Страница:
Пригладив ладонью черные волосы, комиссар устало откинулся на спинку стула.
"А ведь, пожалуй, он прав. Другого сейчас ничего не придумаешь", подумал я, вглядываясь в лица товарищей. Они одобрительно улыбались.
* * *
...Глухо урча на крутых подъемах, машина несет нас все дальше и дальше. Извилистая дорога петляет по непроходимой с виду лесной чащобе. Стволы неохватных сосен, чередуясь с огромными разлапистыми елями, стремительно проносятся возле самых бортов. Их ветвистые многопалые сучья гулко хлещут по фанерному домику кузова.
- Красотища-то! Красотища какая! - восхищенно твердит Шеремет. - Отсюда глядеть - не сверху макушки высматривать. Кончится эта война, распрощаюсь я с авиацией и стану лесничим. Буду каждое деревце, каждую веточку пуще глаза оберегать.
- У войны дороженька длинная, - с ухмылкой подковыривает его Дим Димыч Кистяев. - Пройти до ее конца не каждому доведется.
- А я пройду! - говорит Шеремет с задором. - До самого края пройду не сгибаясь. И на последнем километровом столбе последней очередью из пулемета роспись свою поставлю.
Слушая их болтовню, я задумался. Устали мы действительно здорово. Ведь каждую ночь вылетаем первыми, а садимся последними. И машина, будь она проклята, своей трясучкой последние силы выматывает... Когда предложение комиссара одобрили, он посмотрел в мою сторону и улыбнулся.
- Ну что ж, раз решение принято, будем его выполнять без задержки, проговорил он, вставая. - А первый выезд на отдых поручим разведчикам. Ребята они надежные, проверят все сами и нам сообщат...
И вот мы в пути. Даже не верится. Может, все это во сне?
Но старенький газик несет нас все дальше и дальше, а в кабине, рядом с шофером, сидит комиссар...
В деревушку въезжаем затемно. На лесной опушке, точно грибы под мохнатыми шапками, ютятся темные домики. Света в окошках не видно. На улице ни души.
Только собаки встречают машину дружным заливистым лаем.
Арендованный домик прилепился у берега речки над самым обрывом. Пройдя через сенцы, мы дружно вваливаемся в просторную чистую горницу. Над большим деревенским столом ярко светится керосиновая семилинейная лампа. На бревенчатых стенах подвешены новые книжные полки. В углу, на бамбуковой этажерке, баян и гитара. Через открытую дверь видно спальню. В ней шесть сверкающих никелем новых кроватей. Они застланы белоснежным бельем.
Хозяин дома, худощавый седой старичок Емельян Степанович, и его пятнадцатилетняя внучка Машенька, приветливо поздоровавшись, молча наблюдают за нами. Чувствую, это они потрудились, чтобы нам здесь понравилось, постарались создать тот уют, ту домашнюю теплоту, которых нам так не хватало.
- Как уговор, Емельян Степанович? - спросил комиссар, подходя к хозяину.
- Исполнено в точности, Виктор Михайлович, - степенно ответил старик.
- Тогда быстро сложить барахлишко и - в баню! Косточки хорошенько пропарим, перекусим с дороги - и спать. Эту разведку вам нужно начать не только с чистой душой, но и с чистым телом.
* * *
Проснулся от непривычно яркого света. Пробуравив оконный ледовый панцирь, тоненький солнечный луч упирался прямо в лицо. В доме царила полнейшая тишина. Я уже выспался, но вставать не хотелось. Сознание тешилось мыслью, что можно лежать и лежать без движения на мягком пружинном матрасе, расслабив все мускулы. Сразу припомнились подробности вчерашней бани и непривычно обильного, неторопливого ужина.
...Когда, сбросив белье, мы втиснулись в маленькую рубленую парную, Калашников зачерпнул кипяток и выплеснул его на раскаленные камни. У меня защипало уши. Стало трудно дышать. А Виктор Михайлович уже потрясал березовым веником и покрякивал от удовольствия. Быстро освоившись в непривычных условиях, я тоже взялся за веник и начал орудовать им как заправский парильщик. Потом мы долго плескались, с наслаждением намыливая тело рогожными мочалками.
На ужин нам приготовили сибирские пельмени, хрустящие соленые огурчики и крепкий горячий чай. Разморенные банным жаром, осоловевшие от сытости, мы еле добрались до коек...
За тонкой дощатой перегородкой послышались чьи-то шаги. Привстав, я увидел пустую кровать комиссара. Значит, он уже встал! Пожалуй, пора и нам подниматься.
- Вы там не умерли? - пророкотал баритон за дверной занавеской. - Так и завтрак проспите. И мне в дорогу пора...
"4 октября. Два дня наслаждаемся нежданно свалившимся отдыхом. Спим сколько хочется. Едим до отвала. Вчера познакомились с деревенскими ребятишками и вместе с ними катались на самодельных коньках. Сегодня на лыжах ходили по лесу..."
В тот год зима наступила ранняя, с первых дней октября закружила метелями. Но во время нашего отдыха погода стояла как по заказу. Помню, в лесу ни шороха, ни дуновения. Сосновые великаны замерли как часовые. На иглах еловых ветвей нежным узорчатым покрывалом искрились пласты пушистого снега. Приминаясь под лыжами, наст тихонько похрустывал. Упиваясь открывшейся красотой, мы шагали все дальше и дальше, и лишь чувство голода заставляло прекращать эти прогулки. А когда являлись в наш дом, на столе уже дымились глиняные миски с наваристыми щами, а посередине вздымались горкой куски нарезанного ломтями ржаного хлеба.
- И откуда вы хлеб такой достаете? - как-то спросил Кистяев, вгрызаясь зубами в пахучую мякоть.
- Начпрод ваш, интендант Лагунович, несколько дней по району мотался. Сельсоветы откликнулись и наскребли из запасов всего понемножку, - пояснил Емельян Степанович.
Сразу вспомнились командир с комиссаром. Начпрод Лагунович лишь исполнитель их замысла. А отдых действительно замечательный...
После ужина к Емельяну Степановичу потянулись односельчане. Заходили по одному, по двое. Поздоровавшись, рассаживались по лавкам. Постепенно разговорились. Мы рассказали о Ленинграде, о положении на фронтах, о героизме красноармейцев и краснофлотцев.
И вдруг нам задали вопрос: "А когда же мы отступать перестанем?" Поначалу я растерялся. Что мы могли сказать этим людям? Пауза затянулась. Но помощь пришла неожиданно.
- Да что говорить-то? - взмахнул руками кряжистый старик с красноватым, через всю щеку, сабельным шрамом. - Октябрь начинается только, а снегу уже по пояс. И холодина такая, что из глаз слезу вышибает. Выходит, зима будет лютая. А на танках в сугробах не разгуляешься. Завязнут фашисты в российских просторах и силу свою растеряют. Вот тут уж им туго придется.
