо спешить. Мы остались одни. У тебя больше нет ни команды, ни товаров, ни «Глории». Твое судно сгорело и все твои товары ушли на дно.
Грек простонал:
— У меня теперь нет даже Константинополя.
— Так захотел Бог.
— Наверное… — грузный Алипий попытался встать и это ему удалось. — Наверное…
Глаза грека были полны отчаяния:
— Богу видней, кто больше нуждается в помощи…
— Но как? — вдруг вскрикнул он. — Как немногочисленные латиняне могли войти в такой большой город? На каждого латинянина здесь в Константинополе приходится даже не по тысяче, а, может, по многу тысяч человек. Если бы каждый житель Константинополя просто взял в руку копье или камень… Как?! Я не понимаю!.. Как подлые латиняне могли войти в такой большой, в такой сильный город?…
— Господь милостив.
— Наверное… — Алипий не отрывал бездумного отчаянного взгляда от чудовищного зарева, все ярче и выше встающего над Константинополем. — Но посмотри, азимит… Вон там, выше… Что там так странно выступает над поверхностью стены?…
— Это каменное ядро. Оно впилось в стену.
Алипий простонал:
— Ядро?
И вдруг как бы пришел в себя, и заохал, и завздыхал, оглаживая и охлопывая плечи и грудь:
— Идем… Идем, латинянин… Нам действительно надо идти… Мы должны спешить… Мы можем не понравиться тем латинянам, что могут высадиться на берегу, чтобы войти в проломы стен…
И поправил себя, перехватив угрюмый взгляд Ганелона:
— Или мы можем не понравиться грекам… Им мы даже наверное не понравимся… Идем, азимит…
И пояснил суетливо:
— Я доведу тебя до некоего искомого места, но потом ты меня отпустишь. Теперь ты знаешь, кто должен был указать тебе путь. Это я. Надеюсь, ты больше не будешь спрашивать, зачем я вырвал тебя из рук грифонов? Ужасный отец Валезий дал мне денег и сказал: ты доведешь латинянина по имени Ганелон до некоего искомого места, а потом он тебя отпустит. Он сказал именно так, Ганелон. Ужасный отец Валезий дал мне денег и предупредил, что, помогая тебе, я могу потерять корабль. Я его потерял, но мне жаль мою «Глорию». К кораблю привыкаешь, как к лошади.
Ганелон кивнул:
— Алипий — это твое настоящее имя?
— Другого у меня нет.
— Если отец Валезий заранее заплатил тебе за все, если ты знал, что на борт «Глории» поднимется именно тот человек, забота о котором возложена на тебя, то почему, Алипий, ты позволил своим грязным матросам обижать меня и даже запереть в клетку?
— Иначе они бы тебя убили.
— В клетке убить проще.
— Так только кажется, — возразил грек. — В клетке человека можно дразнить, в клетке человека можно всячески унижать, но никому в голову не придет убить человека, который и без того уже сидит в деревянной клетке. Не знаю, почему это так, но это так.
— Ты любишь деньги, Алипий?
Грек не ответил.
Над городом вновь поднялось яркое пламя, а затем издали долетел приглушенный гул взрыва.
Алипий обречено топнул ногой.
Он даже взвыл негромко.
Он теперь видел, что город городов горит весь — от Влахернских ворот до ворот святой Варвары. Клубы дыма и пламени поднимались над Петрионом, застилали церковь Христа Вседержителя, густо укутывали холм Акрополя. В бледном ужасном свете Луны страшно взбухали, переплетаясь в воздухе, черные стены жирного дыма. Из глубин дыма прорывалось яркое пламя. Алые огоньки нежными змейками ползли по склону холмов. Наверное, там горел сухой вереск.
— Смотри, — указал пальцем грек. — Там, где пока не видно огня, в той темной части, там находится район Кира. На площади Амастриан стоит мой дом. Может, он еще не разрушен.
Он тяжело вздохнул и вдруг заторопился, запричитал, даже потянул Ганелона за рукав:
— Идем. Я покажу тебе искомое место. Это некий нечистый дом, который я тебе покажу и сразу уйду, потому что мне надо уйти, а отец Валезий обещал, что ты отпустишь меня. Идем! К утру латиняне рассеются по всему городу, но, может, я успею спасти семью.
Он поднял голову и пробормотал:
— Похоже, Господь не собирается останавливать этот ужас…"
XV–XVI
"…птица феникс.
Она редко появляется на людях, может, раз в тысячу лет. Но если появляется, это знак свыше того, что где-то падет великая твердыня.
Разве не феникс распростер огненные крыла прямо над Константинополем?
Алипий бормотал по привычке.
Ганелон и Алипий осторожно шли по краю мостовой, прячась в тени, густо отбрасываемой многоэтажными глухими зданиями, в которых, несомненно, таилась жизнь.
Но именно таилась.
Люди боялись даже выглядывать в окна. Нигде не светился ни один огонек.
Аркады, портики, колонны.
Иногда встречались каменные здания в девять этажей.
Они походили на горы.
Ганелон взирал на такие здания изумленно.
Так же изумленно он обошел на какой-то темной площади каменный столп, под которым дурно пахло. Там наверху, торопливо объяснил Алипий, уже десять лет сидит святой человек. Он дал обет не сходить со столба, пока у неверных снова не будет отнят Иерусалим. Но, похоже, уже сегодня святого человека свергнут с его столпа.
Гордыня.
По каменной мостовой, громко звякая подковами, но не отдавая никаких команд, промчался отряд греческих всадников.
Ганелон и Алипий немедленно отступили в густую ночную тень.
Двухъярусный аквекдук.
Совсем как в Риме.
Ганелон невольно осмотрелся: не видно ли где волчицы, оберегающей, но как бы иногда и оплакивающей Рим? Неужели и здесь в пустыне гигантского выжженного города городов скоро будет стоять и выть одинокая волчица, задирая к небу острую морду?
Волчицу он не увидел.
Зато в тени еще одного здания они наткнулись на зарубленного секирами человека. Он был огненно рыжий, они хорошо увидели это в отсветах пожаров. Он, наверное, от кого-то убегал. Но Господь почему-то не дал ему убежать.
