Страница:
Открытое им явление легло позже в основу радиолокации.
В 1898–1899 годах экспериментальные работы с радио были продолжены одновременно и на Балтийском и на Черном морях.
В ходе испытаний П. Н. Рыбкин, помощник Попова, обнаружил возможность принимать сигналы не только на телеграфный аппарат, но и на слух. Вполне оценив открытие, Попов незамедлительно приступил к разработке нового устройства. Уже в 1899 году он подал заявление на выдачу привилегии на «Приемник депеш, посылаемых помощью электромагнитных волн».
И такую привилегию он получил: в 1901 году за номером 6066.
Попов постоянно напоминал руководителям Морского министерства, что работы по передаче сигналов на расстояние без проводов интенсивно ведутся и в других странах. Но только серия успешно проведенных им работ заставила Морское министерство всерьез заняться построенными приборами. Сперва Попов доказал их эффективность, осуществив успешную операцию по снятию севшего на камни у острова Гогланд в Финском заливе броненосца «Генерал-адмирал Апраксин». Затем, в январе 1900 года, была установлена радиосвязь между островом Гогланд и городом Коткой. И тогда же, благодаря новому средству связи, удалось спасти группу рыбаков, унесенных на льдине в открытое море: получив по радио приказ, ледокол «Ермак» незамедлительно вышел в море, где отыскал людей, терпящих бедствие.
Летом 1901 года Попов провел опыты передачи сигналов на расстояние до семидесяти миль – на Черном море, во время следования эскадры из Севастополя в Новороссийск. В то же время он установил радиосвязь между Одессой и Тендровской косой, а также между донскими гирлами в Таганрогском заливе. В 1903 году Попов подал в Правительство докладную записку о возможности постоянной радиотелеграфной связи между Россией и Болгарией.
Убедившись, наконец, в эффективности приборов Попова, Морское министерство приказало ввести на флоте беспроволочный телеграф.
К сожалению, специальная мастерская по ремонту и изготовлению приемно-передающих станций, созданная в Кронштадте в 1900 году, не имела ни достаточно подготовленного персонала, ни необходимого оборудования для того, чтобы обеспечить радиостанциями хотя бы военные корабли. Накануне русско-японской войны русское морское командование буквально наспех вынуждено было снабжать боевые эскадры новой связью. При этом выяснилось, что получить необходимое количество радиостанций можно было лишь заказав их у какой-либо из иностранных фирм.
В Минном офицерском классе Попов проработал восемнадцать лет.
Службу в Минном классе он оставил только в 1901 году, когда Петербургский электротехнический институт присудил ему звание почетного инженера-электрика и предложил возглавить кафедру физики.
На Аптекарском острове, где располагались здания института, Попов начал читать специальный курс. Преподавание, к сожалению, мало оставляло времени ученому для опытов. Таким образом, лето 1902 года оказалось последним, когда Попов принимал непосредственное участие в опытных работах.
К этому времени в России имя Попова было широко известно.
Но известность не всегда помогала организовать работу так, как того хотелось. Электротехнический институт находился в ведении Министерства внутренних дел, это создавало ряд сложностей. Только в 1905 году, когда правительство ввело некоторые политические свободы, высшая школа получила автономию.
Первым единогласно выбранным в октябре 1905 года директором Петербургского электротехнического института стал Попов.
К сожалению, здоровье ученого было к тому времени сильно подорвано.
13 января 1905 года, после очередного бурного объяснения в Министерстве внутренних дел, Попов почувствовал себя плохо и скончался.
Вскоре после смерти Попова прекратился выпуск отечественных приемно-передающих станций системы «Попов-Дюкрете». Одновременно активное развитие беспроволочного телеграфа на Западе, его энергичная реклама привели к тому, что имя Попова все реже и реже стало упоминаться в качестве изобретателя радио. Только через несколько лет, по инициативе Русского физико-химического общества, была создана специальная комиссия, которая, проделав огромную работу, пришла к общепринятому ныне выводу, что «…А. С. Попов по справедливости должен быть признан изобретателем телеграфа без проводов при помощи электрических волн».
Николай Евгеньевич Введенский
Владимир Прохорович Амалицкий
В 1898–1899 годах экспериментальные работы с радио были продолжены одновременно и на Балтийском и на Черном морях.
В ходе испытаний П. Н. Рыбкин, помощник Попова, обнаружил возможность принимать сигналы не только на телеграфный аппарат, но и на слух. Вполне оценив открытие, Попов незамедлительно приступил к разработке нового устройства. Уже в 1899 году он подал заявление на выдачу привилегии на «Приемник депеш, посылаемых помощью электромагнитных волн».
И такую привилегию он получил: в 1901 году за номером 6066.
Попов постоянно напоминал руководителям Морского министерства, что работы по передаче сигналов на расстояние без проводов интенсивно ведутся и в других странах. Но только серия успешно проведенных им работ заставила Морское министерство всерьез заняться построенными приборами. Сперва Попов доказал их эффективность, осуществив успешную операцию по снятию севшего на камни у острова Гогланд в Финском заливе броненосца «Генерал-адмирал Апраксин». Затем, в январе 1900 года, была установлена радиосвязь между островом Гогланд и городом Коткой. И тогда же, благодаря новому средству связи, удалось спасти группу рыбаков, унесенных на льдине в открытое море: получив по радио приказ, ледокол «Ермак» незамедлительно вышел в море, где отыскал людей, терпящих бедствие.
Летом 1901 года Попов провел опыты передачи сигналов на расстояние до семидесяти миль – на Черном море, во время следования эскадры из Севастополя в Новороссийск. В то же время он установил радиосвязь между Одессой и Тендровской косой, а также между донскими гирлами в Таганрогском заливе. В 1903 году Попов подал в Правительство докладную записку о возможности постоянной радиотелеграфной связи между Россией и Болгарией.
Убедившись, наконец, в эффективности приборов Попова, Морское министерство приказало ввести на флоте беспроволочный телеграф.