Говорил он так просто, с такой подкупающей убедительностью, что сразу стало легко и радостно. Конечно, все понимали, что танки сугробами не остановишь, что силу противника можно сломить только силой, но разубеждать старика никому не хотелось. Взяв гитару, я заиграл про Катюшу. Затем мы спели про трактористов, танкистов и даже про летчиков. Гости у нас засиделись и разошлись неохотно, когда перевалило за полночь.
"5 октября. Случилось чудо! Наш Миша Ручкин, можно сказать, с того света вернулся! Мы его дважды похоронили, а он вдруг явился сюда живой и целехонький. Между прочим, сегодня я даже во сне его видел. Будто что-то предчувствовал..."
В ту ночь мне приснилось, что мы - курсанты - находимся в увольнении. Побродив немного по городу, решили покататься на яхте и вернулись в училище. И вот белоснежная "Тендра", склонившись к воде до фальшборта, словно лебедь несется по Южному Бугу. Я лежу на носу и, свесившись за борт, смотрю, как форштевень с шипением врезается в волны. Миша Ручкин за рулевого. Другой курсант, Василий Коняев, усевшись на крыше каюты, что-то наигрывает на баяне. И вдруг, не подав команды, Миша делает поворот. Паруса моментально обвисли, заполоскались, а тяжеленная снасть стремительно двинулась прямо на Васю. Прыгнув на палубу, он с трудом уклоняется от удара и роняет баян. Вбежав на корму, я хватаюсь за руль. А Михаил отодвинулся в сторону и рассмеялся. Разозлившись, я стал кричать на него, а голоса почему-то не слышу. Чувствую, от палящего солнца духота нестерпимая давит... Проснулся в поту. В комнате жарко. Спать уж не хочется. Так и лежал до утра, вспоминая курсантские годы, наши походы под парусами и Михаила...
На лыжной прогулке я рассказал ребятам про сон, и мы говорили про Ручкина. Из леса вышли к обеду. Пересекая дорогу, заметили свежие отпечатки автомобильных шин. Однако около дома машины не было. Сняв лыжи, стали отряхиваться. Дим Димыч вскочил на крыльцо за веником. Толчком открыв дверь, он шагнул за порог и попятился. Следом за ним из сеней выходил Михаил. Бледный, без шапки, он словно явился из наших воспоминаний. Мы замерли от неожиданности. А Миша, перемахнув через ступеньки крыльца, стиснул меня в объятиях. Только тогда я понял, что это живой, настоящий Мишка, что он не погиб, а вернулся "оттуда" и теперь приехал на отдых.
За обедом Ручкин поведал свою историю:
- Отбомбились мы без каких-либо трудностей и домой возвращались. Глядим, по проселку грузовик здоровенный тихонечко движется. Свет от фар на снегу еле-еле проблескивает. Фашисты совсем пугливые стали, маскировку освоили, одиночками по проселкам шныряют. Мы, конечно, обрадовались. Патроны-то неприятно домой привозить. Я быстро снизился, а Жандаров с Крыловым из пулеметов ударили. На третьем заходе грузовичок загорелся. Только огонь поначалу был слабеньким. Думаю, если сейчас улетим, то потушат, снегом пламя собьют и поедут. Поэтому и решил задержаться. Чуть отлечу и обратно вернусь, и еще одну очередь - прямо в пожар, для страховки. Когда грузовик совсем разгорелся, влезает в мою кабину Крылов и шепотом на ухо: "Кажется, нам труба, командир, масло из-под капотов как из пожарной кишки выливается". Вы же Крылова прекрасно знаете. Он и умрет обязательно с шуткой. Глянул я на приборы, ж холодок по спине: давление масла почти на нуле, антифриз в радиаторе перегрелся. Чувствую, перестарались мы малость. Нужно быстрей к своим добираться. Выходит, и фашисты по нас стреляли, а мы их огня и не видели. Спасло нас лишь то, что фронт был под боком. Через передний край кое-как переехали, а дальше моторчик не выдержал, взял и заклинил. Тут мы, конечно, к земле устремились. Сели на небольшую полянку нормально. Но на пробеге в деревья уперлись, и ноги Жандарову чуть повредило. Потом из резиновой лодки носилки соорудили и понесли Алексея, как говорится, "через рельеф"...
За разговором обед затянулся. Ручкин бодрился, шутил, но закончил рассказ уже лежа в кровати. Хоть вида не подает, а ослаб он заметно. Но здесь поправится быстро. Это мы по себе уже чувствуем. Нам бы теперь на комиссию!..
* * *
Отдых быстро закончился. На наше место прибыли экипажи Колесника и Блинова. Михаил остался за главного и принял команду над новой группой. Проводив их в парную, мы распростились с хозяевами. Простые, милые люди. Доведется ли побывать здесь еще и, отрешившись от забот и волнений, пожить вместе с ними?..
Домой приехали засветло. На КП командир, комиссар и начальник штаба что-то решали, склонившись над картой. Как они изменились! У бати на исхудавшем лице появились морщины. На лице комиссара природная смуглая кожа стала еще темнее. У Ковеля под глазами обрисовались синеватые бугорки. Нашим видом они остались довольны. После недолгих расспросов об отдыхе батя сделал мне серьезное замечание. Оказывается, он уже знал о сильной вибрации на моем самолете. Ее обнаружил капитан Климов, когда попытался на нем слетать на задание. С того момента машина стоит на приколе. Набравшись смелости, я попросил разрешения полетать на его самолете. Командир, рассердившись, сначала не соглашался, но потом уступил.
Боевые будни
"11 октября. Вести с фронтов ужасные. Фашисты рвутся к Москве. Наши войска оставили Брянск и Орел. Бои идут у Мосальска и Юхнова. Вчера самолет противника сбросил массу листовок. В них враги расписывают свое "генеральное наступление", кричат о скорой победе и предстоящем параде на Красной площади. Нам же рекомендуют быстрее сдаваться в плен и использовать эти листовки как пропуск.
Неужели находятся подлецы, продающие свою совесть и честь, предающие Родину, близких, друзей и товарищей ради спасения собственной шкуры? Конечно, нам тяжело. Но мы должны победить. Может быть, не сегодня, не завтра, но враг обязательно будет сломлен. А Москву мы не отдадим никому, никогда!.."
"14 октября. Сегодня день моего рождения. Позади уже двадцать два года жизни, а пролетели они незаметно, словно бы двадцать два месяца..."
