Страница:
В дневнике ученого отмечено, что впервые идея о возможности создания «математической морфологии» возникла у него еще в 1910 году. «Эта книга – главное сочинение моей жизни, – писал он в ведении к „Линиям“, – резюмирующее все те мысли, которые накопились за несколько десятилетий достаточно напряженной работы. Начав работу как узкий специалист, дарвинист и сознательный нигилист типа Базарова, я постепенно расширял круг своих интересов и начал сознавать необходимость пересмотра самых разнообразных и часто противоречивых постулатов, которые выдвигались как непреложные истины представителями разнообразных направлений, господствующих в тех или иных областях знаний.
Моя работа имеет некоторое сходство по замыслу с известной книгой Бернала «Наука в истории общества» и в значительной мере является антагонистом этой содержательной и интересной книги. Для биологии, сейчас вступающей в новый период своего развития, такой процесс осмысления имеет еще большее значение, чем для неорганических наук, и вместе с тем биология гораздо теснее связана с политическими проблемами, чем физика и другие точные науки; закрывать глаза на это – значит уподобляться страусу.
За всю жизнь я много читал и думал по общебиологическим и философским вопросам; в этом отношении я квалифицирован больше, чем огромное большинство специалистов-биологов. Мой интерес к математике заставил меня познакомиться с рядом разделов этой замечательной науки, и поэтому я легче разбираюсь в философии точных наук, чем биологи, морфологи и систематики, не сведущие, как правило, в математике. С другой стороны, математики и физики, выступающие с общефилософскими работами, как правило, не понимают всей огромной сложности биологических проблем и противоречивости взглядов умных биологов. Все эти соображения давали мне всю жизнь уверенность в разумности предпринятого мной дела, и я имею право утверждать, что если моя книга будет недостаточно убедительна, то во всяком случае обвинить меня в недостатке обдуманности невозможно…
Надо говорить не о двух линиях – Платона и Демокрита, – писал Любищев, – а по крайней мере о трех. Третья линия, возникшая в лоне платонизма, но потом выступившая в качестве главного оппонента линии Платона, это линия Аристотеля, которую, строго говоря, нельзя отнести ни к чистому идеализму, ни к чистому материализму. Линия Аристотеля утратила веру в возможность точного математического описания Вселенной, она довольствовалась приблизительным описанием, но, потеряв стремление к точности, она усугубила требовательность к доступности в объяснении явлений. В этом и было основание ее успехов в естественных науках, недоступных в то время математическому описанию. Идеалистический же характер философии Аристотеля ясен в первенствующем значении в этой философии телеологического подхода, не чуждого и платонизму, но играющему там второстепенную, а не ведущую роль. Линия Платона дала блестящее развитие космологии, да и не только космологии. Линия Аристотеля склонна к консерватизму и временами приводит к полному застою, но, вообще говоря, она отнюдь не бесплодна, в особенности в биологии и многих других науках. Линия Демокрита привела к полной утрате научной космологии.
…Титаны науки – Коперник, Кеплер, Галилей и Ньютон – представляют математическую линию, связанную с именами Пифагора и Платона. Биология сейчас выходит на эту линию. Но даже крупнейшего представителя этого жанра – Менделя – можно сравнить с одним из математиков Платоновской школы: Эвдоксом, Менехмом или Теэтетом. До Коперника, не говоря уж о Ньютоне, биологам еще очень далеко».
При жизни Любищева многие сделанные им работы не получили должной известности в силу того, что автор мало заботился о своевременном их напечатании. Но пришло время и о них заговорили. Огромное рукописное наследие Любищева сейчас разрабатывается; не последнее место в этом наследии занимают дневники, которые Любищев вел много десятилетий – до самого конца своей жизни, факт уникальный.
В начале августа 1972 года Любищев был приглашен на Биологическую станцию Академии наук СССР, находящуюся в Тольятти. Неожиданная болезнь приковала ученого к постели. 31 августа 1972 года он умер.
Александр Иванович Опарин
Лев Давидович Ландау
Моя работа имеет некоторое сходство по замыслу с известной книгой Бернала «Наука в истории общества» и в значительной мере является антагонистом этой содержательной и интересной книги. Для биологии, сейчас вступающей в новый период своего развития, такой процесс осмысления имеет еще большее значение, чем для неорганических наук, и вместе с тем биология гораздо теснее связана с политическими проблемами, чем физика и другие точные науки; закрывать глаза на это – значит уподобляться страусу.
За всю жизнь я много читал и думал по общебиологическим и философским вопросам; в этом отношении я квалифицирован больше, чем огромное большинство специалистов-биологов. Мой интерес к математике заставил меня познакомиться с рядом разделов этой замечательной науки, и поэтому я легче разбираюсь в философии точных наук, чем биологи, морфологи и систематики, не сведущие, как правило, в математике. С другой стороны, математики и физики, выступающие с общефилософскими работами, как правило, не понимают всей огромной сложности биологических проблем и противоречивости взглядов умных биологов. Все эти соображения давали мне всю жизнь уверенность в разумности предпринятого мной дела, и я имею право утверждать, что если моя книга будет недостаточно убедительна, то во всяком случае обвинить меня в недостатке обдуманности невозможно…
Надо говорить не о двух линиях – Платона и Демокрита, – писал Любищев, – а по крайней мере о трех. Третья линия, возникшая в лоне платонизма, но потом выступившая в качестве главного оппонента линии Платона, это линия Аристотеля, которую, строго говоря, нельзя отнести ни к чистому идеализму, ни к чистому материализму. Линия Аристотеля утратила веру в возможность точного математического описания Вселенной, она довольствовалась приблизительным описанием, но, потеряв стремление к точности, она усугубила требовательность к доступности в объяснении явлений. В этом и было основание ее успехов в естественных науках, недоступных в то время математическому описанию. Идеалистический же характер философии Аристотеля ясен в первенствующем значении в этой философии телеологического подхода, не чуждого и платонизму, но играющему там второстепенную, а не ведущую роль. Линия Платона дала блестящее развитие космологии, да и не только космологии. Линия Аристотеля склонна к консерватизму и временами приводит к полному застою, но, вообще говоря, она отнюдь не бесплодна, в особенности в биологии и многих других науках. Линия Демокрита привела к полной утрате научной космологии.
