Пресняков Александр. Над волнами Балтики

   Штурманом у него летает старший лейтенант Котов. Меткий бомбардир, грамотный опытный навигатор, Никита Дмитриевич - весельчак по натуре, ни на шаг не отходит от командира. Когда Александр Тимофеевич играет, Котов тихонько подпевает ему густым баритоном.
   Старший лейтенант Алексей Захарович Пятков - замкомэска. Худощавый, выше среднего роста, он по характеру кажется замкнутым и нелюдимым. Густые черные брови у него всегда чуть насуплены. Исключительно пунктуален. Без указания выполняет с поражающей точностью, буквально по секундам. С ним летать мне не приходилось, но говорят, что техника пилотирования у него отличается чистотой исполнения всех элементов.
   Его штурман - лейтенант Евгений Шевченко, высокий широкоплечий мужчина, на земле молчалив и немного медлителен. Но в воздухе он словно преображается, работает быстро и точно, а хорошая слетанность помогает им понимать друг друга без лишних слов.
   Командир звена младший лейтенант Бунимович - мой одногодок. Его я знаю лучше всех остальных, так как познакомились мы еще в Москве и перегоняли самолеты в одном звене. Юрий высок, худощав. До прихода в наш полк он воевал на скоростном бомбардировщике и показал себя смелым, решительным летчиком.
   В астролюке его самолета все время маячит голова капитана Гришина. Перевесившись за борт, он подолгу смотрит на землю и жестикулирует руками. Энергичный, непоседливый, штурман очень общителен, буквально не может терпеть одиночества. На земле он всегда в самой гуще людей, о чем-то спорит, что-то рассказывает и заразительно громко смеется.
   На высоте четыреста метров пролетаем над Тихвином. От города почти ничего не осталось. То тут, то там из снежных сугробов уродливо вылезают обугленные обломки бревен, разбитые кирпичные стены и длинные, как зенитки, печные трубы.
   - Как тут люди ютятся? - удивляется Кошелев. - На дворе холодина лютует. А они совсем без жилья...
   За Тихвином снижаемся до бреющего полета, прижимаемся почти к самым макушкам деревьев. Теперь воздушные стрелки приросли к пулеметам, непрерывно наблюдают за воздушным пространством. Скоро Новая Ладога. Здесь нас уже могут перехватить фашистские истребители.
   - Корма! Что притихли? Доложите обстановку! - командует штурман.
   - На борту абсолютный порядок, - отвечает по переговорному устройству стрелок-радист старшина Лукашов. - Над нами истребителей нет.
   - Сзади снизу противника не наблюдаю, - вторит ому воздушный стрелок сержант Бабушкин.
   В голосах у обоих стрелков я чувствую спокойствие и и уверенность. Они провели уже не один десяток воздушных боев. На личном счету два сбитых фашистских истребителя. В последней жестокой схватке с противником им пришлось очень круто. "Мессеры" наседали со всех сторон. Георгий Лукашов отбивал их атаки огнем из верхнего турельного пулемета. Леонид Бабушкин отстреливался из нижней люковой установки. Вот тут и свалил Лукашов второго фашиста. Он подкрадывался сзади, укрываясь за хвостовым оперением бомбардировщика, находясь в так называемом "мертвом", непростреливаемом секторе. Выход был только один: вести огонь по фашисту через обшивку своего самолета. И Лукашов решился на риск. Пробивая крупнокалиберными пулями киль собственной машины, он ударил "мессера" по кабине. Но и фашистский летчик в последний момент сумел изловчиться. Разрывом его снаряда как бритвой разрезало трос руля глубины. Самолет потянуло в пикирование.
   - Отказ управления! Экипажу покинуть машину на парашютах! - командует летчик Константин Драпов.
   Лукашов наклоняется вниз. Концы оборванного троса болтаются перед глазами. Решение зреет мгновенно.
   - Бабушкин! Леня! Быстрей становись в турель! Командир, управляй, я попытаюсь исправить!