К сожалению, специальная мастерская по ремонту и изготовлению приемно-передающих станций, созданная в Кронштадте в 1900 году, не имела ни достаточно подготовленного персонала, ни необходимого оборудования для того, чтобы обеспечить радиостанциями хотя бы военные корабли. Накануне русско-японской войны русское морское командование буквально наспех вынуждено было снабжать боевые эскадры новой связью. При этом выяснилось, что получить необходимое количество радиостанций можно было лишь заказав их у какой-либо из иностранных фирм.
В Минном офицерском классе Попов проработал восемнадцать лет.
Службу в Минном классе он оставил только в 1901 году, когда Петербургский электротехнический институт присудил ему звание почетного инженера-электрика и предложил возглавить кафедру физики.
На Аптекарском острове, где располагались здания института, Попов начал читать специальный курс. Преподавание, к сожалению, мало оставляло времени ученому для опытов. Таким образом, лето 1902 года оказалось последним, когда Попов принимал непосредственное участие в опытных работах.
К этому времени в России имя Попова было широко известно.
Но известность не всегда помогала организовать работу так, как того хотелось. Электротехнический институт находился в ведении Министерства внутренних дел, это создавало ряд сложностей. Только в 1905 году, когда правительство ввело некоторые политические свободы, высшая школа получила автономию.
Первым единогласно выбранным в октябре 1905 года директором Петербургского электротехнического института стал Попов.
К сожалению, здоровье ученого было к тому времени сильно подорвано.
13 января 1905 года, после очередного бурного объяснения в Министерстве внутренних дел, Попов почувствовал себя плохо и скончался.
Вскоре после смерти Попова прекратился выпуск отечественных приемно-передающих станций системы «Попов-Дюкрете». Одновременно активное развитие беспроволочного телеграфа на Западе, его энергичная реклама привели к тому, что имя Попова все реже и реже стало упоминаться в качестве изобретателя радио. Только через несколько лет, по инициативе Русского физико-химического общества, была создана специальная комиссия, которая, проделав огромную работу, пришла к общепринятому ныне выводу, что «…А. С. Попов по справедливости должен быть признан изобретателем телеграфа без проводов при помощи электрических волн».
Николай Евгеньевич Введенский
Физиолог.
Родился 16 апреля 1852 года в селе Кочково Вологодской губернии в семье сельского священника.
В 1872 году, по окончании Вологодской духовной семинарии, поступил на физико-математический факультет Петербургского университета.
В университете близко сошелся с представителями народнических кружков и принял активное участие в их работе. Летом 1874 года за пропаганду революционных идей среди крестьян, то есть за «хождение в народ», как тогда говорили, был арестован. Вместе с А. И. Желябовым и С. Л. Перовской проходил по известному политическому «процессу 193-х» и был заключен в тюрьму, в которой провел более трех лет.
Только в 1878 году Введенский вернулся в университет.
По окончании университета Введенского оставили при лаборатории знаменитого физиолога И. М. Сеченова. Первая научная работа Введенского была посвящена влиянию дневного рассеянного света на кожную чувствительность лягушки. «Результат этой работы хотя и не может быть разъяснен, – писал в отзыве на указанную работу Сеченов, – но имеет большой теоретический интерес».
В 1883 году Введенский был допущен к чтению лекций по физиологии животных и человека на Высших женских курсах, а в следующем году защитил магистерскую диссертацию на тему «Телефонические исследования над электрическими явлениями в мышечных и нервных аппаратах».
Две важных линии, намеченные Сеченовым – оценка значения торможения в процессах, протекающих по всей нервной системе, и раскрытие внутренней природы процесса торможения – были развиты его учениками Павловым и Введенским. Но Введенский сразу высказал сомнение в правильности объяснения, данного торможению Сеченовым. Он резко разошелся со своим знаменитым учителем в понимании природы нервных явлений, отверг гипотезу о специальных угнетающих рефлексы центрах, и придал самому понятию о торможении принципиально иной характер.
Еще в начале XIX столетия физиологи заметили, что мышцы во время сокращения издают так называемый «мышечный тон» – некий звук, показывающий, что в основе естественного возбуждения мышцы лежит ритмика отдельных возбуждений. Но долгое время никто не мог снять эту ритмику непосредственно с нерва. Впервые это удалось только Введенскому, когда он применил в исследованиях телефонный аппарат. Выслушивая импульсы, передающиеся по нерву во время его работы, Введенский пришел к выводу, что нервный ствол практически неутомим – в течение многих часов он способен воспроизводить ритмические импульсы, не проявляя при этом, в отличие от других возбудимых тканей, никаких признаков утомления.
Продолжая исследования, Введенский обнаружил, что нерв, мышца и нервные окончания (все три основных элемента нервно-мышечного аппарата) обладают различной функциональной подвижностью – лабильностью, как назвал Введенский эту величину.
«…Лабильность – мера, введенная в физиологию впервые Н. Е. Введенским – есть определенная величина, измеряемая количеством волн возбуждения, которое может воспроизвести в секунду та или иная возбудимая ткань без изменения ритма, – писал профессор В. С. Русинов. – Нормальное нервное волокно способно воспроизводить до 500 отдельных периодов возбуждения без перехода их в более низкие ритмы. Мышца же может их воспроизвести не более 200–250 в секунду, но и этот ритм мышца воспроизводит часто лишь в первые моменты раздражения, а затем высокий ритм переходит в более низкий. Иначе говоря, высокий ритм 200–250 периодов возбуждения в секунду быстро изменяет функциональную подвижность мышцы, снижает ее лабильность. Если же мышца получает раздражения не непосредственно, а через нерв, то предельным ритмом, который она может воспроизвести, окажется всего 150–100 в секунду. При более высоком ритме мышца перестает воспроизводить ритмику раздражений; мышца при этом начинает расслабляться. Это значит, что нервные импульсы, прежде чем дойти до мышцы, должны пройти через двигательные нервные окончания, лабильность которых еще ниже, чем у мышцы, и всякий раз, когда по нервным волокнам идут чрезмерно частые возбуждающие импульсы, мышца вместо возбуждения отвечает торможением».