…Титаны науки – Коперник, Кеплер, Галилей и Ньютон – представляют математическую линию, связанную с именами Пифагора и Платона. Биология сейчас выходит на эту линию. Но даже крупнейшего представителя этого жанра – Менделя – можно сравнить с одним из математиков Платоновской школы: Эвдоксом, Менехмом или Теэтетом. До Коперника, не говоря уж о Ньютоне, биологам еще очень далеко».
При жизни Любищева многие сделанные им работы не получили должной известности в силу того, что автор мало заботился о своевременном их напечатании. Но пришло время и о них заговорили. Огромное рукописное наследие Любищева сейчас разрабатывается; не последнее место в этом наследии занимают дневники, которые Любищев вел много десятилетий – до самого конца своей жизни, факт уникальный.
В начале августа 1972 года Любищев был приглашен на Биологическую станцию Академии наук СССР, находящуюся в Тольятти. Неожиданная болезнь приковала ученого к постели. 31 августа 1972 года он умер.
Александр Иванович Опарин
Биохимик.
Родился в 1894 году.
В 1917 году окончил Московский университет.
С 1929 года – профессор Московского университета.
В 1935 году перешел в Институт биохимии им. А. Н. Баха Академии наук СССР. С 1946 года – директор института. В том же году избран в действительные члены Академии наук СССР. С 1949 года – академик-секретарь Отделения биологических наук АН СССР.
В течение многих лет Опарин занимался изучением биохимических основ переработки растительного сырья и действия ферментов в живом растительном организме. Огромный фактический материал привел Опарина к выводу, что в основе технологии ряда производств, имеющих дело с сырьем растительного происхождения, лежит биологический катализ. Некоторые принципы технологии, предложенные Опариным, используются в пищевой промышленности и сейчас. Например, специальный режим длительного хранения сахарной свеклы позволил существенно удлинить сезон работ сахарных заводов, а тщательный биохимический контроль производства на чайных фабриках обеспечил получение новых сортов чая более высокого качества. Разработанная Опариным теория обратимости ферментативных реакций хорошо объяснила ряд таких хозяйственно важных особенностей культурных растений, как сахаристость, скороспелость, засухоустойчивость.
«В течение нескольких десятилетий Опарин занимал видное положение в советской биохимии, – писал американский исследователь Л. Грэхем. – Он принадлежал к молодому поколению российской интеллигенции, на которое наложил глубокий отпечаток политический радикализм последних лет царизма и периода русской революции. Опарин считал, что радикализм и наука прекрасно совместимы. В своем интервью в 1971 году в Москве Опарин рассказал, как еще до революции он, будучи совсем юным, был поражен лекциями об эволюции, прочитанными российским „дарвиновским бульдогом“ К. А. Тимирязевым. Учителем Опарина впоследствии был ученый и революционер А. Н. Бах, который писал о марксизме еще в 1880-е годы. Ко времени Октябрьской революции Опарину было уже за двадцать, и он был намерен (и даже горел желанием) применить к научным исследованиям радикальную идеологию. На протяжении полувека в многочисленных книгах и статьях он писал о значении марксизма в биологии. В конце концов, он стал одним из самых известных в СССР биологов, профессором Московского университета, действительным членом Академии наук и ведущим администратором в области биологических наук. В разгар сталинизма он поддержал Лысенко. Тем не менее, он никак не опирался на взгляды Лысенко в своих собственных исследованиях. После смерти Сталина Опарин даже оказал противодействие ряду последователей Лысенко».
Следует подчеркнуть, что эти слова принадлежат человеку, никогда особо не симпатизировавшему русской, тем более, советской науке.
«Когда в 1971 году, – писал Грэхем, – интервьюируя Опарина, я обвинил его в поддержке Лысенко, он ответил: „Легко вам, американцу, выступать с подобными обвинениями. Жили бы вы в то время, хватило бы у вас мужества говорить открыто и потом отправиться за это в Сибирь?“ В его словах была, конечно, доля истины, хотя он не учел того, что некоторые из его коллег все-таки высказывали открыто свое мнение и некоторые при этом выжили».
Имя Опарина стало известным благодаря разработанной им теории возникновения жизни на Земле. Людям вообще свойственно задумываться над такими вопросами. «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?» – это написал еще Пушкин. Одно время казалось, что ответить на вопрос о возникновении жизни сможет палеонтология. Однако, опускаясь в глубины времен, палеонтологи рано или поздно упиралась в некое «дно», ниже которого шли только «немые» толщи. Даже в самых древних по возрасту ганфлитских черных кремнистых сланцах, расположенных в африканских провинциях Трансвааль и Свазиленд, были найдены следы лишь достаточно сложных структур, похожих на сине-зеленые водоросли. Тщательный анализ указанных пород позволил обнаружить следы углеводородов, идентичных тем, которые получаются при распаде и окислении хлорофилла; это позволяет считать, что уже в те чрезвычайно отдаленные от нас времена процесс фотосинтеза на планете работал.
Но как появились на Земле самые первые организмы?
«Подход Опарина был материалистическим, – писал Грэхем, – но он не базировался на простой гипотезе самозарождения жизни, которой придерживались ранние теоретики, в частности, Феликс Пуше в его знаменитом споре с Луи Пастером в 1860-е годы. Опарин отметил, что все живые организмы, включая те, что описывал Пуше, являются крайне сложными материальными образованиями. Совершенно невероятно, чтобы высокоупорядоченная протоплазма, способная поддерживать координированные метаболические процессы, могла, как полагал Пуше, случайно возникнуть из относительно неупорядоченной и бесформенной смеси органических соединений. Такое предположение, считал Опарин, требовало метафизического скачка, нарушения научного принципа поиска наиболее простого и правдоподобного объединения природных явлений. Гораздо более разумно, продолжил Опарин, было бы вернуться к простейшим формам материи и распространить дарвиновские принципы эволюции не только на живую, но и неживую материю. Опарин заявил о своем намерении связать „мир живого“ с „миром неживого“, изучая их в процессе исторического развития. Он отметил, что происхождение любой сложной структуры, живой или неживой, будь то одноклеточный организм, неорганический кристалл или орлиный глаз, покажется необъяснимым, если не рассматривать его в исторических, эволюционных терминах. Он заявил, что будет искать истоки возникновения простейших живых существ не в их непосредственном окружении, как это безуспешно пытался сделать Пуше, а в долгой эволюционной предыстории таких организмов, рассматривая среды, резко отличные от их нынешней среды обитания».