   Намотанные на ладони обрывки троса впиваются в кожу. Соленый холодный пот заливает глаза. Но теперь самолет повинуется летчику. Распластавшись в кабине, Лукашов продолжает удерживать трос, спасая экипаж и машину. А штурман, лейтенант Локтюхин, уже помогает раненому летчику подобрать пригодную для посадки площадку...
   Синеватая кожица на ладонях лишь недавно закрыла глубокие ссадины. Командир корабля Костя Драпов пока еще в госпитале. И Лукашова включили в мой экипаж. С такими, как он, ничего не страшно.
   Остроконечные шпили новоладожских белокаменных колоколен наползают на самолет. Самолет полковника Преображенского делает горку и с ходу идет на посадку. Здесь мы должны заправить самолеты бензином и поужинать сами. В Ленинград полетим уже ночью одиночными самолетами.
   Спрыгнув с крыла, попадаю в объятия техников. Борис Киселев, Григорий Беляев, Тихомиров, Бекетов, Владимиров трясут мои руки, до хруста сжимают плечи.
   - Саня! Неужто ты? Откуда свалился? А где остальные?
   Вопросы сыплются непрерывно. Я просто не в силах всем сразу ответить. Постепенно перехожу в контратаку:
   - А как вы воюете? Как сорок первая? Где сейчас летчики?
   - Летчики получают боевую задачу, скоро подъедут, - говорит за всех Борис Киселев. - А сорок первую не узнать. Из старожилов только командир с комиссаром остались. Экипажи Блинова и Ручкина не вернулись с задания. Зорина, Гончаренко, Овсянникова, Соменко, Рыжова, Жандарова только вчера проводили в ваш полк. Так и воюем, - заканчивает свое повествование Борис.
   - Летчики все теперь новые, - добавляет со вздохом Владимиров. Молодежь из других эскадрилий прислали.
   ...Небо над головой усыпано яркими звездами. Морозный воздух чист и прозрачен. Самолет пилотируется легко. Ночью лететь на нем просто приятно. Ленинград впереди, почти рядом. Но его совершенно не видно. Земля укрыта такой чернотой, будто ее специально залили чернилами. Только над линией фронта, прорезая ночную тьму, непрерывно взлетают и медленно гаснут фашистские "люстры".
   - Левашове под нами. Тут они и столкнулись, - тихо говорит Лукашов, видимо вспомнив про Плоткина. - До посадки минуты остались и...
   - Под нами аэродром Углово. Можно снижаться, - доносится голос штурмана.
   Вот мы опять на фронте, опять у стен Ленинграда и завтра снова будем бомбить врага. Прав был Хохлов: на этой машине можно разить фашистов еще эффективней.
   Вспыхнувшие посадочные прожекторы залили поверхность аэродрома голубоватым мерцающим светом. Колеса мягко приткнулись на утрамбованный снег.
   - Леня, вставай, приехали, - доносится смех Лукашова. - Сейчас под тепленьким одеяльцем все косточки отогреем.
   - Вез команды под одеяло не залезать! - шутливо дает указания Кошелев. - А поспим с устаточку знатно!..
   "25 марта. Утром ездили в Ленинград, на могилу бывшего командира. Трехтонный старенький "зис", скрипя и чихая, еле тащился по старой разбитой дороге. Остановились около станции Ржевка. Искореженные до основания дома, поваленные столбы, вырванные с корнями деревья. На сотни метров кругом разбросаны обломки товарных платформ и вагонов, железнодорожные рельсы и шпалы. Чернеющая местами земля пропитана копотью. Кажется, здесь бушевал ураган непонятной, невиданной силы..."
   - Эшелон наш тут фашисты накрыли, - пояснил угрюмо шофер. - Боеприпасы взрывались. Около суток земля гудела, будто стонала от боли, сердешная. Под ногами все ходуном ходило. А сюда ни пройти, ни проехать. И грохотало, и плавилось, и огненным морем пылало...
