Страница:
В другой раз в гавани Нью-Йорка у Павлова стащили чемодан с костюмами.
На обратном пути на родину Павлов задержался в Англии, чтобы участвовать в работе XI Международного физиологического конгресса в Эдинбурге. На торжественный прием, устроенный профессором Эдинбургского университета Ш. Шефером в честь знаменитостей конгресса, Павлов вынужден был явиться в простом сером летнем костюме, тогда как все остальные гости были в парадных вечерних костюмах.
Можно себе представить, каков был ужас Ивана Петровича, когда во время второго визита в США (1929 г.) он в одной из гостиниц, выставив вечером ботинки в коридор для чистки (как это принято делать в Европе), утром не обнаружил их. Ведь после перелома шейки бедра он носил специально изготовленную ортопедическую обувь! К счастью, выяснилось, что ботинки ученого предусмотрительно убрала администрация гостиницы, опасаясь за их пропажу».
До глубокой старости Павлов не переставал учиться.
Изучая психические заболевания, он в семьдесят лет активно посещал больницу доктора А. В. Тимофеева. В семьдесят восемь лет, после перенесенной тяжелой операции, сам пытался выяснить конкретную причину перебоев собственного сердца. Профессору Д. А. Бирюкову, лечившему его, он огорченно заметил: «…Как все-таки снизилась у меня реактивность коры, я теперь многое понял с этим постарением». Что же касается отношения Павлова к религии, о чем не мало ходило спекуляций в науке, яснее всего сказал об этом сам Павлов в письме, направленном 14 октября 1935 года генеральному секретарю английской ассоциации рационалистов-журналистов Эрнсту Тертлю:
«Дорогой сэр!
Конечно, я рационалист, который рассматривает интеллект с его постоянно возрастающим положительным знанием как наивысший человеческий критерий. Оно является тем истинным знанием, которое, пронизывая всю человеческую жизнь, будет формировать конечное счастье и мощь человечества. Но во избежание какого-либо неправильного понимания я должен прибавить, что я, со своей стороны, считаю невозможным пропагандировать уничтожение религии в настоящее время и для кого бы то ни было. Я рассматриваю религию как естественный и законный человеческий инстинкт, возникший тогда, когда человек стал подниматься над всем другим животным миром и начал выделяться с тем, чтобы познавать себя и окружающую природу. Религия была первоначальной адаптацией человека (в его невежестве) к его позиции среди суровой и сложной среды – адаптацией, которая стала постепенно заменяться, уступать место науке благодаря деятельности разума с его положительным знанием, представляющим наивысшую неограниченную адаптацию. Я не уверен, способно ли это положительное знание (наука) полностью и для всех заменить религию, не остается ли религия для слабого типа людей как единственная, одна лишь приемлемая для него адаптация; за исключением того, если бы наука могла бы устранить возможность быть слабым самому человеку…»
«За два месяца до смерти Павлова, в декабре 1935 года, – писал известный генетик Н. К. Кольцов, – мне удалось два дня подряд вести длинную беседу с ним; со мной была М. П. Кольцова, которая рассказывала ему о своих многолетних опытах по генетике темперамента крыс. Иван Петрович чрезвычайно живо заинтересовался этими опытами, показывал нам несколько своих экспериментальных собак, объяснял, как он определяет их темперамент. Потом мы перешли к определению темперамента людей – живых и литературных героев. Иван Петрович без всяких оговорок определял себя как холерика, с неудержимым, сильным и быстрым темпераментом, с исключительно логическим мышлением. Он утверждал, что у него физиологические процессы в коре головного мозга протекают главным образом в лобных долях, как у всех мыслителей, между тем как у представителей искусства они затрагивают меньше всего лобные доли…»
Умер Павлов 27 февраля 1936 года.
«Незадолго до смерти Иван Петрович начал беспокоиться в связи с тем, что порой забывает нужные слова и произносит другие, совершает некоторые движения непроизвольно, – писала Серафима Васильевна, супруга Павлова. – Проницательный ум гениального исследователя блеснул в последний раз: „Позвольте, но ведь это кора, это кора, это отек коры!“ – произносил он возбужденно. Вскрытие подтвердило правильность этой, увы, последней догадки ученого о мозге – наличие отека коры его же собственного могучего мозга. Кстати, при этом также выяснилось, что сосуды мозга Павлова почти не были задеты склерозом».
В последние месяцы жизни Павлов не раз говорил своим близким о том, что ему страстно хочется пожить хотя бы еще какое-то время. Для чего? А для того, чтобы «…знать судьбу своей науки об условных рефлексах, своей родины и своей внучки».
Владимир Андреевич Стеклов
Владимир Михайлович Бехтерев
На обратном пути на родину Павлов задержался в Англии, чтобы участвовать в работе XI Международного физиологического конгресса в Эдинбурге. На торжественный прием, устроенный профессором Эдинбургского университета Ш. Шефером в честь знаменитостей конгресса, Павлов вынужден был явиться в простом сером летнем костюме, тогда как все остальные гости были в парадных вечерних костюмах.
Можно себе представить, каков был ужас Ивана Петровича, когда во время второго визита в США (1929 г.) он в одной из гостиниц, выставив вечером ботинки в коридор для чистки (как это принято делать в Европе), утром не обнаружил их. Ведь после перелома шейки бедра он носил специально изготовленную ортопедическую обувь! К счастью, выяснилось, что ботинки ученого предусмотрительно убрала администрация гостиницы, опасаясь за их пропажу».
До глубокой старости Павлов не переставал учиться.
Изучая психические заболевания, он в семьдесят лет активно посещал больницу доктора А. В. Тимофеева. В семьдесят восемь лет, после перенесенной тяжелой операции, сам пытался выяснить конкретную причину перебоев собственного сердца. Профессору Д. А. Бирюкову, лечившему его, он огорченно заметил: «…Как все-таки снизилась у меня реактивность коры, я теперь многое понял с этим постарением». Что же касается отношения Павлова к религии, о чем не мало ходило спекуляций в науке, яснее всего сказал об этом сам Павлов в письме, направленном 14 октября 1935 года генеральному секретарю английской ассоциации рационалистов-журналистов Эрнсту Тертлю:
«Дорогой сэр!
