Пресняков Александр. Над волнами Балтики

   Капитан Ковель действительно находился у самолета. Показав на карте примерное место тонущих барж, он передал указания командира: действовать в зависимости от обстановки. Риск в разумных пределах.
   Взлетели прямо от спуска. Проскочив устье Волхова, развернулись на заданный курс. С небольшой высоты вода в озере казалась нам мрачной, бескрайней, серо-свинцовой равниной. Минут через двадцать обнаружили первую затопленную баржу. Ее деревянные борта погрузились вровень с водной поверхностью, и вспененные волны лениво перекатывались через дощатую палубу. Людей нигде не было. Либо их уже смыло, либо сняло другое судно. На воде вокруг баржи плавали обломки досок и множество серых однообразных предметов, похожих на кирпичи. Шеремет, перегнувшись за борт, внимательно их рассматривал. Сигналом я вызвал его к себе:
   - Трупов не видно?
   - Не обнаружил.
   - А что там за кирпичи?
   - Похоже - буханки хлеба. Баржи-то в Питер плыли. Хлеб везли ленинградцам. Здесь искать больше нечего. Нужно смотреть в другом месте.
   Через несколько минут увидели еще две разбитые баржи. Вода вокруг них была словно укрыта сплошной серой массой хлебных буханок. На притопленной палубе одного из судов стоял высокий мужчина. Он держался руками за большую чугунную тумбу, на которой болтался длинный обрывок буксирного троса. Увидев наш самолет, мужчина поднял одну руку. Тут же волна отшвырнула его от тумбы и свалила на палубу. Ухватившись за обрывок каната, мужчина поднялся на четвереньки, снова дополз до тумбы и, прижимаясь к ней телом, медленно встал на ноги.
   - Раненый! На палубе раненый! - закричал Шеремет, пролезая в мою кабину. - Быстрее садись, а то его смоет.
   Я видел, что человек еле держится на ногах, но приводниться около баржи не позволяли обломки досок и месиво из плавающего хлеба. Выбрав чистое место и определив направление ветра, решил садиться вдоль волнового наката.
   Днище "лодки" коснулось поверхности озера. Неровный шорох зыби от трения скул реданов постепенно сменился глухими боковыми ударами. Теряя скорость, самолет довернул против ветра и закачался на волнах. До баржи было не менее километра. Прибавив обороты мотору, начал руление. Почти сразу же на пути появились обломки брусьев и досок. При ударе они могли пробить фанерную обшивку самолета. Пришлось сбавить скорость. Ловко орудуя длинным багром, Шеремет отводил от форштевня наиболее крупные куски дерева.
   Когда до баржи осталось не более сотни метров, руление пришлось прекратить. Среди плотного слоя хлебных буханок бревна совсем не просматривались. Я выключил зажигание. Кистяев вытащил на крыло резиновую надувную шлюпку и начал ее накачивать. Продвинувшись по инерции еще метров на двадцать, самолет прекратил движение.
   - А где раненый? - тревожно выкрикнул Шеремет.
   Я оглянулся. На разбитой, залитой водою палубе виднелась лишь черная тумба с обвисшим обрывком троса. Человек куда-то исчез...
   - Смыло беднягу, - вздохнул Кистяев.
   Не глядя на баржу, мы молча расселись в кабинах...
   Пролетав в указанном районе еще минут двадцать, больше ничего не обнаружили и взяли курс на Новую Ладогу. И тут, далеко в стороне, Шеремет вдруг заметил светлую" точку. Хотя до нее было около четырех километров, она хорошо просматривалась на фоне темной воды. Одновременно вокруг вырисовывались неясные очертания какого-то предмета. Вскоре мы различили надстройки буксирного пароходика. Он затонул на мели. Из воды выступали лишь мостик, труба и мачта. И каждый сантиметр этой "площади" был буквально облеплен людьми. Около тридцати человек умудрились как-то пристроиться, зацепившись за скобы и выступы. На мостике была женщина. Ее беличья шубка оказалась той точкой, которую мы заметили.