В 1886 году Введенский обобщил свои исследования в докторской диссертации «О соотношениях между раздражением и возбуждением при тетанусе».
Установленный Введенским факт неутомляемости нерва противоречил выдвинутому в свое время Сеченовым химическому объяснению процесса возбуждения. Именно вопрос о тормозных центрах и стал камнем преткновения между учителем и учеником. Не исключено, что именно научные расхождения с учеником подтолкнули Сеченова к ранней отставке. Много позже Введенский не раз отмечал, что мотивы выхода Сеченова в отставку были сложными: в них сказалось и утомление от преподавания, и желание жить за границей, и желание полностью отдаться научно-литературным работам. Но кроме указанного, писал Введенский, чувствовалось в Сеченове и «…странное опасение, что он загораживает дорогу молодым силам».
Впрочем, Сеченов, уходя, оставил кафедру Введенскому.
«…На основе долгих лет работы с нервно-мышечным аппаратом Н. Е. Введенский, – писал профессор В. С. Русинов, – дал свою теорию нервного торможения, широко известную в мировой физиологической литературе, как „торможение Введенского“. В одном случае нерв, подходящий к мышце, возбуждает ее, в другом случае тот же самый нерв ее тормозит, деятельно успокаивает, ибо сам он именно в это время возбуждается сильными и частыми раздражениями, которые на него падают. Иными словами, Н. Е. Введенский показал, что противоположные по своему эффекту процессы нервной системы – возбуждение и торможение, связаны взаимными переходами один в другой и при прочих равных условиях являются функция от количества и величины раздражения».
Много внимания в своих исследованиях вопросу о торможении, особенно в начале столетия, уделили также немецкие физиологи, в частности, Ферворн и его сотрудники. Но «…в общем надо признать по справедливости, – пишет акад. А. А. Ухтомский (1927), – что школа Ферворна по вопросу о механизме торможения не дала ничего нового по сравнению с тем, что было у Введенского в 1886 году… С легкой руки Кайзера (немецкий физиолог), повторяли опыты Введенского, почти не упоминая о них, приписывали открытия себе и в конце концов не видели тех коренных недостатков, которые заставляли самого Введенского идти дальше».
Если нервные окончания разнятся от самого нерва степенью своей лабильности, решил Н. Е. Введенский, то, следовательно, можно экспериментально, путем локального действия любым химическим или физическим агентом, изменить степень лабильности в определенном участке нерва и тем приближать его к свойствам нервных окончаний.
Что же происходит в таком измененном участке нерва?
Становясь все менее лабильным, этот участок проводит все менее частые волны возбуждения. При той же количественной характеристике текущих волн возбуждения чрезвычайно изменяется самый ход реакции. Волны возбуждения, приходящие в очаг с пониженной функциональной подвижностью, все более замедляются в своем развитии и проведении, и, наконец, с резким понижением лабильности они принимают стационарный характер. В результате мы имеем локальный очаг устойчивого стационарного возбуждения.
Подобное состояние стационарного возбуждения Н. Е. Введенский назвал «парабиозом», как бы преддверием к умиранию (дословно: пара – около, биос – жизнь).
Парабиоз – состояние обратимое.
При восстановлении лабильности в очаге стационарного возбуждения нервная ткань вновь приобретает способность проводить возбуждения.
Открытие стационарного возбуждения является одним из главных научных вкладов Н. Е. Введенского в общую физиологию. Его книга «Возбуждение, торможение и наркоз», в которой он подробно изложил свое учение о парабиозе как стационарном возбуждении, широко известна, как у нас, так и за рубежом. По собственному признанию Н. Е. Введенского она была основным его трудом и оправданием всей его жизни».
На рубеже веков учение о парабиозе казалось необычным, но последующие исследования полностью подтвердили правильность высказанных Введенским представлений.
В 1909 году, по представлению академика Павлова, Введенский был избран членом-корреспондентом Петербургской академии наук.
Исследования Введенского, изложенные в работе «Возбуждение и торможение в рефлекторном аппарате при стрихнином отравлении» (1906), показали, что установленные им закономерности реагирования нервно-мышечного аппарата достаточно ясно проявляются и в рефлекторной деятельности спинного мозга.
В последние годы жизни Введенский много занимался изучением влияния электрического тока на нервы, что привело его к открытию явления периэлектрона.
Суть открытого им явления заключалась в том, что стойкое, не колеблющееся возбуждение, возникающее в отдельном участке нерва, изменяет возбудимость всего нервного ствола, создавая по его длине многочисленные очаги то пониженной, то повышенной возбудимости. Введенский считал явление периэлектрона – совершенно новой, до того неизвестной формой передачи нервных сигналов, весьма отличной от импульсного проведения возбуждения.
Человек, деятельный и живой по характеру, все свободное время Введенский отдавал работе в Обществе по охране народного здравия, в Обществе психиатров и невропатологов, в Обществе физиологов. Он был членом Ленинградского общества естествоиспытателей и многие годы редактировал его «Труды», а одновременно и – «Труды физиологической лаборатории» Петербургского университета.
«…Скромный, иногда несколько суховатый и замкнутый в личной жизни, – писал о Введенском академик Ухтомский, – Николай Евгеньевич сохранил большую душевную теплоту и отзывчивость. Об этом знали все, более близко с ним соприкасавшиеся. Николай Евгеньевич не имел своей семьи, жил одиноко, но трогательно любил семьи своего отца, брата и сестры. Скончался Николай Евгеньевич 16 сентября 1922 года в старом родительском доме, куда поехал ухаживать за одиноким паралитичным братом, будучи сам слаб и болен».
Родился 16 апреля 1852 года в селе Кочково Вологодской губернии в семье сельского священника.
В 1872 году, по окончании Вологодской духовной семинарии, поступил на физико-математический факультет Петербургского университета.