Из семилетки пошел в фабрично-заводское училище. Отец уговаривал в техникум, а мне не хотелось. Зачем штаны понапрасну просиживать, когда твердо решил учиться на летчика. Вот дождусь восемнадцати и поступлю в летную школу. Знания есть. Здоровье хорошее. И ФЗУ подобрал подходящее. Квалификация авиационного моториста всегда пригодится и летчику. Заодно, без отрыва от основной учебы, поступил в планерную школу. Планер, конечно, не самолет, но и на нем без умения не поднимешься в небо.
Год промелькнул незаметно. ФЗУ я закончил 14 октября. Вернувшись с работы, отец поздравил меня с днем рождения, потом прочитал документы.
- Пятнадцать лет от роду в сочетании с профессией моториста - это уже достижение, - пожал он мне руку. - Скоро покинешь Москву, будешь работать вдали от родителей. Жить придется самостоятельно, а трудиться вместе со взрослыми. Ты теперь стал гражданином. Смотри не подведи меня, старика, и помни всю жизнь о матери. Смолоду береги свою честь и уважай достоинство рабочего человека...
В Николаеве, на железнодорожном перроне, я обратился к чернявому чубатому пареньку:
- Скажите, где размещается школа полярной авиации Главного управления Северного морского пути?
Недоуменно пожав плечами, он вдруг спохватился:
- Так вы, может, школу летчиков ищите? Если ее, то садитесь в трамвай. На нем доедете до яхтклуба. Там на Спортивной улице она и размещается.
Уже сидя в трамвае, я почему-то подумал: "И зачем это школу полярных летчиков на Украину загнали? Здесь и зимы-то порядочной наверняка не бывает".
Инженер отряда Петренко поначалу встретил меня неприветливо. С высоты огромного роста он долго разглядывал мою далеко не внушительную фигуру, после чего басовито изрек:
- Ну?..
Стараясь казаться солиднее, я коротко, по-военному, доложил:
- Прибыл в ваше распоряжение на должность авиационного моториста.
- Мотористом? - переспросил он насмешливо. - Ты ж еще хлопчик. А наша работа серьезная, знаний в опыта требует.
- В Москве при крупных заводах я ФЗУ закончил. Знания есть, а опыт приобрету. Документы в отделе кадров.
- Ах, ФЗУ? - деланно удивился Петренко. - Коль ФЗУ, то давай приступай. Посмотрим, чему тебя там научили.
Долго, целых полгода, пришлось мне работать под непрерывным присмотром инженера. Задания на ремонт агрегатов он давал лично сам и придирчиво контролировал их выполнение. Эта придирчивость выводила меня из себя. Казалось, он делает все, чтобы я добровольно ушел из школы. Но однажды я понял, что был не прав. Как-то при мне командир отряда спросил инженера:
- Почему не летает машина Власенко?
- Власенко убыл на сборы, - ответил Петренко. - Замены из техников ему нет.
- Начинается массовый вылет курсантов. Самолеты нужны до зарезу, а мы маринуем машину без техника. Вы инженер и должны понимать обстановку.
- Хочу попросить у вас разрешения закрепить вместо Власенко нового моториста, - поглядев в мою сторону, понизил голос Петренко. - Изучал я его внимательно...
Тут разговор заглушил проезжавший мимо автостартер. А когда шум мотора утих, до меня донеслась последняя фраза:
- Делайте как угодно, но машина должна летать. Так в неполных шестнадцать лет довелось мне стать техником самолета. Ох и трудная это работа! За машиной пришлось ухаживать больше, чем за собой. Днем и ночью смотрел, чистил, смазывал. И товарищи помогали. Старший техник Зубенин и техник Михайлов постоянно были вблизи, часто подсказывали, что и как нужно сделать.
Вместе с опытом постепенно пришла и уверенность в собственных силах. Обидным было лишь то, что, едва дотягиваясь до лопасти воздушного винта, я с трудом его проворачивал для запуска мотора. Но вскоре и это наладилось. Рослые курсанты, увидев мои потуги, сразу же подбегают и тактично упрашивают:
- Товарищ техник, разрешите для тренировочки запустить.
Однажды в разговоре с начальником школы я попросился зачислить меня курсантом. С сомнением покачивая головой, он долго не соглашался:
- Последний набор уже полгода теорией занимается. Курсанты летали в аэроклубах, программу пилотов закончили. Народ сильный, грамотный. Разве таких догонишь?
- А я на планере летал. Самолет и мотор лучше их знаю.
- Мотор и самолет - хорошо, но не все. Даже на первый случай тебе нужно знать аэродинамику, навигацию.
- Догоню их, товарищ полковник! Обязательно догоню! Честное комсомольское.
- Тебе недавно шестнадцать исполнилось? А мы берем с восемнадцати. Случись что, с кого тогда спрашивать?
- А кто за меня самолет выпускает? Кто за него в ответе?
- Я ж тебе дело советую! - начал сердиться полковник Ванюшин. - Молод еще. Переждать нужно годик и - в новый набор.
- В новый набор вы тем более не зачислите. Положение нам недавно зачитывали: принимать только с девятилетним образованием.
- Кажется, доконал окончательно, - тяжело вздыхает полковник. - Приму, но с непременным условием. Через месяц у первого курса экзамены. Сдашь вместе с ними - будешь летать. Не сдашь - пеняй на себя и больше не обращайся...
И время будто рванулось вперед с новой силой.
...Первый самостоятельный на У-2 - один рубеж позади.
...Первый самостоятельный на Р-5 - на левом рукаве курсантского кителя уже блестят золотистые крылышки летной эмблемы - знак самостоятельного освоения первого боевого самолета. Теперь мне не нужно никого догонять. Можно учиться без напряжения. Но время не ждет.
Оно движется...
...Слепые полеты под колпаком.
...Полеты в ночных условиях.
Будущим полярным летчикам школа старается дать высокую летную выучку. Ведь впереди перспектива сложнейших полетов в тяжелых условиях Арктики, с посадками на неизведанных островах и плавучих льдинах, с зимовками на необжитых площадках...
Двухлетняя программа успешно закончена за год и пять месяцев. Остается последний годичный курс. Помимо теории нужно освоить технику пилотирования гидросамолета и сдать госэкзамены. И вдруг все меняется. На базе школы формируется военное авиационное училище, а мы - курсанты-полярники зачисляемся на его третий курс. Тактика ВВС и морская тактика, теория бомбометания и воздушной стрельбы становятся ведущими дисциплинами. За полгода нужно усвоить все то, что изучают в военных училищах за два с половиной.
Времени не хватает. Учимся днем и ночью. Закончить программу до первого мая и вовремя приступить к полетам - наша первая боевая задача.
