Пресняков Александр. Над волнами Балтики

   Конферансье озадаченно смотрит в лицо полковнику.
   - У него же броня... Я не уполномочен... И, кроме того, распадается бригада, - говорит он растерянно.
   - Я не имею права отказывать добровольцу. Желаю дальнейших успехов.
   По сигналу полковника к баянисту подбегают сержанты. Они дружно впихивают его в меховую махину комбинезона, обувают в унты, надевают на голову шлем. Через минуту неуклюжий, как медвежонок, он исчезает в кабине стрелков.
   Взвихрив блестящее облако снежной пыли, самолет полковника отрывается. Прощаясь, артисты машут ему руками...
   - Так и стал я воздушным стрелком в экипаже Преображенского, - закончил свой рассказ Алексеев, когда мы с ним познакомились. - Меня обучили всем необходимым авиационным премудростям и воздушной стрельбе. В нервом же боевом вылете угораздило нас на вражеской территории плюхнуться. Полковник тогда посадил подбитую машину на пузо. Четверо суток по непролазному снегу к своим пробирались. Теперь я воробушек стреляный!..
   "19 февраля. Сегодня у нас исключительное событие. Полку присвоено звание "Первый гвардейский"! Ветераны ликуют. Им есть чем гордиться. Они первыми бомбили военные объекты на территории фашистской Германии. От гула их самолетов и мощных разрывов бомб не раз содрогались фашисты в Штеттине, Данциге, Мемеле, Кенигсберге и других городах проклятого рейха. Тысячи солдат и офицеров, сотни танков, машин и орудий, десятки железнодорожных мостов, эшелонов и станций, самолетов, боевых кораблей и транспортных судов разбито и уничтожено их ударами. В кровавых воздушных боях они сбили семьдесят два немецких истребителя..."
   События в жизни полка - словно вехи его боевого пути, его славной истории. Но совершенно особое место занимают налеты на Берлин. А было это так.
   В ответ на воздушные налеты на Москву Ставка ВГК решила нанести удары по вражеской столице. Для этого был выделен полк полковника Преображенского, перебазированный из-под Ленинграда в Эстонию.
   ...Сумерки сгущаются медленно. Командующий морской авиацией генерал-лейтенант Семен Федорович Жаворонков, взглянув на часы, кивает Преображенскому:
   - Пора в путь-дорогу, полковник. Желаю успеха.
   В небо взлетает ракета. И сразу дремотную тишину разрывает могучий рокот. Вибрируя, он дребезжащим звоном стекол будоражит дома эстонской деревушки Кагул. Звучное эхо несется все дальше и дальше по полям и перелескам балтийского острова Эзель.
   Мягко покачиваясь, один за другим на поле выруливают самолеты. С виду они массивны и неуклюжи. Но это здесь, на земле. А там, в голубых небесных просторах, могучие машины послушны воле пилота.
   Взвихрив над полем сухую траву, бомбардировщик Преображенского первым начинает разбег. С каждой секундой самолет ускоряет движение и в конце полосы стремительной птицей взмывает в воздух. За ним с небольшим интервалом взлетают: Плоткин, Дашковский, Трычков, Гречишников, Фокин, Беляев, Ефремов, Кравченко, Александров. Генерал-лейтенант напряженно следит за каждым самолетом. Машины нагружены до предела. Полоса ограничена по длине. Грунт очень мягкий, песчаный. Сейчас все зависит от искусства пилотов... Вот, наконец, оторвался последний. Генерал облегченно вздыхает.
   - Запишите в журнал все подробности подготовки к удару. И как можно точнее, - говорит он начальнику штаба. - Этот полет исторический.
   ...Перегруженные самолеты медленно "скребут" высоту. Над головами пилотов светятся крупные яркие звезды. Внизу, в кромешной ночной темноте, волны Балтийского моря. Скоро на курсе появится остров Борнхольм, за ним побережье Германии. Временами машины врезаются в рваную облачность. В голосе у Хохлова тревожные потки:
   - Погодка-то ухудшается. Как бы не подвели "прогнозеры" - синоптики!