   Правее центральных ворот Александро-Невской лавры стоят две березки.
   - Здесь, - тихо сказал Дроздов, направляясь уверенно к ним.
   Сняв шапки, мы подошли к засыпанным снегом могильным холмикам. "Гвардии майор, Герой Советского Союза Плоткин Михаил Иванович", "Штурман, дважды орденоносец Надха Г. Г.", "Стрелок-радист, дважды орденоносец Кудряшов М. М.". Рысенко здесь нет. Его тело не нашли. Наверное, сгорел с самолетом.
   Голос у Дроздова дрожит, глаза затуманились.
   - Клянемся тебе, командир. Клянемся вам, павшие наши товарищи, что не уроним чести третьей Краснознаменной, не запятнаем гвардейское Знамя.
   С визгом вспорол тишину пролетевший снаряд и громыхнул гулким взрывом в районе вокзала.
   - Ну погодите, изверги! - сжал кулаки Евгений Шевченко. - Скоро и мы по вас грохнем!..
   "28 марта. Ночью летали на постановку мин. Первый вылет в полку - и с такой боевой нагрузкой. Полутораметровая махина весом более тонны на внешней подвеске под самолетом. Для меня это словно экзамен на зрелость. В душе волновался, как школьник, но внешне старался казаться спокойным..."
   Постановку производили в Хельсинки, прямо в порту. Взлетали мы за Дроздовым, с интервалом в десять минут. А первым, за двадцать минут до него, улетел Пятков с бомбами. Сегодня он должен заставить зенитчиков бить но его самолету, отвлечь их внимание от других машин. Задача не из простых. Десять заходов на цель - и это в одном полете! В каждом заходе штурман Шевченко бросает всего одну бомбу. Главное, вызвать огонь на себя, без маскировки - в открытую проникать сквозь завесы зенитных разрывов, сквозь тучи разящих осколков. Рисковать один раз для нас уже стало привычкой. Но десять заходов подряд... И в каждом необходимы железная воля железные нервы... Не всякому смельчаку удается такое. Но Пятков перед вылетом был совершенно спокоен.
   Столицу Финляндии увидели издали. Ощетинившись иглами мощных прожекторов, она как котел клокотала зенитными вспышками. Пятков и Шевченко уже выполняли задачу.
   У мыса Порккала развернулись прямо на город и начали плавно снижаться. Обороты моторам сбавляю не сразу, а постепенно. Так они не застынут от холода, и звук приглушается медленно, по мере подхода к цели.
   Город все ближе и ближе. Пятков пунктуально выполняет заходы. Прожекторы на земле совершенно не выключаются. Их тонкие длинные жала устремлены в его сторону, далеко от района, где должны пролетать постановщики мин.
   Синхронно с прожектористами работают и зенитчики. Огневые сполохи кромсают густую ночную темень, рвут ее всплесками ярких разрывов.
   Вот в одном из лучей Заискрилась блестящая точка. Тотчас десяток сверкающих длинных столбов скрестились на ней вершинами, оплели расходящимся поверху радужным веером.
   - Кажется, наших схватили! Смотри! - кричит взволнованно Кошелев. - Как бы не сбили! Теперь прицельно расстреливать будут.
   Вслед за прожектористами и зенитчики сосредоточили весь огонь на светящейся точке. Небо вокруг озарилось сплошной огневой завесой. Кажется, гибель неотвратима. Через секунду-другую самолет неминуемо вспыхнет и дымным пылающим факелом устремится к земле...
   Однако секунды идут, а самолет продолжает летать, удаляясь все дальше и дальше. Он маневрирует. Следом за ним от нас уходят и слепящий прожекторный веер, и вспышки зенитных разрывов.
   - Кажется, вырвались, - облегченно вздыхает Кошелев.
   - Ну и артисты! - восхищается Лукашов. - Им бы под куполом цирка свой номер показывать.
   - Тоже циркач отыскался! - нервным смешком отзывается штурман. - После полета пойди посоветуй Пяткову. Он тебе обязательно выразит благодарность.