Конечно, я рационалист, который рассматривает интеллект с его постоянно возрастающим положительным знанием как наивысший человеческий критерий. Оно является тем истинным знанием, которое, пронизывая всю человеческую жизнь, будет формировать конечное счастье и мощь человечества. Но во избежание какого-либо неправильного понимания я должен прибавить, что я, со своей стороны, считаю невозможным пропагандировать уничтожение религии в настоящее время и для кого бы то ни было. Я рассматриваю религию как естественный и законный человеческий инстинкт, возникший тогда, когда человек стал подниматься над всем другим животным миром и начал выделяться с тем, чтобы познавать себя и окружающую природу. Религия была первоначальной адаптацией человека (в его невежестве) к его позиции среди суровой и сложной среды – адаптацией, которая стала постепенно заменяться, уступать место науке благодаря деятельности разума с его положительным знанием, представляющим наивысшую неограниченную адаптацию. Я не уверен, способно ли это положительное знание (наука) полностью и для всех заменить религию, не остается ли религия для слабого типа людей как единственная, одна лишь приемлемая для него адаптация; за исключением того, если бы наука могла бы устранить возможность быть слабым самому человеку…»
«За два месяца до смерти Павлова, в декабре 1935 года, – писал известный генетик Н. К. Кольцов, – мне удалось два дня подряд вести длинную беседу с ним; со мной была М. П. Кольцова, которая рассказывала ему о своих многолетних опытах по генетике темперамента крыс. Иван Петрович чрезвычайно живо заинтересовался этими опытами, показывал нам несколько своих экспериментальных собак, объяснял, как он определяет их темперамент. Потом мы перешли к определению темперамента людей – живых и литературных героев. Иван Петрович без всяких оговорок определял себя как холерика, с неудержимым, сильным и быстрым темпераментом, с исключительно логическим мышлением. Он утверждал, что у него физиологические процессы в коре головного мозга протекают главным образом в лобных долях, как у всех мыслителей, между тем как у представителей искусства они затрагивают меньше всего лобные доли…»
Умер Павлов 27 февраля 1936 года.
«Незадолго до смерти Иван Петрович начал беспокоиться в связи с тем, что порой забывает нужные слова и произносит другие, совершает некоторые движения непроизвольно, – писала Серафима Васильевна, супруга Павлова. – Проницательный ум гениального исследователя блеснул в последний раз: „Позвольте, но ведь это кора, это кора, это отек коры!“ – произносил он возбужденно. Вскрытие подтвердило правильность этой, увы, последней догадки ученого о мозге – наличие отека коры его же собственного могучего мозга. Кстати, при этом также выяснилось, что сосуды мозга Павлова почти не были задеты склерозом».
В последние месяцы жизни Павлов не раз говорил своим близким о том, что ему страстно хочется пожить хотя бы еще какое-то время. Для чего? А для того, чтобы «…знать судьбу своей науки об условных рефлексах, своей родины и своей внучки».
Владимир Андреевич Стеклов
Математик.
Родился 28 декабря 1863 года в Нижнем Новгороде в семье священника. Со стороны матери приходился племянником знаменитому литературному критику Н. А. Добролюбову.
В 1874 году поступил в Александровский дворянский институт.
«Уроков никогда не готовил, – вспоминал он позже, – за пять минут до урока узнавал, что задано и кое-что прочитывал или пользовался объяснением более прилежных товарищей. Не стеснялся и списать, при случае и воспользоваться подсказкой. Все „вывозило“, и я переходил из класса в класс, нигде не оставаясь на второй год… Лишь перед шестым классом я решил начать учиться. Ткнулся в арифметику, алгебру, геометрию, в латинские и греческие грамматики и к ужасу своему убедился, что я ровно ничего не знаю из пройденного за пять классов. В буквальном смысле ничего! И я решил сейчас же, за каникулы, пройти и изучить все самостоятельно.
За лето я успел основательно пройти снова все предметы первых пяти классов. Изучил все тонкости латинских и греческих грамматик, занялся со рвением решением задач по математике; другие предметы (история, география) дались совсем легко; занялся и немецким языком. При первом же ответе в шестом классе удивил прежде всего учителя немецкого языка, Аллендорфа, очень строгого и уважаемого всеми немца, исполнявшего обязанности инспектора училища. Помню, после моего ответа, он задал вопрос, обращаясь ко всему классу: «Что за чудо случилось со Стекловым? За четыре года я от него такого ответа не слыхивал!» Это меня и порадовало и раззадорило. К концу первой четверти я уже во всех отношениях «исправился» и оказался вторым учеником в классе… В седьмой класс перешел уже с наградой… В восьмой класс перешел с первой наградой…»
В 1882 году Стеклов поступил в Московский университет, но в следующем году перевелся в Харьков – на физико-математический факультет.
«…Физику читал доцент Погорелко, – вспоминал Стеклов. – Это была не физика, а собрание всевозможных фокусов, которые он проделывал, надо сказать, очень ловко. Над теоретической же частью курса можно было только смеяться. Лекции его производили впечатление набора каких-то физических анекдотов, пересыпанных случайно выплывшими формулами без приличных доказательств, иногда прямо неверных. Так, можно было найти сведения о том, почему низенькие дамочки стараются носить платья с продольными рубчиками, а очень высокие – с поперечными, как надо выводить сальные пятна с платьев и т. п., но сущности дела отыскать было невозможно».
К счастью, с 1885 года в университете начал преподавать молодой профессор аналитической механики А. М. Ляпунов.
Влияние талантливого ученого решило судьбу Стеклова.
Окончив в 1887 году университет, он был оставлен в университете для научной работы. Работал сперва при кафедре механики в качестве ассистента, затем был избран приват-доцентом, а в 1896 году – профессором. Начиная с 1893 года по 1905 год – преподавал теоретическую механику в Харьковском технологическом институте.