   - Не волнуйся, сынок, - смеется полковник. - Будем надеяться, что хоть для этого случая они не соврали.
   Внезапно машина влетает в сплошную морось. Исчезают звезды над головой. Самолет начинает трясти.
   - Как, капитан, не заблудимся? - теперь уже серьезно спрашивает Преображенский. Он знает Хохлова не первый день, уверен в его расчетах. Но сегодня такой полет, такое задание!..
   На высоте шести километров болтанка усиливается. Теперь самолет бросает как щепку. Ливневые потоки с шумом бьются по крыльям, по фюзеляжу, по стеклам кабины.
   - По расчетам прошли Борнхольм. Как самочувствие? - участливо спрашивает Хохлов.
   - Пока терпимо, - откликается полковник, энергично выравнивая самолет после очередного рывка.
   - В корме порядок, - доносят наушники басовитый голос стрелка-радиста Кротенко.
   Понемногу болтанка стихает. Дождь прекращается. Временами машина выскакивает из облачной рвани. Внизу впереди появляются частые огоньки.
   - Усилить наблюдение за воздухом! - командует Преображенский. - Мы над Германией. При встрече с истребителями огонь не открывать. Уходить от них маневром.
   Теперь погода совсем улучшилась. Облака остались лишь сверху. Перемигиваясь огоньками, деревушки и хутора медленно движутся под самолетом.
   - Выходит, они не маскируются? - говорит Хохлов удивленно. - Только мы по их милости слепнем без спета.
   - Пока живут припеваючи. Как в мирное время, - отвечает сурово полковник. - Но мы - первые ласточки. Скоро за нами придут и другие. Вот тогда и они забудут про электричество.
   Впереди засветился огнями Штеттин. На одной из его окраин вспыхивают прожекторы, освещая аэродром и садящиеся самолеты.
   - Вот бы где отбомбиться! Цель-то какая! Так и просится в перекрестие.
   - Терпение, капитан! Наша цель поважнее. Только бы долететь.
   Один из прожекторов, направив свой луч в зенит, медленно склоняет его к горизонту и направляет вдоль границы аэродрома. Через несколько минут он повторяет этот прием.
   - Шум моторов услышали. За своих принимают. Приглашают садиться, нервно смеется Хохлов. - Хотел бы я видеть их удивление, когда вместо свастики они разглядели бы на самолетах красные звезды.
   За Штеттином погода снова испортилась. Путь преградила стена облаков. Болтанка стала невыносимой. Полковник еле удерживает штурвал. Град беспрерывно колотит по дюралевой обшивке. Яркие вспышки молний причудливыми зигзагами расцвечивают пространство.
   - В грозу попали! - с досадой кричит Хохлов. - Если машина развалится, не долетим до Берлина. Может, вернемся?
   - Другие не пролетят - им простительно, с них не взыщу, - обрывает его полковник. - А нам возвращаться негоже.
   Неожиданно самолет вылезает из облачности. Тут же стихает болтанка. Над головами опять сияют крупные яркие звезды. На горизонте прямо по курсу виднеется багряное зарево. Приближаясь, оно растет, расчленяется на круги, квадраты, многоугольники.
   Перед ними Берлин!.. Он сияет бесчисленным множеством фонарей, освещающих кружевное сплетение переулков, дорог и улиц. Его центр озаряется морем огней. Они, словно в зеркале, отражаются в водоемах, каналах, в сверкающей глади Шпрее. Хорошо просматриваются четкие линии парков.
   Ближе и ближе столица третьего рейха. Она не спит.
   Не спят и ее окраины. В огромных цехах заводских корпусов день и ночь готовят новое оружие. Моторы и самолеты, различные приборы, патроны и ядовитые газы прямо с конвейеров поступают в вагоны, грузятся на платформы, в емкости, баки, цистерны. С двадцати четырех вокзалов, по десяткам железных дорог непрерывным потоком они направляются к фронту, в залитую кровью Россию.
