Страница:
* * *
А потом графы и другие знатные люди, и дож Венеции, и молодой император Алексей собрались вместе. И французы снова потребовали свою плату, а император ответил, что ему пришлось столь дорогой ценой выкупать свой город и свой народ, что ему совсем нечем заплатить, но если бароны предоставят ему отсрочку, то за выигранное время он изыщет средства, чтобы заплатить все. И бароны предоставили ему отсрочку, а когда время прошло и император ничего не заплатил, они снова потребовали платы. И император снова попросил отсрочку и они снова дали ее ему. Между тем приближенные Алексея, а между ними некий Мурцуфл, прозванный Насупленным из-за своих густых черных бровей, сросшихся на переносице, пришли к Алексею и сказали: «Ах, государь, вы уже с лихвой заплатили латинянам, не платите им больше. Вы уплатили им столько, что совсем потратились. Заставьте их убраться подобру-поздорову, изгоните из совсем прочь из своей земли!» И молодой Алексей послушался предательского совета и не захотел больше ничего платить. Когда отсрочка истекла и бароны увидели, что возведенный ими на трон император не собирается ничего платить, тогда все графы и прочие знатные и благородные люди войска собрались все вместе и отправились в императорский дворец, чтобы вновь потребовать причитающуюся плату. А император ответил им, что какие бы доводы ему ни выставляли, он все равно никак не может уплатить. Бороны же ответили: коли он им ничего не заплатит, то они сами доберутся до его добра и сами себе заплатят.* * *
С этими словами рассерженные бароны покинули дворец и вернулись в свои жилища, а потом опять послали к императору двух благородных рыцарей. И посланные рыцари увещевали Алексея, чтобы отослал плату. А Алексей ответил, что ничего не заплатит, что он и так с лихвой заплатил, и что он их нисколько не страшится. Мало того, он потребовал, чтобы они убирались прочь и освободили его землю. И пусть знают, сказал он, что если не очистят его землю как можно скорей, то он причинит им зло. С этим возвратились рыцари и знать дали благородным баронам, что ответствовал император. И вновь держали бароны совет, что им предпринять и в конце концов дож Венеции сказал: он сам бы хотел пойти переговорить с императором. И он послал гонца передать, чтобы император пришел в гавань переговорить с ним. И император Алексей явился туда на коне. А дож повелел снарядить четыре галеры, потом взошел на одну из них, а трем приказал сопровождать ее, чтобы охранять. И когда дож Венеции приблизился к берегу, то увидел императора, который прибыл туда на коне. И он заговорил с ним: «Алексей, что ты теперь думаешь делать? Припомни, что это мы возвысили тебя из ничтожества, это мы сделали тебя сеньором, мы короновали тебя. Неужто ты не выполнишь своих обязательств?» А молодой император ответил: «Я не сделаю ничего больше того, что уже для вас сделал.» А дож Венеции Энрико Дандоло сказал: «Нет? Не сделаешь? Дрянной мальчишка! Мы вытащили тебя из грязи и мы же втолкнем тебя обратно в грязь. Я бросаю тебе вызов и ты заруби себе на носу, что отныне и впредь я буду чинить тебе всяческое зло всей мною имеемой властью!»* * *
С этими словами дож Венеции удалился. И тогда графы, и все люди высокого звания в войске, и венецианцы собрались вместе, чтобы держать совет, что же делать дальше. И венецианцы сказали, что они не могут ни сделать лестниц, ни поставить орудия на своих кораблях из-за погоды, ведь это было время между праздником Всех Святых и Рождеством. А пока паломники находились в таких стесненных обстоятельствах, молодой император Алексей и изменники, которые его окружали, ночью взяли в городе старые корабли, нагрузили их очень сухим деревом, а между деревом положили куски смолы, а потом подожгли. Когда наступила полночь и корабли были охвачены пламенем, поднялся очень резкий ветер и греки пустили все эти пылающие корабли по течению, чтобы поджечь флот французов. Когда венецианцы заметили это, они быстро вскочили, забрались на баржи и галеры и потрудились так, что флот паломников милостию Божией ни на один миг не соприкоснулся с опасностью. А после этого не прошло и пятнадцати дней, как греки повторили то же самое. И опять венецианцы первыми и вовремя заметили пламя, опять двинулись наперерез и доблестно защитили флот паладинов, так что он нисколько милостию Божией не пострадал, кроме одного купеческого корабля.* * *