И увидел Ганелон грех.
И увидел Ганелон бесцельность ночного ужаса. И Луну, в которой не было необходимости. И пламя пожаров, которые некому было тушить.
И бегущих в ужасе людей, не знающих цели своего бега.
На какой-то площади они увидели асикрита, уже не имеющего даже своей разгромленной канцелярии, а потому накрепко прикрученного веревками к столбу. Неизвестно, кто и за какой проступок привязал его к столбу. Несчастный призывно кричал, пытаясь обратить на себя внимание, но никто не останавливался, никто даже на мгновение не хотел задержаться, будто там, куда они бежали — к Харисийским воротам, к воротам святого Романа, к дворцу Пиги, к монастырю святой Марии, к Золотым воротам, к площади Тавра, в Филадельфию — этого асикрита никакое утешение ждать не могло.
Ганелон был изумлен.
Только что пустые улицы вдруг заполнились бегущей толпой.
Будто незримый взрыв вдруг выбросил многочисленных людей на улицы и они бросились бежать к дальним воротам, наверное, еще надеясь успеть выбраться из обреченного города. Успеть выбраться из поверженного города до того, как в дверях каждого дома возникнут вооруженные латиняне. Никто не хотел даже на мгновение остановиться перед привязанным к столбу асикритом, чтобы прервать его мучения хотя бы ударом ножа.
На некоторых улицах испуганные греки бежали так густо, что простор улиц оказывался им мал.
И увидел Ганелон ужаснувшегося ромея в льняном хитоне, в штанах из хорошей тонкой шерсти и в поясе, шитом золотом и украшенном инкрустациями. Сапоги на ужаснувшемся ромее были с выгнутыми носками, но красивый плащ порван в нескольких местах. Лицо ромея заливала кровь, но он бежал терпеливо и молча, ни разу не вскрикнув, ни разу не застонав. Зато конный латинянин-копейщик, гнавший ромея по улице, был радостно возбужден. Он, наверное, решил, что пленил самого эпарха — главу города городов, но на самом деле обманувшийся видом льняного хитона и штанов из хорошей шерсти латинянин гнал перед собой всего лишь логофета, начальника совсем небольшого, хотя Алипий, увидев такое, все равно застонал.
Ганелон подтолкнул Алипия:
— Торопись!
— Но ты ведь меня отпустишь? — простонал Алипий. — Отец Валезий сказал, что ты отпустишь меня.
Ганелон не ответил.
Далеко позади на берегу Золотого Рога все выше и выше поднималось в небо косматое пламя, подернутое тучами жирного дыма. В неверном колеблющемся свете Ганелон вдруг увидел каменные триумфальные ворота, в проеме которых молча стоял конный рыцарь.
Он стоял совершенно неподвижно, как статуя, устало опустив голову в квадратном металлическом шлеме, отставив влево поблескивающий железный локоть и упершись железной перчаткой в железное бедро. Забрало шлема было поднято, но Ганелон не видел лица. Просто тьма, закованная в железо.
Белая лошадь, прикрытая белой попоной, стояла столь же неподвижно, столь же устало опустив белую голову к голым камням мостовой, только уши ее иногда бесшумно стригли ночной воздух.
Латы рыцаря тревожно отсвечивали.
В неясном лунном свете прямо над головой конного рыцаря прямо на каменной арке триумфальных ворот Ганелон явственно различил надпись, сделанную по-гречески:
«Когда придет Огненный король, мы сами собой откроемся.»
Предсказание сбылось.
Огненный король пришел.
Пожар освещал всю Азию.
Великий пожар отбрасывал отсветы на Африку и Европу.
Есть много способов убивать людей.
В эту бесконечную ночь, освещенную Луной и заревом бесчисленных пожаров, Ганелон и его печальный спутник везде видели смерть. Они бежали от нее, но они везде на нее натыкались. Они бежали от нее, но всюду слышали ее дыхание, ее вопли и стоны.
На улице Меса, где-то у церкви Святых Апостолов, у каменных амбаров-камаров, из-под стен которых густо несло разлитым вином, они увидели со стороны отбивающегося от нескольких тафуров рослого грека-священнослужителя. Грек был в сутане и отбивался от тафуров паникадилом. Одних он, наверное, убил, по крайней мере, двое латинян валялись на мостовой, но остальные дружно шли на него сразу с трех сторон, пригнувшись, размахивая тяжелыми дубинами и зажав в руках короткие кинжалы.
Кровь.
Отсвет пожаров.
Дальние голоса — как гул прибоя.
Ганелон знал, что они идут по улице Меса.
Он знал, что улица Меса, иначе Средняя, это как бы огромный распахнутый крест, на распахе которого стоят Милий и Харисийские ворота, а в основании еще одни ворота — Золотые.
Вероятно, по пути они пересекли площадь Августион. Ганелон хорошо запомнил каменную фигуру богини Августы, слепо вознесенную над ночной площадью.
Еще он запомнил площадь, всю целиком вымощенную мраморными плитами. Площадь показалась Ганелону адом. Это был некий освещенный пожаром и вымощенный мрамором ад, густо запруженный бегущими людьми. Некоторые из людей даже не кричали, настолько велик был ужас перед ворвавшимися в город латинянами.
Наверное, это был форум Константина, потому что, миновав абсолютно пустой рынок булочников, Ганелон и Алипий почти сразу попали в печальную Долину слез, в лабиринт переулков и рядов, где всегда во все времена приезжие купцы торговали невольниками.
Бронзовая колонна с тремя обвившими ее основание змеями.
Гранитный обелиск, украшенный угловатыми вавилонскими письменами.
И снова колонна, за которой из тьмы возникла угрюмая фигура бронзового быка.
— В чреве таких быков сжигают преступников, — испуганно шепнул Алипий. — Идем быстрее. Не гляди на быка. В его чреве расположена специальная печь. Идем. Торопись. И не дай тебе Господь когда-нибудь попасть в руки императора ромеев. Он унижен и оскорблен.