Наконец мы выходим на аэродром. Только теперь это не бескрайнее зеленое поле около деревни Сливино, а сверкающая водная гладь Южного Буга. Первые же полеты выявляют высокую летную закалку, полученную нами в школе полярников. Инструктор - младший лейтенант Седов - с каждым днем проникается к нам все большим доверием. Разбирая возникающие ошибки, он говорит серьезно, с упреком:
- Как же вы допустили такую оплошность? Подобное и курсанту уже непростительно.
Самолет МБР-2 - тяжелая и очень строгая машина, но осваиваем ее мы легко и неизменно получаем высокие оценки.
Наконец-то слетал на последний зачет. В конце летной книжки появляется лаконичная запись:
"Техника пилотирования на боевом самолете отработана с общей оценкой "отлично". Допускаю к полетам по программе государственной экзаменационной комиссии.
Командир звена капитан Кудрявцев".
У меня оценка "отлично"! И поставил ее не инструктор, а самый главный и строгий наш "летный бог" - командир звена. Еще и еще перечитываю запись. От радости хочется прыгать, дурачиться, петь. Но внешне нужно казаться серьезным - я уж не мальчик и не просто курсант, а почти законченный летчик.
* * *
В просторной комнате, где обычно проводят разборы полетов, мы словно бы затерялись. Всего четыре десятка курсантов и командир батальона капитан Петросьян. А стульев здесь более двухсот. От волнения ноет под ложечкой. Зачем нас сюда пригласили прямо с аэродрома? Перед началом полетов вдруг зачитали список. Из нашей группы вызвали только Петрова, Рыбалкина и меня. Сказали, что кто-то будет беседовать. Но о чем?
Команда "Смирно!" заставила всех замереть.
К столу подходит начальник училища полковник Пузанов.
- То, что здесь вы услышите, - говорит он негромко, - не подлежит разглашению. Никому, даже самому верному другу, вы не должны говорить об этом. Понятно?
- Так точно! - отвечает за всех капитан Петросьян.
- Теперь, - продолжает Пузанов, - я доведу вам решение Народного комиссара Военно-Морского Флота и порядок его выполнения.
В интонациях его грудного тихого голоса мы инстинктивно улавливаем бодрые, радостные нотки. Значит, он скажет что-то приятное.
- Во-первых, - говорит полковник чуть громче, - исходя из условий обстановки, нарком ВМФ издал приказ о досрочном выпуске без госэкзаменов лучших курсантов нашего училища. Этим приказом выпускникам присваивается воинское звание "лейтенант" и они назначаются летчиками в строевые части.
Пузанов прервался. Все замерли. В комнате установилась напряженная тишина. Тут же в мозгу промелькнула мысль: "Кто же эти счастливчики? Без экзаменов - и уже лейтенанты..."
- Наверное, вы догадались, что мы собрали сюда только тех, кто числится в этом приказе, - со вздохом сказал полковник. - Жаль, очень жаль расставаться с отличниками. Теперь же послушайте, о чем я скажу во-вторых. После объявления приказа вам выдадут командирское обмундирование, командировочные предписания, удостоверения личности, деньги и билеты на проезд. До прибытия курсантов с аэродрома всем надлежит рассчитаться с училищем и организованно убыть на вокзал. Майору Суркову объявить приказ Народного комиссара!..
* * *
Лязгнув буферами, вагон резко дернулся. Станционные строения словно бы вздрогнули и медленно поплыли мимо грязного от паровозной копоти, наглухо забитого окошка. Свесив голову с третьей полки, смотрю на убегающую ленту железнодорожной платформы и на одиноко стоящую фигурку. Младший лейтенант Николай Седов. Подняв руки над головой, он торопливо машет ладонями и что-то кричит. Но слова разобрать невозможно. Прощай, дорогой наставник и товарищ! Это ты подписал мне путевку в небо, вложил свои силы, энергию, знания, опыт, чтобы научить меня величайшему из искусств - искусству сильных и смелых духом, искусству орлиного полета. Может, мы никогда и не встретимся, но помнить тебя я буду всю жизнь.
Давно уже скрылся вокзал. Вспарывая густую ночную темень, поезд мчит нас в туманные неведомые дали, в новую жизнь. Раскачиваясь на поворотах, вагон тревожно поскрипывает, и его колеса, мягко ударяясь о стыки рельсов, словно выговаривают услышанное сегодня, такое живое, манящее слово: дос-роч-но, дос-роч-по...
...А время летит и летит. А листки отрывного календаря, ичезая один за другим, осыпаются, как осенние листья.
Леденящая душу зимняя стужа и жаркие бои финской военной кампании сменяются тревожным ожиданием новых событий. Находясь у границ Восточной Пруссии, оплота юнкерства, мы наблюдаем за концентрацией фашистских сил и торопимся стать настоящими воинами. Напряженные дни боевой подготовки сменяют не менее тяжелые ночи. Каждые новые сутки напоминают о приближении военной угрозы, непрерывно подстегивают призывом: нуж-но дос-роч-но, нуж-но дос-роч-но...
И война разразилась. Потоками крови и слез залила нашу землю. Смрадным дымом пожарищ окутала мирное синее небо. И время стало суровым, жестоким. Вместе с листками календаря оно вырывает из наших рядов десятки и сотни защитников Родины. Уже никогда не вернутся к родным мои однокашники: Толя Петров, Николай Дубровин, Толя Язов, Иван Вязоветский. Погибли в огне сражений Дмитрий Столяров, Лев Брейтовский, Сергей Лазарев, Николай Юрин...
А мне сегодня исполнилось двадцать два года. Всего двадцать два, но время мое не исчерпано. А время - это оружие: новые бомбы и пули, удары по танкам, машинам, орудиям, это месть за друзей и борьба до победы.
"15 октября. С каждым днем положение под Москвой ухудшается. Наши войска оставили Калинин. Фашисты захватили Калугу и рвутся к Серпухову. От переднего края до центра Москвы осталось не более ста пятидесяти километров. Конечно, бои идут там жестокие, и мы обязательно остановим врага, но все равно на душе неспокойно.
На нашем фронте пока сравнительно тихо. Фашисты активности не проявляют. Наверно, все силы к Москве направили. Теперь бы их здесь посильнее ударить. Да видно, и у нашего войска силенок не густо. А жаль!..
Хотели поговорить с комиссаром, но у него и своих забот не пересчитать. К нему какой-то инспектор приехал и в нашем присутствии отчитал за дом отдыха. "Вы, - говорит, - товарищ Калашников, не о войне думаете и не туда смотрите. Вместо того чтобы настраивать летчиков на борьбу в самых трудных условиях, вы нежите их на отдыхе и лишаете возможности пройти через горнило самой суровой войны в условиях блокады". Виктор Михайлович пытался его образумить, потом безнадежно махнул рукой и ушел. Теперь у него неприятности будут..."