И в ту самую зиму, когда паломники пребывали под Константинополем, жители города прекрасно укрепили стены города, подняли выше и стены и башни, надстроили сверху каменных добрые деревянные башни и прочно укрепили их снаружи, обшив толстыми крепкими досками и прикрыв сверху воловьими шкурами так, чтобы нечего было опасаться лестниц с венецианских кораблей. В городе же установили они по меньше мере сорок камнеметов от одного до другого края стен в тех местах, где, как они думали, паломники могут пойти на приступ. Неудивительно, что они это сделали, ведь у них было полно досуга. А между тем, пока все это делалось, греки-изменники, а с ними Мурцуфл, Насупленный, собрались однажды вместе и сговорились поставить совсем другого императора, потому что молодой Алексей не казался им достойным трона. И Мурцуфл сказал: «Если вы поверите мне и захотите сделать меня своим императором, я избавлю вас и от французов и от молодого Алексея. Причем избавлю так, что вам никогда больше не придется их опасаться.» И изменники сказали, что если Мурцуфл в состоянии избавить их от французов и от молодого Алексея, то они сделают его императором. И Мурцуфл поклялся освободить их всех за восемь дней. И они еще раз поклялись сделать его своим императором.* * *
Тогда Мурцуфл, не помышляя об отдыхе и сне, взял с собой оруженосцев, ночью вошел в покой, где спал его сеньор, молодой император, в свое время, кстати, вызволивший его из темницы, и приказал накинуть на шею Алексею веревку и задушить его. А также задушили его отца и соправителя Исаака. Когда Мурцуфл сделал это, то вернулся назад к тем, кто должны были поставить его императором, и сказал им о содеянном. И они короновали его. А когда Мурцуфл стал императором, по всему городу разнеслась весть об этом: «Мурцуфл император! Он погубил своего сеньора!» Потом из города в лагерь пилигримов была подкинута грамота, в которой сообщалось о том, что свершил Мурцуфл. Когда бароны об этом узнали, то одни говорили, что едва ли найдется кто-нибудь, кто пожалеет о смерти предателя Алексея, потому что он не выполнил своих обязательств перед пилигримами, а другие напротив говорили, что на них лежит вина за то, что молодой император погиб такой насильственной смертью. А потом прошло немного времени и Мурцуфл велел передать графу Луи, графу Фландрскому, маркизу и всем другим знатным баронам, чтобы они убирались прочь, чтобы они очистили его землю, и чтобы они зарубили навсегда на своих длинных латинских носах, что истинным императором в Константинополе является он, Мурцуфл, и что если по истечении восьми дней он все еще найдет латинян под стенами, то всех безжалостно истребит. Когда бароны услышали слова Мурцуфла, они так сказали: «Что? Тот, кто ночью изменническим образом умертвил своего сеньора, он еще смеет посылать нам такие требования?» И они послали сказать Мурцуфлу, что бросают ему вызов и пусть он теперь их опасается. Они теперь не покинут этих мест, пока не отомстят за молодого императора Алексея, которого Мурцуфл предательски убил, и пока не возьмут Константинополь во второй раз, добившись полностью выполнения всех условий, которые убиенный император Алексей обязан был выполнить по договору.* * *
А затем французы и все венецианцы собрались вместе, чтобы держать между собой совет насчет того, как им действовать и кого поставить императором, когда город будет захвачен. В конце концов они решили, что возьмут десять французов из числа самых достойных в войске, и десять венецианцев, тоже из числа самых достойных, и то, что решат эти двадцать паладинов, то и будет сделано. Причем, если императором будет избран кто-то из французов, то патриархом изберут кого-нибудь из венецианцев. И было решено, что тот, кто станет императором, получит в свое личное владение четвертую часть империи и четвертую часть города, а остальные три четверти будут поделены так, чтобы половина отошла к венецианцам, а другая половина к французам. И все они будут держать земли от императора. И когда избранники это решили, то заставили всех воинов войска поклясться на святых мощах, что всю добычу в золоте, в серебре, в новых тканях и любую другую, стоимостью в пять су и выше, они снесут в общий лагерь для справедливого дележа, и что никто не учинит насилия на над одной женщиной, а тот, кого застанут совершающим насилие, будет тут же на месте предан смерти. И заставили всех воинов поклясться на святых мощах, что не поднимут они руку ни на монаха, ни на монашенку, ни на священника, разве только вынуждены будут к самозащите, и что никто не разрушит в Константинополе ни церкви, ни монастыря.* * *