Только под утро Алипий привел Ганелона в узкий переулок, пропитанный запахами мочи и палых листьев. Под ногами густо чавкала грязь, дома вокруг резко возвысились.
— Теперь недалеко… — шепнул Алипий. — Мы пересекли город… Мы как бы сбежали от латинян, но скоро они придут и сюда…
Запах мочи, палых листьев.
Грязь под ногами.
Отсвет пожаров…"
Она редко появляется на людях, может, раз в тысячу лет. Но если появляется, это знак свыше того, что где-то падет великая твердыня.
Разве не феникс распростер огненные крыла прямо над Константинополем?
Алипий бормотал по привычке.
Ганелон и Алипий осторожно шли по краю мостовой, прячась в тени, густо отбрасываемой многоэтажными глухими зданиями, в которых, несомненно, таилась жизнь.
Но именно таилась.
Люди боялись даже выглядывать в окна. Нигде не светился ни один огонек.
Аркады, портики, колонны.
Иногда встречались каменные здания в девять этажей.
Они походили на горы.
Ганелон взирал на такие здания изумленно.
Так же изумленно он обошел на какой-то темной площади каменный столп, под которым дурно пахло. Там наверху, торопливо объяснил Алипий, уже десять лет сидит святой человек. Он дал обет не сходить со столба, пока у неверных снова не будет отнят Иерусалим. Но, похоже, уже сегодня святого человека свергнут с его столпа.
Гордыня.
По каменной мостовой, громко звякая подковами, но не отдавая никаких команд, промчался отряд греческих всадников.
Ганелон и Алипий немедленно отступили в густую ночную тень.
Двухъярусный аквекдук.
Совсем как в Риме.
Ганелон невольно осмотрелся: не видно ли где волчицы, оберегающей, но как бы иногда и оплакивающей Рим? Неужели и здесь в пустыне гигантского выжженного города городов скоро будет стоять и выть одинокая волчица, задирая к небу острую морду?
Волчицу он не увидел.
Зато в тени еще одного здания они наткнулись на зарубленного секирами человека. Он был огненно рыжий, они хорошо увидели это в отсветах пожаров. Он, наверное, от кого-то убегал. Но Господь почему-то не дал ему убежать.
И увидел Ганелон грех.
И увидел Ганелон бесцельность ночного ужаса. И Луну, в которой не было необходимости. И пламя пожаров, которые некому было тушить.
И бегущих в ужасе людей, не знающих цели своего бега.
На какой-то площади они увидели асикрита, уже не имеющего даже своей разгромленной канцелярии, а потому накрепко прикрученного веревками к столбу. Неизвестно, кто и за какой проступок привязал его к столбу. Несчастный призывно кричал, пытаясь обратить на себя внимание, но никто не останавливался, никто даже на мгновение не хотел задержаться, будто там, куда они бежали — к Харисийским воротам, к воротам святого Романа, к дворцу Пиги, к монастырю святой Марии, к Золотым воротам, к площади Тавра, в Филадельфию — этого асикрита никакое утешение ждать не могло.
Ганелон был изумлен.
Только что пустые улицы вдруг заполнились бегущей толпой.
Будто незримый взрыв вдруг выбросил многочисленных людей на улицы и они бросились бежать к дальним воротам, наверное, еще надеясь успеть выбраться из обреченного города. Успеть выбраться из поверженного города до того, как в дверях каждого дома возникнут вооруженные латиняне. Никто не хотел даже на мгновение остановиться перед привязанным к столбу асикритом, чтобы прервать его мучения хотя бы ударом ножа.
На некоторых улицах испуганные греки бежали так густо, что простор улиц оказывался им мал.
И увидел Ганелон ужаснувшегося ромея в льняном хитоне, в штанах из хорошей тонкой шерсти и в поясе, шитом золотом и украшенном инкрустациями. Сапоги на ужаснувшемся ромее были с выгнутыми носками, но красивый плащ порван в нескольких местах. Лицо ромея заливала кровь, но он бежал терпеливо и молча, ни разу не вскрикнув, ни разу не застонав. Зато конный латинянин-копейщик, гнавший ромея по улице, был радостно возбужден. Он, наверное, решил, что пленил самого эпарха — главу города городов, но на самом деле обманувшийся видом льняного хитона и штанов из хорошей шерсти латинянин гнал перед собой всего лишь логофета, начальника совсем небольшого, хотя Алипий, увидев такое, все равно застонал.
Ганелон подтолкнул Алипия:
— Торопись!
— Но ты ведь меня отпустишь? — простонал Алипий. — Отец Валезий сказал, что ты отпустишь меня.
Ганелон не ответил.
Далеко позади на берегу Золотого Рога все выше и выше поднималось в небо косматое пламя, подернутое тучами жирного дыма. В неверном колеблющемся свете Ганелон вдруг увидел каменные триумфальные ворота, в проеме которых молча стоял конный рыцарь.
Он стоял совершенно неподвижно, как статуя, устало опустив голову в квадратном металлическом шлеме, отставив влево поблескивающий железный локоть и упершись железной перчаткой в железное бедро. Забрало шлема было поднято, но Ганелон не видел лица. Просто тьма, закованная в железо.
Белая лошадь, прикрытая белой попоной, стояла столь же неподвижно, столь же устало опустив белую голову к голым камням мостовой, только уши ее иногда бесшумно стригли ночной воздух.
Латы рыцаря тревожно отсвечивали.
В неясном лунном свете прямо над головой конного рыцаря прямо на каменной арке триумфальных ворот Ганелон явственно различил надпись, сделанную по-гречески:
«Когда придет Огненный король, мы сами собой откроемся.»
Предсказание сбылось.
Огненный король пришел.
Пожар освещал всю Азию.
Великий пожар отбрасывал отсветы на Африку и Европу.
Есть много способов убивать людей.
В эту бесконечную ночь, освещенную Луной и заревом бесчисленных пожаров, Ганелон и его печальный спутник везде видели смерть. Они бежали от нее, но они везде на нее натыкались. Они бежали от нее, но всюду слышали ее дыхание, ее вопли и стоны.