   - Что будем делать? - спросил Николай, заглядывая в мою кабину. - Если приводнимся и подрулим, они кинутся на самолет и, чего доброго, нас утопят. Бросить тоже нельзя. Часа через два стемнеет, а ночи они не выдержат: волны наверняка разобьют этот ноев ковчег или смоют с него всех. По-моему, среди них есть и раненые.
   Выполняя вираж за виражом, я с волнением наблюдал, как несчастные, ждущие смерти люди протягивают к нам руки, машут шарфами и шапками, призывая на помощь.
   - А далеко отсюда корабли Ладожской военной флотилии?
   - Корабли-то недалеко, - прикинул Шеремет линейкой на карте, - да вряд ли успеют морячки подойти сюда до темноты.
   - Давай курс на флотилию. Нельзя терять ни минуты. Сами мы все равно ничего не сделаем.
   Пролетев над буксиром, мы покачали крыльями и дали зеленую ракету. Хотелось внушить терпящим бедствие людям, что мы их не бросим, вернемся к ним обязательно, и не одни, а с подмогой. И тут я представил, каким безнадежным, отчаянным взглядом провожают они улетающий самолет и как проклинают нас, не оказавших им помощи в минуту гибели.
   * * *
   Окрашенные в шаровый цвет корабли, ощетинившись стволами орудий и пулеметов, тихо покачивались на стоянке. От них до затопленного буксира было не более двадцати километров. Заложив глубокий вираж над флагманом, я ожидал, пока Шеремет подготовит вымпел. Матросы, столпившись на палубе, разглядывали нас, задрав головы. Их вид мне напомнил людей, облепивших надстройку буксира, и одинокого человека, перекатывающегося в ледяной пене по скользкой дощатой палубе.
   Наконец Николай появился в турели. В его руке трепетал красный флажок, привязанный к металлическому патрону. Выполнив необходимый маневр, мы зашли на корабль против ветра. На высоте десяти метров я старался провести самолет как можно точнее. Маленький красный комочек, перелетев через борт корабля, ударился о волну совсем рядом. Длинными крюками матросы пытались подцепить тонущий флажок, но не успели. В мою кабину снова пролез Шеремет и огорченно взмахнул рукой:
   - Амба, командир! Остался всего один вымпел. А если и он утонет?
   Задняя дверь отсека внезапно открылась, и в кабине оказался Кистяев. В руке он держал свой надувной пояс.
   - Привяжите вымпел к нему. Наверняка не утонет.
   - А ты? Как же ты в крайнем случае?
   - Я чемпион, - ответил он улыбаясь. - Коль доведется, как-нибудь выплыву.
   Через минуту сигнальщик с флагмана написал семафором: "Вас понял. Выхожу указанным курсом".
   И сразу палуба оживилась. Матросы забегали по кораблю. Затрепетали флажки на фалах. Медленно разворачиваясь, корабли двинулись с места.
   ...Подлетев к затонувшему буксиру, мы опять помахали крыльями и дали зеленую ракету. Как и в первый раз, люди протягивали к нам руки, махали шарфами, шапками. Покружившись, мы снова улетели к кораблям. Флагман уже шел полным ходом. У него за кормой огромным кипящим валом вздымался бурун из водяной пены. Ровный кильватерный след уходил далеко к горизонту. Пройдя над ним, мы скорректировали его курс.
   С каждым галсом от кораблей до буксира наш путь становился короче. Теперь люди поняли, что мы кого-то наводим. Они успокоились и все время смотрели в ту сторону, откуда мы к ним прилетали. Наконец корабельный сигнальщик опять написал: "Благодарю за наведение. Буксир наблюдаю".
   - Домой, командир? - спросил Шеремет, пролезая на правое сиденье. Теперь моряки наведут порядок. Хорошо, что успели до сумерек. А в их каютах всем места хватит.