Несомненно, первые организмы, возникшие на Земле, не обладали той степенью совершенства, что свойственна живым организмам в наше время. Даже у наименее развитых бактерий степень такого совершенства является результатом очень длительной эволюции. Мы можем лишь предполагать, что первые организмы, скорее всего, существовали в среде, практически лишенной кислорода, но содержавшей минеральные и органические вещества, происхождение которых следует искать в тех химических реакциях, на которых Опарин, собственно, и основывал материалистическое объяснение возникновения жизни, и частичный синтез которых несколько позднее был осуществлен известным американским генетиком Миллером.
Весьма немаловажным вопросом, сразу вставшим перед исследователями, был такой – а как, собственно, разграничить живое и неживое? Понятно, что трудность такого разграничения не выступает открыто в тех случаях, когда мы имеем дело с высокоорганизованными формами жизни – с человеком, например, или с животными, или с высшими растениями. Как не без мрачного юмора заметил один известный биолог, вопрос об определении границы между живым и неживым не встает перед нами при чтении колонки с некрологами в газете, однако, переходя к низшим формам жизни, мы встречаемся с большими трудностями. Весьма нелегко провести четкую границу между самыми низшими, одноклеточными или неклеточными организмами, с одной стороны, и крупными неживыми молекулами – с другой, или между крайне простыми способами метаболизма и размножения, очень сходными с химическими реакциями, но все же неотделимыми от живого организма, и сложными химическими взаимодействиями очень крупных молекул, которые по многим причинам следует считать неживыми.
«…Некоторые биологи и биохимики считают вопрос об определении жизни бессмысленным, – заметил в дискуссии 1957 года на Московском международном симпозиуме „Возникновение жизни на земле“ американский биолог Н. Горовиц. – Они рассматривают живую и неживую материю как непрерывность, и проведение границы между ними считают произвольным. Жизнь, с этой точки зрения, связана со сложным химическим аппаратом клетки – с ферментами, мембранами, метаболическими циклами и тому подобное, и считается невозможным решить, на каком этапе эволюции подобная система становится живой…»
Разумеется, гипотезы о возникновении жизни на Земле высказывались и до Опарина. Широкой известностью, например, пользовалась гипотеза панспермии. Создатель ее шведский исследователь С. Аррениус был убежден, что жизнь во Вселенной вечна, что она как бы распылена в пространстве и споры ее разносятся космическими течениями на разные планеты, – так они были занесены и на Землю. Столь же вечной, как сама материя, считали жизнь и виталисты. Вообще, до 1922 года, когда Опарин впервые выступил в Московском отделении общества русских ботаников с замечательным тезисом о том, что возникновение жизни является событием, управляемым исключительно законами природы, то есть вполне закономерной, неотъемлемой частью общей эволюции Вселенной, – проблему возникновения жизни на Земле относили больше к области веры, чем к области естественных наук.
К 1924 году Опарин в общих чертах сформулировал представление о том, каким образом процессы органической и физической химии могли привести к возникновению жизни. Особо он подчеркнул тот факт, что все живые клетки (а значит и первичные) являлись и являются термодинамически открытыми системами. Столь же несомненной заслугой Опарина явился космологический подход к проблеме, а также сам термин – «возникновение жизни». Более удачный термин, отмечали многие ученые, просто трудно себе представить. Ведь предложенный Опариным термин подразумевает только то, что жизнь действительно когда-то возникла, и не навязывает нам никаких предвзятых мнений по поводу механизма такого возникновения. «Термин настолько широк, – писали в свое время известные американские исследователи С. Фокс и К. Дозе, – что может подразумевать даже особый акт творения, даже божественного».
«В авангарде исследований происхождения жизни оказались русские ученые во главе с академиком А. И. Опариным, – отмечал известный голландский исследователь М. Руттен. – Конечно, развитию этих исследований в СССР сильно способствовало марксистское мировоззрение. Вспомним, что самыми верными сторонниками Опарина были английский биофизик профессор Дж. Холдейн и английский физик (точнее, кристаллограф) профессор Дж. Бернал – оба они, по крайней мере в какой-то период своей жизни, придерживались марксистского учения. Русские ученые намеревались опровергнуть широко распространенную церковную доктрину. Их целью было создание полностью материалистической теории жизни, не только ее эволюции, но и ее происхождения. Короче говоря, они стремились разбить в пух и в прах учение о Творце».
Теория, выдвинутая Опариным, использовала результаты многих исследований геологов, геохимиков и астрономов. И Опарин, и Холдейн (совершенно независимо друг от друга) пришли к выводу, что, видимо, первичная атмосфера Земли не имела свободного кислорода. Скорее всего, первичную атмосферу составляли углекислый газ, метан, азот, аммиак, окись углерода, пары воды, водород, и, возможно, пары очень ядовитой синильной кислоты. Ни одна форма современной жизни, может быть, за исключением очень немногих бактерий, и минуты не смогла бы просуществовать в такой убийственной атмосфере. Но именно эта, казалось бы, совершенно убийственная атмосфера и послужила необходимым сырьем для будущей жизни. Ультрафиолетовое излучение Солнца и грозовые явления в первичной атмосфере, содержавшей вышеперечисленные газы, непременно должны были привести к массовому образованию сложных углеводородных соединений, в том числе белков или белковоподобных соединений и комплексных коллоидных систем – «коацерватов».