"А ведь, пожалуй, он прав. Другого сейчас ничего не придумаешь", подумал я, вглядываясь в лица товарищей. Они одобрительно улыбались.
* * *
...Глухо урча на крутых подъемах, машина несет нас все дальше и дальше. Извилистая дорога петляет по непроходимой с виду лесной чащобе. Стволы неохватных сосен, чередуясь с огромными разлапистыми елями, стремительно проносятся возле самых бортов. Их ветвистые многопалые сучья гулко хлещут по фанерному домику кузова.
- Красотища-то! Красотища какая! - восхищенно твердит Шеремет. - Отсюда глядеть - не сверху макушки высматривать. Кончится эта война, распрощаюсь я с авиацией и стану лесничим. Буду каждое деревце, каждую веточку пуще глаза оберегать.
- У войны дороженька длинная, - с ухмылкой подковыривает его Дим Димыч Кистяев. - Пройти до ее конца не каждому доведется.
- А я пройду! - говорит Шеремет с задором. - До самого края пройду не сгибаясь. И на последнем километровом столбе последней очередью из пулемета роспись свою поставлю.
Слушая их болтовню, я задумался. Устали мы действительно здорово. Ведь каждую ночь вылетаем первыми, а садимся последними. И машина, будь она проклята, своей трясучкой последние силы выматывает... Когда предложение комиссара одобрили, он посмотрел в мою сторону и улыбнулся.
- Ну что ж, раз решение принято, будем его выполнять без задержки, проговорил он, вставая. - А первый выезд на отдых поручим разведчикам. Ребята они надежные, проверят все сами и нам сообщат...
И вот мы в пути. Даже не верится. Может, все это во сне?
Но старенький газик несет нас все дальше и дальше, а в кабине, рядом с шофером, сидит комиссар...
В деревушку въезжаем затемно. На лесной опушке, точно грибы под мохнатыми шапками, ютятся темные домики. Света в окошках не видно. На улице ни души.
Только собаки встречают машину дружным заливистым лаем.
Арендованный домик прилепился у берега речки над самым обрывом. Пройдя через сенцы, мы дружно вваливаемся в просторную чистую горницу. Над большим деревенским столом ярко светится керосиновая семилинейная лампа. На бревенчатых стенах подвешены новые книжные полки. В углу, на бамбуковой этажерке, баян и гитара. Через открытую дверь видно спальню. В ней шесть сверкающих никелем новых кроватей. Они застланы белоснежным бельем.
Хозяин дома, худощавый седой старичок Емельян Степанович, и его пятнадцатилетняя внучка Машенька, приветливо поздоровавшись, молча наблюдают за нами. Чувствую, это они потрудились, чтобы нам здесь понравилось, постарались создать тот уют, ту домашнюю теплоту, которых нам так не хватало.
- Как уговор, Емельян Степанович? - спросил комиссар, подходя к хозяину.
- Исполнено в точности, Виктор Михайлович, - степенно ответил старик.
- Тогда быстро сложить барахлишко и - в баню! Косточки хорошенько пропарим, перекусим с дороги - и спать. Эту разведку вам нужно начать не только с чистой душой, но и с чистым телом.
* * *
Проснулся от непривычно яркого света. Пробуравив оконный ледовый панцирь, тоненький солнечный луч упирался прямо в лицо. В доме царила полнейшая тишина. Я уже выспался, но вставать не хотелось. Сознание тешилось мыслью, что можно лежать и лежать без движения на мягком пружинном матрасе, расслабив все мускулы. Сразу припомнились подробности вчерашней бани и непривычно обильного, неторопливого ужина.
...Когда, сбросив белье, мы втиснулись в маленькую рубленую парную, Калашников зачерпнул кипяток и выплеснул его на раскаленные камни. У меня защипало уши. Стало трудно дышать. А Виктор Михайлович уже потрясал березовым веником и покрякивал от удовольствия. Быстро освоившись в непривычных условиях, я тоже взялся за веник и начал орудовать им как заправский парильщик. Потом мы долго плескались, с наслаждением намыливая тело рогожными мочалками.
На ужин нам приготовили сибирские пельмени, хрустящие соленые огурчики и крепкий горячий чай. Разморенные банным жаром, осоловевшие от сытости, мы еле добрались до коек...
За тонкой дощатой перегородкой послышались чьи-то шаги. Привстав, я увидел пустую кровать комиссара. Значит, он уже встал! Пожалуй, пора и нам подниматься.
- Вы там не умерли? - пророкотал баритон за дверной занавеской. - Так и завтрак проспите. И мне в дорогу пора...
"4 октября. Два дня наслаждаемся нежданно свалившимся отдыхом. Спим сколько хочется. Едим до отвала. Вчера познакомились с деревенскими ребятишками и вместе с ними катались на самодельных коньках. Сегодня на лыжах ходили по лесу..."
В тот год зима наступила ранняя, с первых дней октября закружила метелями. Но во время нашего отдыха погода стояла как по заказу. Помню, в лесу ни шороха, ни дуновения. Сосновые великаны замерли как часовые. На иглах еловых ветвей нежным узорчатым покрывалом искрились пласты пушистого снега. Приминаясь под лыжами, наст тихонько похрустывал. Упиваясь открывшейся красотой, мы шагали все дальше и дальше, и лишь чувство голода заставляло прекращать эти прогулки. А когда являлись в наш дом, на столе уже дымились глиняные миски с наваристыми щами, а посередине вздымались горкой куски нарезанного ломтями ржаного хлеба.
- И откуда вы хлеб такой достаете? - как-то спросил Кистяев, вгрызаясь зубами в пахучую мякоть.
- Начпрод ваш, интендант Лагунович, несколько дней по району мотался. Сельсоветы откликнулись и наскребли из запасов всего понемножку, - пояснил Емельян Степанович.
Сразу вспомнились командир с комиссаром. Начпрод Лагунович лишь исполнитель их замысла. А отдых действительно замечательный...
После ужина к Емельяну Степановичу потянулись односельчане. Заходили по одному, по двое. Поздоровавшись, рассаживались по лавкам. Постепенно разговорились. Мы рассказали о Ленинграде, о положении на фронтах, о героизме красноармейцев и краснофлотцев.
И вдруг нам задали вопрос: "А когда же мы отступать перестанем?" Поначалу я растерялся. Что мы могли сказать этим людям? Пауза затянулась. Но помощь пришла неожиданно.
- Да что говорить-то? - взмахнул руками кряжистый старик с красноватым, через всю щеку, сабельным шрамом. - Октябрь начинается только, а снегу уже по пояс. И холодина такая, что из глаз слезу вышибает. Выходит, зима будет лютая. А на танках в сугробах не разгуляешься. Завязнут фашисты в российских просторах и силу свою растеряют. Вот тут уж им туго придется.