Потом, когда все это было обговорено, а время близилось к великому Посту, венецианцы и французы стали приготовляться и снаряжать корабли к бою, причем венецианцы соорудили новые мостки на своих нефах, судах с башнями на корме, с которых удобно прыгать прямо на стены, а французы приготовили свои осадные орудия — «кошки», «повозки», «свиней» — которые позволяют быстро подкапывать и разрушать стены. А венецианцы взяли доски, из которых строят дома и плотно их пригнав покрыли настилом свои корабли, оплетя сверху такой настил еще и виноградной лозой, так что камнеметы не могли враз разнести корабли в щепы. А греки Мурцуфла тоже сильно укрепили свой город изнутри, а деревянные башни, которые надстроили над каменными, покрыли крепкими воловьими шкурами. И не было такой башни, которая была бы ниже, чем в семь, или в шесть, или по меньшей мере в пять ярусов.* * *
А потом, дело было в пятницу, примерно за десять дней до Вербного воскресенья, пилигримы и венецианцы построили свои корабли бортом к борту и погрузив боевые орудия на баржи и галеры, двинулись по направлению к городу. И флот растянулся по фронту едва ли не на два лье. И все пилигримы и венецианцы были превосходно вооружены. А в самом городе был холм, с вершины которого хорошо просматривались поверх стен все корабли, столь он, этот холм, был высок. Там Мурцуфл, изменник, раскинул свою алую палатку и приказал трубить в серебряные трубы и бить в большие барабаны. И устроили греки весьма оглушительный шум, причем пилигримы все это ясно видели, а Мурцуфл с холма тоже видел корабли пилигримов.* * *
Когда корабли должны были вот-вот причалить, венецианцы взяли крепкие канаты и подтянулись как можно ближе к стенам, а французы приготовили орудия для осады стен. Потом венецианцы взобрались на перекидные мостики своих нефов и яростно пошли на штурм стен. Двинулись на приступ и французы, пустив в ход орудия. Когда греки увидели, что французы идут на приступ, они принялись сбрасывать на осадные орудия такие огромные каменные глыбы, что и не скажешь. И каменные глыбы раздавливали, разносили в куски и превращали в щепы все орудия, так что никто не отваживался оставаться ни в них самих, ни под этими орудиями. А с другой стороны венецианцы с кораблей не могли добраться ни до стен, ни до башен, настолько они оказались высокими. И в тот день ни венецианцы, ни французы ни в чем не смогли достигнуть успеха — ни завладеть городом, ни взойти на стены. Когда они убедились, что ничего не могут сделать, они были сильно обескуражены и отошли назад. Когда греки увидели, что латиняне отступают, они принялись во всю орать и вопить, взобрались на стены и снимали с себя одежды, чтобы показать латинянам свои голые греческие задницы. Когда Мурцуфл, незаконный император, увидел, что пилигримы отступают, он повелел трубить во все трубы и бить во все барабаны, произведя ужасный оглушительный шум сверх всякой меры. И Мурцуфл сказал своим людям: «Ну вот поглядите, сеньоры, разве я не достойный для вас император? Никогда у вас не было такого достойного императора. Разве не хорошо я для вас содеял? Отныне нам всем нечего опасаться, я всех латинян повешу и предам позору.»* * *
Когда пилигримы отступили, они сильно обозлились и опечалились, а когда вернулись на свой берег, благородные бароны снова собрались вместе и в сильном смятении сказали, что это за грехи свои они не смогли ничего предпринять против города городов. А епископы и клирики, обсудив положение, рассудили, что битва является законной и что пилигримы вправе снова произвести приступ. Ведь жители Константинополя исповедовали веру, повинуясь римскому закону, и только позже вышли из повиновения. Зная это, епископы сказали, что пилигримы вправе нападать на греков и что это не только не будет никаким грехом, но напротив явится благочестивым деянием. И епископы сказали, что именем Бога и властью, данной им апостоликом римским, всем пилигримам они отпускают грехи, кто пойдет на приступ, и строго повелели всем как следует исповедаться и причаститься, чтобы уже совсем не бояться битвы.* * *