В начале 50-х годах американский ученый С. Миллер поставил очень простой и убедительный опыт. В колбе из жаростойкого стекла кипела вода. Пары воды постепенно конденсировались в верхней части прибора, где в атмосфере из водорода, метана и аммиака между вольфрамовыми электродами непрерывно проскакивала миниатюрная молния, получаемая от разрядов высоковольтной катушки. Уже через несколько дней вода в колбе желтела. В ней возникали разнообразные полимерные соединения кремния (благодаря растворяющемуся, пусть и в ничтожных количествах, стеклу колбы), а беспрерывные реакции в искусственной атмосфере приводили к появлению ряда простейших органических веществ, в том числе аминокислот и различных кислот – от муравьиной и уксусной до янтарной и мочевины.
Опыт Миллера раскрепостил ученых.
В подобных опытах использовались самые разные атмосферы.
Результаты оказались не просто интересными, результаты оказались очень обнадеживающими. Экспериментаторам удалось воспроизвести синтез практически всех аминокислот, входящих в состав белка, даже таких, которые природа в естественном процессе возникновения жизни не использовала. То есть было подтверждено главное положение теории Опарина: возникновение первичного примитивного «бульона» – не случайность, а закономерность.
Конечно, аминокислоты еще не жизнь, но они – первая ступенька к жизни.
В мелких первичных морях под воздействием перечисленных условий вполне могли возникать вещества, лежащие в основе белка, а там и первичные клетки, удачно названные Опариным коацерватами; от латинского – «объединяться», «слипаться». Бернал, правда, считал, что такие самые первые клетки могли образовываться только путем оседания органических молекул на частицах глины, а Берг полагал, что жизнь вообще могла иметь наземное, даже подземное происхождение, что удачно должно было уберегать ее от воздействия мощного солнечного излучения, но это, в конечном счете, были детали.
«В тридцатые и в сороковые годы, – писал Грэхем, – эти идеи помогли Опарину разработать теорию эволюции коацерватов, но в пятидесятые и в шестидесятые, когда бурно стала развиваться область молекулярной биологии, такие взгляды привели к немалым осложнениям. Структура ДНК в том виде, как она была представлена Уотсоном и Криком, выглядела вполне механистически, и их подход был совершенно редукционистским. С их точки зрения, подход Опарина был нестрогим и умозрительным. Более того, молекулярные биологи зачастую считали кристаллизованные вирусы, кусочки ДНК, живыми, в то время как они едва ли подходили под опаринское определение жизни, как – потока, обмена веществ, диалектического единства. Эти разногласия привели к конфликту Опарина с рядом молекулярных биологов. Опарин считал, например, что есть серьезные основания исключить вирусы из сферы подлинно живых существ, так как они могут существовать в кристаллической форме. Для Опарина сущностью жизни был метаболический процесс».
Знаменитый Московский симпозиум 1957 года дал возможность выговориться ученым, придерживающимся самых разных точек зрения. «Говоря о жизни вне Земли, – даже и об этом зашла речь (академик Павловский), – мыслят о тех формах жизни, которая есть на Земле. Но нет ничего невероятного в том, что и на каких-то планетах Вселенной могла возникнуть органическая материя. Если вместо понятия жизньмы поставим другое понятие бытие, то нет ничего невероятного в том, что бытиекакой-то органической материи и вне Земли возможно; но, принимая эту гипотезу, было бы бесцельно стремиться наделить эту органическую материю теми качествами, которые знакомы нам по особенностям жизни на Земле и тем менее представлять ее себе какими-то существами вроде марсиан, описанных пылкой фантазией сочинителей».
Заключая одну из самых шумных дискуссий симпозиума, Опарин сказал:
«Проблема сущности жизни неотделима от проблемы ее происхождения. Сущность жизни можно понять только в тесной связи с познанием ее возникновения. Однако, как мы видели, весьма спорным является вопрос, на каком уровне усложнения эволюционирующей материи возникла жизнь – на мономолекулярном или на комплексном многомолекулярном. Присуща ли жизнь только единичной молекуле белка, нуклеиновой кислоты или нуклепротеида, а остальная часть протоплазмы есть лишь безжизненная среда? Или же жизнь присуща многомолекулярной системе, где белки и нуклеиновые кислоты играют исключительно важную роль, но все же роль части, а не целого, подобную роли органа, выполняющего ответственную функцию в целом организме? Может вызвать некоторое сожаление, что эти точки зрения на данном совещании не только не слились, но даже еще и не сблизились между собой, но ясно, что для этого необходима еще большая работа и вряд ли это можно было сделать при первой нашей встрече…
Сейчас я хотел бы формулировать в двух словах свою точку зрения, которую я подробно изложил и обосновал в своей книге. Мне представляется, что первично абиогенным путем могли возникнуть не те, в функциональном отношении в высшей степени совершенно построенные нуклеиновые кислоты или белки, которые мы сейчас выделяем из организмов, а только довольно беспорядочно построенные полинуклеотиды и полипептиды, из которых образовались многомолекулярные исходные системы, и только на эволюции этих систем возникли функционально совершенные формы строения молекул, а не наоборот. В противном случае мы должны будем мыслить эволюцию подобно тому, как это себе представлял Эмпедокл, согласно которому сперва возникли руки, ноги, глаза и уши, а затем в результате их объединения возник организм…»
Смерть Опарина, последовавшая в 1980 году, не дала ученому возможности довести свою работу то того уровня, когда смелая гипотеза действительно становится подтвержденной многочисленными и убедительными фактами теорией. Тем не менее, гипотеза Опарина надолго определила принципиальные пути дальнейших исследований.
В 1950 году работы академика Опарина были удостоены премии им. А. Н. Баха и премии им. И. И. Мечникова. В 1952 году он был избран вице-президентом Международной федерации ученых, а в 1969 году получил звание Героя Социалистического труда. Имел академик Опарин и другие высокие правительственные награды, но в памяти многочисленных своих коллег и учеников он остался тем ученым, который на знаменитый вопрос Луи Пастера: «Может ли материя организоваться сама по себе?» – прямо ответил:
«Да, может!»
Родился в 1894 году.
В 1917 году окончил Московский университет.
С 1929 года – профессор Московского университета.
В 1935 году перешел в Институт биохимии им. А. Н. Баха Академии наук СССР. С 1946 года – директор института. В том же году избран в действительные члены Академии наук СССР. С 1949 года – академик-секретарь Отделения биологических наук АН СССР.