Говорил он так просто, с такой подкупающей убедительностью, что сразу стало легко и радостно. Конечно, все понимали, что танки сугробами не остановишь, что силу противника можно сломить только силой, но разубеждать старика никому не хотелось. Взяв гитару, я заиграл про Катюшу. Затем мы спели про трактористов, танкистов и даже про летчиков. Гости у нас засиделись и разошлись неохотно, когда перевалило за полночь.
"5 октября. Случилось чудо! Наш Миша Ручкин, можно сказать, с того света вернулся! Мы его дважды похоронили, а он вдруг явился сюда живой и целехонький. Между прочим, сегодня я даже во сне его видел. Будто что-то предчувствовал..."
В ту ночь мне приснилось, что мы - курсанты - находимся в увольнении. Побродив немного по городу, решили покататься на яхте и вернулись в училище. И вот белоснежная "Тендра", склонившись к воде до фальшборта, словно лебедь несется по Южному Бугу. Я лежу на носу и, свесившись за борт, смотрю, как форштевень с шипением врезается в волны. Миша Ручкин за рулевого. Другой курсант, Василий Коняев, усевшись на крыше каюты, что-то наигрывает на баяне. И вдруг, не подав команды, Миша делает поворот. Паруса моментально обвисли, заполоскались, а тяжеленная снасть стремительно двинулась прямо на Васю. Прыгнув на палубу, он с трудом уклоняется от удара и роняет баян. Вбежав на корму, я хватаюсь за руль. А Михаил отодвинулся в сторону и рассмеялся. Разозлившись, я стал кричать на него, а голоса почему-то не слышу. Чувствую, от палящего солнца духота нестерпимая давит... Проснулся в поту. В комнате жарко. Спать уж не хочется. Так и лежал до утра, вспоминая курсантские годы, наши походы под парусами и Михаила...
На лыжной прогулке я рассказал ребятам про сон, и мы говорили про Ручкина. Из леса вышли к обеду. Пересекая дорогу, заметили свежие отпечатки автомобильных шин. Однако около дома машины не было. Сняв лыжи, стали отряхиваться. Дим Димыч вскочил на крыльцо за веником. Толчком открыв дверь, он шагнул за порог и попятился. Следом за ним из сеней выходил Михаил. Бледный, без шапки, он словно явился из наших воспоминаний. Мы замерли от неожиданности. А Миша, перемахнув через ступеньки крыльца, стиснул меня в объятиях. Только тогда я понял, что это живой, настоящий Мишка, что он не погиб, а вернулся "оттуда" и теперь приехал на отдых.
За обедом Ручкин поведал свою историю:
- Отбомбились мы без каких-либо трудностей и домой возвращались. Глядим, по проселку грузовик здоровенный тихонечко движется. Свет от фар на снегу еле-еле проблескивает. Фашисты совсем пугливые стали, маскировку освоили, одиночками по проселкам шныряют. Мы, конечно, обрадовались. Патроны-то неприятно домой привозить. Я быстро снизился, а Жандаров с Крыловым из пулеметов ударили. На третьем заходе грузовичок загорелся. Только огонь поначалу был слабеньким. Думаю, если сейчас улетим, то потушат, снегом пламя собьют и поедут. Поэтому и решил задержаться. Чуть отлечу и обратно вернусь, и еще одну очередь - прямо в пожар, для страховки. Когда грузовик совсем разгорелся, влезает в мою кабину Крылов и шепотом на ухо: "Кажется, нам труба, командир, масло из-под капотов как из пожарной кишки выливается". Вы же Крылова прекрасно знаете. Он и умрет обязательно с шуткой. Глянул я на приборы, ж холодок по спине: давление масла почти на нуле, антифриз в радиаторе перегрелся. Чувствую, перестарались мы малость. Нужно быстрей к своим добираться. Выходит, и фашисты по нас стреляли, а мы их огня и не видели. Спасло нас лишь то, что фронт был под боком. Через передний край кое-как переехали, а дальше моторчик не выдержал, взял и заклинил. Тут мы, конечно, к земле устремились. Сели на небольшую полянку нормально. Но на пробеге в деревья уперлись, и ноги Жандарову чуть повредило. Потом из резиновой лодки носилки соорудили и понесли Алексея, как говорится, "через рельеф"...
За разговором обед затянулся. Ручкин бодрился, шутил, но закончил рассказ уже лежа в кровати. Хоть вида не подает, а ослаб он заметно. Но здесь поправится быстро. Это мы по себе уже чувствуем. Нам бы теперь на комиссию!..
* * *
Отдых быстро закончился. На наше место прибыли экипажи Колесника и Блинова. Михаил остался за главного и принял команду над новой группой. Проводив их в парную, мы распростились с хозяевами. Простые, милые люди. Доведется ли побывать здесь еще и, отрешившись от забот и волнений, пожить вместе с ними?..
Домой приехали засветло. На КП командир, комиссар и начальник штаба что-то решали, склонившись над картой. Как они изменились! У бати на исхудавшем лице появились морщины. На лице комиссара природная смуглая кожа стала еще темнее. У Ковеля под глазами обрисовались синеватые бугорки. Нашим видом они остались довольны. После недолгих расспросов об отдыхе батя сделал мне серьезное замечание. Оказывается, он уже знал о сильной вибрации на моем самолете. Ее обнаружил капитан Климов, когда попытался на нем слетать на задание. С того момента машина стоит на приколе. Набравшись смелости, я попросил разрешения полетать на его самолете. Командир, рассердившись, сначала не соглашался, но потом уступил.
Боевые будни
"11 октября. Вести с фронтов ужасные. Фашисты рвутся к Москве. Наши войска оставили Брянск и Орел. Бои идут у Мосальска и Юхнова. Вчера самолет противника сбросил массу листовок. В них враги расписывают свое "генеральное наступление", кричат о скорой победе и предстоящем параде на Красной площади. Нам же рекомендуют быстрее сдаваться в плен и использовать эти листовки как пропуск.
Неужели находятся подлецы, продающие свою совесть и честь, предающие Родину, близких, друзей и товарищей ради спасения собственной шкуры? Конечно, нам тяжело. Но мы должны победить. Может быть, не сегодня, не завтра, но враг обязательно будет сломлен. А Москву мы не отдадим никому, никогда!.."
"14 октября. Сегодня день моего рождения. Позади уже двадцать два года жизни, а пролетели они незаметно, словно бы двадцать два месяца..."