На улице Меса, где-то у церкви Святых Апостолов, у каменных амбаров-камаров, из-под стен которых густо несло разлитым вином, они увидели со стороны отбивающегося от нескольких тафуров рослого грека-священнослужителя. Грек был в сутане и отбивался от тафуров паникадилом. Одних он, наверное, убил, по крайней мере, двое латинян валялись на мостовой, но остальные дружно шли на него сразу с трех сторон, пригнувшись, размахивая тяжелыми дубинами и зажав в руках короткие кинжалы.
Кровь.
Отсвет пожаров.
Дальние голоса — как гул прибоя.
Ганелон знал, что они идут по улице Меса.
Он знал, что улица Меса, иначе Средняя, это как бы огромный распахнутый крест, на распахе которого стоят Милий и Харисийские ворота, а в основании еще одни ворота — Золотые.
Вероятно, по пути они пересекли площадь Августион. Ганелон хорошо запомнил каменную фигуру богини Августы, слепо вознесенную над ночной площадью.
Еще он запомнил площадь, всю целиком вымощенную мраморными плитами. Площадь показалась Ганелону адом. Это был некий освещенный пожаром и вымощенный мрамором ад, густо запруженный бегущими людьми. Некоторые из людей даже не кричали, настолько велик был ужас перед ворвавшимися в город латинянами.
Наверное, это был форум Константина, потому что, миновав абсолютно пустой рынок булочников, Ганелон и Алипий почти сразу попали в печальную Долину слез, в лабиринт переулков и рядов, где всегда во все времена приезжие купцы торговали невольниками.
Бронзовая колонна с тремя обвившими ее основание змеями.
Гранитный обелиск, украшенный угловатыми вавилонскими письменами.
И снова колонна, за которой из тьмы возникла угрюмая фигура бронзового быка.
— В чреве таких быков сжигают преступников, — испуганно шепнул Алипий. — Идем быстрее. Не гляди на быка. В его чреве расположена специальная печь. Идем. Торопись. И не дай тебе Господь когда-нибудь попасть в руки императора ромеев. Он унижен и оскорблен.
Только под утро Алипий привел Ганелона в узкий переулок, пропитанный запахами мочи и палых листьев. Под ногами густо чавкала грязь, дома вокруг резко возвысились.
— Теперь недалеко… — шепнул Алипий. — Мы пересекли город… Мы как бы сбежали от латинян, но скоро они придут и сюда…
Запах мочи, палых листьев.
Грязь под ногами.
Отсвет пожаров…"
XVII–XIX
"…обжигающий легкие.
Там, где вчера вофры, подрагивая жадно ноздрями, выслеживали краденых коней, аргиропраты следили, не торгуют ли драгоценностями женщины, кируллярии принюхивались, не пахнет ли от больших свечей бараньим или каким другим жиром, там, где совсем недавно ловкие акробаты совершали чудесные действия — бегали по корабельным мачтам и ходили по веревкам, натянутым от одного высокого этажа до другого, крутясь на колеблющейся веревке колесом и счастливо уклоняясь от копий, бросаемых друг в друга, там, где еще вчера ювелиры, кожевники, булочники и столяры дешево и дорого продавали камни и золото, кожи и мыло, овощи, ароматы, шелка, там, где сердитый эпарх разрешал оценивать золото лишь знающим ювелирам, а свинину закупать лишь специальным мясникам, там, где даже камни насквозь пропахли перцем, корицей, мускусом, амброй, алоэ, ладаном, там где еще вчера кипела вечная жизнь и человек выбирал человека, сейчас царила лишь ночь, потрясенная отсветами ужасных пожаров.
Птицы небесные, гордецы, легко взметающиеся в небо, в отчаянии шептал про себя Ганелон, смотрите, не вас ли несет бурей в огонь?
Рыбы жирные, в отчаянии шептал Ганелон. Рыбы, идущие в заливах косяками, разгуливающие свободно в ужасных морских зыбях, ищущие пропитания в водных пропастях, лишь смутно преломляющих недостаточный дневной свет, не вас ли ныне несет в огонь, ужасом и смертным страхом выталкивает из зыбей обнажающегося от жара залива?
Люди смертные, шептал в отчаянии Ганелон. Люди, бессмысленно радующиеся плотским наслаждениям, люди, близкие полевым скотам, срывающим губами траву, смотрите, не ваша ли ныне торжествует близкая смерть, о которой еще вчера никто из вас не хотел думать?
Ганелон знал: смерть — это изменение.
Смерть уничтожает в живом существе все, что раньше в нем было.
Заодно смерть иногда уничтожает зло.
Ганелон шел сквозь ночь, как через саму смерть. Он шел сквозь ее жадное и жаркое дыхание, сквозь ее манящие и пугающие сполохи. Он отчетливо знал: эта ночь к добру, все зло в городе городов скоро будет уничтожено, как уничтожались на ночных улицах города городов проклятые грифоны, когда-то отколовшиеся от истинной церкви.
Ганелона пробивало то жаром, то холодом.
Время от времени он тщетно пытался снять ладонью тонкую паутину, вдруг застилавшую зрение.
Я настиг зло, шептал он себе. Я накажу зло. Я склоню Амансульту к раскаянию. Душа Амансульты будет спасена.
— Это здесь.
Ганелон остановился.
Наверное, они были уже на окраине Константинополя, по крайней мере, шум отдаленного сражения еще не доносился сюда. Алипий, держа полу длинного испачканного грязью плаща в левой руке, правой ткнул в крепкую дубовую дверь, врезанную в каменную стену.
— Стукни пять раз, потом еще два раза, — негромко подсказал он Ганелону. — Потом подожди и стукни еще три раза. Если никто не откликнется на твой стук, тогда все повтори все сначала.
И спросил:
— Теперь я могу уйти?
— Подожди, — мрачно ответил Ганелон. — Я ведь могу не найти того, кто мне нужен.
— Кого-нибудь ты обязательно найдешь, — шепотом подсказал грек. — А дальше я дорогу не знаю. Ее знает только тот, кого ты найдешь в этом доме. Кого бы ты тут ни нашел, он должен знать дорогу.