В течение многих лет Опарин занимался изучением биохимических основ переработки растительного сырья и действия ферментов в живом растительном организме. Огромный фактический материал привел Опарина к выводу, что в основе технологии ряда производств, имеющих дело с сырьем растительного происхождения, лежит биологический катализ. Некоторые принципы технологии, предложенные Опариным, используются в пищевой промышленности и сейчас. Например, специальный режим длительного хранения сахарной свеклы позволил существенно удлинить сезон работ сахарных заводов, а тщательный биохимический контроль производства на чайных фабриках обеспечил получение новых сортов чая более высокого качества. Разработанная Опариным теория обратимости ферментативных реакций хорошо объяснила ряд таких хозяйственно важных особенностей культурных растений, как сахаристость, скороспелость, засухоустойчивость.
«В течение нескольких десятилетий Опарин занимал видное положение в советской биохимии, – писал американский исследователь Л. Грэхем. – Он принадлежал к молодому поколению российской интеллигенции, на которое наложил глубокий отпечаток политический радикализм последних лет царизма и периода русской революции. Опарин считал, что радикализм и наука прекрасно совместимы. В своем интервью в 1971 году в Москве Опарин рассказал, как еще до революции он, будучи совсем юным, был поражен лекциями об эволюции, прочитанными российским „дарвиновским бульдогом“ К. А. Тимирязевым. Учителем Опарина впоследствии был ученый и революционер А. Н. Бах, который писал о марксизме еще в 1880-е годы. Ко времени Октябрьской революции Опарину было уже за двадцать, и он был намерен (и даже горел желанием) применить к научным исследованиям радикальную идеологию. На протяжении полувека в многочисленных книгах и статьях он писал о значении марксизма в биологии. В конце концов, он стал одним из самых известных в СССР биологов, профессором Московского университета, действительным членом Академии наук и ведущим администратором в области биологических наук. В разгар сталинизма он поддержал Лысенко. Тем не менее, он никак не опирался на взгляды Лысенко в своих собственных исследованиях. После смерти Сталина Опарин даже оказал противодействие ряду последователей Лысенко».
Следует подчеркнуть, что эти слова принадлежат человеку, никогда особо не симпатизировавшему русской, тем более, советской науке.
«Когда в 1971 году, – писал Грэхем, – интервьюируя Опарина, я обвинил его в поддержке Лысенко, он ответил: „Легко вам, американцу, выступать с подобными обвинениями. Жили бы вы в то время, хватило бы у вас мужества говорить открыто и потом отправиться за это в Сибирь?“ В его словах была, конечно, доля истины, хотя он не учел того, что некоторые из его коллег все-таки высказывали открыто свое мнение и некоторые при этом выжили».
Имя Опарина стало известным благодаря разработанной им теории возникновения жизни на Земле. Людям вообще свойственно задумываться над такими вопросами. «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?» – это написал еще Пушкин. Одно время казалось, что ответить на вопрос о возникновении жизни сможет палеонтология. Однако, опускаясь в глубины времен, палеонтологи рано или поздно упиралась в некое «дно», ниже которого шли только «немые» толщи. Даже в самых древних по возрасту ганфлитских черных кремнистых сланцах, расположенных в африканских провинциях Трансвааль и Свазиленд, были найдены следы лишь достаточно сложных структур, похожих на сине-зеленые водоросли. Тщательный анализ указанных пород позволил обнаружить следы углеводородов, идентичных тем, которые получаются при распаде и окислении хлорофилла; это позволяет считать, что уже в те чрезвычайно отдаленные от нас времена процесс фотосинтеза на планете работал.
Но как появились на Земле самые первые организмы?
«Подход Опарина был материалистическим, – писал Грэхем, – но он не базировался на простой гипотезе самозарождения жизни, которой придерживались ранние теоретики, в частности, Феликс Пуше в его знаменитом споре с Луи Пастером в 1860-е годы. Опарин отметил, что все живые организмы, включая те, что описывал Пуше, являются крайне сложными материальными образованиями. Совершенно невероятно, чтобы высокоупорядоченная протоплазма, способная поддерживать координированные метаболические процессы, могла, как полагал Пуше, случайно возникнуть из относительно неупорядоченной и бесформенной смеси органических соединений. Такое предположение, считал Опарин, требовало метафизического скачка, нарушения научного принципа поиска наиболее простого и правдоподобного объединения природных явлений. Гораздо более разумно, продолжил Опарин, было бы вернуться к простейшим формам материи и распространить дарвиновские принципы эволюции не только на живую, но и неживую материю. Опарин заявил о своем намерении связать „мир живого“ с „миром неживого“, изучая их в процессе исторического развития. Он отметил, что происхождение любой сложной структуры, живой или неживой, будь то одноклеточный организм, неорганический кристалл или орлиный глаз, покажется необъяснимым, если не рассматривать его в исторических, эволюционных терминах. Он заявил, что будет искать истоки возникновения простейших живых существ не в их непосредственном окружении, как это безуспешно пытался сделать Пуше, а в долгой эволюционной предыстории таких организмов, рассматривая среды, резко отличные от их нынешней среды обитания».
Несомненно, первые организмы, возникшие на Земле, не обладали той степенью совершенства, что свойственна живым организмам в наше время. Даже у наименее развитых бактерий степень такого совершенства является результатом очень длительной эволюции. Мы можем лишь предполагать, что первые организмы, скорее всего, существовали в среде, практически лишенной кислорода, но содержавшей минеральные и органические вещества, происхождение которых следует искать в тех химических реакциях, на которых Опарин, собственно, и основывал материалистическое объяснение возникновения жизни, и частичный синтез которых несколько позднее был осуществлен известным американским генетиком Миллером.
Весьма немаловажным вопросом, сразу вставшим перед исследователями, был такой – а как, собственно, разграничить живое и неживое? Понятно, что трудность такого разграничения не выступает открыто в тех случаях, когда мы имеем дело с высокоорганизованными формами жизни – с человеком, например, или с животными, или с высшими растениями. Как не без мрачного юмора заметил один известный биолог, вопрос об определении границы между живым и неживым не встает перед нами при чтении колонки с некрологами в газете, однако, переходя к низшим формам жизни, мы встречаемся с большими трудностями. Весьма нелегко провести четкую границу между самыми низшими, одноклеточными или неклеточными организмами, с одной стороны, и крупными неживыми молекулами – с другой, или между крайне простыми способами метаболизма и размножения, очень сходными с химическими реакциями, но все же неотделимыми от живого организма, и сложными химическими взаимодействиями очень крупных молекул, которые по многим причинам следует считать неживыми.