Из семилетки пошел в фабрично-заводское училище. Отец уговаривал в техникум, а мне не хотелось. Зачем штаны понапрасну просиживать, когда твердо решил учиться на летчика. Вот дождусь восемнадцати и поступлю в летную школу. Знания есть. Здоровье хорошее. И ФЗУ подобрал подходящее. Квалификация авиационного моториста всегда пригодится и летчику. Заодно, без отрыва от основной учебы, поступил в планерную школу. Планер, конечно, не самолет, но и на нем без умения не поднимешься в небо.
Год промелькнул незаметно. ФЗУ я закончил 14 октября. Вернувшись с работы, отец поздравил меня с днем рождения, потом прочитал документы.
- Пятнадцать лет от роду в сочетании с профессией моториста - это уже достижение, - пожал он мне руку. - Скоро покинешь Москву, будешь работать вдали от родителей. Жить придется самостоятельно, а трудиться вместе со взрослыми. Ты теперь стал гражданином. Смотри не подведи меня, старика, и помни всю жизнь о матери. Смолоду береги свою честь и уважай достоинство рабочего человека...
В Николаеве, на железнодорожном перроне, я обратился к чернявому чубатому пареньку:
- Скажите, где размещается школа полярной авиации Главного управления Северного морского пути?
Недоуменно пожав плечами, он вдруг спохватился:
- Так вы, может, школу летчиков ищите? Если ее, то садитесь в трамвай. На нем доедете до яхтклуба. Там на Спортивной улице она и размещается.
Уже сидя в трамвае, я почему-то подумал: "И зачем это школу полярных летчиков на Украину загнали? Здесь и зимы-то порядочной наверняка не бывает".
Инженер отряда Петренко поначалу встретил меня неприветливо. С высоты огромного роста он долго разглядывал мою далеко не внушительную фигуру, после чего басовито изрек:
- Ну?..
Стараясь казаться солиднее, я коротко, по-военному, доложил:
- Прибыл в ваше распоряжение на должность авиационного моториста.
- Мотористом? - переспросил он насмешливо. - Ты ж еще хлопчик. А наша работа серьезная, знаний в опыта требует.
- В Москве при крупных заводах я ФЗУ закончил. Знания есть, а опыт приобрету. Документы в отделе кадров.
- Ах, ФЗУ? - деланно удивился Петренко. - Коль ФЗУ, то давай приступай. Посмотрим, чему тебя там научили.
Долго, целых полгода, пришлось мне работать под непрерывным присмотром инженера. Задания на ремонт агрегатов он давал лично сам и придирчиво контролировал их выполнение. Эта придирчивость выводила меня из себя. Казалось, он делает все, чтобы я добровольно ушел из школы. Но однажды я понял, что был не прав. Как-то при мне командир отряда спросил инженера:
- Почему не летает машина Власенко?
- Власенко убыл на сборы, - ответил Петренко. - Замены из техников ему нет.
- Начинается массовый вылет курсантов. Самолеты нужны до зарезу, а мы маринуем машину без техника. Вы инженер и должны понимать обстановку.
- Хочу попросить у вас разрешения закрепить вместо Власенко нового моториста, - поглядев в мою сторону, понизил голос Петренко. - Изучал я его внимательно...
Тут разговор заглушил проезжавший мимо автостартер. А когда шум мотора утих, до меня донеслась последняя фраза:
- Делайте как угодно, но машина должна летать. Так в неполных шестнадцать лет довелось мне стать техником самолета. Ох и трудная это работа! За машиной пришлось ухаживать больше, чем за собой. Днем и ночью смотрел, чистил, смазывал. И товарищи помогали. Старший техник Зубенин и техник Михайлов постоянно были вблизи, часто подсказывали, что и как нужно сделать.
Вместе с опытом постепенно пришла и уверенность в собственных силах. Обидным было лишь то, что, едва дотягиваясь до лопасти воздушного винта, я с трудом его проворачивал для запуска мотора. Но вскоре и это наладилось. Рослые курсанты, увидев мои потуги, сразу же подбегают и тактично упрашивают:
- Товарищ техник, разрешите для тренировочки запустить.
Однажды в разговоре с начальником школы я попросился зачислить меня курсантом. С сомнением покачивая головой, он долго не соглашался:
- Последний набор уже полгода теорией занимается. Курсанты летали в аэроклубах, программу пилотов закончили. Народ сильный, грамотный. Разве таких догонишь?
- А я на планере летал. Самолет и мотор лучше их знаю.
- Мотор и самолет - хорошо, но не все. Даже на первый случай тебе нужно знать аэродинамику, навигацию.
- Догоню их, товарищ полковник! Обязательно догоню! Честное комсомольское.
- Тебе недавно шестнадцать исполнилось? А мы берем с восемнадцати. Случись что, с кого тогда спрашивать?
- А кто за меня самолет выпускает? Кто за него в ответе?
- Я ж тебе дело советую! - начал сердиться полковник Ванюшин. - Молод еще. Переждать нужно годик и - в новый набор.
- В новый набор вы тем более не зачислите. Положение нам недавно зачитывали: принимать только с девятилетним образованием.
- Кажется, доконал окончательно, - тяжело вздыхает полковник. - Приму, но с непременным условием. Через месяц у первого курса экзамены. Сдашь вместе с ними - будешь летать. Не сдашь - пеняй на себя и больше не обращайся...
И время будто рванулось вперед с новой силой.
...Первый самостоятельный на У-2 - один рубеж позади.
...Первый самостоятельный на Р-5 - на левом рукаве курсантского кителя уже блестят золотистые крылышки летной эмблемы - знак самостоятельного освоения первого боевого самолета. Теперь мне не нужно никого догонять. Можно учиться без напряжения. Но время не ждет.
Оно движется...
...Слепые полеты под колпаком.
...Полеты в ночных условиях.
Будущим полярным летчикам школа старается дать высокую летную выучку. Ведь впереди перспектива сложнейших полетов в тяжелых условиях Арктики, с посадками на неизведанных островах и плавучих льдинах, с зимовками на необжитых площадках...
Двухлетняя программа успешно закончена за год и пять месяцев. Остается последний годичный курс. Помимо теории нужно освоить технику пилотирования гидросамолета и сдать госэкзамены. И вдруг все меняется. На базе школы формируется военное авиационное училище, а мы - курсанты-полярники зачисляемся на его третий курс. Тактика ВВС и морская тактика, теория бомбометания и воздушной стрельбы становятся ведущими дисциплинами. За полгода нужно усвоить все то, что изучают в военных училищах за два с половиной.
Времени не хватает. Учимся днем и ночью. Закончить программу до первого мая и вовремя приступить к полетам - наша первая боевая задача.