Когда настало утро понедельника все пилигримы снарядились и надели кольчуги, а венецианцы подготовили к приступу перекидные мостки своих нефов. Потом корабли выстроили борт к борту и двинулись в путь, чтобы произвести приступ. И флот снова вытянулся по фронту на доброе лье. Когда же суда подошли к берегу и приблизились сколько могли к стенам, то бросили якоря. А когда встали на якоря, пилигримы начали яростно стрелять из луков, метать камни и забрасывать на башни греческий огонь. Но огонь никак не мог зажечь башни, потому что они были покрыты воловьими кожами. А те, кто находились в башнях, отчаянно защищались и выбрасывали снаряды по меньшей мере из шестидесяти камнеметов, причем многие удары приходились прямо в суда. К счастью, корабли были так хорошо защищены дубовыми досками и виноградной лозой, что попадания не причиняли им большого вреда, хотя некоторые камни были столь велики, что один человек вряд ли бы поднял такой камень.Мурцуфл же был на холме, и он приказал трубить в серебряные трубы и бить в барабаны и опять устроил превеликий шум. Он ободрял своих людей, говоря: «Ступайте туда! Ступайте сюда!» — и посылал их туда, где видел, что есть в том необходимость.
И во всем флоте пилигримов нашлось не более четырех или пяти нефов мостки которых могли достигать высоты башен. А ведь все ярусы башен были заполнены греческими ратниками. Все же пилигримы атаковали до тех пор, пока неф епископа Суассонского под названием «Пилигрим» не ударился об одну из башен. Корабль, наверное, поднесло к башне чудом божьим, потому что море здесь никогда не бывает спокойным.
На мостике «Пилигрима» находился некий венецианец, а с ним два вооруженных рыцаря. Как только неф ударился о башню, венецианец сразу ухватился за нее руками и ногами и изловчившись, как только мог, проник внутрь вражеской башни. Когда он уже был внутри, ратники, защищавшие этот ярус — греки, а так же наемные даны и англы, увидели его и подскочили к нему с секирами и мечами. Они изрубили святого человека на куски, но тем временем волна вновь ударила неф бортом о башню.
И в момент, когда «Пилигрим» снова и снова ударялся о башню, один из двух рыцарей, а имя его Андрэ де Дюрбуаз, ухватился руками и ногами за деревянный помост и ухитрился ползком пробраться в башню. Когда он в ней оказался, то те, кто там были, набросились на него с секирами и мечами, но благодарением божьим благородный рыцарь Андре де Дюрбуаз был в кольчуге, его даже не ранили, ибо его оберегал Господь, который не хотел ни чтобы рыцаря в тот день избивали дальше, ни чтобы он здесь умер. Напротив, господь пожелал, чтобы город городов был взят пилигримами в наказание за предательство, которое совершил Мурцуфл, и за его вероломство, и чтобы все жители Константинополя были опозорены. И поэтому благородный рыцарь поднялся на ноги и, как только поднялся на ноги, выхватил свой меч. Когда греки увидели его стоящим на ногах, они были настолько изумлены и охвачены страхом, что побежали на другой ярус башни пониже. А когда те, кто там находились, увидели бегущих сверху воинов, то тоже пустились бежать вниз, оставляя ярус за ярусом и не отваживаясь нигде долго задерживаться.
А в башню уже взошел другой рыцарь, а за ним и другие воины христовы. Оказавшись в башне, они взяли крепкие веревки и прочно привязали неф к башне, чтобы паладины с нефа могли взойти в город. Когда волны отбрасывали корабль назад, башня раскачивалась так сильно, что, казалось, вот-вот обрушится. Во всяком случае так многим казалось из-за страха. Зато греков, защищающих город, объял еще больший страх. Те, кто помещались на других еще более низких ярусах, увидели французов и никто уже не осмеливался задерживаться на башне, все греки ее покинули. А незаконный император Мурцуфл все это хорошо видел. И он хорошо видел, как о другую башню ударился неф сеньора Пьера де Брешэля «Парадис». А когда неф о башню ударился, по мосткам нефа на башню бросились французы, да так успешно, что башня тут же была взята.