И спросил:
— Теперь я могу уйти?
— Нет, — ответил Ганелон. — Подожди меня здесь. И помни, я очень упорен. Если ты уйдешь, грифон, не дождавшись меня, я накажу тебя, если даже для этого мне придется еще раз пройти сквозь горящий Константинополь.
Алипий неохотно кивнул:
— Я подожду.
И добавил:
— У меня нет оружия.
— Оружия тебе не надо. Просто жди. Если кто-то появится, отступи в тень и затаись, а потом как-нибудь дай знать мне. Появится латинянин или ромей, это все равно. Я не хочу, чтобы пока я нахожусь в доме, в него входил кто-то еще, кроме меня.
Грек неохотно кивнул.
Ганелон пять раз, потом еще три, ударил в дверь кулаком.
Никто не ответил.
Он повторил удары.
За дверью, в некотором отдалении от нее, послышались старческие шлепающие шаги и неясное бормотание.
— Я иду, не стучи… — расслышал Ганелон старческий голос. — Я тебя слышу, будь терпелив… Я уже иду, не стучи… Ты тоже не всегда бываешь скор на ногу, Берри, поэтому не торопи и меня…
Ганелон задрожал.
Великою своею милостью Господь предавал ему в руки не кого-нибудь, а мага из Вавилонии старика Сифа, прозванного в Риме Триболо — Истязателем. Ганелон сразу узнал его голос.
Так же сразу он узнал и морщинистое лицо, ясно освещенное масляным светильником, который старик держал высоко над головой.
— Кто ты? — удивленно спросил старик.
Ганелон кулаком оттолкнул старика в глубину комнаты, вошел и плотно притворил за собой дверь.
Ты не нашел, старик, тайну великого эликсира, подумал Ганелон с некоторым сожалением, внимательно всматриваясь в лицо Сифа. Твоя кожа высохла, как плохо выделанная овчина, вены на руках вздулись. Ты стал меньше ростом. Тайные книги не помогли тебе, старик, а нечистое золото явно повредило здоровью. Ты хромаешь и зубы у тебя редкие, как выщербленная пила. Известно всем ученым людям, что обмен веществ изнашивает материю.
— Иди вперед, — негромко приказал Ганелон. — И иди тихо.
Они молча поднялись по такой узкой и крутой лестнице, что иногда Ганелон видел перед собой только голые черные пятки старика.
Такую лестницу, подумал он, легко может оборонять от целого отряда всего только один воин с кинжалом в руке.
Но такого воина в доме, кажется, не было.
— Теперь остановись, — негромко приказал Ганелон, когда они оказались в неосвещенной комнате с приоткрытой дверью, ведущей еще в одну комнату, из которой падала ровная полоска света.
Старик послушно остановился.
Он все еще не узнал Ганелона.
Крепко ухватив старика за плечо, Ганелон прислушался.
— Построй, мой друг, храм из камня, схожего с алебастром…
Неясное бормотание доносилось из-за неприкрытой двери, ведущей в освещенную комнату. Размеренный и бесстрастный голос никак не вязался с горящим Константинополем.
— Храм этот велик, он не имеет ни начала, ни конца… Помести внутри храма источник самой чистой воды… Помни, что поникнуть в храм можно только с мечом в руке, и вход в храм узок, и всегда охраняется тем драконом, которого следует убить…
«Которого следует убить…» — повторил про себя Ганелон и шепнул в ухо старика:
— Не вздумай кричать. Я проткну тебя кинжалом быстрее, чем ты выговоришь хотя бы слово.
Старик кивнул.
Этот кивок мог означать лишь одно: старик все понимает.
— Соедини мясо и кости дракона воедино и построй пьедестал… Найди в указанном храме то, что ищешь, и торопись, ибо жрец, этот медный человек, что сидит у источника, постоянно меняется в своей природе, постепенно превращаясь в серебряного человека… А со временем, если ты того пожелаешь, он может превратиться в золотого…
Кости и мясо дракона.
Медный человек, сидящий у источника.
Серебряный человек, превращающийся в золотого.
Волна внезапного гнева опалила Ганелона.
Боль и гнев, бурно смешиваясь, причинили ему ужасное, почти непереносимое страдание.
В бездне мирской греховной тону я, ужаснулся он. Придавлен грузом ужасных грехов я, тяжко мне. Так много нарушил заветов, что только победа может меня спасти. Странные рыбы летят надо мной, смущая дух, странные серебристые рыбы летят надо мной, отрыгнутые зловонным дыханием прыгнувшего ихневмона. Сам воздух горчит, отравленный дьявольской литургией.
Ганелон остро чувствовал: в этом доме все греховно.
Он остро чувствовал: в этом доме все пропитано смертным грехом, страшным грехом, грехом непомерной гордыни.
Сердце Ганелона, как расплавленным свинцом, наливалось ненавистью, серые мухи все гуще и гуще роились перед глазами, мешали видеть, будто он попал в какой-то тягучий туман.
Ганелон втолкнул старика в освещенную светильниками комнату и сам шагнул вслед за ним.
Потолок комнаты оказался низким.
За просторным деревянным столом с разложенными на нем многочисленными развернутыми списками, сидел чернобородый катар, тот самый, которого в Риме в подвале у Вороньей бойни старик Сиф называл Матезиусом. Матезиус водил правой рукой по строкам развернутого списка и Ганелон сразу увидел, что указательный палец на правой руке чернобородого отсутствует.
В большом очаге у стены чуть теплился огонь.
Ганелон слишком хорошо помнил все случившееся с ним в подвале у Вороньей бойни, он не хотел, чтобы что-нибудь подобное случилось с ним сейчас. Выступив из-за спины старика, он сразу ударил чернобородого катара Матезиуса милосердником.
Катар немедленно упал лицом в список.
— Ты убил его, — обречено произнес Сиф.
— Святая римская церковь карает отступников.
— Но Святая римская церковь не должна проливать человеческую кровь. Так говорит сам папа.