   Под самолетом заводы Симменса. Бомболюки открыты. Хохлов уверенно нажимает на кнопку электросбрасывателя и тут же дублирует сброс аварийно. Срываясь с держателей, бомбы стремительно падают в ночь. А столица пока не встревожена. Она вся сверкает огнями, нарядная, яркая...
   На далекой земле появляются вспышки бомбовых взрывов. Они разрушают заводские цеха, разбивают машины, поджигают строения.
   - Мое место - Берлин! Мое место - Берлин! Задание выполнил! Возвращаюсь! - кричит в микрофон Кротенко.
   Полковник не отрываясь смотрит на город. Минуты тянутся долго, томительно. Где же другие?.. Дошли ли? Пробились ли? Может, вернулись? А может... Яркие вспышки разрывов появились в одном из кварталов. За ними еще и еще...
   - Петя! Смотри! - восторженно восклицает Преображенский. - Наши бомбят лиходеев! Значит, пробились!..
   Свет в Берлине погас не сразу. Он выключался кварталами. Кто-то внизу торопливо дергал рубильники, чтобы быстрее упрятать город, укрыть его в ночной темноте. А бомбы все рвутся и рвутся в районах заводов, вокзалов, электростанции, складов.
   ...Теперь уже Штеттин сверкает другими огнями. Яркие вспышки зениток, огневые сполохи разрывов, длинные лезвия прожекторов рвут и кромсают темень огромного звездного неба.
   - Что-то у них стряслось. Может, нам салютуют? - шутит довольный Хохлов.
   - Пожары в городе, видишь? Наши и здесь отбомбились. Значит, не все до Берлина дошли, не все сквозь грозу пролетели.
   * * *
   Один за другим на посадку идут самолеты. Медленно покидают кабины изможденные летчики. Негнущимися, словно чужими ногами осторожно ступают на пыльную траву. С трудом разгибаются онемевшие пальцы. Но радостным светом горят их глаза.
   Техники ведрами осторожно сливают бензин для замера. Его осталось немного, не на часы, а на считанные минуты полета.
   На полном ходу по стоянкам проносится "зис". Неловко поднявшись с земли, Преображенский идет навстречу Жаворонкову.
   - Товарищ генерал! Боевое задание выполнено.
   - Спасибо, родные, спасибо, - растроганно целует его генерал. - За мужество ваше безмерное, за храбрость необоримую, за верность народу советскому низкий поклон вам и слава!
   Укрыты и замаскированы самолеты. Спят усталые летчики. А техникам не до сна. Они готовят машины...
   Светит над Эзелём яркое солнце. Возвращаясь из очередного налета, плавно снижаются самолеты. Планируя на посадку, они пролетают над аэродромом Асте. Вчера он был совершенно пустым, а сегодня забит самолетами. Видно, что дальние бомбардировщики прилетели недавно. Они закатываются на стоянки, маскируются сетями и ветками, заправляются топливом.
   - Здорово! - радуется Хохлов. - Авиация дальнего действия на помощь к нам прилетела.
   - Она будет наращивать наши удары, - уточняет полковник. - Балтийские летчики дорогу для всех на Берлин проложили.
   Да, нелегок был путь к вражьему логову. Первыми пролетели по нему ветераны полка. Они принесли в Берлин наше возмездие. Это был подвиг, и Родина достойно его оценила. 13 августа 1941 года полковнику Е. Н. Преображенскому, капитанам В. А. Гречитникову, А. Я. Ефремову, М. Н. Плоткину, П. И. Хохлову Указом Президиума Верховного Совета СССР было присвоено звание Героя Советского Союза. Остальной личный состав награжден орденами и медалями.
   "21 февраля. 11 часов 40 минут. Весь полк построен на аэродроме. Перед нами - летное поле. Яркое солнце серебрит искрящийся снег. Из подрулившего самолета выходит командующий Краснознаменным Балтийским флотом адмирал В. Ф. Трибуц, командующий ВВС КБФ генерал-майор авиации М. И. Самохин и сопровождающие их лица, выносится зачехленное Знамя. Подается команда - и мы замираем. Командир полка громко рапортует. Командующий флотом осторожно снимает чехол. Развернутое полотнище колышется на ветру. В центре алого стяга - портрет Владимира Ильича Ленина. Вождь смотрит на нас слегка прищуренными глазами. Над портретом горящим золотом: "1-й гвардейский минно-торпедный авиационный полк".