В 1893 году защитил магистерскую диссертацию («О движении твердого тела в жидкости»), в 1902 году – докторскую («Общие методы решения основных задач математической физики»).
Основные труды Стеклова относятся к математической физике и к теории дифференциальных уравнений. Всегда очень важным направлением Стеклов считал приложение математического метода к вопросам естествознания. Он одним из первых понял, что ни одна из наук в будущем не обойдется без математики, без ее точных методов. Соответственно, от математического метода он требовал полной ясности и научной строгости. В этом отношении он всегда оставался верен традициям петербургской математической школы, созданной замечательным русским ученым Чебышевым.
Работы Стеклова «Задача движения жидкой несжимаемой массы эллипсоидальной формы, частицы которой притягиваются по закону Ньютона» и «О движении твердого тела, имеющего полость эллипсоидальной формы, наполненную несжимаемой жидкостью, и об изменении широт» были посвящены важным вопросам гидромеханики. Стоит отметить, что результаты второй работы получили широкое применение в астрономии и небесной механики, позволив исследовать вопрос об изменении широт, вызываемом перемещениями земной оси.
В большинстве работ по математической физике Стеклов занимался вопросом разложения функции в ряды по наперед заданным ортогональным системам. Он ввел в математику свой особый метод сглаживания функций, так впоследствии и названный – функции Стеклова.
«…В этих работах интересны не только те конкретные результаты, которые в них заключаются, но и оригинальные методы исследования, за которыми в науке закрепилось имя В. А. Стеклова, – писал академик В. И. Смирнов. – Чаще всего он пользуется методом замкнутости, который и связан в науке с его именем. Для того чтобы любая заданная функция могла быть разложена по функциям данной системы, надо, чтобы эта система была в каком-то смысле достаточно полной, т. е. содержала бы достаточно разнообразный набор функций. В качестве математической формулировки такой полноты В. А. Стеклов взял формулу, которая обобщает известную теорему Пифагора на случай функций. Эту идею В. А. Стеклов приводил в большинстве своих работ, посвященных указанной выше проблеме, и принципиальная значимость и плодотворность этой идеи получила подтверждение как в работах В. А. Стеклова, так и в работах более поздних.
В работах этого же цикла В. А. Стеклов выдвигает еще одну принципиально важную идею.
Во многих вопросах математической физики обычный математический аппарат часто оказывается плохо приспособленным к тому, чтобы выражать сущность физического явления при обычном приеме описания этого явления. Например, понятие температуры в данной точке является идеализированным понятием. В реальном опыте мы всегда имеем дело со средней температурой на некоем участке тела. Поэтому и в математическом исследовании проблемы целесообразно с самого начала рассматривать не температуру в данной точке, но среднюю температуру в некотором небольшом объеме, содержащем точку. Такой подход требует видоизменения математического аппарата: его следует перестраивать, приспосабливая к исчислению средних величин.
В работах В. А. Стеклова мы находим отчетливые указания на эти своеобразные идеи в математической физике.
В современной нам математической физике эти идеи получили широкое развитие и привели к коренному пересмотру основных понятий математического естествознания и созданию нового математического аппарата – теории функций областей, более приспособленного к описанию реальных явлений».
Известно, что однажды на вопрос, что же все-таки такое математика, академик Марков ответил: «Математика – это то, чем занимаются Гаусс, Чебышев, Ляпунов, Стеклов и я».
В 1906 году Стеклов занял кафедру математики в Петербургском университете. К талантливому профессору немедленно потянулись студенты и коллеги, быстро обозначив так называемую математическую школу Стеклова.
«…Я думаю, что не только лица, пользовавшиеся непосредственным руководством Владимира Андреевича, но и многие студенты того времени помнят его лекции, – писал академик Смирнов. – Он не любил касаться общих вопросов о методах и целях математики, предпочитая показывать эту математику в действии, но делая это так, что в результате у слушателей получалось впечатление не отдельных теорем и терминов, а чего-то цельного. Достигал этого В. А. теми замечаниями, весьма краткими, но чрезвычайно ценными, которыми он обычно сопровождал доказательство теорем и решение примеров.
Требовательный к себе, он был требователен и к другим.
От своих непосредственных учеников он требовал посильной, но безусловно самостоятельной научной работы с самого же начала. Но вместе с тем он не признавал и узкой специализации без достаточно широкого математического образования. У некоторых из нас часто возникали споры с В. А. Неизменно спокойный, он выслушивал спорящего и так же спокойно разубеждал его, когда это было надо».
В 1912 году Стеклова избрали действительным членом Петербургской Академии наук. После революции он немало сделал для реорганизации бывшей Императорской Академии наук в Академию наук СССР. В 1919 году он стал ее вице-президентом.
«…Он был убежденным сторонником чисто эмпирического возникновения математики, – писал о Стеклове А. В. Луначарский, – и с величайшим неодобрением относился к идеалистам и к формалистам в этой науке. Он беспрестанно повторял, что математика – вся земная, но вместе с тем верил, что математическая формулировка явлений природы представляет собой предельную ясность истины. Он мне говорил как-то: „Люди непременно все согласятся между собой и притом по всем вопросам, но это будет тогда, когда наука о природе, т. е. вся истина, будет математически формулирована“. И торжествующе смеясь, хитро поглядывал на меня и, поглаживая свою бороду пророка, прибавлял: „Против математики не поспоришь!“
В голодные и холодные послереволюционные годы Стеклов сумел наладить печатание научных трудов, восстановление некоторых физических лабораторий, добился получения новых приборов и литературы из-за границы. Он был активным членом Комитета науки при Совнаркоме, членом Комиссии по изучению производительных сил страны при Госплане, председателем Постоянной сейсмической комиссии. Благодаря усилиям Стеклова была заново восстановлена и расширена сеть российских сейсмических станций. В 1921 году по его инициативе был создан Физико-математический институт, позже разделившийся на три самостоятельных научных учреждения. Одному из них – Математическому институту Академии наук СССР – ныне присвоено имя Стеклова.