   А земля наплывает на самолет. Загадочным пестрым ковром она подступает все ближе и ближе. Обороты моторов убраны полностью. Как планер, почти без шума, машина стремительно мчится над городом. Под крыльями быстро проносятся контуры темных кварталов и улиц.
   Над портовыми причалами стрелка высотомера фиксирует двести метров. Под нами уже вода. Вот и район постановки.
   - Высота - пятьдесят. Мина сброшена! - возбужденно докладывает Кошелев.
   Я чувствую это. Дернувшись вверх, самолет облегченно вздрагивает. Рука механически толкает "газ" вперед до упора. Взревев моторами, машина проносится над крепостными укреплениями Свеаборга.
   - Уф-ф-ф! - облегченно отдувается штурман. - Вот уж не думал, что все обойдется без единого выстрела. Пятков непьющий, ему все равно. А Евгению свои фронтовые сто граммов отдам обязательно. И расцелую вдобавок!
   "10 апреля. Летаем с минами почти каждую ночь. Ставим их на фарватерах Хельсинки, Котки, Выборга, Таллина. В район постановки приходим, как правило, со снижением, на приглушенных моторах. Противодействие слабое. Противник нас обнаруживает уже на отходе и открывает огонь с опозданием, после пролета опасной зоны. Сделает несколько выстрелов из орудий, выпустит десяток автоматных очередей и успокоится. Конечно, так продолжаться долго не может. Он ищет, и в ближайшее время найдет обязательно, эффективный способ противодействия. К тому моменту и мы должны отработать новые тактические приемы.
   Последние несколько вылетов сделали ночью, звеном. Ведущим летает Пятков; Бунимович и я - ведомыми. Получается вроде неплохо. Ставим сразу три мины на заданных интервалах. Но пилотировать трудно. Напряжение колоссальное. Машину ведущего видно только вблизи по выхлопу из моторов. В таком полете не размечтаешься. Малейший зевок - и задание сорвано.
   Вчера прилетел комиссар нашей эскадрильи старший политрук Усков, привез кучу писем, рассказал последние новости.
   Первая эскадрилья закончила тренировку и с тылового аэродрома начала боевую работу. У них уже есть потери. В одну из ночей не вернулся с задания экипаж капитана Зорина. Я хорошо знал Дмитрия Георгиевича. Прекрасный методист и опытный летчик, он был командиром отряда в 41-й отдельной авиаэскадрилье. До войны мы долгое время жили в одной квартире. Теперь овдовела его жена, осиротела маленькая дочурка.
   От мамы и Шуры получил сразу четыре письма. Прочитал скупые почтовые строчки - и так захотелось их снова увидеть, сказать и услышать живое слово. Но это пока лишь желание. На войне отпусков не дают. Мне же и думать об этом не следует. Только недавно был дома. А другим каково?.."
   "22 апреля. Ура! Прилетели из тыла наши ребята. Вся первая эскадрилья во главе с капитаном Сергеем Ивановичем Кузнецовым. Летчики сразу наполнили смехом и гомоном наш полупустой домик.
   Кудряшова и Чванова я тут же определил в свою спальню и попросил Дроздова перевести экипажи Колесника и Кудряшова к нам в эскадрилью. Тогда у меня и у Бунимовича будет по одному ведомому. Он обещал обратиться к Преображенскому.
   На тыловом аэродроме сформирована еще одна тренировочная группа. После окончания летной программы ее экипажи вольются в состав первой и третьей эскадрилий. Федор Волковский остался в тылу, тренируется с бывшим полярным летчиком Червонооким".
   "28 апреля. На аэродромах Сиверская, Гатчина, Луга, Кресты фашисты сосредоточили большое количество тяжелых самолетов. По мнению командования, они намереваются нанести мощные удары по Ленинграду в праздничный Первомай. Чтобы сорвать замысел фашистов, участвовали в выполнении упреждающих ударов..."