— Я не уверен, что в жилах этого отступника текла человеческая кровь.
— Но ты вытираешь кинжал, а на нем явственные следы крови.
— Я не знаю, кровь ли это?
Старик побледнел.
Он понял смысл сказанного.
— Сделай так, — попросил он, — чтобы я умирал недолго. Ведь ты знаешь, как это сделать.
Ганелон знал, как это сделать, но он искал Амансульту.
Тело Амансульты отмечено знаком дьявола, помнил он. Амансульта не должна умереть, не раскаявшись. Он, Ганелон, проделал большой путь. Господь милостив, Ганелон поможет Амансульте.
— Я все сделаю так, как ты просишь, старик, — медленно произнес Ганелон. — Но прежде ты отведешь меня к своей госпоже. Ведь тайные книги хранятся у нее, у твоей госпожи, это так?
Старик Сиф безнадежно кивнул.
Человек, который познал тайну философского камня, не может кивать так безнадежно.
Ганелон усмехнулся.
Он спросил:
— Это далеко?
— Это у Золотых врат.
— Ладно, — сказал Ганелон. — Идем.
Горбясь, прихрамывая, но ни разу не оступившись, старик медленно спускался по узкой лесенке и на каждой ступеньке Ганелон испытывал острое желание ударить кинжалом под одну из выпирающих под плащом лопаток старика.
Но он сдержал себя.
— А ты, грифон, можешь идти, — сказал он на улице терпеливо ожидавшему его Алипию. — Теперь ты можешь идти… Ты сделал дело…"
ЭПИЛЕГЕМОНЫ. ДОПОЛНЕНИЯ
Когда душа моя сбросила тело, когда познала, что тело мертво, затрепетала она в сознании греховности своей и не знала, что делать.
Она страшилась, но чего страшилась, не ведала.
Хотела вернуться к своему телу, но не могла войти в него, хотела удалиться в другое место, но всюду робела. И так несчастнейшая колебалась душа, осознавая вину свою, ни на что не надеясь, разве только на божье милосердие.
После того, как долго она металась, плача, рыдая и дрожа, и не знала, что делать, узрела она вдруг такое большое множество приближающихся к ней нечистых духов, что не только заполнили они весь дом и палату, в которой лежало мертвое тело, но и во всем городе не оказалось улицы и площади, которая не оказалась бы полна ими. Окружив несчастную, они старались не утешать ее, но еще больше огорчать, повторяя: "Споем этой несчастной заслуженную песнь смерти, ибо она дочь смерти и пища огня неугасимого, возлюбившая тьму, ненавистница света.
И все обратились против нее, скрежетали на нее зубами и собственными черными ногтями терзали щеки: «Вот, нечестивая, тот народ, избранный тобою, с которым сойдешь ты для сожжения в самую глубину преисподней. Питательница раздоров, любительница распрей, зачем ты не чванишься? Почему не прелюбодействуешь резво? Почему не блудодействуешь? Где суета твоя и суетная веселость? Где смех твой неумеренный? Где смелость твоя, с которой нападала ты на многих? Что же теперь, как бывало, ты не мигаешь глазами, не топаешь ногой, не тычешь перстом, не замышляешь зла в развращенности своей?»
Испуганная этим и тому подобным, ничего не могла несчастная сделать, разве только плакать, ожидая окончательной смерти, грозившей ей от всех окруживших ее.
Но тот, кто никогда не хочет бессмысленной смерти грешника, тот, кто один только может дать исцеление после смерти, Господь всемогущий, жалостливый и милосердный, сокровенным решением своим все направляющий ко благу, по высокому желанию своему смягчил и эту напасть.
Там, где вчера вофры, подрагивая жадно ноздрями, выслеживали краденых коней, аргиропраты следили, не торгуют ли драгоценностями женщины, кируллярии принюхивались, не пахнет ли от больших свечей бараньим или каким другим жиром, там, где совсем недавно ловкие акробаты совершали чудесные действия — бегали по корабельным мачтам и ходили по веревкам, натянутым от одного высокого этажа до другого, крутясь на колеблющейся веревке колесом и счастливо уклоняясь от копий, бросаемых друг в друга, там, где еще вчера ювелиры, кожевники, булочники и столяры дешево и дорого продавали камни и золото, кожи и мыло, овощи, ароматы, шелка, там, где сердитый эпарх разрешал оценивать золото лишь знающим ювелирам, а свинину закупать лишь специальным мясникам, там, где даже камни насквозь пропахли перцем, корицей, мускусом, амброй, алоэ, ладаном, там где еще вчера кипела вечная жизнь и человек выбирал человека, сейчас царила лишь ночь, потрясенная отсветами ужасных пожаров.
Птицы небесные, гордецы, легко взметающиеся в небо, в отчаянии шептал про себя Ганелон, смотрите, не вас ли несет бурей в огонь?
Рыбы жирные, в отчаянии шептал Ганелон. Рыбы, идущие в заливах косяками, разгуливающие свободно в ужасных морских зыбях, ищущие пропитания в водных пропастях, лишь смутно преломляющих недостаточный дневной свет, не вас ли ныне несет в огонь, ужасом и смертным страхом выталкивает из зыбей обнажающегося от жара залива?
Люди смертные, шептал в отчаянии Ганелон. Люди, бессмысленно радующиеся плотским наслаждениям, люди, близкие полевым скотам, срывающим губами траву, смотрите, не ваша ли ныне торжествует близкая смерть, о которой еще вчера никто из вас не хотел думать?
Ганелон знал: смерть — это изменение.
Смерть уничтожает в живом существе все, что раньше в нем было.
Заодно смерть иногда уничтожает зло.
Ганелон шел сквозь ночь, как через саму смерть. Он шел сквозь ее жадное и жаркое дыхание, сквозь ее манящие и пугающие сполохи. Он отчетливо знал: эта ночь к добру, все зло в городе городов скоро будет уничтожено, как уничтожались на ночных улицах города городов проклятые грифоны, когда-то отколовшиеся от истинной церкви.
Ганелона пробивало то жаром, то холодом.