Даже профессионалы утверждали, что Стеклову от природы был дан большой голос. В юности он всерьез подумывал о карьере певца, но победил интерес к математике. Музыку Стеклов любил до конца своих дней и в кругу близких людей нередко сам исполнял арии из любимых опер.
В 1924 году Стеклов совершил путешествие в Америку.
«…Это было одно из самых приятных путешествий на пароходе, который все время шел невдалеке от многочисленных островов пролива, – писал он в талантливой книге, посвященной этому путешествию, – непрерывно открывая все новые и новые ландшафты, один красивее другого, а вдали почти все время виднелась цепь Скалистых гор Соединенных Штатов, над темной массой которых возвышается белоснежная вершина горы Бекер, очень напоминающая наш Эльбрус. В этом сравнительно узком и одушевленном проливе мы встретили, между прочим, стадо китов, которые, играя при заходящем солнце, выпускали фонтаны воды, отчетливо видимые, несмотря на то, что расстояние между пароходом и „резвящимся“ стадом китов было довольно значительным…»
Умер Стеклов 30 мая 1926 года в Гаспре.
Родился 28 декабря 1863 года в Нижнем Новгороде в семье священника. Со стороны матери приходился племянником знаменитому литературному критику Н. А. Добролюбову.
В 1874 году поступил в Александровский дворянский институт.
«Уроков никогда не готовил, – вспоминал он позже, – за пять минут до урока узнавал, что задано и кое-что прочитывал или пользовался объяснением более прилежных товарищей. Не стеснялся и списать, при случае и воспользоваться подсказкой. Все „вывозило“, и я переходил из класса в класс, нигде не оставаясь на второй год… Лишь перед шестым классом я решил начать учиться. Ткнулся в арифметику, алгебру, геометрию, в латинские и греческие грамматики и к ужасу своему убедился, что я ровно ничего не знаю из пройденного за пять классов. В буквальном смысле ничего! И я решил сейчас же, за каникулы, пройти и изучить все самостоятельно.
За лето я успел основательно пройти снова все предметы первых пяти классов. Изучил все тонкости латинских и греческих грамматик, занялся со рвением решением задач по математике; другие предметы (история, география) дались совсем легко; занялся и немецким языком. При первом же ответе в шестом классе удивил прежде всего учителя немецкого языка, Аллендорфа, очень строгого и уважаемого всеми немца, исполнявшего обязанности инспектора училища. Помню, после моего ответа, он задал вопрос, обращаясь ко всему классу: «Что за чудо случилось со Стекловым? За четыре года я от него такого ответа не слыхивал!» Это меня и порадовало и раззадорило. К концу первой четверти я уже во всех отношениях «исправился» и оказался вторым учеником в классе… В седьмой класс перешел уже с наградой… В восьмой класс перешел с первой наградой…»
В 1882 году Стеклов поступил в Московский университет, но в следующем году перевелся в Харьков – на физико-математический факультет.
«…Физику читал доцент Погорелко, – вспоминал Стеклов. – Это была не физика, а собрание всевозможных фокусов, которые он проделывал, надо сказать, очень ловко. Над теоретической же частью курса можно было только смеяться. Лекции его производили впечатление набора каких-то физических анекдотов, пересыпанных случайно выплывшими формулами без приличных доказательств, иногда прямо неверных. Так, можно было найти сведения о том, почему низенькие дамочки стараются носить платья с продольными рубчиками, а очень высокие – с поперечными, как надо выводить сальные пятна с платьев и т. п., но сущности дела отыскать было невозможно».
К счастью, с 1885 года в университете начал преподавать молодой профессор аналитической механики А. М. Ляпунов.
Влияние талантливого ученого решило судьбу Стеклова.
Окончив в 1887 году университет, он был оставлен в университете для научной работы. Работал сперва при кафедре механики в качестве ассистента, затем был избран приват-доцентом, а в 1896 году – профессором. Начиная с 1893 года по 1905 год – преподавал теоретическую механику в Харьковском технологическом институте.
В 1893 году защитил магистерскую диссертацию («О движении твердого тела в жидкости»), в 1902 году – докторскую («Общие методы решения основных задач математической физики»).
Основные труды Стеклова относятся к математической физике и к теории дифференциальных уравнений. Всегда очень важным направлением Стеклов считал приложение математического метода к вопросам естествознания. Он одним из первых понял, что ни одна из наук в будущем не обойдется без математики, без ее точных методов. Соответственно, от математического метода он требовал полной ясности и научной строгости. В этом отношении он всегда оставался верен традициям петербургской математической школы, созданной замечательным русским ученым Чебышевым.
Работы Стеклова «Задача движения жидкой несжимаемой массы эллипсоидальной формы, частицы которой притягиваются по закону Ньютона» и «О движении твердого тела, имеющего полость эллипсоидальной формы, наполненную несжимаемой жидкостью, и об изменении широт» были посвящены важным вопросам гидромеханики. Стоит отметить, что результаты второй работы получили широкое применение в астрономии и небесной механики, позволив исследовать вопрос об изменении широт, вызываемом перемещениями земной оси.
В большинстве работ по математической физике Стеклов занимался вопросом разложения функции в ряды по наперед заданным ортогональным системам. Он ввел в математику свой особый метод сглаживания функций, так впоследствии и названный – функции Стеклова.
«…В этих работах интересны не только те конкретные результаты, которые в них заключаются, но и оригинальные методы исследования, за которыми в науке закрепилось имя В. А. Стеклова, – писал академик В. И. Смирнов. – Чаще всего он пользуется методом замкнутости, который и связан в науке с его именем. Для того чтобы любая заданная функция могла быть разложена по функциям данной системы, надо, чтобы эта система была в каком-то смысле достаточно полной, т. е. содержала бы достаточно разнообразный набор функций. В качестве математической формулировки такой полноты В. А. Стеклов взял формулу, которая обобщает известную теорему Пифагора на случай функций. Эту идею В. А. Стеклов приводил в большинстве своих работ, посвященных указанной выше проблеме, и принципиальная значимость и плодотворность этой идеи получила подтверждение как в работах В. А. Стеклова, так и в работах более поздних.