   Усевшись поудобнее, он долго всматривался в удалявшийся буксир и неожиданно рассмеялся:
   - А на буксире и не знают, кому они спасением обязаны, не подозревают, что спаситель среди них находится. Если б не дамочка в беличьей шубке, я бы этот буксирчик ни за что не заметил. И тогда...
   Сделав выразительный жест рукой, Николай устало закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья.
   "13 сентября. Вчера и сегодня по нескольку раз вылетали на разведку, но у линии фронта врезались в непроходимую стену дождя и пробиться к цели не смогли. Теперь в эскадрилье шутливо называют наш экипаж "разведчики непогоды".
   Мой самолет переработал все нормы, и приказано отправить его в мастерские. Хорошо, если сразу дадут другую машину. Сейчас от безделья можно сойти с ума.
   Утром из эскадрильи убыли летчики, штурманы и стрелки, оставшиеся без самолетов. Счастливцы! Они через несколько дней увидят Москву, а потом отправятся на переучивание: будут летать на новых штурмовиках и пикирующих бомбардировщиках. А мы пока повоюем на стареньких "эмбээрах"..."
   Помню, тогда к горечи расставания добавились невеселые мысли о том, с какой быстротой убывают силы у нашей 41-й отдельной разведывательной авиаэскадрильи. Еще в июне она была полнокровной авиационной частью, состоящей из трех отрядов по шесть самолетов в каждом. Вместе со звеном управления в ней числилось двадцать боевых машин и двадцать подготовленных экипажей, большинство из которых имели боевой опыт, полученный в войне с белофиннами. Но вот началась кровавая битва с фашизмом, и не стало в ее рядах экипажа лейтенанта Анатолия Петрова. Потом затонули при приводнении издырявленные снарядами и осколками самолеты старшего лейтенанта Овсянникова, лейтенантов Кудряшова и Ручкина, а три машины были подбиты зенитным огнем и покинуты экипажами за линией фронта. Теперь в эскадрилье осталось тринадцать боевых самолетов и шесть экипажей оказались свободными. Их и направили на переучивание, так как в тот острый момент фронту были очень нужны авиационные части, укомплектованные новыми, наиболее современными самолетами и опытным, уже обстрелянным летным составом.
   "16 сентября. Отогнал машину в ремонт. Мастерские расположились на окраине Ленинграда в Гребном порту.
   Мне удалось почти сутки побыть в самом городе. Недалеко от Балтийского вокзала неожиданно попал под обстрел вражеских тяжелых орудий. По-моему, я даже не испугался, так как был до глубины души потрясен всем тем, что увидел. Когда наблюдаешь, как рушатся стены прекрасных домов, как падают мертвыми женщины, дети и старики, ужас холодит сердце, а волосы становятся дыбом. Это ужасно!
   Владимиров уже сдал самолет в мастерские и заканчивал приемку другой, только отремонтированной машины, а я сидел и писал стихи, и в душе закипала такая злоба, что хотелось не просто громить фашистов, а грызть их зубами..."
   В ту ночь на новой машине прямо из Гребного порта мы совершили три боевых вылета. В каждом ударе сбрасывали по шесть бомб. Когда они отделялись от подкрыльных держателей, я переводил машину в вираж и смотрел на темную мрачную землю. Не проходило минуты, как там, далеко внизу, шесть ярких взрывов на мгновение вырывали из тьмы контуры приземистых строений, отрезки железной дороги, стены железнодорожных вагонов, а раскаленные осколки снопами искр прорезали пространство и гасли. И тогда земля казалась еще чернее. Она будто мертвела...