   Ночью бомбили вражеский аэродром около станции Сиверская. В первом вылете сбросили три пятьсоткилограммовые бомбы. В районе стоянки фашистских бомбардировщиков наблюдали пожары и взрывы. Значит, все экипажи ударили точно.
   Во втором полете пришлось помучиться. В момент бомбометания одна пятисотка не сбросилась. После отхода от цели осмотрел ее штурман через прицел и доложил, что висит она на одном заднем бугеле с перекосом. Значит, передний замок открылся нормально, а задний чуть запоздал - и бомбу перекосило. Если бомба хоть на мгновение примет нормальное положение, она обязательно оторвется. Это может случиться при малейшем толчке.
   Тут мы с Петром и задумались: а вдруг она над своей территорией упадет?
   До линии фронта я ее пытался сбросить. Рывками, скольжением, разворотами хотел устранить перекос. Но бомба висела как влитая. Уперлась стабилизатором в фюзеляж - и ни с места. Тогда я решил оборвать дужку бугеля: разогнал самолет на пикировании и на горку его потянул. От перегрузки в глазах потемнело, а бомба не шелохнулась. Так и пришлось с этой чушкой домой возвращаться.
   Когда на посадку планировать начали, я даже вспотел от волнения.
   К счастью, трагедии не произошло. Зарулил я машину. Проклятую бомбу оружейники на стоянке с трудом от замка оторвали. В общем, страха за этот полет нам пришлось натерпеться.
   "1 мая. Вот мы и встретили первый военный май!
   Вчера Преображенский, Пятков, Ребриков и я ездили в Ленинград на торжественное собрание..."
   В Ленинградский Дом Красной Армии прибыли представители армий, дивизий, полков, кораблей. Большинство явились прямо с передовой. Лица у всех обветренные, суровые. На гимнастерках и кителях боевые медали и ордена.
   Нас пригласили в президиум. В комнате около сцены увидели Хохлова и Челнокова. С Хохловым беседовал какой-то мужчина солидного телосложения, в морском темно-синем кителе с нашивками бригадного комиссара.
   Преображенский с ним поздоровался, что-то тихонько сказал и к нам повернулся.
   - Полюбуйтесь, орлы, на этого человека! Приглядитесь к нему хорошенько. Он за Советскую власть боролся в гражданскую. Потом большим писателем стал. "Оптимистическую трагедию", "Первую конную" видели? Фильм замечательный "Мы из Кронштадта" смотрели? Уже догадались, наверное? Да, это все написано им. Знакомьтесь, наш военный трибун и писатель Вишневский.
   - Вы бы полегче, пожалуй, Евгений, - с мягким укором вмешался бригадный комиссар. - Я - человек, могу загордиться.
   - Вам, Всеволод Витальевич, это уже не грозит, - рассмеялся полковник. - Слава вас давно закалила. Коль не испортились в молодости, то теперь и при желании не сумеете. А это мои гвардейцы, - представил он нас писателю. - Хоть без усов, но народ молодецкий. Лупят фашистов со злостью, с задором. Каждый за сотню вылетов сделал. Может, когда и о них напишете?
   - Я?.. С удовольствием. Но, думаю, они сами напишут, - с какой-то искренней, подкупающе теплой улыбкой ответил Вишневский. - Тема уж больно завидная. Прямо симфония смелости, мужества. Только она специфичная, трудная. А профессиональный писатель знаком с жизнью летчиков понаслышке. Большое, правдивое полотно здесь напишет лишь тот художник, кто с вами в военном котле поварится, с воздушной стихией сроднится. Эту симфонию нужно до боли выстрадать, собственным сердцем прочувствовать. Кто, кроме вас, ее с подлинным чувством пилота раскроет? Кто в нее вложит тот пыл, страсть и отвагу, которые вас в поднебесье на подвиг толкают?! Вы, например, обернулся он вдруг в мою сторону. - Может быть, чувствуете потребность рассказать окружающим о величии подвига ваших товарищей?