* * *
Когда две эти башни были захвачены, французы не отважились двинуться дальше, ибо на стенах вокруг, и в других башнях, и внизу у стен они увидели множество греков. Это просто ужас, сколько их там было! Но мессир Пьер Амьенский, увидев, что благородные рыцари смущены, сошел со своими воинами на сушу, занял клочок твердой земли и, поглядев вверх, увидел замаскированный вход. Там створки прежних ворот были вырваны, а сам вход слегка замурован. Тогда мессир Пьер Амьенский подступил туда, имея при себе всего с десяток рыцарей и не более шестидесяти оруженосцев. Всем им греки стали наносить страшные удары копьями, а с высоты стен на них летели каменные глыбы так часто, что казалось вот-вот все они будут убиты и погребены. Но часть оруженосцев, подняв щиты, прикрыли тех, кто пробивал ударами замаскированный вход. А со стен на них бросали котелки с кипящей смолой, и греческий огонь, и громадные камни.Это чудо Божье, что всех не раздавило камнями и не сожгло огнем.
И благородный мессир Пьер Амьенский и его рыцари не пощадили сил — они сокрушили замаскированный вход в город своими секирами и мечами, железными ломами и копьями, и сделали в стене большой пролом. Но когда вход был пробит и они заглянули в него, они увидели там так много толпящихся греков, что казалось там толпилось полмира. И пилигримы на минуту смутились.
* * *
Тогда Альом де Клари, клирик, всегда во всем выказывавший большую отвагу, вышел вперед и сказал, что он сейчас пойдет и поразит врага первым. Но его брат благородный рыцарь Робер де Клари, который оставил эти заметки, запретил ему такое делать. Он сказал, что никто не может выйти за стену без большой опасности для жизни. Но клирик Альом де Клари упрямо пополз в пролом, цепляясь за камни руками и ногами, и ему удалось, несмотря на то, что брат схватил его за ногу, выйти за стену. И когда он оказался на той стороне, в городе, греки, а там их было превеликое множество, ринулись на него, а сверху посыпались на него огромные камни.Увидев перед собой греков, клирик Альом де Клари выхватил боевой меч, кинулся на греков и мужеством своим обратил их в бегство, гоня перед собой как трусливый скот.
И крикнул он тем, кто оставался в проломе: «Сеньоры, идите смелей! Грифоны отступают, они в полном расстройстве!»
Тогда мессир Пьер Амьенский и его люди тоже вошли в пролом и было их не более десятка рыцарей и не более шестидесяти оруженосцев, и все были пешими. Зато, когда греки, стоявшие на стенах и вблизи от этого места, увидели пилигримов, греков охватил такой ужасный страх, что они не отважились встретиться с благородными рыцарями лицом к лицу. Покинув большую часть стены, они побежали кто куда, а незаконный император Мурцуфл, предатель, стоял так близко от этого места, что до него долетел бы кинутый камень.
Увидев мессира Пьера Амьенского и его людей, предатель Мурцуфл пришпорил своего коня, помчавшись прямо на пилигримов, но проскакал всего с полпути, устроив лишь видимость бранного действа.
Увидев, что Мурцуфл приближается к пилигримам, мессир Пьер Амьенский начал громко ободрять своих людей: «Ну, сеньоры, настало время действовать решительно! Сейчас у нас будет бой. Вы видите, к нам приближается незаконный император Мурцуфл. Смотрите, чтобы никто из вас не посмел отступить!»
* * *
И когда предатель Мурцуфл увидел, что французы совсем не собираются бежать, он остановил коня и возвратился к своим палаткам. А мессир Пьер Амьенский тут же выслал отряд оруженосцев к воротам, которые были поблизости. Он приказал разнести эти ворота в куски и открыть вход рвущимся в город пилигримам. И были разбиты большие железные задвижки и засовы, а к берегу с моря уже подошли крупные юиссье — суда, из глубоких трюмов которых по переходным мостикам, выброшенным через дверцы в задней части судов, французы вывели лошадей, вскочили на них и через раскрытые ворота с ходу ворвались в город городов. Незаконный император предатель Мурцуфл, увидев это, впал в такой страх, что оставил на холме все свои палатки и все свои сокровища и трусливо пустился наутек в город, который был очень велик и в длину и в ширину. Так говорили, что обойти стены Константинополя это все равно что пройти целых добрых девять, а то и все десять лье.И город городов был взят.