   После третьего бомбоудара, уже на рассвете, мы прилетели в Новую Ладогу. А в Ленинграде, в Гребном порту, осталась наша боевая "старушка". Избитая пулями и осколками, залатанная кусочками фанеры и перкаля, она более сотни раз выносила нас из зоны обстрела вражеских зениток. Пятьдесят три боевых вылета и триста восемнадцать сброшенных бомб было на боевом счету у этой машины. Около ста тысяч патронов расстреляли ее пулеметы при штурмовках фашистских колонн на дорогах. Теперь умелые рабочие руки поставят новые крылья, сменят мотор, отремонтируют узлы и детали и снова дадут ей путевку в небо.
   Мы же получили другой самолет. Еще до вылета из Гребного порта Владимиров целый день придирчиво осматривал каждый его винтик, каждую гаечку, переживая при этом, что машину нельзя испытать, как положено, в воздухе.
   - На вид самолет добротный, - доложил он к концу приемки. - Ремонтники потрудились на совесть. Но основные дефекты мы на земле обнаружить не можем. Нельзя подписывать акт без облета, заранее зная, что дальше придется летать только ночью, да еще с бомбами.
   - Ух и настырный механик у вас! - улыбался в ответ инженер мастерских. - "Мессеры" непрерывно шныряют на бреющем. Только взлетите - и они тут как тут. Я и бумагу ему показал, что дневные полеты у нас запретили, и своими словами это втолковываю, а он, словно дятел, долбит и долбит в одну точку...
   Потому мы дневной облет заменили ночным и три раза бомбили фашистов в районе Стрельны, так как до нее всего пятнадцать минут полета. И новый самолет не подвел. В управлении он оказался послушным и легким. Только мотор настораживал: временами он как бы подрагивал, и тогда вся машина неприятно гудела. В последнем полете участвовал и Владимиров. Ерзая на правом сиденье, он с тревогой прислушивался к этим звукам, а после посадки в Новой Ладоге проговорил озабоченным голосом:
   - Почему вы мне там, в мастерских, ничего не сказали? Она же трясется, словно припадочная. Не нужно было ее принимать. Разве вам жить надоело?
   - Сбавь обороты, - урезонивал его Шеремет. - Не могли же мы ждать целый месяц, пока нашу "старушку" отремонтируют...
   Претензии Владимирова инженер доложил командиру эскадрильи. Рассердившийся батя разнес меня в пух и прах, приказал проверить регулировку мотора и снова облетать самолет в воздухе.
   "18 сентября. Двое суток почти не отходили от самолета. Проверяли и регулировали все системы, от которых может возникнуть вибрация. Но ничего не добились. В воздухе тряска усиливалась. Теперь даже мне стало ясно, что машину приняли зря.
   После настойчивых уговоров командир согласился считать самолет исправным. А что еще можно сделать? Дефект, на мой взгляд, не особенно страшен. Другие машины чуть лучше нашей.
   Сегодня война опять нанесла нам жестокий удар. Ночью не вернулся с задания экипаж лейтенанта Михаила Ручкина. Штурманом с ним летал старший лейтенант Алексей Жандаров, стрелком-радистом краснофлотец Крылов..."
   Ручкин - мой однокашник. Мы летали в училище в одной летной группе и вместе прибыли в эскадрилью. Летчик он был смелый и опытный. В июле при возвращении с боевого задания на его самолете отказал мотор. Посадив машину на воду недалеко от финского берега, Михаил обнаружил, что осколком снаряда перебит бензопровод. До рассвета всем экипажем они пытались найти какой-нибудь выход и срастить изломанные концы. Но приспособить что-либо не удавалось.
   Утром их обнаружили финны с ближайшего острова. На берегу появились солдаты со шлюпкой. Михаил обстрелял их из пулемета. Солдаты укрылись за каменными валунами и больше активности не проявляли.
   - Раз не стреляют, значит, подмогу вызвали, сволочи, - сказал Михаил экипажу. - Решили взять нас живыми. Когда появятся катера, будем отбиваться из пулеметов. Пистолеты нам пригодятся для стрельбы в упор, если они подойдут вплотную. А пока подготовим самолет к затоплению.