   Ошеломленный внезапным вопросом, я растерялся, не знал, что ответить... Он, видно, понял мое состояние и, усмехнувшись, продолжил:
   - Может, не вы, а кто-то другой. Может, не все, но один или два за перо непременно возьмутся. Это продиктуется неуемной душевной потребностью рассказать о себе, о товарищах. Такое к кому-то придет обязательно. Ну, а уж мы, писатели, если нужно, им в этом поможем...
   Раздался последний звонок. Нас пригласили на сцену. Разговор прекратился. Вишневский сел рядом с Хохловым у самой трибуны. Я любовался его простым, открытым лицом, черными с проседью волосами и думал: "Вот она, глыба ума и таланта! Сколько в нем опыта, силы и знаний, уменья так цельно и ясно выложить мысль на бумагу, оживить, вдохнуть в нее душу, сделать мыслящей, говорящей. Сколько в нем воли, терпенья, усидчивости. Пишет ночами, лист за листом, день за днем, год за годом... Такое у меня не получится. Я даже матери листик один написать собираюсь неделю..."
   "10 мая. Погода установилась на редкость теплая. После суровой голодной зимы ленинградцам такая весна как подарок. Мы уже загораем на солнышке. Дни стали длинные, а ночи - короткие, поэтому боевая нагрузка заметно снизилась. На ближние цели еще успеваем слетать по два раза. А если бомбим объекты в глубоком тылу, то темного времени на один полет не хватает. Приходится засветло и взлетать, и садиться.
   Живем в семи километрах от аэродрома в дачном поселке у Ленинграда. На северной его оконечности, там, где Дорога жизни пересекается с другой дорогой стоит двухэтажный особнячок с резными верандочками и небольшой остроконечной башенкой. Говорят, до войны здесь в уютных семейных комнатах отдыхали работники горпищепрома. Сейчас Ленинград заблокирован фашистами, и горпищепром, наверное, ликвидирован. Поэтому домик временно заняли мы..."
   Сегодня, отоспавшись после полетов, как всегда, разбрелись по просторному дачному дворику. Над поселком стояла дремотная, удивительно мирная тишина. Солнце, словно раздобрившись, жарко грело парную весеннюю землю, наливало живительной силой разбухшие, уже давшие первую зелень древесные почки. Казалось, кругом все расплавилось в душном пахучем мареве. Обнажившись до пояса, мы позагорали на садовых скамейках, подставляя палящим лучам иззябшую за зиму, иссиня-белую кожу.
   "20 мая. Говорят, человек привыкает к любой обстановке. Это, пожалуй, правильно. Мы, например, уже свыклись с войной и не можем представить себя в другом состоянии. Даже наша боевая работа вошла в определенную, привычную колею, проводится по установленному распорядку. Летаем мы только ночью. Поэтому в 17 часов нам ставят задачу; в 19.00 - начинается ужин; в 20.00 садимся в автобус и едем на аэродром; в 20.30 - уточнение задачи на командном пункте; с 21.00 до 22.00 - вылет на боевое задание. Полеты заканчиваются между тремя и четырьмя часами утра, после чего мы завтракаем и отсыпаемся до обеда.
   Так живем и летаем почти каждые сутки. Меняются только названия целей, боевая нагрузка и очередность полетов. Все остальное регламентируется режимом..."
   С одной стороны, это очень удобно. От командира полка и до моториста все знают, когда и что нужно делать, без дополнительных указаний выполняют работы и своевременно отдыхают.
   Но, с другой стороны, в работе по четкому графику для нас таится большая опасность. Ночи-то стали короткими. Возвращаемся мы, как правило, через Финский залив, пролетая с рассветом через "ворота" шириной около двадцати и длиной пятьдесят километров. Один за другим мы висим в этой узкости по восемь-девять минут. Внизу под тобой - вода, сверху - небо, с севера - финны, а с юга - фашисты. Врагу выставить здесь воздушный патруль самое милое дело. Аэродромы под боком. С рассветом посты наблюдения просматривают эту "кишку" от одного берега до другого. И через пару ночей от нашего полка только крохи останутся...