В работах этого же цикла В. А. Стеклов выдвигает еще одну принципиально важную идею.
Во многих вопросах математической физики обычный математический аппарат часто оказывается плохо приспособленным к тому, чтобы выражать сущность физического явления при обычном приеме описания этого явления. Например, понятие температуры в данной точке является идеализированным понятием. В реальном опыте мы всегда имеем дело со средней температурой на некоем участке тела. Поэтому и в математическом исследовании проблемы целесообразно с самого начала рассматривать не температуру в данной точке, но среднюю температуру в некотором небольшом объеме, содержащем точку. Такой подход требует видоизменения математического аппарата: его следует перестраивать, приспосабливая к исчислению средних величин.
В работах В. А. Стеклова мы находим отчетливые указания на эти своеобразные идеи в математической физике.
В современной нам математической физике эти идеи получили широкое развитие и привели к коренному пересмотру основных понятий математического естествознания и созданию нового математического аппарата – теории функций областей, более приспособленного к описанию реальных явлений».
Известно, что однажды на вопрос, что же все-таки такое математика, академик Марков ответил: «Математика – это то, чем занимаются Гаусс, Чебышев, Ляпунов, Стеклов и я».
В 1906 году Стеклов занял кафедру математики в Петербургском университете. К талантливому профессору немедленно потянулись студенты и коллеги, быстро обозначив так называемую математическую школу Стеклова.
«…Я думаю, что не только лица, пользовавшиеся непосредственным руководством Владимира Андреевича, но и многие студенты того времени помнят его лекции, – писал академик Смирнов. – Он не любил касаться общих вопросов о методах и целях математики, предпочитая показывать эту математику в действии, но делая это так, что в результате у слушателей получалось впечатление не отдельных теорем и терминов, а чего-то цельного. Достигал этого В. А. теми замечаниями, весьма краткими, но чрезвычайно ценными, которыми он обычно сопровождал доказательство теорем и решение примеров.
Требовательный к себе, он был требователен и к другим.
От своих непосредственных учеников он требовал посильной, но безусловно самостоятельной научной работы с самого же начала. Но вместе с тем он не признавал и узкой специализации без достаточно широкого математического образования. У некоторых из нас часто возникали споры с В. А. Неизменно спокойный, он выслушивал спорящего и так же спокойно разубеждал его, когда это было надо».
В 1912 году Стеклова избрали действительным членом Петербургской Академии наук. После революции он немало сделал для реорганизации бывшей Императорской Академии наук в Академию наук СССР. В 1919 году он стал ее вице-президентом.
«…Он был убежденным сторонником чисто эмпирического возникновения математики, – писал о Стеклове А. В. Луначарский, – и с величайшим неодобрением относился к идеалистам и к формалистам в этой науке. Он беспрестанно повторял, что математика – вся земная, но вместе с тем верил, что математическая формулировка явлений природы представляет собой предельную ясность истины. Он мне говорил как-то: „Люди непременно все согласятся между собой и притом по всем вопросам, но это будет тогда, когда наука о природе, т. е. вся истина, будет математически формулирована“. И торжествующе смеясь, хитро поглядывал на меня и, поглаживая свою бороду пророка, прибавлял: „Против математики не поспоришь!“
В голодные и холодные послереволюционные годы Стеклов сумел наладить печатание научных трудов, восстановление некоторых физических лабораторий, добился получения новых приборов и литературы из-за границы. Он был активным членом Комитета науки при Совнаркоме, членом Комиссии по изучению производительных сил страны при Госплане, председателем Постоянной сейсмической комиссии. Благодаря усилиям Стеклова была заново восстановлена и расширена сеть российских сейсмических станций. В 1921 году по его инициативе был создан Физико-математический институт, позже разделившийся на три самостоятельных научных учреждения. Одному из них – Математическому институту Академии наук СССР – ныне присвоено имя Стеклова.
Даже профессионалы утверждали, что Стеклову от природы был дан большой голос. В юности он всерьез подумывал о карьере певца, но победил интерес к математике. Музыку Стеклов любил до конца своих дней и в кругу близких людей нередко сам исполнял арии из любимых опер.
В 1924 году Стеклов совершил путешествие в Америку.
«…Это было одно из самых приятных путешествий на пароходе, который все время шел невдалеке от многочисленных островов пролива, – писал он в талантливой книге, посвященной этому путешествию, – непрерывно открывая все новые и новые ландшафты, один красивее другого, а вдали почти все время виднелась цепь Скалистых гор Соединенных Штатов, над темной массой которых возвышается белоснежная вершина горы Бекер, очень напоминающая наш Эльбрус. В этом сравнительно узком и одушевленном проливе мы встретили, между прочим, стадо китов, которые, играя при заходящем солнце, выпускали фонтаны воды, отчетливо видимые, несмотря на то, что расстояние между пароходом и „резвящимся“ стадом китов было довольно значительным…»
Умер Стеклов 30 мая 1926 года в Гаспре.
Владимир Михайлович Бехтерев
Психиатр, невропатолог.
Родился 1 февраля 1857 года в деревне Сорали Вятской губернии в семье мелкого чиновника. В девять лет поступил в Вятскую гимназию. Читал все, что попадало под руки. В списке книг, в те годы прочитанных Бехтеревым, рядом с «Историей» Дрэпера можно увидеть книжку «Дикий человек, смеющийся учености и нравам нынешнего столетия», а рядом с «Опытами» Спенсера – «Портфель раскрытый, выдержки из сшитых тетрадей, автора, не желающего объявить свое имя». Возможно, из любви к чтению случайно увидел в газете сообщение о том, что Медико-хирургическая академия в Петербурге начинает прием учащихся, закончивших всего семь классов. Разумеется, при условии успешной сдачи экзаменов.
Экзамены Бехтерев сдал.
Сорвал все силы, но сдал, и в шестнадцать с половиной лет стал студентом Медико-хирургической академии.
Учился жадно, вбирал в себя все, что мог, но летом, после третьего курса, повинуясь движению души, добровольцем уехал на войну в Болгарию.