   Спустился он в "лодку", чтобы донные люки проверить, и увидел, что резервный масляный бак соединен с основной магистралью гибким резиновым шлангом. Решение созрело мгновенно. Быстро сняв шланг, он вставил в него концы разорванного бензопровода. Как на зло, диаметр резинового шланга оказался несколько большим, чем диаметр дюралевой трубки. Сняв рубашку, Михаил разорвал ее на полосы, подмотал концы трубки и, плотно загнав их в шланг, затянул хомуты.
   Когда фашистские катера выскочили из-за острова, Ручкин уже запустил мотор. Финны открыли пулеметный огонь, но машина взлетела и на бреющем скрылась за небольшим островком.
   Однако на этом их приключения еще не закончились. Минут через пять мотор снова остановился. Опять пришлось садиться между островами. Самолет не успел закончить пробег, а штурман Алексей Жандаров уже карабкался по центроплану, где от вибрации вторично рассоединился резиновый шланг. Разорвана на полосы очередная рубашка. И опять быстроходные катера обстреляли их в момент взлета.
   Когда мотор отказал в третий раз, Михаил решил действовать по-другому. Соединив бензопровод, он посадил стрелка-радиста краснофлотца Крылова на центроплан, ремнями привязал его к стойкам подмоторной рамы и показал, как нужно предохранить бензопровод от расстыковки. Затем перед носом у катеров он вывел самолет на реданы, убавил обороты мотору и, как глиссер, понесся по водной поверхности. Катера погнались за ним, но быстро отстали и скрылись за горизонтом.
   Без достаточного обдува мотор постепенно перегревался. Оторвавшись от противника на значительное расстояние, Ручкин прекратил руление и, пользуясь передышкой, надежно состыковал бензопровод со шлангом, привязав его к подмоторной раме. Крылова оставить на центроплане он не решился. Беднягу так трепало воздушным потоком, что он мог не выдержать и свалиться под воздушный винт.
   На горизонте опять показались черные точки. За ними вскипали белоснежные буруны. Казалось, что стремительные катера пытаются оторваться от нагонявшего их огромного пенного вала. Но вода в моторе уже охладилась, и самолет легко заскользил по зеркальной поверхности залива...
   Более пятидесяти километров продолжалась погоня. Наконец катера отстали совсем. Может, поняли, что не догнать им огромную белую птицу? А может быть, испугались встречи с нашими кораблями? Только последние сто пятьдесят километров Ручкин проплыл без помех и к вечеру был у нашего берега.
   Здорово он тогда отличился. Можно сказать, сухим со дна моря вынырнул. А в этот раз, хоть и бомбил у самой линии фронта, вернуться не смог...
   "23 сентября. За три ночи сделал всего пять вылетов, и с каждым полетом машину трясет все сильнее. Если об этом узнает батя, то еще раз отругает и запретит нам летать. Тогда придется сидеть на земле целый месяц и ждать окончания ремонта "старушки". Посовещались мы в экипаже и решили пока никому ничего не докладывать.
   Волхов скоро замерзнет. Ночью к его берегам прикипают полоски льда, а на темной воде образуется "сало". Мы перекатили машины на сухопутную взлетно-посадочную площадку и поставили на колесные шасси. Получилось, что раз летаем все время над сушей, то и машины стали совсем сухопутные".
   "25 сентября. На Ленинградском и Волховском фронтах фашисты, кажется, выдохлись. Они прекратили атаки, роют окопы и рвы, укрепляют позиции для обороны. А наша пехота теперь непрерывно контратакует врага у Синявино и метр за метром упорно прогрызает блокаду.