Французы вошли в него.
Была полночь.
XII–XIV
"…странный выступ каменной стены, нависший над берегом, как горбатый клюв ворона.
Две галеры, отнесенные течением прямо под стену, сцепились.
Ганелон машинально провел ладонью по лбу.
Царапина, полученная им еще в воде, кровоточила.
Встав над Алипием, бессильно, как тюлень, лежащим на мокрых камнях, Ганелон зачарованно следил, как с бортов сцепившихся боевых галер в темную воду падают греки и латиняне. Кто-то сразу вынырнул, цепляясь за крутящиеся под их руками обломки дерева, кто-то повис на поплавке, державшем когда-то цепь, перекрывавшую вход в бухту. Из хлюпанья, стонов, ударов, свистков, общих криков — из всего этого великого шума вдруг прорывались некие отдельные человеческие голоса.
Луна пронизала тонкое облако.
В чистом лунном свете черными вспухающими буграми вставал дым над огромным городом, расползшимся по холмам, а из мглы и дыма ужасно взлетали вверх огненные головни и снопы искр.
Полоска песка вдоль берега слабо светилась.
Ганелон замер, повергнутый в ужас увиденным.
Сквозь черный дым, буграми встающий над городом, вдруг проступила на мгновение гигантская статуя императора Юстиниана, как будто это он сам сделал шаг к берегу. Гигантский каменный император теменем касался плывущего над городом дыма. Казалось, подними император голову и она тут же вторгнется в самую чернь ночного, обагренного пожарами неба.
Все в том же внезапном ужасе, часто оглядываясь по сторонам, Ганелон стащил с плеч мокрый насквозь гамбезон — стеганую шерстяную рубашку, которую обычно поддевают под кольчугу, и выжал холодную воду на бледное лицо бывшего хозяина «Глории».
Алипий застонал и открыл глаза.
Его вырвало.
Ганелон отвернулся.
Ужас и трепет пронизывали его.
Никто, наверное, до сих пор не видел вблизи такой ужасной битвы, подумал он. Никогда еще лучи Луны, подумал он с ужасом, не освещали такое огромное поле битвы.
Боевые галеры, длинные и узкие, как хищные рыбы, ощетинившиеся, как колючими плавниками, веслами; тяжелые пузатые юиссье, приткнувшиеся к берегу и низвергающие по мосткам из своего чрева коней, оруженосцев и пеших рыцарей; еще более пузатые и тяжелые нефы, опутанные веревочными лестницами, по которым на длинные реи взбирались, как муравьи, пилигримы, чтобы, пробежав по реям, с громким кличем — монжуа! — прыгнуть на крепостную башню или просто на часть стены, — сражение за Константинополь было выиграно пилигримами, но еще не утихло.
В бледном свете Луны, таинственно играющем на колеблющейся темной воде, Ганелон вдруг увидел длинную галеру дожа Венеции Энрико Дандоло.
Ярко алая, праздничная, освещенная многочисленными факелами, галера стремительно неслась к берегу. Присмотревшись, Ганелон отчетливо увидел людей, сидящих и стоящих под алым балдахином, раскинутым на корме.
Сцепившиеся внизу боевые галеры греков и латинян отнесло течением под угрюмую нависшую над водой стену. Стена вся была избита камнями, пускаемыми из камнеметов, но на ней стояли вооруженные греки.
Стоило галерам очутиться под стеной, как вниз со стены рухнула струя черной тяжелой жидкости.
Эту жидкость, наверное, выбросили из специального сифона — черная тяжелая струя крутой дугой, но очень точно обрушилась на палубы галер и разбилась, густо обрызгав жалкие, разбегающиеся во все стороны фигуры. Тотчас обе галеры заволокло черным и мрачным дымом, странно и неожиданно прорвался сквозь дым злой алый высверк огня, потом ахнул взрыв. Деревянные галеры вспыхнули сразу, будто были смоляными факелами.
Ганелон снова увидел в колеблющейся воде бьющиеся жалкие фигурки людей, пузатые нефы, ударяющиеся бортами о каменные башни, клубы и зарева пожаров, а надо всем этим колоссальную фигуру императора Юстиниана, указывающего каменной рукой на восток.
На этот раз император ошибся, подумал Ганелон.
Император Юстининан всегда боялся нашествия сарацинов. Он всегда считал, что настоящая, самая грозная опасность для Византии может придти только с востока.