   А задумался я над этим после вчерашнего случая. Бомбили мы причалы и склады в морской базе Котка. Зенитный огонь там сильнее, чем в Хельсинки. При отходе один из снарядов разорвался чуть ниже правой моторной гондолы. Осколки ударили по крылу, фюзеляжу и перебили тягу правого сектора газа. Мотор сразу же перешел на малые обороты и перестал управляться. Домой пришлось добираться только на левом. Повреждение меня почти не волновало. Бензобаки течи не дали. Машина была уже легкая, могла лететь без снижения и хорошо слушалась рулей. Правда, скорость пришлось держать минимальную. Поэтому к нашим воротам я прилетел с опозданием, когда восходившее солнышко уже золотило перышки тоненьких облаков. Картина такая, что залюбуешься. Вдруг в наушниках голос штурмана:
   - Командир! Впереди, левее и выше, - два "мессера"!
   Глянул: действительно, "мессершмитты" на полосочке светлого неба, как на экране, просматриваются. Направляются курсом к финскому берегу. Пока нас не видят.
   Конечно, я немного струхнул. Самолет-то и так еле держится. "Ну, думаю, - именно вас нам сейчас не хватает. Если заметят, добьют обязательно..."
   Толкнул я штурвал от себя, разогнал самолет и к самой воде прижался. Внизу на рассвете значительно темнее. И проскочил просто чудом у них за хвостами к Кронштадту.
   После этого и задумался: "Почему вражеские истребители оказались в заливе на утренней зорьке? Им в это время делать там нечего. Может, случайно - тогда волноваться не следует. А если с намерением?.."
   "21 мая. Перед обедом встретил полковника и поделился своими сомнениями. Он, как всегда, улыбнулся с хитринкой, хлопнул ладонью меня по плечу и сказал:
   - Правильно мыслишь, лейтенант. Твое боевое донесение я внимательно прочитал. Только запоздали фашисты закрыть нам ворота. Тогда, на рассвете, они не один, а два патруля над заливом повесили. Ты задержался над Коткой, поэтому с одним из них встретился. Остальные наши бомбардировщики до их прилета успели через узкую часть проскочить. Мы же вам интервал между взлетами на пять минут сократили. Боевой порядок полка стал вдвое плотнее. От этого и график пролета ворот изменился, все успели пройти через них в темноте".
   "25 мая. Третьи сутки сидим на земле. Хмурые низкие облака нескончаемой пеленой закрывают весеннее солнце, поливают раскисшую землю мелкими брызгами теплой мороси. Вчера прилетели еще восемь экипажей. Неожиданно в их числе обнаружились мои однокашники по училищу: Николай Деревянных и Иван Зотов. Встретились как родные, почти до утра вспоминали курсантские годы и разбросанных войной товарищей.
   Из других прилетевших летчиков выделяется гвардии лейтенант Шаманов. Все уважительно величают его Иваном Гавриловичем. А лейтенантские нашивки ни в коей мере не гармонируют с энергичным умным лицом и кряжистой фигурой тридцатипятилетнего мужчины. Призвали его из Полярной авиации. Летает он уже более пятнадцати лет, отличается отработанной техникой пилотирования, особенно в сложных условиях.
   Наконец-то вместе с Червонооким появился и Федор Волковский. За этот период он раздобрел и приобрел еще более внушительную осанку.
   Полковник Преображенский зашел на веранду, увидел нас всех и засветился от удовольствия. Два месяца назад мы прилетели сюда всего пятью экипажами. Теперь же в двух эскадрильях более двадцати экипажей дальних бомбардировщиков-торпедоносцев. Да во второй эскадрилье скоростных бомбардировщиков на аэродроме Гражданка - девять экипажей. Сила немалая. От удара таким кулаком любому объекту не поздоровится..."