В университете близко сошелся с представителями народнических кружков и принял активное участие в их работе. Летом 1874 года за пропаганду революционных идей среди крестьян, то есть за «хождение в народ», как тогда говорили, был арестован. Вместе с А. И. Желябовым и С. Л. Перовской проходил по известному политическому «процессу 193-х» и был заключен в тюрьму, в которой провел более трех лет.
Только в 1878 году Введенский вернулся в университет.
По окончании университета Введенского оставили при лаборатории знаменитого физиолога И. М. Сеченова. Первая научная работа Введенского была посвящена влиянию дневного рассеянного света на кожную чувствительность лягушки. «Результат этой работы хотя и не может быть разъяснен, – писал в отзыве на указанную работу Сеченов, – но имеет большой теоретический интерес».
В 1883 году Введенский был допущен к чтению лекций по физиологии животных и человека на Высших женских курсах, а в следующем году защитил магистерскую диссертацию на тему «Телефонические исследования над электрическими явлениями в мышечных и нервных аппаратах».
Две важных линии, намеченные Сеченовым – оценка значения торможения в процессах, протекающих по всей нервной системе, и раскрытие внутренней природы процесса торможения – были развиты его учениками Павловым и Введенским. Но Введенский сразу высказал сомнение в правильности объяснения, данного торможению Сеченовым. Он резко разошелся со своим знаменитым учителем в понимании природы нервных явлений, отверг гипотезу о специальных угнетающих рефлексы центрах, и придал самому понятию о торможении принципиально иной характер.
Еще в начале XIX столетия физиологи заметили, что мышцы во время сокращения издают так называемый «мышечный тон» – некий звук, показывающий, что в основе естественного возбуждения мышцы лежит ритмика отдельных возбуждений. Но долгое время никто не мог снять эту ритмику непосредственно с нерва. Впервые это удалось только Введенскому, когда он применил в исследованиях телефонный аппарат. Выслушивая импульсы, передающиеся по нерву во время его работы, Введенский пришел к выводу, что нервный ствол практически неутомим – в течение многих часов он способен воспроизводить ритмические импульсы, не проявляя при этом, в отличие от других возбудимых тканей, никаких признаков утомления.
Продолжая исследования, Введенский обнаружил, что нерв, мышца и нервные окончания (все три основных элемента нервно-мышечного аппарата) обладают различной функциональной подвижностью – лабильностью, как назвал Введенский эту величину.
«…Лабильность – мера, введенная в физиологию впервые Н. Е. Введенским – есть определенная величина, измеряемая количеством волн возбуждения, которое может воспроизвести в секунду та или иная возбудимая ткань без изменения ритма, – писал профессор В. С. Русинов. – Нормальное нервное волокно способно воспроизводить до 500 отдельных периодов возбуждения без перехода их в более низкие ритмы. Мышца же может их воспроизвести не более 200–250 в секунду, но и этот ритм мышца воспроизводит часто лишь в первые моменты раздражения, а затем высокий ритм переходит в более низкий. Иначе говоря, высокий ритм 200–250 периодов возбуждения в секунду быстро изменяет функциональную подвижность мышцы, снижает ее лабильность. Если же мышца получает раздражения не непосредственно, а через нерв, то предельным ритмом, который она может воспроизвести, окажется всего 150–100 в секунду. При более высоком ритме мышца перестает воспроизводить ритмику раздражений; мышца при этом начинает расслабляться. Это значит, что нервные импульсы, прежде чем дойти до мышцы, должны пройти через двигательные нервные окончания, лабильность которых еще ниже, чем у мышцы, и всякий раз, когда по нервным волокнам идут чрезмерно частые возбуждающие импульсы, мышца вместо возбуждения отвечает торможением».
В 1886 году Введенский обобщил свои исследования в докторской диссертации «О соотношениях между раздражением и возбуждением при тетанусе».
Установленный Введенским факт неутомляемости нерва противоречил выдвинутому в свое время Сеченовым химическому объяснению процесса возбуждения. Именно вопрос о тормозных центрах и стал камнем преткновения между учителем и учеником. Не исключено, что именно научные расхождения с учеником подтолкнули Сеченова к ранней отставке. Много позже Введенский не раз отмечал, что мотивы выхода Сеченова в отставку были сложными: в них сказалось и утомление от преподавания, и желание жить за границей, и желание полностью отдаться научно-литературным работам. Но кроме указанного, писал Введенский, чувствовалось в Сеченове и «…странное опасение, что он загораживает дорогу молодым силам».
Впрочем, Сеченов, уходя, оставил кафедру Введенскому.
«…На основе долгих лет работы с нервно-мышечным аппаратом Н. Е. Введенский, – писал профессор В. С. Русинов, – дал свою теорию нервного торможения, широко известную в мировой физиологической литературе, как „торможение Введенского“. В одном случае нерв, подходящий к мышце, возбуждает ее, в другом случае тот же самый нерв ее тормозит, деятельно успокаивает, ибо сам он именно в это время возбуждается сильными и частыми раздражениями, которые на него падают. Иными словами, Н. Е. Введенский показал, что противоположные по своему эффекту процессы нервной системы – возбуждение и торможение, связаны взаимными переходами один в другой и при прочих равных условиях являются функция от количества и величины раздражения».
Много внимания в своих исследованиях вопросу о торможении, особенно в начале столетия, уделили также немецкие физиологи, в частности, Ферворн и его сотрудники. Но «…в общем надо признать по справедливости, – пишет акад. А. А. Ухтомский (1927), – что школа Ферворна по вопросу о механизме торможения не дала ничего нового по сравнению с тем, что было у Введенского в 1886 году… С легкой руки Кайзера (немецкий физиолог), повторяли опыты Введенского, почти не упоминая о них, приписывали открытия себе и в конце концов не видели тех коренных недостатков, которые заставляли самого Введенского идти дальше».
Если нервные окончания разнятся от самого нерва степенью своей лабильности, решил Н. Е. Введенский, то, следовательно, можно экспериментально, путем локального действия любым химическим или физическим агентом, изменить степень лабильности в определенном участке нерва и тем приближать его к свойствам нервных окончаний.