   Положение в Ленинграде ужасное. Бомбежками и обстрелами из дальнобойных орудий фашисты варварски разрушают жилые кварталы. От осколков и под развалинами зданий бессмысленно гибнет мирное население. Разведав место расположения продовольственных запасов, гитлеровцы разбомбили и сожгли Бадаевские склады. А ведь в городе вместе с многомиллионным населением окружены и отрезаны от страны сотни тысяч солдат и матросов. Вот почему не жалеют себя бойцы, рвутся вперед сквозь болота и топи Синявина. Рвутся в окопы врага - в штыковую атаку. Нужно спасти ленинградцев от гибели, защитить от голодной смерти..."
   Помню, тогда и у нас, за чертой блокады, тоже урезали норму продуктов. Даже у летчиков от пайка не осталось и половины. Хлеба стали давать по четыреста граммов только за завтраком и сразу всю норму. Выпекался он из какой-то особой, очень черной, суррогатной муки. Получишь продолговатый, тяжелый, будто налитый свинцом, кирпичик, а резать его нельзя - превращается в крошку. Поэтому и съедали хлеб сразу, в один присест. Кроме того, в суточный рацион входили: два кусочка сахара (один мы сразу отдавали в пользу ленинградских детишек), три малюсеньких порции горохового пюре (на завтрак, обед и ужин), одна тарелка жиденького горохового супа (на обед) и неограниченное количество кипятка с заваркой из морковного чая. Летчики исхудали, по держались бодро. Техникам приходилось труднее. Ночью они боевые полеты обеспечивали, днем неисправности устраняли и обслуживали самолеты согласно регламентам, то есть трудились на аэродроме почти круглые сутки. А хлебная норма у них была вдвое меньше. Тогда Владимиров так исхудал, что мы диву давались: в чем у него душа только держится? Казалось, что из кожи скелет выпирает и без рентгена можно проверить все косточки.
   "27 сентября. Ночью случилось такое, что и сейчас не могу успокоиться. Из-за ошибки ведущего штурмана мы чуть не сели на аэродроме противника. Подробности этого страшного случая запишу немного позднее, когда перестанут дрожать руки и я приду в себя окончательно..."
   В ту ночь мы летали парами. Я был ведомым у капитана Климова. Погода стояла отличная: над головой звездное небо, и видимость изумительная. Но именно тот полет для меня оказался сложнее, чем все предыдущие. В строю нужно левую руку не отрывая держать на секторе газа, а управлять штурвалом только правой рукой. Вот тут неожиданно и сказалась вибрация самолета. Удержать штурвал одной правой рукой я не мог. Баранка буквально вырывалась из пальцев, и приходилось все время хвататься левой то за штурвал, то за сектор газа. Ведь если хоть чуть отпустишь ведущего, он сразу скроется в темноте...
   Наш маршрут пролегал над лесистой местностью. Ориентиров под нами не было. Но штурман отряда старший лейтенант Савченко провел нас до цели словно по струночке. Отбомбившись по переправе, мы легли на обратный курс.
   Домой лететь было проще. Уже не волновали вопросы поиска цели, а также где, когда и чем именно встретит тебя противник. Да и результаты удара виднелись издалека. В ночной темноте два пожара освещали багровыми отблесками изуродованные автомашины врага. Вот тут-то мы что-то и упустили. Наверное, расслабившись, Савченко плохо следил за курсом и вместо Волхова вывел пару на реку Свирь. Считая себя уже дома, мы полетели вдоль берега к ее устью. А у фашистов в том месте аэродром расположен - точь-в-точь как у нас. На нем и огни для посадки включили: садитесь, мол, милости просим...
   Мигнул мне Климов бортовыми огнями и пошел на посадку. А я отстаю от него потихонечку. Гляжу, Шеремет мне на землю показывает и кулаками грозится. Потом метнулся ко мне в кабину да как закричит:
   - Куда он садится?! Там гитлеровцы!
   От этого крика меня словно током пронзило, а глаза ошибку увидели: наш-то аэродром расположен вдоль левого берега, а этот на правом. Рванул я сектор на полный газ - и вдогонку за Климовым. Сердце в груди будто молот стучит, горло перехватило: успеем догнать или нет?..