   Командир полка принимает святое гвардейское Знамя, целует его алый бархат. Следом за ним весь полк преклоняет колено.
   - Родина, слушай нас! - говорит полковник, и мы, все как один, повторяем за ним слова клятвы:
   - ...Пока наши руки держат штурвал самолета, пока глаза видят истерзанную фашистами землю, пока в груди бьется сердце и в жилах течет наша кровь, мы будем драться, громить, истреблять нацистских зверей, не зная страха, не ведая жалости., презирая смерть во имя полной и окончательной победы над фашизмом.
   Так сегодня на фронтовом аэродроме мы дали свою священную клятву, клятву первых гвардейцев Балтики".
   "22 февраля. Завтра на "Дугласе" полетим в Москву за самолетами. Меня включили в группу из девяти экипажей. Волнуюсь так, что даже спать не могу. С моей подготовкой - и сразу на перегонку. Всего два полета по кругу. Из-за непрерывного снегопада даже в зону слетать не пришлось. Другие летчики уже с опытом. Заместитель командира полка майор Челноков объяснил мне все запросто:
   - Не взял бы я тебя ни за что, дорогуша. Обстановочка заставляет. Нужно и воевать, и машины пригнать. Вот и решил командир полка к тебе за помощью, обратиться. Покорил ты его самостоятельным вылетом. Меня и слушать не хочет. Заодно, говорит, строем при перегонке летать научится. Если боишься, то иди к нему сам и отпрашивайся.
   К Преображенскому я не пошел. Показать перед ним свою слабость страшнее, чем машину перегонять. Значит, надеется он, доверяет.
   С другой стороны, в Москву слетать хочется. Там же мама..."
   Мама! Ну ты ли это? Похудела, состарилась. Кожа на лице иссушилась. И морщин стало больше. Только глаза сохранились прежними. Такие же ласковые и молодые...
   Глядишь на меня, а слезы катятся по запавшим щекам. Такие крупные, чистые. Это от счастья, от радости, от неожиданности. Сам-то я толком не знал, что увижу тебя сегодня. А ты и подавно не ведала, хоть и толкуешь о вещем сне. Сны всегда вещие, если сбываются... Все такая же хлопотливая. Говорит, а сама что-то делает, будто куда-то торопится. Вот и сейчас всплеснула руками:
   - Ты есть поди хочешь с дороги? А чем угостить? Я - к Маше, через площадку на лестнице. Огурчики ей из деревни прислали. У меня котлетки картофельные. И четвертинка припасена. Все ждала, когда ты или Алексей дома окажетесь. Праздник-то, праздник-то у меня! День Красной Армии - и ты прилетел.
   На столе - соленые огурцы и котлеты. Уже четвертинка распечатана, а матери и присесть некогда. Наливает, подкладывает и говорит, стараясь высказать все наболевшее:
   - Письма от Алексея совсем плохо идут. Иль недосуг ему там, или почта подводит? Почта теперь полевая, совсем никудышная. То больше месяца нет ничего, то несколько писем сразу приносят... А Гитлера от Москвы наши с треском турнули! Говорят, на полях много фашистов убитых лежит. А подумаешь - так им и надо. Жизнь-то нам какую испортили!..
   Ну вот наконец присела, сухие щеки ладонями подперла и на меня смотрит ласково:
   - Ты-то там как? Страшно небось? Летать и без войны не все соглашаются. А на войне каково?