Что же происходит в таком измененном участке нерва?
Становясь все менее лабильным, этот участок проводит все менее частые волны возбуждения. При той же количественной характеристике текущих волн возбуждения чрезвычайно изменяется самый ход реакции. Волны возбуждения, приходящие в очаг с пониженной функциональной подвижностью, все более замедляются в своем развитии и проведении, и, наконец, с резким понижением лабильности они принимают стационарный характер. В результате мы имеем локальный очаг устойчивого стационарного возбуждения.
Подобное состояние стационарного возбуждения Н. Е. Введенский назвал «парабиозом», как бы преддверием к умиранию (дословно: пара – около, биос – жизнь).
Парабиоз – состояние обратимое.
При восстановлении лабильности в очаге стационарного возбуждения нервная ткань вновь приобретает способность проводить возбуждения.
Открытие стационарного возбуждения является одним из главных научных вкладов Н. Е. Введенского в общую физиологию. Его книга «Возбуждение, торможение и наркоз», в которой он подробно изложил свое учение о парабиозе как стационарном возбуждении, широко известна, как у нас, так и за рубежом. По собственному признанию Н. Е. Введенского она была основным его трудом и оправданием всей его жизни».
На рубеже веков учение о парабиозе казалось необычным, но последующие исследования полностью подтвердили правильность высказанных Введенским представлений.
В 1909 году, по представлению академика Павлова, Введенский был избран членом-корреспондентом Петербургской академии наук.
Исследования Введенского, изложенные в работе «Возбуждение и торможение в рефлекторном аппарате при стрихнином отравлении» (1906), показали, что установленные им закономерности реагирования нервно-мышечного аппарата достаточно ясно проявляются и в рефлекторной деятельности спинного мозга.
В последние годы жизни Введенский много занимался изучением влияния электрического тока на нервы, что привело его к открытию явления периэлектрона.
Суть открытого им явления заключалась в том, что стойкое, не колеблющееся возбуждение, возникающее в отдельном участке нерва, изменяет возбудимость всего нервного ствола, создавая по его длине многочисленные очаги то пониженной, то повышенной возбудимости. Введенский считал явление периэлектрона – совершенно новой, до того неизвестной формой передачи нервных сигналов, весьма отличной от импульсного проведения возбуждения.
Человек, деятельный и живой по характеру, все свободное время Введенский отдавал работе в Обществе по охране народного здравия, в Обществе психиатров и невропатологов, в Обществе физиологов. Он был членом Ленинградского общества естествоиспытателей и многие годы редактировал его «Труды», а одновременно и – «Труды физиологической лаборатории» Петербургского университета.
«…Скромный, иногда несколько суховатый и замкнутый в личной жизни, – писал о Введенском академик Ухтомский, – Николай Евгеньевич сохранил большую душевную теплоту и отзывчивость. Об этом знали все, более близко с ним соприкасавшиеся. Николай Евгеньевич не имел своей семьи, жил одиноко, но трогательно любил семьи своего отца, брата и сестры. Скончался Николай Евгеньевич 16 сентября 1922 года в старом родительском доме, куда поехал ухаживать за одиноким паралитичным братом, будучи сам слаб и болен».
Владимир Прохорович Амалицкий
Палеонтолог.
Родился 13 июля 1860 года в селе Старики Волынской губернии.
Рано потерял отца. Воспитывал будущего ученого его родной дядя петербургский врач Полубинский.
Окончив гимназию, поступил на физико-математический факультет Петербургского университета. Общение с такими крупными учеными, как В. В. Докучаев и А. А. Иностранцев поддержало интерес Амалицкого к естественным наукам. На третьем курсе Амалицкий по просьбе Докучаева даже вел со студентами практические занятия по минералогии.
В 1883 году Амалицкий окончил университет и был оставлен при нем для получения профессорского звания.
В том же году, по предложению Докучаева, он принял участие в экспедиции по исследованию почв Нижнегородской губернии.
В местах, где работала экспедиция, много выходов горных пород пермской системы – в основном континентальных. В отличие от морских, такие породы содержат крайне мало органических остатков, поэтому местные пермские отложения всегда считались малоинтересными, или, как говорят геологи, немыми. В то время отсутствие окаменелостей в подобных континентальных отложениях объяснялось тем, что все эти породы могли отлагаться в местах мало пригодных для жизни – в обширных пустынях, в мертвых соленых озерах, вообще в засушливых районах. Но огромное распространение немых пород, некая загадка, прячущаяся за этим, невольно привлекли внимание Амалицкого. Ему показалось странным, что на столь обширных пространствах не найдено никаких окаменелостей. И он сам решил заняться поисками.
Всякие окаменелости в те годы попадали к ученым из рук случайных, часто безграмотных охотников за ископаемыми. Как правило, эти охотники собирали только те кости, которые казались им интересными, и безжалостно выбрасывали все, что казалось им не интересным. Бывало, что наиболее интересные экспонаты гибли, даже не дойдя до научных лабораторий.
Вот как описывал палеонтолог Алексеев одного из таких охотников за ископаемыми – некоего Фролова, жителя Тирасполя:
«…Весною 1906 г. к нам в геологический кабинет Новороссийского университета явился очень плотный человек с узелком в руках. В узелке у него оказались кости ископаемых животных, главным образом, гиппариона и газели, а также ископаемые раковины хорошей сохранности. Эти ценные и редкие в то время объекты он отчасти собрал, а отчасти извлек из земли.
С этого времени Фролов начал посещать кабинет по несколько раз в году, и всегда у него было что-нибудь новенькое ценное: то череп хищника, то полная конечность гиппариона и пр. Эти остатки животных он добывал в свободное от работы время: Фролов занимался устройством иконостасов и писал иконы. Жил бедно и всегда жаловался, что задолжал многим лицам. Доставляя кости в Одессу и другие места и получая за них вознаграждение, он вскоре поправил свои материальные дела. Уплатил долги и даже приобрел себе небольшой домик в окрестностях Тирасполя».