   Поравнялись мы уже на выравнивании. Выскочил я вперед и красной ракетой прямо в лоб ему выстрелил. Гляжу, из моторных патрубков искры снопами посыпались и языки пламени весь самолет осветили, как бывает на форсаже. А противник прожекторами нас над землей осветил и стал из автоматов расстреливать. Чудом прорвавшись к темневшему лесу, мы бреющим вышли из зоны обстрела...
   "30 сентября. Ночи стали такими длинными, что успеваем выполнить по четыре-пять вылетов. Устаем очень сильно, а проклятая вибрация выматывает меня до предела.
   Позавчера приезжала летная медкомиссия. Нужно было видеть лица врачей, когда мы предстали пред ними без летных доспехов. Мне кажется, они онемели от удивления. Думали комиссовать пилотов-здоровяков, а встретились с группой скелетов, обтянутых белым пергаментом..."
   Помню, после осмотра седенький старикашка невропатолог расстроился чуть не до слез.
   - Вы, мои дорогие, прямо на грани физического и нервного истощения, проговорил он дрожащим голосом. - При таком состоянии мы не даем никаких гарантий. О полетах и думать нельзя. Только покой, абсолютный покой и усиленное питание.
   - Может, вы заодно и постельный режим нам пропишете? - попытался сострить Виктор Чванов, гипнотизируя старичка выражением полной покорности.
   - Возможны и эти рекомендации, - не улавливая насмешки, продолжил доктор, встряхнув седыми кудряшками. - Конечно, не всем, но лично для вас я вынужден требовать не просто постельный, а даже госпитальный режим.
   На совещании комиссии ее председатель заявил командиру и комиссару, что согласно приказу он вынужден отстранить от полетов почти всех наших летчиков.
   Выслушав его, батя покачал головой и ответил:
   - Значит, если летчики утомились, нужно кончать войну и сдаваться? Ведь на этом участке фронта подменить нас пока еще некем. Для себя вы пишите любые выводы, а нам придется искать другой, более приемлемый выход.
   Врачи пытались протестовать, но так ни с чем и уехали.
   "1 октября. После полетов комиссар задержал нас в столовой и предложил создать эскадрильский дом отдыха. Все поддержали его предложение, но как его можно реализовать - это пока непонятно..."
   В ту ночь я впервые сделал шесть вылетов и от усталости еле сидел. Голова немного побаливала, а веки отяжелели и будто слипались. Наверно, поэтому баритон комиссара слышался словно издалека:
   - Выводы медкомиссии оказались серьезнее, чем мы думали. У командира и у меня возникла идея создать эскадрильский дом отдыха. Летных экипажей у нас снова больше, чем самолетов. Организовав замену, мы имеем возможность давать кратковременную передышку одному или двум экипажам.
   "Раз решили, чего же теперь уговаривать?" - раздраженно подумал я. Словно угадав эту мысль, Калашников посмотрел в мою сторону.
   - Могут быть разные мнения, - проговорил он нахмурившись, - но мы даже домик сумели арендовать. Избушка вполне подходящая. Стоит над обрывом, около речки. А кругом бор сосновый. Если еще и питание дать подходящее, получится именно то, что нам нужно. Вот тут мы и столкнулись с проблемой...
   Затянув почему-то паузу, комиссар отхлебнул глоток остывшего чая. Казалось, он забыл и про нас, и про выдвинутую идею. Затем, будто сбросив тяжелую ношу, он шумно вздохнул и продолжил:
   - Нужно усилить питание. А как? Резерва продуктов мы не имеем. Придется немного урезать летный паек. Для всех это будет не так ощутимо, зато для двух экипажей мы кое-что выкроим. В удаленных от дорог деревнях крестьяне охотно меняют крупу и горох на муку и мясные продукты. И сельсоветы помочь обещали, Ну как? Подойдет ли мое предложение?