«…Некоторые биологи и биохимики считают вопрос об определении жизни бессмысленным, – заметил в дискуссии 1957 года на Московском международном симпозиуме „Возникновение жизни на земле“ американский биолог Н. Горовиц. – Они рассматривают живую и неживую материю как непрерывность, и проведение границы между ними считают произвольным. Жизнь, с этой точки зрения, связана со сложным химическим аппаратом клетки – с ферментами, мембранами, метаболическими циклами и тому подобное, и считается невозможным решить, на каком этапе эволюции подобная система становится живой…»
Разумеется, гипотезы о возникновении жизни на Земле высказывались и до Опарина. Широкой известностью, например, пользовалась гипотеза панспермии. Создатель ее шведский исследователь С. Аррениус был убежден, что жизнь во Вселенной вечна, что она как бы распылена в пространстве и споры ее разносятся космическими течениями на разные планеты, – так они были занесены и на Землю. Столь же вечной, как сама материя, считали жизнь и виталисты. Вообще, до 1922 года, когда Опарин впервые выступил в Московском отделении общества русских ботаников с замечательным тезисом о том, что возникновение жизни является событием, управляемым исключительно законами природы, то есть вполне закономерной, неотъемлемой частью общей эволюции Вселенной, – проблему возникновения жизни на Земле относили больше к области веры, чем к области естественных наук.
К 1924 году Опарин в общих чертах сформулировал представление о том, каким образом процессы органической и физической химии могли привести к возникновению жизни. Особо он подчеркнул тот факт, что все живые клетки (а значит и первичные) являлись и являются термодинамически открытыми системами. Столь же несомненной заслугой Опарина явился космологический подход к проблеме, а также сам термин – «возникновение жизни». Более удачный термин, отмечали многие ученые, просто трудно себе представить. Ведь предложенный Опариным термин подразумевает только то, что жизнь действительно когда-то возникла, и не навязывает нам никаких предвзятых мнений по поводу механизма такого возникновения. «Термин настолько широк, – писали в свое время известные американские исследователи С. Фокс и К. Дозе, – что может подразумевать даже особый акт творения, даже божественного».
«В авангарде исследований происхождения жизни оказались русские ученые во главе с академиком А. И. Опариным, – отмечал известный голландский исследователь М. Руттен. – Конечно, развитию этих исследований в СССР сильно способствовало марксистское мировоззрение. Вспомним, что самыми верными сторонниками Опарина были английский биофизик профессор Дж. Холдейн и английский физик (точнее, кристаллограф) профессор Дж. Бернал – оба они, по крайней мере в какой-то период своей жизни, придерживались марксистского учения. Русские ученые намеревались опровергнуть широко распространенную церковную доктрину. Их целью было создание полностью материалистической теории жизни, не только ее эволюции, но и ее происхождения. Короче говоря, они стремились разбить в пух и в прах учение о Творце».
Теория, выдвинутая Опариным, использовала результаты многих исследований геологов, геохимиков и астрономов. И Опарин, и Холдейн (совершенно независимо друг от друга) пришли к выводу, что, видимо, первичная атмосфера Земли не имела свободного кислорода. Скорее всего, первичную атмосферу составляли углекислый газ, метан, азот, аммиак, окись углерода, пары воды, водород, и, возможно, пары очень ядовитой синильной кислоты. Ни одна форма современной жизни, может быть, за исключением очень немногих бактерий, и минуты не смогла бы просуществовать в такой убийственной атмосфере. Но именно эта, казалось бы, совершенно убийственная атмосфера и послужила необходимым сырьем для будущей жизни. Ультрафиолетовое излучение Солнца и грозовые явления в первичной атмосфере, содержавшей вышеперечисленные газы, непременно должны были привести к массовому образованию сложных углеводородных соединений, в том числе белков или белковоподобных соединений и комплексных коллоидных систем – «коацерватов».
В начале 50-х годах американский ученый С. Миллер поставил очень простой и убедительный опыт. В колбе из жаростойкого стекла кипела вода. Пары воды постепенно конденсировались в верхней части прибора, где в атмосфере из водорода, метана и аммиака между вольфрамовыми электродами непрерывно проскакивала миниатюрная молния, получаемая от разрядов высоковольтной катушки. Уже через несколько дней вода в колбе желтела. В ней возникали разнообразные полимерные соединения кремния (благодаря растворяющемуся, пусть и в ничтожных количествах, стеклу колбы), а беспрерывные реакции в искусственной атмосфере приводили к появлению ряда простейших органических веществ, в том числе аминокислот и различных кислот – от муравьиной и уксусной до янтарной и мочевины.
Опыт Миллера раскрепостил ученых.
В подобных опытах использовались самые разные атмосферы.
Результаты оказались не просто интересными, результаты оказались очень обнадеживающими. Экспериментаторам удалось воспроизвести синтез практически всех аминокислот, входящих в состав белка, даже таких, которые природа в естественном процессе возникновения жизни не использовала. То есть было подтверждено главное положение теории Опарина: возникновение первичного примитивного «бульона» – не случайность, а закономерность.
Конечно, аминокислоты еще не жизнь, но они – первая ступенька к жизни.
В мелких первичных морях под воздействием перечисленных условий вполне могли возникать вещества, лежащие в основе белка, а там и первичные клетки, удачно названные Опариным коацерватами; от латинского – «объединяться», «слипаться». Бернал, правда, считал, что такие самые первые клетки могли образовываться только путем оседания органических молекул на частицах глины, а Берг полагал, что жизнь вообще могла иметь наземное, даже подземное происхождение, что удачно должно было уберегать ее от воздействия мощного солнечного излучения, но это, в конечном счете, были детали.