Время от времени он тщетно пытался снять ладонью тонкую паутину, вдруг застилавшую зрение.
Я настиг зло, шептал он себе. Я накажу зло. Я склоню Амансульту к раскаянию. Душа Амансульты будет спасена.
— Это здесь.
Ганелон остановился.
Наверное, они были уже на окраине Константинополя, по крайней мере, шум отдаленного сражения еще не доносился сюда. Алипий, держа полу длинного испачканного грязью плаща в левой руке, правой ткнул в крепкую дубовую дверь, врезанную в каменную стену.
— Стукни пять раз, потом еще два раза, — негромко подсказал он Ганелону. — Потом подожди и стукни еще три раза. Если никто не откликнется на твой стук, тогда все повтори все сначала.
И спросил:
— Теперь я могу уйти?
— Подожди, — мрачно ответил Ганелон. — Я ведь могу не найти того, кто мне нужен.
— Кого-нибудь ты обязательно найдешь, — шепотом подсказал грек. — А дальше я дорогу не знаю. Ее знает только тот, кого ты найдешь в этом доме. Кого бы ты тут ни нашел, он должен знать дорогу.
И спросил:
— Теперь я могу уйти?
— Нет, — ответил Ганелон. — Подожди меня здесь. И помни, я очень упорен. Если ты уйдешь, грифон, не дождавшись меня, я накажу тебя, если даже для этого мне придется еще раз пройти сквозь горящий Константинополь.
Алипий неохотно кивнул:
— Я подожду.
И добавил:
— У меня нет оружия.
— Оружия тебе не надо. Просто жди. Если кто-то появится, отступи в тень и затаись, а потом как-нибудь дай знать мне. Появится латинянин или ромей, это все равно. Я не хочу, чтобы пока я нахожусь в доме, в него входил кто-то еще, кроме меня.
Грек неохотно кивнул.
Ганелон пять раз, потом еще три, ударил в дверь кулаком.
Никто не ответил.
Он повторил удары.
За дверью, в некотором отдалении от нее, послышались старческие шлепающие шаги и неясное бормотание.
— Я иду, не стучи… — расслышал Ганелон старческий голос. — Я тебя слышу, будь терпелив… Я уже иду, не стучи… Ты тоже не всегда бываешь скор на ногу, Берри, поэтому не торопи и меня…
Ганелон задрожал.
Великою своею милостью Господь предавал ему в руки не кого-нибудь, а мага из Вавилонии старика Сифа, прозванного в Риме Триболо — Истязателем. Ганелон сразу узнал его голос.
Так же сразу он узнал и морщинистое лицо, ясно освещенное масляным светильником, который старик держал высоко над головой.
— Кто ты? — удивленно спросил старик.
Ганелон кулаком оттолкнул старика в глубину комнаты, вошел и плотно притворил за собой дверь.
Ты не нашел, старик, тайну великого эликсира, подумал Ганелон с некоторым сожалением, внимательно всматриваясь в лицо Сифа. Твоя кожа высохла, как плохо выделанная овчина, вены на руках вздулись. Ты стал меньше ростом. Тайные книги не помогли тебе, старик, а нечистое золото явно повредило здоровью. Ты хромаешь и зубы у тебя редкие, как выщербленная пила. Известно всем ученым людям, что обмен веществ изнашивает материю.
— Иди вперед, — негромко приказал Ганелон. — И иди тихо.
Они молча поднялись по такой узкой и крутой лестнице, что иногда Ганелон видел перед собой только голые черные пятки старика.
Такую лестницу, подумал он, легко может оборонять от целого отряда всего только один воин с кинжалом в руке.
Но такого воина в доме, кажется, не было.
— Теперь остановись, — негромко приказал Ганелон, когда они оказались в неосвещенной комнате с приоткрытой дверью, ведущей еще в одну комнату, из которой падала ровная полоска света.
Старик послушно остановился.
Он все еще не узнал Ганелона.
Крепко ухватив старика за плечо, Ганелон прислушался.
— Построй, мой друг, храм из камня, схожего с алебастром…
Неясное бормотание доносилось из-за неприкрытой двери, ведущей в освещенную комнату. Размеренный и бесстрастный голос никак не вязался с горящим Константинополем.
— Храм этот велик, он не имеет ни начала, ни конца… Помести внутри храма источник самой чистой воды… Помни, что поникнуть в храм можно только с мечом в руке, и вход в храм узок, и всегда охраняется тем драконом, которого следует убить…
«Которого следует убить…» — повторил про себя Ганелон и шепнул в ухо старика:
— Не вздумай кричать. Я проткну тебя кинжалом быстрее, чем ты выговоришь хотя бы слово.
Старик кивнул.
Этот кивок мог означать лишь одно: старик все понимает.
— Соедини мясо и кости дракона воедино и построй пьедестал… Найди в указанном храме то, что ищешь, и торопись, ибо жрец, этот медный человек, что сидит у источника, постоянно меняется в своей природе, постепенно превращаясь в серебряного человека… А со временем, если ты того пожелаешь, он может превратиться в золотого…
Кости и мясо дракона.
Медный человек, сидящий у источника.
Серебряный человек, превращающийся в золотого.
Волна внезапного гнева опалила Ганелона.
Боль и гнев, бурно смешиваясь, причинили ему ужасное, почти непереносимое страдание.
В бездне мирской греховной тону я, ужаснулся он. Придавлен грузом ужасных грехов я, тяжко мне. Так много нарушил заветов, что только победа может меня спасти. Странные рыбы летят надо мной, смущая дух, странные серебристые рыбы летят надо мной, отрыгнутые зловонным дыханием прыгнувшего ихневмона. Сам воздух горчит, отравленный дьявольской литургией.
Ганелон остро чувствовал: в этом доме все греховно.
Он остро чувствовал: в этом доме все пропитано смертным грехом, страшным грехом, грехом непомерной гордыни.
Сердце Ганелона, как расплавленным свинцом, наливалось ненавистью, серые мухи все гуще и гуще роились перед глазами, мешали видеть, будто он попал в какой-то тягучий туман.