Война поразила Бехтерева ничем не прикрытым ужасом.
Под Плевной в походный госпиталь, где работал Бехтерев, с поля боя поступило сразу чуть ли не две тысячи раненых.
«…Они лежали не перевязанными, – вспоминал Бехтерев, – бок о бок друг с другом, а нередко с умирающими или уже с умершими. Теснота была такая, что трудно было проходить между ранеными, не рискуя наступить кому-нибудь на поврежденную руку или ногу. Но все те, которые помещались в палатках, при таких условиях были положительно счастливцами по сравнению с теми, кто за неимением места оставался прямо на размытой грязной земле под открытым небом, сыпавшим мелким дождем… и притом часто даже без верхней одежды, которую раненые покидали ради своего облегчения еще на поле сражения. Все эти несчастные, дрожа от холода и сырости, мучимые страшными болями от ран, ползком добирались до палаток, громоздились друг на друга и моля врачей о жалости. Но что можно было сделать, когда не было возможности даже взять откуда-нибудь соломы, на которую можно было бы укладывать постоянно подвозимых раненых? Общий стон и вся картина были вообще так ужасны, что ум человеческий и вообразить этого не может…»
Опыт войны помог взрослению Бехтерева.
Теперь он точно знал, чему посвятит жизнь.
Без всяких колебаний доктор И. П. Мержеевский, по окончании Бехтеревым академии, оставил своего талантливого ученика для подготовки к профессорскому званию при кафедре нервных и душевных болезней.
В 1881 году Бехтерев защитил докторскую диссертацию.
В 1884 году получил полуторагодичную заграничную командировку.
В психиатрической клинике профессора Флексига, расположенной в Лейпциге, Бехтерев опять увидел страдания и боль, на этот раз производимые ранами не физическими, а душевными. Огромное значение имела для Бехтерева и встреча со знаменитым доктором Шарко.
Вернувшись в Россию, Бехтерев, благодаря рекомендациям докторов Мержеевского и Балинского, получил кафедру психиатрии в Казанском университете.
В двадцать шесть лет он был избран ординарным профессором.
Одновременно Бехтерева назначили консультантом казанской Окружной психиатрической больницы Всех скорбящих – с правом водить туда студентов для занятий.
Обладая завидной жизненной энергией и умением привлекать к себе самых разных людей, Бехтерев создал в Казани Общество невропатологов и психиатров; под его редакцией начал выходить журнал «Неврологический вестник». Здесь же, в Казани, он выполнил исследования, результаты которых составили капитальные монографии – «Проводящие пути спинного и головного мозга» и «Основы учения о функциях мозга».
«…Всевластное и всеведущее участие мозга во всей жизни живого организма, – писал один из биографов Бехтерева, – впервые предстало исследователям в исчерпывающей и впечатляющей полноте. Это было документальным, надежным и основательным фундаментом тех идей, что под названием „нервизма“ отстаивались в те годы думающими исследователями и врачами во всем мире. Это была, кроме того, стартовая площадка всего, чего достигли в изучении мозга и нервной системы последующие поколения их коллег. Бехтерев и употребил впервые это слово – „неврология“, чтобы обозначить им весь круг наук о нервной системе».
Казанский период жизни Бехтерева оказался весьма плодотворным.
Необыкновенно живой, энергичный характер Бехтерева постоянно вызывал к жизни множество самых разных историй, о которых в Казанском университете помнили долгие годы.
Попечителем Казанского учебного округа был в то время человек хмурый, придирчивый, очень нелюбимый и студентами и профессурой; он ходил, сильно приволакивая левую ногу и плохо владел левой рукой, так же, как и мышцами левой стороны лица. Точно такой паралич вызвал молодой профессор Бехтерев у подопытной обезьяны, исследуя проводящие пути двигательной области мозга. Рассказывали, что один из преподавателей выскочил из лаборатории в университетский коридор, всем встречным громко сообщая, чтобы они поскорее спешили в лабораторию. «Бехтерев, – кричал он, – попечителя сделал!»
В 1893 году Бехтерев был приглашен в Петербург, где занял кафедру нервных и душевных болезней в Военно-медицинской академии. А с 1897 года начал читать лекции еще и в Женском медицинском институте.
О поразительном умении Бехтерева ладить с самыми разными людьми ходили настоящие легенды. В 1905 году, во время революционных событий, он фактически возглавил Военно-медицинскую академию, за что позже Совет вынес ему особую признательность – «…за то, что в самое тяжелое время принял на себя управление, и своим тактом и энергией оградил академию от могущих быть весьма тяжелых последствий как для учащихся, так и для самой академии».
Действительно, пользуясь своим огромным авторитетом и известностью, Бехтерев то добивался снятия казачьих разъездов на прилегающих к академии улицах, то останавливал толпы студентов, требующих непонятно чего, то наоборот наотрез отказывался читать лекции студентам, не поддержавшим своих бунтующих коллег.
Из-под руки Бехтерева выходили порой удивительные документы.
Однажды он подписал следующее постановление Совета профессоров Женского медицинского института:
«Совет не может и не имеет нравственного права препятствовать митингам в стенах института. Митинги являются назревшею потребностью населения. Подавление митингов вооруженною силою Совет считает преступным. Вместе с тем Совет высказывает свое твердое убеждение, что единственным средством умиротворения страны и тем самым высшей школы является немедленное признание основных прав гражданина при условии неприкосновенности личности и жилища и созыва законодательного собрания народных представителей, избранных на основе всеобщего избирательного права».
В клинике академии, имеющей хорошо оборудованные психологическую, анатомическую, физиологическую и химическую лаборатории, Бехтерев провел большинство своих экспериментов.
В годы, когда Бехтерев начинал исследования психики человека, мозг считался случайным обиталищем некоего особого психического начала – души. В этом смысле для большинства психиатров зависимость психики от мозга считалась весьма сомнительной, а часто и вообще неприемлемой. Исследователи, которые пытались исследовать явления мозговой патологии, исчислялись едва ли не единицами.
