Страница:
"16 октября. Как быстро и неожиданно меняется обстановка. Вчера я писал, что противник активности не проявляет, а сегодня затишье у нас закончилось. Фашисты нанесли внезапный удар по левому флангу 54-й армии. Пехота не устояла и начала отходить.
Комиссар говорит, что это наступление вот-вот захлебнется, что враги нанесли лишь демонстративный удар, а для серьезной наступательной операции сил у них здесь недостаточно".
"19 октября. Под Москвой обстановка все более осложняется. Фашисты захватили Малоярославец, Боровск, Можайск. На карте начальника штаба направления их ударов обозначены синими стрелами. Словно щупальца гигантского спрута, они тянутся к сердцу нашей Отчизны.
Когда мы рассматривали карту, из висевшего на стене репродуктора вдруг донеслись слова незнакомой песни:
...И врагу никогда не добиться,
Чтоб склонилась твоя голова,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!..
Бодрый темп марша словно окрылил, вдохнул уверенность в скорой победе. Дорогая моя столица! Враг почти у ворот. Но народ борется и победит!..
Конечно, это пока лишь надежды. Противник нас атакует и под Москвой, и на Волхове. Похоже, что здесь, у Ладоги, командующий группой армий "Север" генерал-фельдмаршал фон Лееб решил окружить Ленинград еще одним блокадным кольцом. Наши солдаты пока не могут сдержать наступления фашистов. А мы, как назло, сидим в ожидании летной погоды и ничем им не можем помочь..."
"23 октября. Вместо букв рука с трудом выводит каракули. Позавчера, во время аварии, я разбил самолет, сильно поранил штурмана и повредился сам. Чувствую себя отвратительно: головные боли не прекращаются, в ушах непрерывный звон. Что будет дальше, пока не знаю..."
После выхода из столовой нас ослепляет ночная темнота. Морозный ветер обжигает кожу лица, колет глаза невидимыми снежными иголками. Петляя по частым извилина" узкой тропинки, капитан Ковель старательно вышагивает впереди. Его спина то скрывается в темноте, то появляется вновь между стволами деревьев. Около закутанного в тулуп часового он замедляет шаги и, нащупав ногами ступеньки, как бы проваливается под землю.
На КП Ковель быстро вешает куртку и зябко сутулит угловатые плечи. Оторвавшись от карты, командир и комиссар поворачиваются к нам. Быстрыми и четкими штрихами батя рисует на карте стрелу, острие которой вонзается в линию обороны наших наземных войск.
- На этом участке противник наносит главный удар, - дает пояснения комиссар. - Сюда подтянул он и основную массу своей артиллерии. После полуночи ожидается улучшение погоды. К этому времени необходимо иметь точные данные об интересующих нас объектах.
- Ваша задача по вспышкам выстрелов выявить расположение батарей, дополняет его командир. - Полетите на моем самолете. Бомбить разрешаю только танки, да и то не в ущерб выполнению основного задания.
* * *
Шеремет почти непрерывно подкачивает воздух компрессором, но мотор почему-то не запускается. При каждой попытке винт с шипением проворачивается на несколько оборотов и останавливается. Безнадежно махнув рукой, инженер эскадрильи Денисов спрыгивает со стремянки на землю.
- Застоялся, как конь у худого хозяина, - сердито выговаривает он технику самолета. - Быстро накиньте чехол и проверьте пусковое магнето. Да следите за радиатором! Если остынет, немедленно слейте воду.
- Значит, вылет не состоится?
Обернувшись ко мне, Денисов неопределенно пожимает плечами.
- Может, мою запустим? Она по приказу в резерве.
- Твою? - усмехается инженер. - Шутник же ты, парень. Она как осиновый лист трясется, а ты ночью поднять ее хочешь.
- Попробую запустить. Один разочек слетаю. А вы тем временем эту исправите.
- На самолете мотор прогрет, бомбы подвешены, однако советую - доложи командиру.
- Пока доберемся до телефона, время упустим.
- Смотри, пилот! Тебе сверху виднее...
В этот раз мотор запускается с первой попытки. На малых оборотах тряска не ощущается. При прогреве на средних чувствую мелкую дрожь на штурвале. Так было и в предыдущих полетах.
- Ну, сыпок, как делишки? Может, выключим это чудо да бегом к телефону? Заодно и погреемся, - говорит инженер встревоженным голосом.
- Рад бы, папаша, да нужно лететь...