Понятно, такой подход к проблеме не мог удовлетворить ученых.
С самого начала Амалицкому стало ясно преимущество собственноручных поисков. В пестроцветных глинах и мощных песчаниках Окско-Волжского бассейна он быстро обнаружил множество раковин пресноводных моллюсков антракозид, характерных для пресноводной пермской фауны. Невзрачные на вид, эти раковины были чрезвычайно интересными в научном отношении: они мало походили на те раковины, что раньше изредка находили в пермских отложениях Европы.
Проведя тщательное сравнение позднепермских антракозид Европейской части России и подобных антракозид Южной Африки, Амалицкий обнаружил удивительное сходство. К тому же он хорошо знал, что в южноафриканских местонахождениях антракозиды, как правило, встречаются в одних слоях с окаменевшими остатками крупных ископаемых позвоночных. Исходя из этого, Амалицкий пришел к мысли, что при проведении соответствующих работ в красноцветных отложениях Европейской части России вполне можно обнаружить остатки ископаемых пресмыкающихся, близких к южноафриканским.
В 1887 году по материалам, собранным в процессе полевых работ, Амалицкий защитил магистерскую диссертацию «Отложения пермской системы Окско-Волжского бассейна». Он получил место хранителя Геологического кабинета Петербургского университета, но в следующем году его пригласили занять кафедру геологии в Варшавском университете.
Предложение Амалицкий принял, но полевые работы продолжал вести в России.
Собранные материалы позволили Амалицкому сделать вывод, что в нижнепермских отложениях России ископаемые остатки животных и растений действительно были близки органическому миру Европы и Северной Америки той же эпохи, – в сущности, они представляли одну географическую провинцию. Но совсем другое наблюдалось в верхнепермских отложениях северо-востока России. Здесь, как ни странно, преобладала флора папоротникообразных кожистых растений глоссоптерисов, пресноводных моллюсков антракозид и мелких ракообразных – эстерий. Такие ископаемые организмы были больше характерны для пермских континентальных отложений широко распространенных в толщах Карроо в Южной Африке, Гондваны в Индии, а также в сходных отложениях Австралии и Южной Америки.
В 1892 году Амалицкий защитил в Петербургском университете докторскую диссертацию «Материалы к познанию фауны пермской системы России». В диссертации он прямо указал на то, что заставить заговорить «немые» горизонты может лишь тщательное сравнение ископаемых остатков пермской фауны России с подобными фаунами южных материков.
С этой целью в 1894 году Амалицкий отправился в Англию.
Он решил изучить в музеях Лондона все известные к тому времени коллекции пермских пород и окаменелостей. Вместе с Амалицким в командировку отправилась его жена, всегда сопровождавшая его в поездках, в том числе в полевых.
Как установил Амалицкий, фауна моллюсков, найденная им в русских верхнепермских отложениях, действительно оказалась сходной с подобными пресноводными моллюсками, известными из пермских отложений Южной Африки. Это привело Амалицкого к смелому предположению, что и весь остальной органический мир пермского времени России должен был быть сходен с южно-африканским. Другими словами, при более тщательных раскопках в России вполне можно было обнаружить отпечатки листьев типичных для южно-африканских пермских отложений громадных ископаемых папоротников глоссоптерисов, а может даже окаменевшие останки крупных вымерших пресмыкающихся – дицинодонтов и парейазавров, которые были к тому времени известны палеонтологам только из пермских отложений Южной Африки.
Идея Амалицкого не встретила понимания.
Слишком уж вразрез шла она с общепринятыми представлениями ученых о кардинальном различии животного и растительного мира Северного и Южного полушарий земного шара в течение пермского времени. Тождество органической жизни в пермское время России и Южной Африки казалось вызывающим. Казалось попросту невероятным, что где-то далеко на севере, в самом центре северной пермской материковой области могла отыскаться ископаемая фауна типичная для южного полушария.
Вернувшись из Англии, Амалицкий продолжил исследования.
На скудные деньги Варшавского общества естествоиспытателей, изредка выделяемые на полевые работы, Амалицкий каждый год отправлялся на изучение береговых обнажений рек Сухоны, Северной Двины и впадающих в них притоков. Результаты находок он регулярно публиковал в цикле работ, имевших общее название – «Геологическая экскурсия на север России».
«…Пришлось купить небольшую лодку, – вспоминал Амалицкий, – нанять двух гребцов и таким образом путешествовать по Сухоне и Северной Двине, все время под открытым небом, укрываясь под навесом лодки ночью и в дождливую погоду.
Так путешествовали мы с женой каждое лето с 1895 по 1898 г., привыкли к гнусу и мошкаре, приспособились при самых скудных средствах и при громадном аппетите иметь обед и ужин (я умалчиваю об его достоинствах), выучились под проливным дождем раскладывать костер, а при сильной буре находить на реке такие «гавани», где наша лодка была в совершенной безопасности, и мы спали в ней так же спокойно, как у себя дома; наконец, мы узнали цену самого обыкновенного комфорта и перестали даже понимать, как можно быть неврастениками. Климат на севере хотя и очень неприятный, но, вероятно, очень здоровый, ибо мы ни разу не испытали никакой простуды, хотя приходилось жить на реке, т. е. в постоянной сырости и туманах, проводить там целые недели во время хиуса (северный ветер), сопровождаемого пронизывающим холодом и непрерывными дождями, и ночевать в августе при инее, когда температура воздуха понижается до 1–2 градусов ниже нуля».
Первый год поисков не дал ожидаемых результатов.
Зато в 1895 году, возвращаясь с севера, Амалицкий наткнулся не нечто весьма интересное. Сделав небольшую остановку в Нижнем Новгороде, чтобы еще раз осмотреть выходы пермских пород на реке Оке – у самого ее впадения ее Волгу, он обнаружил, что местный береговой песчаник содержит плотные окатанные обломки ископаемых костей. В течение самого короткого времени Амалицкий обнаружил в песчанике несколько позвонков, обломок зуба и фрагменты черепа. Найденные окаменелости, несомненно, имели сходство с подобными же фрагментами зверообразных пресмыкающихся дицинодонтов, очень распространенных в пермских отложениях Южной Африки.