   Милая моя мамочка! Всегда ты такая заботливая! Исхудала уж очень. У вас, конечно, не Ленинград, но с питанием туговато. Помочь бы тебе. Но чем? Завтра при встрече на аэродроме посоветуюсь с Федей Волковским. Может, что и придумаем. Дней пять наверняка здесь пробудем: пока машины дадут, пока облетаем... Хочется в театр сходить, хоть разочек. Хорошо бы в Большой. Только тебя как оставить? Денечки-то считанные, пролетят незаметно. Когда потом свидимся?..
   - Спать постелю на диване, - уже снова хлопочет она. - Под двумя одеялами не замерзнешь?..
   * * *
   - Попали в историю, - угрюмо говорит Челноков. - Оттепель. Аэродром под Москвой развезло, пока непригоден для взлета. На другом имеется бетонная полоса. Товарищи подсказали, что там самолетов много стоит. Поеду в штаб просить, чтобы нам оттуда их выделили. Завтра утром собираемся здесь.
   - Федя! А ты для матери ничего не придумал?
   - Проще пареной репы, - улыбается Федор. - Впродчасти сухим пайком отоваримся дней на десять. Старушке надолго хватит. Мы же подсократимся в питании.
   - Ты, случайно, не родственник доброй феи?
   - К сожалению, нет. Пока еще только Волковский.
   - Вот мясные консервы. Это копченая колбаса. Это сыр. В пакетиках сахар. Здесь масло сливочное, - перечисляет Федор, вытаскивая из вещмешков консервные банки и свертки.
   - Откуда вы это? - удивляется мать. - В гастрономах давно такого не водится.
   - Захудали совсем гастрономы, - вторит ей Федя. - Если завмага неделю под прессом давить, и то ничего не выдавишь. Здесь продукты нам на руки выдают. Мы излишки с собой прихватили.
   - Излишков-то больно много, - подозрительно смотрит мать на гору продуктов. - Не пришлось бы вам там, на фронте, с пустыми животами ходить.
   - На фронте нас кормят без карточек, как в мирное время, - пытается убедить ее Федя. - Если чего не хватает, у фашистов берем.
   - Про них мы тоже наслышаны, - тяжко вздыхает мать. - Блокадой они вас подкармливают, зверюги. А ты Шурочку помнишь? - словно бы невзначай добавляет она. - Хорошая девушка. Иногда забегает по хозяйству помочь. Сегодня звонила. Может, заскочит.
   Шурочка! Симпатия мамина. Ямочки на щеках и ресницы длинные. Упомянула вроде бы мимоходом. Не мама, а дипломат...
   - Ну я пойду, - поднимается Федор. - Пока до Измайлова доберусь...
   - Так мы вас и отпустим! - заявляет решительно мать. - Спать и у нас места хватит.
   "26 февраля. В Москве сидим уже трое суток. Сколько пробудем еще неизвестно. С перегонкой пока не клеится. Каждое утро мы приезжаем в Измайлово: ждем Челнокова. Он появляется часам к десяти, торопливо дает указания и уезжает. На подмосковном аэродроме наши самолеты нельзя даже вырулить. От безделья обсуждаем московские новости и строим всевозможные версии. Одни полагают, что завтра, максимум послезавтра, нас снова посадят в "Дуглас" и отправят обратно в полк. Другие считают возможным уговорить Челнокова поехать немедленно на завод и там получить самолеты..."
   С аэродрома возвращаемся вечером. Из окон трамвая окраины города кажутся серыми и неуютными. На темных, заваленных снегом улицах пусто. Лишь изредка в заледенелом "глазке" промелькнет одинокий торопливый прохожий.
   Чем ближе к центру, тем многолюднее. Вагоны трамвая постепенно заполняются пассажирами. Видно, что люди едут домой с напряженной рабочей смены. Лица усталые, но глаза светятся бодростью. Разговоры только о наступлении наших войск. По памяти перечисляются освобожденные населенные пункты, захваченные трофеи, пересказываются письма фронтовиков.
   Сходим мы у Манежа и пешком через Красную площадь спускаемся к набережной. Вот он - красавец Кремль! Неприступны его зубчатые стены. Взметнулись ввысь островерхие башни. Не померкнут на их шпилях ярко-красные рубиновые звезды.