«В тридцатые и в сороковые годы, – писал Грэхем, – эти идеи помогли Опарину разработать теорию эволюции коацерватов, но в пятидесятые и в шестидесятые, когда бурно стала развиваться область молекулярной биологии, такие взгляды привели к немалым осложнениям. Структура ДНК в том виде, как она была представлена Уотсоном и Криком, выглядела вполне механистически, и их подход был совершенно редукционистским. С их точки зрения, подход Опарина был нестрогим и умозрительным. Более того, молекулярные биологи зачастую считали кристаллизованные вирусы, кусочки ДНК, живыми, в то время как они едва ли подходили под опаринское определение жизни, как – потока, обмена веществ, диалектического единства. Эти разногласия привели к конфликту Опарина с рядом молекулярных биологов. Опарин считал, например, что есть серьезные основания исключить вирусы из сферы подлинно живых существ, так как они могут существовать в кристаллической форме. Для Опарина сущностью жизни был метаболический процесс».
Знаменитый Московский симпозиум 1957 года дал возможность выговориться ученым, придерживающимся самых разных точек зрения. «Говоря о жизни вне Земли, – даже и об этом зашла речь (академик Павловский), – мыслят о тех формах жизни, которая есть на Земле. Но нет ничего невероятного в том, что и на каких-то планетах Вселенной могла возникнуть органическая материя. Если вместо понятия жизньмы поставим другое понятие бытие, то нет ничего невероятного в том, что бытиекакой-то органической материи и вне Земли возможно; но, принимая эту гипотезу, было бы бесцельно стремиться наделить эту органическую материю теми качествами, которые знакомы нам по особенностям жизни на Земле и тем менее представлять ее себе какими-то существами вроде марсиан, описанных пылкой фантазией сочинителей».
Заключая одну из самых шумных дискуссий симпозиума, Опарин сказал:
«Проблема сущности жизни неотделима от проблемы ее происхождения. Сущность жизни можно понять только в тесной связи с познанием ее возникновения. Однако, как мы видели, весьма спорным является вопрос, на каком уровне усложнения эволюционирующей материи возникла жизнь – на мономолекулярном или на комплексном многомолекулярном. Присуща ли жизнь только единичной молекуле белка, нуклеиновой кислоты или нуклепротеида, а остальная часть протоплазмы есть лишь безжизненная среда? Или же жизнь присуща многомолекулярной системе, где белки и нуклеиновые кислоты играют исключительно важную роль, но все же роль части, а не целого, подобную роли органа, выполняющего ответственную функцию в целом организме? Может вызвать некоторое сожаление, что эти точки зрения на данном совещании не только не слились, но даже еще и не сблизились между собой, но ясно, что для этого необходима еще большая работа и вряд ли это можно было сделать при первой нашей встрече…
Сейчас я хотел бы формулировать в двух словах свою точку зрения, которую я подробно изложил и обосновал в своей книге. Мне представляется, что первично абиогенным путем могли возникнуть не те, в функциональном отношении в высшей степени совершенно построенные нуклеиновые кислоты или белки, которые мы сейчас выделяем из организмов, а только довольно беспорядочно построенные полинуклеотиды и полипептиды, из которых образовались многомолекулярные исходные системы, и только на эволюции этих систем возникли функционально совершенные формы строения молекул, а не наоборот. В противном случае мы должны будем мыслить эволюцию подобно тому, как это себе представлял Эмпедокл, согласно которому сперва возникли руки, ноги, глаза и уши, а затем в результате их объединения возник организм…»
Смерть Опарина, последовавшая в 1980 году, не дала ученому возможности довести свою работу то того уровня, когда смелая гипотеза действительно становится подтвержденной многочисленными и убедительными фактами теорией. Тем не менее, гипотеза Опарина надолго определила принципиальные пути дальнейших исследований.
В 1950 году работы академика Опарина были удостоены премии им. А. Н. Баха и премии им. И. И. Мечникова. В 1952 году он был избран вице-президентом Международной федерации ученых, а в 1969 году получил звание Героя Социалистического труда. Имел академик Опарин и другие высокие правительственные награды, но в памяти многочисленных своих коллег и учеников он остался тем ученым, который на знаменитый вопрос Луи Пастера: «Может ли материя организоваться сама по себе?» – прямо ответил:
«Да, может!»
Лев Давидович Ландау
Выдающийся физик-теоретик.
Родился в Баку 22 января 1908 года.
Исключительные способности Ландау проявил очень рано. В тринадцать лет он закончил среднюю школу и год занимался в экономическом техникуме. В 1922 году его приняли в Бакинский университет. Учился сразу на двух факультетах – на химическом и на физико-математическом. В 1924 году перевелся в Ленинградский университет. В 1927 году, окончив университет, начал работать аспирантом у академика Иоффе, возглавлявшего Ленинградский физико-технический институт.
В те годы в Ленинграде работали только два крупных физика – Д. С. Рождественский и А. Ф. Иоффе. Оба были чистыми экспериментаторами. Отсутствие отечественной теоретической школы заставляло молодых физиков обращаться к зарубежному опыту. Наиболее привлекательными для многих были школы, созданные Нильсом Бором в Копенгагене, Петером Дебаем в Цюрихе, Арнольдом Зоммерфельдом в Мюнхене и Паулем Эренфестом в Лейдене. Получил в 1929 году зарубежную командировку и Ландау. В течение почти двух лет он работал в Копенгагене под руководством Нильса Бора.
Бор сразу разглядел в молодом русском физике задатки крупного таланта, хотя ему не нравилась экстравагантность Ландау, любившего осмеивать и оспаривать все устоявшееся. От острого языка Ландау пострадали многие, однако, многие вспоминали о шутках Ландау с удовольствием, тем более, что юмор его был весьма своеобразен. «…В последний день, – вспоминал академик Я. Б. Зельдович, – я повел его в бухгалтерию института. – С изумлением я увидел Дау (так звали физика друзья), пересчитывающего полученные деньги. „Дау, вы ведь учили нас, что считать надо только по порядку величины, но тут и так ясно, что вам дали не в 10 раз меньше положенного“. Дау смутился на мгновение и тут же ответил: „Деньги стоят в экспоненте“.