Теперь Амалицкий почувствовал уверенность.
Он и раньше считал, что материковыми отложениями в России ученые занимаются очень мало, а сейчас получил право прямо заявить, что «…чем глубже геологи спускаются по геологической лестнице, тем более и более они игнорируют материковую эволюцию».
В 1896 году, после четырех лет исследований, пришло главное открытие.
В верхнепермских отложениях, широко развитых в нижнем течении Сухоны и в верхнем течении Северной Двины, Амалицкому удалось отыскать отпечатки глоссоптерисов, а также окаменелые кости вымерших пресмыкающихся дицинодонтов и парейазавров, известных до той поры только из пермских отложений Южной Африки и Индии. Таким образом, Амалицкий установил, что в далекую пермскую эпоху Северная и Центральная Россия, Урал, Алтай, Индия, а также Центральная и Южная Африка входили в состав одного материка, заселенного сходными растениями и животными.
В 1897 году на Международном геологическом конгрессе, проходившем в Петербурге, Амалицкий прочел доклад о своих находках и представил найденные им остатки флоры и костей рептилий. Он действительно испытал миг торжества, когда показывал бывшим оппонентам глыбу песчаника с ясными отпечатками листьев глоссоптериса, и глыбу с рядом крупных зубов, обнажившихся по ее краю. Зубы, без всякого сомнения, принадлежали травоядному пресмыкающемуся известному под названием парейазавр.
Родился 13 июля 1860 года в селе Старики Волынской губернии.
Рано потерял отца. Воспитывал будущего ученого его родной дядя петербургский врач Полубинский.
Окончив гимназию, поступил на физико-математический факультет Петербургского университета. Общение с такими крупными учеными, как В. В. Докучаев и А. А. Иностранцев поддержало интерес Амалицкого к естественным наукам. На третьем курсе Амалицкий по просьбе Докучаева даже вел со студентами практические занятия по минералогии.
В 1883 году Амалицкий окончил университет и был оставлен при нем для получения профессорского звания.
В том же году, по предложению Докучаева, он принял участие в экспедиции по исследованию почв Нижнегородской губернии.
В местах, где работала экспедиция, много выходов горных пород пермской системы – в основном континентальных. В отличие от морских, такие породы содержат крайне мало органических остатков, поэтому местные пермские отложения всегда считались малоинтересными, или, как говорят геологи, немыми. В то время отсутствие окаменелостей в подобных континентальных отложениях объяснялось тем, что все эти породы могли отлагаться в местах мало пригодных для жизни – в обширных пустынях, в мертвых соленых озерах, вообще в засушливых районах. Но огромное распространение немых пород, некая загадка, прячущаяся за этим, невольно привлекли внимание Амалицкого. Ему показалось странным, что на столь обширных пространствах не найдено никаких окаменелостей. И он сам решил заняться поисками.
Всякие окаменелости в те годы попадали к ученым из рук случайных, часто безграмотных охотников за ископаемыми. Как правило, эти охотники собирали только те кости, которые казались им интересными, и безжалостно выбрасывали все, что казалось им не интересным. Бывало, что наиболее интересные экспонаты гибли, даже не дойдя до научных лабораторий.
Вот как описывал палеонтолог Алексеев одного из таких охотников за ископаемыми – некоего Фролова, жителя Тирасполя:
«…Весною 1906 г. к нам в геологический кабинет Новороссийского университета явился очень плотный человек с узелком в руках. В узелке у него оказались кости ископаемых животных, главным образом, гиппариона и газели, а также ископаемые раковины хорошей сохранности. Эти ценные и редкие в то время объекты он отчасти собрал, а отчасти извлек из земли.
С этого времени Фролов начал посещать кабинет по несколько раз в году, и всегда у него было что-нибудь новенькое ценное: то череп хищника, то полная конечность гиппариона и пр. Эти остатки животных он добывал в свободное от работы время: Фролов занимался устройством иконостасов и писал иконы. Жил бедно и всегда жаловался, что задолжал многим лицам. Доставляя кости в Одессу и другие места и получая за них вознаграждение, он вскоре поправил свои материальные дела. Уплатил долги и даже приобрел себе небольшой домик в окрестностях Тирасполя».
Понятно, такой подход к проблеме не мог удовлетворить ученых.
С самого начала Амалицкому стало ясно преимущество собственноручных поисков. В пестроцветных глинах и мощных песчаниках Окско-Волжского бассейна он быстро обнаружил множество раковин пресноводных моллюсков антракозид, характерных для пресноводной пермской фауны. Невзрачные на вид, эти раковины были чрезвычайно интересными в научном отношении: они мало походили на те раковины, что раньше изредка находили в пермских отложениях Европы.
Проведя тщательное сравнение позднепермских антракозид Европейской части России и подобных антракозид Южной Африки, Амалицкий обнаружил удивительное сходство. К тому же он хорошо знал, что в южноафриканских местонахождениях антракозиды, как правило, встречаются в одних слоях с окаменевшими остатками крупных ископаемых позвоночных. Исходя из этого, Амалицкий пришел к мысли, что при проведении соответствующих работ в красноцветных отложениях Европейской части России вполне можно обнаружить остатки ископаемых пресмыкающихся, близких к южноафриканским.
В 1887 году по материалам, собранным в процессе полевых работ, Амалицкий защитил магистерскую диссертацию «Отложения пермской системы Окско-Волжского бассейна». Он получил место хранителя Геологического кабинета Петербургского университета, но в следующем году его пригласили занять кафедру геологии в Варшавском университете.
Предложение Амалицкий принял, но полевые работы продолжал вести в России.