   Около Мавзолея проходим медленно. Усыпаны снегом пушистые елочки. Как изваяния замерли часовые. Здесь лежит святая святых. Здесь покоится тот, чей портрет мы несем на бессмертном гвардейском Знамени, кто сам является знаменем для всего человечества. И сразу душа наполняется болью. Вспоминается город-борец, город, носящий его великое имя. Смрадной гарью чадят провалы разбитых домов. На безлюдных, безжизненных улицах стоят заметенные снегом трамваи. И трупы убитых, трупы голодных, замерзших от стужи людей. Это нельзя, невозможно забыть...
   * * *
   Шурочка! Почти каждый вечер мы бродим вдвоем по Москве. Это уж не та девушка с припухлыми губками и ямочками на щеках. Повзрослевшая, строгая, временами веселая. С утра - она в мыслях, а вечером - мы вместе на улице, дома, в кино. И так с той минуты, когда мама впервые упомянула о ней, сказала словно нечаянно: "Ты Шурочку помнишь?" Короткий звонок - и она в дверях, вся в снегу. Такой и запомнилась...
   Мама, конечно, догадывается, но молчит. Ни о чем не спрашивает даже тогда, когда я вдруг одеваюсь и ухожу. Как правило, смотрит мне вслед и загадочно улыбается...
   "Сегодня мы с Шурочкой попрощались. Перелет назначен на завтра. Об этом я ей сказал у подъезда. Она как-то сникла, долго смотрела в мои глаза и ответила:
   - О тебе мама очень волнуется. Пиши ей почаще. Ты обязательно должен вернуться. Помни, и я жду.
   Обняла, неожиданно обожгла мои губы своими и убежала".
   "1 марта. Наконец-то перелетели на свой полковой аэродром. С момента посадки прошло шесть часов, а я только пришел в себя. Даже не верится, что именно этим утром я видел маму, ее наполненные слезами глаза. Потом колесил по Москве на трамвае, трясся в холодном скрипучем вагоне дачного поезда, пока не приехал на нужную станцию."
   Получив указания от Челнокова, с неприятным чувством какой-то робости я подошел к самолету и принял рапорт от техника о готовности к вылету. Мы с Федей долго осматривали кабины, проверяли приборы, привыкали к расположению ручек и кранов. Перед обедом опробовали моторы. Их ровный привычный гул вдруг придал мне уверенность в собственных силах. Руки спокойно держали штурвал. А самолет, распластав широкие тонкие крылья, как бы вздрагивал от нетерпения, от стремления рвануться вперед, взвиться в манящее синее небо.
   ...Теперь мы снова в своем полку. Сразу же после посадки нас окружили подбежавшие техники, мотористы, механики. Всем хотелось узнать о Москве, о жизни нашей столицы, услышать последние новости. А дома ждали друзья "эмбэзристы". Тут в роли рассказчика выступил Федор. Говорил он неторопливо, степенно, лишь изредка посматривая на меня понимающим, сочувственным взглядом.
   "7 марта. У нас случилось несчастье. Ночью при возвращении с боевого задания над поселком Левашове, под Ленинградом, столкнулись в воздухе два самолета. Погибли Плоткин, Рысенко, Надха и Кудряшов. Летчик Бабушкин и стрелок-радист Лучников в тяжелом состоянии отправлены в госпиталь...
   Гибнут один за другим наши славные летчики, в том числе - ветераны. Уже нет Мильгунова, Трычкова, Харламповича, Чевырова, Гилевича, Губатенко. В октябре сорок первого огненным факелом врезались в фашистские танки комэск Гречишников со штурманом Власовым. И вот сегодня мы потеряли два самых лучших, самых опытных экипажа.
   Командир эскадрильи майор Михаил Плоткин. Совсем недавно ему вручили Золотую Звезду Героя. Вместе с ним получил второй орден штурман Рысенко, третий орден - штурман Надха. Двумя орденами был награжден стрелок-радист М. Кудряшов.
   ...Преображенский улетел в Ленинград. В полку - траур. Летчики ходят мрачные. Такая утрата невосполнима".