Две галеры, отнесенные течением прямо под стену, сцепились.
Ганелон машинально провел ладонью по лбу.
Царапина, полученная им еще в воде, кровоточила.
Встав над Алипием, бессильно, как тюлень, лежащим на мокрых камнях, Ганелон зачарованно следил, как с бортов сцепившихся боевых галер в темную воду падают греки и латиняне. Кто-то сразу вынырнул, цепляясь за крутящиеся под их руками обломки дерева, кто-то повис на поплавке, державшем когда-то цепь, перекрывавшую вход в бухту. Из хлюпанья, стонов, ударов, свистков, общих криков — из всего этого великого шума вдруг прорывались некие отдельные человеческие голоса.
Луна пронизала тонкое облако.
В чистом лунном свете черными вспухающими буграми вставал дым над огромным городом, расползшимся по холмам, а из мглы и дыма ужасно взлетали вверх огненные головни и снопы искр.
Полоска песка вдоль берега слабо светилась.
Ганелон замер, повергнутый в ужас увиденным.
Сквозь черный дым, буграми встающий над городом, вдруг проступила на мгновение гигантская статуя императора Юстиниана, как будто это он сам сделал шаг к берегу. Гигантский каменный император теменем касался плывущего над городом дыма. Казалось, подними император голову и она тут же вторгнется в самую чернь ночного, обагренного пожарами неба.
Все в том же внезапном ужасе, часто оглядываясь по сторонам, Ганелон стащил с плеч мокрый насквозь гамбезон — стеганую шерстяную рубашку, которую обычно поддевают под кольчугу, и выжал холодную воду на бледное лицо бывшего хозяина «Глории».
Алипий застонал и открыл глаза.
Его вырвало.
Ганелон отвернулся.
Ужас и трепет пронизывали его.
Никто, наверное, до сих пор не видел вблизи такой ужасной битвы, подумал он. Никогда еще лучи Луны, подумал он с ужасом, не освещали такое огромное поле битвы.
Боевые галеры, длинные и узкие, как хищные рыбы, ощетинившиеся, как колючими плавниками, веслами; тяжелые пузатые юиссье, приткнувшиеся к берегу и низвергающие по мосткам из своего чрева коней, оруженосцев и пеших рыцарей; еще более пузатые и тяжелые нефы, опутанные веревочными лестницами, по которым на длинные реи взбирались, как муравьи, пилигримы, чтобы, пробежав по реям, с громким кличем — монжуа! — прыгнуть на крепостную башню или просто на часть стены, — сражение за Константинополь было выиграно пилигримами, но еще не утихло.
В бледном свете Луны, таинственно играющем на колеблющейся темной воде, Ганелон вдруг увидел длинную галеру дожа Венеции Энрико Дандоло.
Ярко алая, праздничная, освещенная многочисленными факелами, галера стремительно неслась к берегу. Присмотревшись, Ганелон отчетливо увидел людей, сидящих и стоящих под алым балдахином, раскинутым на корме.
Сцепившиеся внизу боевые галеры греков и латинян отнесло течением под угрюмую нависшую над водой стену. Стена вся была избита камнями, пускаемыми из камнеметов, но на ней стояли вооруженные греки.
Стоило галерам очутиться под стеной, как вниз со стены рухнула струя черной тяжелой жидкости.
Эту жидкость, наверное, выбросили из специального сифона — черная тяжелая струя крутой дугой, но очень точно обрушилась на палубы галер и разбилась, густо обрызгав жалкие, разбегающиеся во все стороны фигуры. Тотчас обе галеры заволокло черным и мрачным дымом, странно и неожиданно прорвался сквозь дым злой алый высверк огня, потом ахнул взрыв. Деревянные галеры вспыхнули сразу, будто были смоляными факелами.
Ганелон снова увидел в колеблющейся воде бьющиеся жалкие фигурки людей, пузатые нефы, ударяющиеся бортами о каменные башни, клубы и зарева пожаров, а надо всем этим колоссальную фигуру императора Юстиниана, указывающего каменной рукой на восток.
На этот раз император ошибся, подумал Ганелон.
Император Юстининан всегда боялся нашествия сарацинов. Он всегда считал, что настоящая, самая грозная опасность для Византии может придти только с востока.