Стартер включает зеленый фонарик. Начинаю разбег. Тряска машины ощущается незначительно. Слева один за другим проносятся направляющие огни. Самолет бежит все быстрее. Он уже должен набрать необходимую скорость и оторваться. Плавно тяну штурвал, но машина продолжает бежать по земле. Впереди остался один фонарь - ограничитель длины разбега. За ним, на границе аэродрома, начинается лес. Промелькнув, огонек исчезает за левым крылом. Мотор выключать уже поздно. Чуть отпускаю, затем энергично беру штурвал на себя. Самолет отрывается. Тут же мелкая дрожь на штурвале превращается в сильную тряску. Упершись ногами, еле удерживаю педали. Стрелка высотомера чуть движется вверх. Скорее чувствую, чем ощущаю касание веток о днище лодки. Скорость у самолета самая минимальная. Чтобы ее увеличить, на высоте тридцать метров перевожу машину в горизонтальный полет. Из мотора снопами сыплются искры, непривычными вспышками освещают приборную доску. Такого еще не случалось. Необходимо садиться немедленно. Но куда? Прямо по курсу город. Мы уже над его окраиной. Под нами в затемненных домах находятся люди...
На развороте машина не может держать высоту и тихонько снижается. Впереди, чуть левее, виднеется белое поле. К нему подлетим через две-три минуты. Внизу - освещенные яркими искрами вершины огромных деревьев. Они как магнитом притягивают машину. Тряска становится нестерпимой. Стрелки приборов мечутся по циферблатам. Их показания прочитать невозможно. Но белое поле почти уже рядом. Еще десять - пятнадцать секунд и...
Громкий скрежет в моторе на миг сотрясает машину. Его гул обрывается. Внезапно возникшая тишина будто давит на барабанные перепонки. Самолет зависает над темнотой и, кренясь на крыло, стремительно валится вниз, куда-то в бездонную пропасть...
Чувствую, что лежу на постели под одеялом. В горле стоит тошнота. Сильно болит переносица. Сквозь неплотно прикрытые веки вижу Кистяева. Опершись локтем о спинку кровати, он сидит неподвижно около моих ног. Неужели мы живы? Нужно бы расспросить поподробнее. Но губы распухли и почти не шевелятся.
- Что с Николаем?
- Шеремет в хирургической. У него перелом ноги, ключицы и, кажется, ребер, - с готовностью отвечает Дим Димыч.
- А твое самочувствие?
- В основном отделался легким испугом. Самолет зацепил за деревья левым крылом. При ударе меня из кабины в сугроб выкинуло. Комбинезон порван здорово, а на теле ни единой царапины.
- Здесь-то мы как очутились?
- Неужели не помните? Выбрался я из сугроба и стон услыхал. Кинулся штурман лежит. Его с пулеметной турелью метров на двадцать отбросило. Тогда я вас искать начал. Откопал в снегу, под обломками. Думал, что умерли. Потом, гляжу, вы очнулись, к штурману подошли, из резиновой лодки и весел носилки ему смастерили... Вторично сознание вы потеряли, когда в госпиталь нас привезли. Доктор сказал: "Прямой удар в голову, перелом надбровной дуги и сильное сотрясение мозга..."
Выходит, после аварии я разговаривал, двигался. Даже штурману помогал, нес его на носилках до самой дороги. А в памяти это не сохранилось.
* * *
Голос у капитана Климова дрожит от негодования. Он стремительно вышагивает по землянке, возбужденно размахивая руками.
- Кто разрешил вам покинуть госпиталь? Вы еле стоите. Лоб разбит, глаз завязан. А одежда на что похожа?
Стараясь казаться спокойным, я молча слежу за ним одним глазом. Климов остался за командира эскадрильи.
- Об аварии доложено командующему ВВС. За самовольный вылет на неисправной машине он решил предать вас суду военного трибунала. Это вам ясно?
- Так точно, товарищ капитан. Потому я и прибыл.
- Вы что же, считаете решение неправильным?
- Нет, не считаю. Но...
- "Но" говорить уже поздно. Приказ нарушен, самолет разбит, штурман тяжело ранен. Вы понимаете, как необходимы сейчас для фронта каждый самолет и каждый боевой экипаж?
- Понимаю. Хотелось сделать как лучше...
- Это не оправдание, - перебивает Климов. - И не советую искать отговорок.
* * *
Майор Баканов смотрит на меня не мигая. Чувствую, как по позвоночнику медленно скатываются капельки пота.
- Значит, именем закона к восьми годам лишения свободы? - медленно выговаривает он, переводя взгляд на Ковеля.
- Именно так, - вздохнув, отвечает начальник штаба, - но без поражения в правах, с временной заменой тюремного заключения отбыванием на фронте.
- Что ж, трибунал остается трибуналом, - будто сам для себя повторяет батя. - Его приговор не обсуждать, а выполнять нужно.
Отвернувшись, он подошел к комиссару.