Ганелон втолкнул старика в освещенную светильниками комнату и сам шагнул вслед за ним.
Потолок комнаты оказался низким.
За просторным деревянным столом с разложенными на нем многочисленными развернутыми списками, сидел чернобородый катар, тот самый, которого в Риме в подвале у Вороньей бойни старик Сиф называл Матезиусом. Матезиус водил правой рукой по строкам развернутого списка и Ганелон сразу увидел, что указательный палец на правой руке чернобородого отсутствует.
В большом очаге у стены чуть теплился огонь.
Ганелон слишком хорошо помнил все случившееся с ним в подвале у Вороньей бойни, он не хотел, чтобы что-нибудь подобное случилось с ним сейчас. Выступив из-за спины старика, он сразу ударил чернобородого катара Матезиуса милосердником.
Катар немедленно упал лицом в список.
— Ты убил его, — обречено произнес Сиф.
— Святая римская церковь карает отступников.
— Но Святая римская церковь не должна проливать человеческую кровь. Так говорит сам папа.
— Я не уверен, что в жилах этого отступника текла человеческая кровь.
— Но ты вытираешь кинжал, а на нем явственные следы крови.
— Я не знаю, кровь ли это?
Старик побледнел.
Он понял смысл сказанного.
— Сделай так, — попросил он, — чтобы я умирал недолго. Ведь ты знаешь, как это сделать.
Ганелон знал, как это сделать, но он искал Амансульту.
Тело Амансульты отмечено знаком дьявола, помнил он. Амансульта не должна умереть, не раскаявшись. Он, Ганелон, проделал большой путь. Господь милостив, Ганелон поможет Амансульте.
— Я все сделаю так, как ты просишь, старик, — медленно произнес Ганелон. — Но прежде ты отведешь меня к своей госпоже. Ведь тайные книги хранятся у нее, у твоей госпожи, это так?
Старик Сиф безнадежно кивнул.
Человек, который познал тайну философского камня, не может кивать так безнадежно.
Ганелон усмехнулся.
Он спросил:
— Это далеко?
— Это у Золотых врат.
— Ладно, — сказал Ганелон. — Идем.
Горбясь, прихрамывая, но ни разу не оступившись, старик медленно спускался по узкой лесенке и на каждой ступеньке Ганелон испытывал острое желание ударить кинжалом под одну из выпирающих под плащом лопаток старика.
Но он сдержал себя.
— А ты, грифон, можешь идти, — сказал он на улице терпеливо ожидавшему его Алипию. — Теперь ты можешь идти… Ты сделал дело…"
ЭПИЛЕГЕМОНЫ. ДОПОЛНЕНИЯ
Когда душа моя сбросила тело, когда познала, что тело мертво, затрепетала она в сознании греховности своей и не знала, что делать.
Она страшилась, но чего страшилась, не ведала.
Хотела вернуться к своему телу, но не могла войти в него, хотела удалиться в другое место, но всюду робела. И так несчастнейшая колебалась душа, осознавая вину свою, ни на что не надеясь, разве только на божье милосердие.
После того, как долго она металась, плача, рыдая и дрожа, и не знала, что делать, узрела она вдруг такое большое множество приближающихся к ней нечистых духов, что не только заполнили они весь дом и палату, в которой лежало мертвое тело, но и во всем городе не оказалось улицы и площади, которая не оказалась бы полна ими. Окружив несчастную, они старались не утешать ее, но еще больше огорчать, повторяя: "Споем этой несчастной заслуженную песнь смерти, ибо она дочь смерти и пища огня неугасимого, возлюбившая тьму, ненавистница света.
И все обратились против нее, скрежетали на нее зубами и собственными черными ногтями терзали щеки: «Вот, нечестивая, тот народ, избранный тобою, с которым сойдешь ты для сожжения в самую глубину преисподней. Питательница раздоров, любительница распрей, зачем ты не чванишься? Почему не прелюбодействуешь резво? Почему не блудодействуешь? Где суета твоя и суетная веселость? Где смех твой неумеренный? Где смелость твоя, с которой нападала ты на многих? Что же теперь, как бывало, ты не мигаешь глазами, не топаешь ногой, не тычешь перстом, не замышляешь зла в развращенности своей?»
Испуганная этим и тому подобным, ничего не могла несчастная сделать, разве только плакать, ожидая окончательной смерти, грозившей ей от всех окруживших ее.
Но тот, кто никогда не хочет бессмысленной смерти грешника, тот, кто один только может дать исцеление после смерти, Господь всемогущий, жалостливый и милосердный, сокровенным решением своим все направляющий ко благу, по высокому желанию своему смягчил и эту напасть.
XX
"…миновали крошечную церковь. Сквозь ее приоткрытую дверь нежно теплилась лампада.
Каменные пристройки.
Высокий забор.
Низкие службы.
Вилла, таинственно спрятавшаяся в густом саду за церковью, показалась Ганелону очень обширной.
Такой она и оказалась.
Над портиком длинного дома, одноэтажного, утопающего дальним невидимым своим крылом во тьме густого ночного сада, высокими латинскими буквами было начертано:
Невнятный гул, отсветы ужасных пожаров, почти неразличимые шепоты отдаленной битвы, как эхо гнева, почти не докатывались сюда, в место со столь странным названием.
Каменные пристройки.
Высокий забор.
Низкие службы.
Вилла, таинственно спрятавшаяся в густом саду за церковью, показалась Ганелону очень обширной.
Такой она и оказалась.
Над портиком длинного дома, одноэтажного, утопающего дальним невидимым своим крылом во тьме густого ночного сада, высокими латинскими буквами было начертано:
Ганелон замер.…
ЛЁКУС ИН КВО…
МЕСТО, В КОТОРОМ…
Невнятный гул, отсветы ужасных пожаров, почти неразличимые шепоты отдаленной битвы, как эхо гнева, почти не докатывались сюда, в место со столь странным названием.
Пытаясь унять холодок, больно сжимающий томящееся, как от угроз, сердце, Ганелон сказал старику:…
ЛЁКУС ИН КВО…
МЕСТО, В КОТОРОМ…