Бехтерев первый подошел к психозам как к специфическим проявлениям заболеваний мозга.
Определение роли мозговых изменений в происхождении и формировании душевных заболеваний – задача, конечно, более трудная, чем установление просто их зависимости от поражения тех или иных нервных центров. Трудность здесь заключается в том, что невозможно непосредственно наблюдать и изучать психические переживания другого человека, особенно если он сам не может или не хочет ими поделиться. О скрытых переживаниях приходится судить или по аналогии с собственными такими же переживаниями или по определенным двигательным реакциям человека, в которых, конечно, внутренний мир далеко не всегда может отражаться.
Бехтерев первый обратил внимание на отклонения в рефлекторной деятельности больного.
В «Объективной психологии», изданной в 1907 году (в том же году, кстати, переведенной на немецкий и французский языки), Бехтерев прямо требовал «…совершенно оставить метод самонаблюдения и исследовать лишь объективные проявления невро-психики, как единственно доступные нашему наблюдению явления». Саму «невро-психику» Бехтерев считал чисто рефлекторной, ссылаясь при этом на Сеченова, рассматривавшего невро-психические процессы еще в своем общепризнанном сочинении «Рефлексы головного мозга».
Казалось бы, Бехтерев непременно должен был установить тесные научные контакты с Павловым, с которым шел в своих исследованиях в одном направлении, но отношения между ними не сложились. Трагическим явлением назвал многолетний раздор между этими двумя великими учеными биограф Бехтерева И. М. Губерман.
«…Они ведь и начинали вместе, и вместе в свою первую заграничную командировку отправлялись, и, происхождения одинаково невысокого будучи, бедствовали одинаково спервоначалу, и одинаковую гордость чувствовали людей, пробившихся собственным трудом. И многотомник Бехтерева „Основы учения о функциях мозга“ именно Павлов назвал энциклопедией о мозге, трудом единственным в мировой литературе, настольной книгой всякого натуралиста. Здесь обычно обрывают биографы обоих эту цитату из павловской рецензии, ибо дальше идут упреки и нарекания. А нам-то как раз они и интересны сейчас, ибо здесь – начало раздора, распустившегося махровым цветом. Павлов пишет то же, что еще когда-то Балинский: о скоропалительности выводов и суждений, о недостаточности глубоких проверок и перепроверок. Вот она – та разница в исследовательских характерах, в самом подходе к проблеме, что качественно отличает классика от романтика, что разделила Павлова и Бехтерева куда более непроходимой стеной, чем упоминающаяся обычно причина: приоритет.
Родился 1 февраля 1857 года в деревне Сорали Вятской губернии в семье мелкого чиновника. В девять лет поступил в Вятскую гимназию. Читал все, что попадало под руки. В списке книг, в те годы прочитанных Бехтеревым, рядом с «Историей» Дрэпера можно увидеть книжку «Дикий человек, смеющийся учености и нравам нынешнего столетия», а рядом с «Опытами» Спенсера – «Портфель раскрытый, выдержки из сшитых тетрадей, автора, не желающего объявить свое имя». Возможно, из любви к чтению случайно увидел в газете сообщение о том, что Медико-хирургическая академия в Петербурге начинает прием учащихся, закончивших всего семь классов. Разумеется, при условии успешной сдачи экзаменов.
Экзамены Бехтерев сдал.
Сорвал все силы, но сдал, и в шестнадцать с половиной лет стал студентом Медико-хирургической академии.
Учился жадно, вбирал в себя все, что мог, но летом, после третьего курса, повинуясь движению души, добровольцем уехал на войну в Болгарию.
Война поразила Бехтерева ничем не прикрытым ужасом.
Под Плевной в походный госпиталь, где работал Бехтерев, с поля боя поступило сразу чуть ли не две тысячи раненых.
«…Они лежали не перевязанными, – вспоминал Бехтерев, – бок о бок друг с другом, а нередко с умирающими или уже с умершими. Теснота была такая, что трудно было проходить между ранеными, не рискуя наступить кому-нибудь на поврежденную руку или ногу. Но все те, которые помещались в палатках, при таких условиях были положительно счастливцами по сравнению с теми, кто за неимением места оставался прямо на размытой грязной земле под открытым небом, сыпавшим мелким дождем… и притом часто даже без верхней одежды, которую раненые покидали ради своего облегчения еще на поле сражения. Все эти несчастные, дрожа от холода и сырости, мучимые страшными болями от ран, ползком добирались до палаток, громоздились друг на друга и моля врачей о жалости. Но что можно было сделать, когда не было возможности даже взять откуда-нибудь соломы, на которую можно было бы укладывать постоянно подвозимых раненых? Общий стон и вся картина были вообще так ужасны, что ум человеческий и вообразить этого не может…»
Опыт войны помог взрослению Бехтерева.
Теперь он точно знал, чему посвятит жизнь.
Без всяких колебаний доктор И. П. Мержеевский, по окончании Бехтеревым академии, оставил своего талантливого ученика для подготовки к профессорскому званию при кафедре нервных и душевных болезней.
В 1881 году Бехтерев защитил докторскую диссертацию.
В 1884 году получил полуторагодичную заграничную командировку.
В психиатрической клинике профессора Флексига, расположенной в Лейпциге, Бехтерев опять увидел страдания и боль, на этот раз производимые ранами не физическими, а душевными. Огромное значение имела для Бехтерева и встреча со знаменитым доктором Шарко.
Вернувшись в Россию, Бехтерев, благодаря рекомендациям докторов Мержеевского и Балинского, получил кафедру психиатрии в Казанском университете.
В двадцать шесть лет он был избран ординарным профессором.
Одновременно Бехтерева назначили консультантом казанской Окружной психиатрической больницы Всех скорбящих – с правом водить туда студентов для занятий.
Обладая завидной жизненной энергией и умением привлекать к себе самых разных людей, Бехтерев создал в Казани Общество невропатологов и психиатров; под его редакцией начал выходить журнал «Неврологический вестник». Здесь же, в Казани, он выполнил исследования, результаты которых составили капитальные монографии – «Проводящие пути спинного и головного мозга» и «Основы учения о функциях мозга».