Сам Ландау всю жизнь относился к Нильсу Бору с непреходящим уважением. Он считал его своим единственным учителем. В 1933 и в 1934 годах Ландау опять побывал в Копенгагене, а когда Бор в 1934, 1937 и в 1961 годах приезжал в Советский Союз, непременно сопровождал его во всех поездках.
Работая в Копенгагене, Ландау постоянно общался с выдающимися, а главное, молодыми, как он сам, физиками – Гайзенбергом, Паули, Пайерлсом, Блохом, Вигнером. Там же Ландау встречался с Дираком, даже разговаривал однажды с Эйнштейном, хотя, по словам самого Ландау, ничем не заинтересовал его. Работая у Бора, он выполнил работу по диамагнетизму электронного газа и (совместно с Пайерлсом) – по релятивистской квантовой механике.
В 1932 году вернулся в Россию.
В 1934 году без защиты диссертации получил степень доктора физико-математических наук.
С 1932 по 1937 год Ландау руководил теоретическим отделением Харьковского физико-технического института. Здесь Ландау вывел известное кинетическое уравнение при кулоновском взаимодействии частиц, а также выполнил теорию фазовых переходов второго рода и теорию промежуточного состояния в сверхпроводимости. В Харьковском институте работали в те годы многие талантливые физики, среди них Л. В. Шубников, А. И. Лейпунский, К. Д. Синельников, М. Руэман, Л. В. Розенкевич, Б. Подольский. Не случайно именно в Харькове был построен первый советский электростатический линейный ускоритель, на котором в 1932 году были подтверждены результаты смелых экспериментов Кокрофта и Уолтона по расщеплению ядра. В Харьковском институте бывали Бор, Дирак, Эренфест, Хаутерманс, Вайскопф, – несомненно, это был самый крупный, после Москвы и Ленинграда, физический центр страны. К сожалению, репрессии конца тридцатых нанесли институту столь чудовищный урон, что институт уже никогда не оправился от этого урона: физики Шубников, Горский и Розенкевич были расстреляны, Вайссберг, Руэман и Хаутерманс арестованы и высланы в Германию. Подверглись арестам директор института академик Обреимов и его заместитель Лейпунский.
Родился в Баку 22 января 1908 года.
Исключительные способности Ландау проявил очень рано. В тринадцать лет он закончил среднюю школу и год занимался в экономическом техникуме. В 1922 году его приняли в Бакинский университет. Учился сразу на двух факультетах – на химическом и на физико-математическом. В 1924 году перевелся в Ленинградский университет. В 1927 году, окончив университет, начал работать аспирантом у академика Иоффе, возглавлявшего Ленинградский физико-технический институт.
В те годы в Ленинграде работали только два крупных физика – Д. С. Рождественский и А. Ф. Иоффе. Оба были чистыми экспериментаторами. Отсутствие отечественной теоретической школы заставляло молодых физиков обращаться к зарубежному опыту. Наиболее привлекательными для многих были школы, созданные Нильсом Бором в Копенгагене, Петером Дебаем в Цюрихе, Арнольдом Зоммерфельдом в Мюнхене и Паулем Эренфестом в Лейдене. Получил в 1929 году зарубежную командировку и Ландау. В течение почти двух лет он работал в Копенгагене под руководством Нильса Бора.
Бор сразу разглядел в молодом русском физике задатки крупного таланта, хотя ему не нравилась экстравагантность Ландау, любившего осмеивать и оспаривать все устоявшееся. От острого языка Ландау пострадали многие, однако, многие вспоминали о шутках Ландау с удовольствием, тем более, что юмор его был весьма своеобразен. «…В последний день, – вспоминал академик Я. Б. Зельдович, – я повел его в бухгалтерию института. – С изумлением я увидел Дау (так звали физика друзья), пересчитывающего полученные деньги. „Дау, вы ведь учили нас, что считать надо только по порядку величины, но тут и так ясно, что вам дали не в 10 раз меньше положенного“. Дау смутился на мгновение и тут же ответил: „Деньги стоят в экспоненте“.
Сам Ландау всю жизнь относился к Нильсу Бору с непреходящим уважением. Он считал его своим единственным учителем. В 1933 и в 1934 годах Ландау опять побывал в Копенгагене, а когда Бор в 1934, 1937 и в 1961 годах приезжал в Советский Союз, непременно сопровождал его во всех поездках.
Работая в Копенгагене, Ландау постоянно общался с выдающимися, а главное, молодыми, как он сам, физиками – Гайзенбергом, Паули, Пайерлсом, Блохом, Вигнером. Там же Ландау встречался с Дираком, даже разговаривал однажды с Эйнштейном, хотя, по словам самого Ландау, ничем не заинтересовал его. Работая у Бора, он выполнил работу по диамагнетизму электронного газа и (совместно с Пайерлсом) – по релятивистской квантовой механике.
В 1932 году вернулся в Россию.
В 1934 году без защиты диссертации получил степень доктора физико-математических наук.
С 1932 по 1937 год Ландау руководил теоретическим отделением Харьковского физико-технического института. Здесь Ландау вывел известное кинетическое уравнение при кулоновском взаимодействии частиц, а также выполнил теорию фазовых переходов второго рода и теорию промежуточного состояния в сверхпроводимости. В Харьковском институте работали в те годы многие талантливые физики, среди них Л. В. Шубников, А. И. Лейпунский, К. Д. Синельников, М. Руэман, Л. В. Розенкевич, Б. Подольский. Не случайно именно в Харькове был построен первый советский электростатический линейный ускоритель, на котором в 1932 году были подтверждены результаты смелых экспериментов Кокрофта и Уолтона по расщеплению ядра. В Харьковском институте бывали Бор, Дирак, Эренфест, Хаутерманс, Вайскопф, – несомненно, это был самый крупный, после Москвы и Ленинграда, физический центр страны. К сожалению, репрессии конца тридцатых нанесли институту столь чудовищный урон, что институт уже никогда не оправился от этого урона: физики Шубников, Горский и Розенкевич были расстреляны, Вайссберг, Руэман и Хаутерманс арестованы и высланы в Германию. Подверглись арестам директор института академик Обреимов и его заместитель Лейпунский.