Собранные материалы позволили Амалицкому сделать вывод, что в нижнепермских отложениях России ископаемые остатки животных и растений действительно были близки органическому миру Европы и Северной Америки той же эпохи, – в сущности, они представляли одну географическую провинцию. Но совсем другое наблюдалось в верхнепермских отложениях северо-востока России. Здесь, как ни странно, преобладала флора папоротникообразных кожистых растений глоссоптерисов, пресноводных моллюсков антракозид и мелких ракообразных – эстерий. Такие ископаемые организмы были больше характерны для пермских континентальных отложений широко распространенных в толщах Карроо в Южной Африке, Гондваны в Индии, а также в сходных отложениях Австралии и Южной Америки.
В 1892 году Амалицкий защитил в Петербургском университете докторскую диссертацию «Материалы к познанию фауны пермской системы России». В диссертации он прямо указал на то, что заставить заговорить «немые» горизонты может лишь тщательное сравнение ископаемых остатков пермской фауны России с подобными фаунами южных материков.
С этой целью в 1894 году Амалицкий отправился в Англию.
Он решил изучить в музеях Лондона все известные к тому времени коллекции пермских пород и окаменелостей. Вместе с Амалицким в командировку отправилась его жена, всегда сопровождавшая его в поездках, в том числе в полевых.
Как установил Амалицкий, фауна моллюсков, найденная им в русских верхнепермских отложениях, действительно оказалась сходной с подобными пресноводными моллюсками, известными из пермских отложений Южной Африки. Это привело Амалицкого к смелому предположению, что и весь остальной органический мир пермского времени России должен был быть сходен с южно-африканским. Другими словами, при более тщательных раскопках в России вполне можно было обнаружить отпечатки листьев типичных для южно-африканских пермских отложений громадных ископаемых папоротников глоссоптерисов, а может даже окаменевшие останки крупных вымерших пресмыкающихся – дицинодонтов и парейазавров, которые были к тому времени известны палеонтологам только из пермских отложений Южной Африки.
Идея Амалицкого не встретила понимания.
Слишком уж вразрез шла она с общепринятыми представлениями ученых о кардинальном различии животного и растительного мира Северного и Южного полушарий земного шара в течение пермского времени. Тождество органической жизни в пермское время России и Южной Африки казалось вызывающим. Казалось попросту невероятным, что где-то далеко на севере, в самом центре северной пермской материковой области могла отыскаться ископаемая фауна типичная для южного полушария.
Вернувшись из Англии, Амалицкий продолжил исследования.
На скудные деньги Варшавского общества естествоиспытателей, изредка выделяемые на полевые работы, Амалицкий каждый год отправлялся на изучение береговых обнажений рек Сухоны, Северной Двины и впадающих в них притоков. Результаты находок он регулярно публиковал в цикле работ, имевших общее название – «Геологическая экскурсия на север России».
«…Пришлось купить небольшую лодку, – вспоминал Амалицкий, – нанять двух гребцов и таким образом путешествовать по Сухоне и Северной Двине, все время под открытым небом, укрываясь под навесом лодки ночью и в дождливую погоду.
Так путешествовали мы с женой каждое лето с 1895 по 1898 г., привыкли к гнусу и мошкаре, приспособились при самых скудных средствах и при громадном аппетите иметь обед и ужин (я умалчиваю об его достоинствах), выучились под проливным дождем раскладывать костер, а при сильной буре находить на реке такие «гавани», где наша лодка была в совершенной безопасности, и мы спали в ней так же спокойно, как у себя дома; наконец, мы узнали цену самого обыкновенного комфорта и перестали даже понимать, как можно быть неврастениками. Климат на севере хотя и очень неприятный, но, вероятно, очень здоровый, ибо мы ни разу не испытали никакой простуды, хотя приходилось жить на реке, т. е. в постоянной сырости и туманах, проводить там целые недели во время хиуса (северный ветер), сопровождаемого пронизывающим холодом и непрерывными дождями, и ночевать в августе при инее, когда температура воздуха понижается до 1–2 градусов ниже нуля».
Первый год поисков не дал ожидаемых результатов.
Зато в 1895 году, возвращаясь с севера, Амалицкий наткнулся не нечто весьма интересное. Сделав небольшую остановку в Нижнем Новгороде, чтобы еще раз осмотреть выходы пермских пород на реке Оке – у самого ее впадения ее Волгу, он обнаружил, что местный береговой песчаник содержит плотные окатанные обломки ископаемых костей. В течение самого короткого времени Амалицкий обнаружил в песчанике несколько позвонков, обломок зуба и фрагменты черепа. Найденные окаменелости, несомненно, имели сходство с подобными же фрагментами зверообразных пресмыкающихся дицинодонтов, очень распространенных в пермских отложениях Южной Африки.
Теперь Амалицкий почувствовал уверенность.
Он и раньше считал, что материковыми отложениями в России ученые занимаются очень мало, а сейчас получил право прямо заявить, что «…чем глубже геологи спускаются по геологической лестнице, тем более и более они игнорируют материковую эволюцию».
В 1896 году, после четырех лет исследований, пришло главное открытие.
В верхнепермских отложениях, широко развитых в нижнем течении Сухоны и в верхнем течении Северной Двины, Амалицкому удалось отыскать отпечатки глоссоптерисов, а также окаменелые кости вымерших пресмыкающихся дицинодонтов и парейазавров, известных до той поры только из пермских отложений Южной Африки и Индии. Таким образом, Амалицкий установил, что в далекую пермскую эпоху Северная и Центральная Россия, Урал, Алтай, Индия, а также Центральная и Южная Африка входили в состав одного материка, заселенного сходными растениями и животными.
В 1897 году на Международном геологическом конгрессе, проходившем в Петербурге, Амалицкий прочел доклад о своих находках и представил найденные им остатки флоры и костей рептилий. Он действительно испытал миг торжества, когда показывал бывшим оппонентам глыбу песчаника с ясными отпечатками листьев глоссоптериса, и глыбу с рядом крупных зубов, обнажившихся по ее краю. Зубы, без всякого сомнения, принадлежали травоядному пресмыкающемуся известному под названием парейазавр.