   "21 марта. Сегодня назначен командиром звена в третью эскадрилью..."
   Утром меня вызвал полковник Преображенский.
   - Ну, лейтенант, как успехи? Как машина, понравилась? Когда собираешься воевать?
   Засыпал вопросами, а сам улыбается. Только глаза смотрят строго, испытующе.
   - Успехи пока небольшие. Погоду вы знаете: больше сидим, чем летаем. А машина хорошая. Воевать готов хоть сегодня, только кто рискнет разрешить, коль программа еще не закончена?
   - Кто рискнет, не твоя забота. Сам-то ты как, уверен?
   Чувствую, неспроста он меня донимает, а как ответить - не знаю. Скажу, что не уверен, - может подумать, что трушу. Отвечу наоборот - вдруг опять обвинит в несерьезности? "У нас и живут и воюют только по совести", вспомнил его выражение.
   - В себе я уверен. Боевое задание выполню. Комиссар почему-то нахмурился. Вид у него усталый, болезненный. Говорят, он уж несколько дней нездоров.
   - А ночью? - говорит он с натугой. - Ночью на этой машине еще не летал.
   - И ночью не страшно. На "эмбээрах" и в дождь, и в пургу летали.
   - Что ж, - облегченно вздыхает Преображенский. - Другого ответа мы и не ждали. По нашему представлению ты назначен командиром звена в третью Краснознаменную эскадрилью. После гибели Плоткина ее командиром утвержден гвардии старший лейтенант Дроздов. Иди представляйся и начинай воевать.
   - А экипаж? А другие? - вырвалось неожиданно.
   - И экипаж, и другие останутся в первой, у Кузнецова, - сказал комиссар. - К ним новые летчики прибывают. Тренировку закончат - к вам прилетят. Воевать вместе будете.
   С командного пункта я вышел с тяжелым чувством. Конечно, приятно, что мне доверяют. Но уйти от друзей, покинуть тех, с кем делился и горем и радостью, кто роднее и ближе всех...
   Встретил Дроздов меня просто, душевно.
   - Прилетел в пашу стаю, соколик? - протянул он широкую пухлую руку. Ну, тащи барахлишко, селись в нашей хате. Живем мы все вместе. Места хватает. Знакомься с товарищами.
   - Штурман вашего экипажа Петр Кошелев, - представился первым худощавый капитан. - Это я тебя к нам в эскадрилью перетянул, - шепнул он мне на ухо. - У нас и летать уже не с кем. На перегонке к тебе присмотрелся. Теперь и жить, и умирать вместе придется.
   Третья Краснознаменная
   "23 марта. Наша эскадрилья перелетела под Ленинград, на новый аэродром. Теперь полк базируется в трех местах: первая эскадрилья формируется и тренируется на тыловом аэродроме в Вологодской области, вторая эскадрилья, укомплектованная самолетами СБ, базируется в Ленинграде, третья - под Ленинградом..."
   Под нами мелькают крыши домов, придорожные столбы, огороды. Пролетев над нашей деревней, берем курс на Тихвин. В строю клина пять самолетов. Нас ведет сам полковник. Комэск у него в правом пеленге. Пристроившись к самолету Дроздова крыло в крыло, стараюсь держаться чуть выше. За полковником в левом пеленге летят экипажи Пяткова и Бунимовича.
   Дроздов точно держит дистанцию и интервал до ведущего. Как человек он мне нравится. Среднего роста, темноволосый, с мягкими округлыми чертами лица, Александр Тимофеевич почти всегда улыбается, заражая всех окружающих неиссякаемой бодростью и оптимизмом. А главное, он классический летчик, решительный, смелый, находчивый. Кроме того, музыкант: играет на корнете, пианино, баяне. Утром он будит нас виртуозной игрой на трубе. За обедом услаждает слух бравурными звуками фортепиано. А вечером частенько сменяет Виктора Алексеева, справляясь с баяном не хуже артиста. Рядом с ним всегда чувствуешь себя свободно и просто.