Наконец мы выходим на аэродром. Только теперь это не бескрайнее зеленое поле около деревни Сливино, а сверкающая водная гладь Южного Буга. Первые же полеты выявляют высокую летную закалку, полученную нами в школе полярников. Инструктор - младший лейтенант Седов - с каждым днем проникается к нам все большим доверием. Разбирая возникающие ошибки, он говорит серьезно, с упреком:
- Как же вы допустили такую оплошность? Подобное и курсанту уже непростительно.
Самолет МБР-2 - тяжелая и очень строгая машина, но осваиваем ее мы легко и неизменно получаем высокие оценки.
Наконец-то слетал на последний зачет. В конце летной книжки появляется лаконичная запись:
"Техника пилотирования на боевом самолете отработана с общей оценкой "отлично". Допускаю к полетам по программе государственной экзаменационной комиссии.
Командир звена капитан Кудрявцев".
У меня оценка "отлично"! И поставил ее не инструктор, а самый главный и строгий наш "летный бог" - командир звена. Еще и еще перечитываю запись. От радости хочется прыгать, дурачиться, петь. Но внешне нужно казаться серьезным - я уж не мальчик и не просто курсант, а почти законченный летчик.
* * *
В просторной комнате, где обычно проводят разборы полетов, мы словно бы затерялись. Всего четыре десятка курсантов и командир батальона капитан Петросьян. А стульев здесь более двухсот. От волнения ноет под ложечкой. Зачем нас сюда пригласили прямо с аэродрома? Перед началом полетов вдруг зачитали список. Из нашей группы вызвали только Петрова, Рыбалкина и меня. Сказали, что кто-то будет беседовать. Но о чем?
Команда "Смирно!" заставила всех замереть.
К столу подходит начальник училища полковник Пузанов.
- То, что здесь вы услышите, - говорит он негромко, - не подлежит разглашению. Никому, даже самому верному другу, вы не должны говорить об этом. Понятно?
- Так точно! - отвечает за всех капитан Петросьян.
- Теперь, - продолжает Пузанов, - я доведу вам решение Народного комиссара Военно-Морского Флота и порядок его выполнения.
В интонациях его грудного тихого голоса мы инстинктивно улавливаем бодрые, радостные нотки. Значит, он скажет что-то приятное.
- Во-первых, - говорит полковник чуть громче, - исходя из условий обстановки, нарком ВМФ издал приказ о досрочном выпуске без госэкзаменов лучших курсантов нашего училища. Этим приказом выпускникам присваивается воинское звание "лейтенант" и они назначаются летчиками в строевые части.
Пузанов прервался. Все замерли. В комнате установилась напряженная тишина. Тут же в мозгу промелькнула мысль: "Кто же эти счастливчики? Без экзаменов - и уже лейтенанты..."
- Наверное, вы догадались, что мы собрали сюда только тех, кто числится в этом приказе, - со вздохом сказал полковник. - Жаль, очень жаль расставаться с отличниками. Теперь же послушайте, о чем я скажу во-вторых. После объявления приказа вам выдадут командирское обмундирование, командировочные предписания, удостоверения личности, деньги и билеты на проезд. До прибытия курсантов с аэродрома всем надлежит рассчитаться с училищем и организованно убыть на вокзал. Майору Суркову объявить приказ Народного комиссара!..
* * *
Лязгнув буферами, вагон резко дернулся. Станционные строения словно бы вздрогнули и медленно поплыли мимо грязного от паровозной копоти, наглухо забитого окошка. Свесив голову с третьей полки, смотрю на убегающую ленту железнодорожной платформы и на одиноко стоящую фигурку. Младший лейтенант Николай Седов. Подняв руки над головой, он торопливо машет ладонями и что-то кричит. Но слова разобрать невозможно. Прощай, дорогой наставник и товарищ! Это ты подписал мне путевку в небо, вложил свои силы, энергию, знания, опыт, чтобы научить меня величайшему из искусств - искусству сильных и смелых духом, искусству орлиного полета. Может, мы никогда и не встретимся, но помнить тебя я буду всю жизнь.
Давно уже скрылся вокзал. Вспарывая густую ночную темень, поезд мчит нас в туманные неведомые дали, в новую жизнь. Раскачиваясь на поворотах, вагон тревожно поскрипывает, и его колеса, мягко ударяясь о стыки рельсов, словно выговаривают услышанное сегодня, такое живое, манящее слово: дос-роч-но, дос-роч-по...
...А время летит и летит. А листки отрывного календаря, ичезая один за другим, осыпаются, как осенние листья.
Леденящая душу зимняя стужа и жаркие бои финской военной кампании сменяются тревожным ожиданием новых событий. Находясь у границ Восточной Пруссии, оплота юнкерства, мы наблюдаем за концентрацией фашистских сил и торопимся стать настоящими воинами. Напряженные дни боевой подготовки сменяют не менее тяжелые ночи. Каждые новые сутки напоминают о приближении военной угрозы, непрерывно подстегивают призывом: нуж-но дос-роч-но, нуж-но дос-роч-но...
И война разразилась. Потоками крови и слез залила нашу землю. Смрадным дымом пожарищ окутала мирное синее небо. И время стало суровым, жестоким. Вместе с листками календаря оно вырывает из наших рядов десятки и сотни защитников Родины. Уже никогда не вернутся к родным мои однокашники: Толя Петров, Николай Дубровин, Толя Язов, Иван Вязоветский. Погибли в огне сражений Дмитрий Столяров, Лев Брейтовский, Сергей Лазарев, Николай Юрин...
А мне сегодня исполнилось двадцать два года. Всего двадцать два, но время мое не исчерпано. А время - это оружие: новые бомбы и пули, удары по танкам, машинам, орудиям, это месть за друзей и борьба до победы.
"15 октября. С каждым днем положение под Москвой ухудшается. Наши войска оставили Калинин. Фашисты захватили Калугу и рвутся к Серпухову. От переднего края до центра Москвы осталось не более ста пятидесяти километров. Конечно, бои идут там жестокие, и мы обязательно остановим врага, но все равно на душе неспокойно.
На нашем фронте пока сравнительно тихо. Фашисты активности не проявляют. Наверно, все силы к Москве направили. Теперь бы их здесь посильнее ударить. Да видно, и у нашего войска силенок не густо. А жаль!..
Хотели поговорить с комиссаром, но у него и своих забот не пересчитать. К нему какой-то инспектор приехал и в нашем присутствии отчитал за дом отдыха. "Вы, - говорит, - товарищ Калашников, не о войне думаете и не туда смотрите. Вместо того чтобы настраивать летчиков на борьбу в самых трудных условиях, вы нежите их на отдыхе и лишаете возможности пройти через горнило самой суровой войны в условиях блокады". Виктор Михайлович пытался его образумить, потом безнадежно махнул рукой и ушел. Теперь у него неприятности будут..."