«…Всевластное и всеведущее участие мозга во всей жизни живого организма, – писал один из биографов Бехтерева, – впервые предстало исследователям в исчерпывающей и впечатляющей полноте. Это было документальным, надежным и основательным фундаментом тех идей, что под названием „нервизма“ отстаивались в те годы думающими исследователями и врачами во всем мире. Это была, кроме того, стартовая площадка всего, чего достигли в изучении мозга и нервной системы последующие поколения их коллег. Бехтерев и употребил впервые это слово – „неврология“, чтобы обозначить им весь круг наук о нервной системе».
Казанский период жизни Бехтерева оказался весьма плодотворным.
Необыкновенно живой, энергичный характер Бехтерева постоянно вызывал к жизни множество самых разных историй, о которых в Казанском университете помнили долгие годы.
Попечителем Казанского учебного округа был в то время человек хмурый, придирчивый, очень нелюбимый и студентами и профессурой; он ходил, сильно приволакивая левую ногу и плохо владел левой рукой, так же, как и мышцами левой стороны лица. Точно такой паралич вызвал молодой профессор Бехтерев у подопытной обезьяны, исследуя проводящие пути двигательной области мозга. Рассказывали, что один из преподавателей выскочил из лаборатории в университетский коридор, всем встречным громко сообщая, чтобы они поскорее спешили в лабораторию. «Бехтерев, – кричал он, – попечителя сделал!»
В 1893 году Бехтерев был приглашен в Петербург, где занял кафедру нервных и душевных болезней в Военно-медицинской академии. А с 1897 года начал читать лекции еще и в Женском медицинском институте.
О поразительном умении Бехтерева ладить с самыми разными людьми ходили настоящие легенды. В 1905 году, во время революционных событий, он фактически возглавил Военно-медицинскую академию, за что позже Совет вынес ему особую признательность – «…за то, что в самое тяжелое время принял на себя управление, и своим тактом и энергией оградил академию от могущих быть весьма тяжелых последствий как для учащихся, так и для самой академии».
Действительно, пользуясь своим огромным авторитетом и известностью, Бехтерев то добивался снятия казачьих разъездов на прилегающих к академии улицах, то останавливал толпы студентов, требующих непонятно чего, то наоборот наотрез отказывался читать лекции студентам, не поддержавшим своих бунтующих коллег.
Из-под руки Бехтерева выходили порой удивительные документы.
Однажды он подписал следующее постановление Совета профессоров Женского медицинского института:
«Совет не может и не имеет нравственного права препятствовать митингам в стенах института. Митинги являются назревшею потребностью населения. Подавление митингов вооруженною силою Совет считает преступным. Вместе с тем Совет высказывает свое твердое убеждение, что единственным средством умиротворения страны и тем самым высшей школы является немедленное признание основных прав гражданина при условии неприкосновенности личности и жилища и созыва законодательного собрания народных представителей, избранных на основе всеобщего избирательного права».
В клинике академии, имеющей хорошо оборудованные психологическую, анатомическую, физиологическую и химическую лаборатории, Бехтерев провел большинство своих экспериментов.
В годы, когда Бехтерев начинал исследования психики человека, мозг считался случайным обиталищем некоего особого психического начала – души. В этом смысле для большинства психиатров зависимость психики от мозга считалась весьма сомнительной, а часто и вообще неприемлемой. Исследователи, которые пытались исследовать явления мозговой патологии, исчислялись едва ли не единицами.
Бехтерев первый подошел к психозам как к специфическим проявлениям заболеваний мозга.
Определение роли мозговых изменений в происхождении и формировании душевных заболеваний – задача, конечно, более трудная, чем установление просто их зависимости от поражения тех или иных нервных центров. Трудность здесь заключается в том, что невозможно непосредственно наблюдать и изучать психические переживания другого человека, особенно если он сам не может или не хочет ими поделиться. О скрытых переживаниях приходится судить или по аналогии с собственными такими же переживаниями или по определенным двигательным реакциям человека, в которых, конечно, внутренний мир далеко не всегда может отражаться.
Бехтерев первый обратил внимание на отклонения в рефлекторной деятельности больного.
В «Объективной психологии», изданной в 1907 году (в том же году, кстати, переведенной на немецкий и французский языки), Бехтерев прямо требовал «…совершенно оставить метод самонаблюдения и исследовать лишь объективные проявления невро-психики, как единственно доступные нашему наблюдению явления». Саму «невро-психику» Бехтерев считал чисто рефлекторной, ссылаясь при этом на Сеченова, рассматривавшего невро-психические процессы еще в своем общепризнанном сочинении «Рефлексы головного мозга».
Казалось бы, Бехтерев непременно должен был установить тесные научные контакты с Павловым, с которым шел в своих исследованиях в одном направлении, но отношения между ними не сложились. Трагическим явлением назвал многолетний раздор между этими двумя великими учеными биограф Бехтерева И. М. Губерман.
«…Они ведь и начинали вместе, и вместе в свою первую заграничную командировку отправлялись, и, происхождения одинаково невысокого будучи, бедствовали одинаково спервоначалу, и одинаковую гордость чувствовали людей, пробившихся собственным трудом. И многотомник Бехтерева „Основы учения о функциях мозга“ именно Павлов назвал энциклопедией о мозге, трудом единственным в мировой литературе, настольной книгой всякого натуралиста. Здесь обычно обрывают биографы обоих эту цитату из павловской рецензии, ибо дальше идут упреки и нарекания. А нам-то как раз они и интересны сейчас, ибо здесь – начало раздора, распустившегося махровым цветом. Павлов пишет то же, что еще когда-то Балинский: о скоропалительности выводов и суждений, о недостаточности глубоких проверок и перепроверок. Вот она – та разница в исследовательских характерах, в самом подходе к проблеме, что качественно отличает классика от романтика, что разделила Павлова и Бехтерева куда более непроходимой стеной, чем упоминающаяся обычно причина: приоритет.