- К Шеремету сейчас поедем орден ему вручать. Хоть наградой порадуем парня. А твой, - повернулся он снова ко мне, - обратно в штаб ВВС вернуть приказали. Вот взгляни на него и подумай...
* * *
Над искрящимся, плотно утрамбованным полем аэродрома слабый ветер несет снежинки. Около опушки, распластав ребристые крылья, темно-серой громадой высится четырехмоторный ТБ-3. Стоя почти у трапа, мы наблюдаем за погрузкой раненых. Обляпанные белой известью санитарные машины почти непрерывно подъезжают со стороны дороги. Снующие цепочкой солдаты быстро подхватывают носилки и, осторожно ступая по трапу, исчезают за дверью огромного фюзеляжа.
Стараясь не пропустить Николая, мы вглядываемся в каждого раненого. Молодые и старые, бородатые и безбородые, они беспомощно смотрят на нас и, принимая зн членов экипажа, тревожно наблюдают за каждым нашим движением. От их настороженности мне становится не по себе. Наконец пожилой седобородый солдат, по-хозяйски оглядев меня с головы до пяток, попросил закрутить козью ножку.
- Ты, сынок, не из летчиков будешь? - опросил он тревожно.
- Нет, папаша, - ободряюще откликнулся я, - не из летчиков. Мы товарища своего провожаем.
- Вот это подходяще, - выдохнул он успокоение. - А то я совсем испугался лететь-то. Вид у тебя, пожалуй, похуже, чем у меня, ненадежный больно. Нешто в твоем обличье с такой махиной управишься?
После этого разговора, чтобы не пугать отлетающих, я наблюдаю за погрузкой со стороны.
- Тут он! - радостно кричит мне Дим Димыч. - Сейчас мы с Иваном его к штурманам отнесем. С ребятами я договорился.
Отказавшись от услуг санитаров, мы вносим Николая в самолет. К сожалению, неуклюжие носилки в штурманской кабине не умещаются. Пришлось выбирать место в "люксе", напоминающем длинный сарай с гофрированными железными стенками.
- Бросьте вы суетиться, - с вымученной улыбкой говорит Николай и болезненно морщится, косясь на переломанную ногу. - Ставьте вот тут. А то и проститься по-человечески не успеем.
- Срастается? - спрашивает Кистяев, заботливо поправляя сползшее одеяло.
- Врачи говорят - срастается, только короче будет.
- Ты не переживай, - успокаивает его Кудряшов. - Еще и повоюем и потанцуем.
Наклонившись, крепко прижимаюсь губами к растрескавшимся губам Николая.
- Прощай, Коля. Не поминай лихом.
- Неужели не свидимся? - смахивает Николай заблестевшие слезы...
* * *
Повернувшись на скрип открываемой двери, майор Баканов встает и, шагнув навстречу, кладет ладонь на мое плечо.
- Ну, штрафник, как дела? Доктора говорят, на здоровье не жалуешься. Однако видок у тебя...
Покачав головой, он смотрит мне прямо в глаза. Лицо у него простое, открытое. И мягкая, ободряющая улыбка. Но сейчас улыбаются только губы, а голубые глаза глядят испытующе-строго, словно подчеркивают серьезность момента.
Эх, батя!.. Как бы хотелось с глазу на глаз излить тебе свою душу, все-все, что в ней накопилось! И ты бы меня обязательно понял. Ты должен понять! Но, к сожалению, мы не одни. А на людях разве скажешь...
А командир уже больше не улыбается. Его глаза смотрят в упор. Чувствую: он меня понял, без слов ощутил мою боль, разгадал несказанное.
- Насчет приговора давай решим так, - заговорил он. - То, что тебя осудили да вдобавок лишили ордена, не только наказание, но и наука. От такого урока правильный человек возьмет многое, на всю жизнь. А наказание штука не вечная. Исправится человек, искупит вину, и снимут с него это тяжкое бремя.
Его глаза опять стали привычно суровыми. Медленно разжав пальцы, он отпускает мое плечо.
- Военный трибунал согласился с нашим ходатайством и разрешил оставить тебя в эскадрилье. Люди тебя осудили, но доверия не лишили. А это великая честь. Ее нужно уметь ценить. Надеюсь, мы в тебе не ошиблись. Понял?..
"1 ноября. Наконец-то все определилось. Для снятия судимости нужно сделать не менее тридцати успешных боевых вылетов, после чего трибунал еще раз заслушает мое дело.
Вчера на партийном собрании коммунисты прямо и справедливо осудили мое поведение. Выло больно и стыдно слушать их обвинения в том, что я увлекся успехами, переоценил свои силы, в результате разбил боевую машину и вывел из строя прекрасного штурмана. Но тут же я понял, что нет и не будет большего счастья, чем счастье, когда тебя окружают, когда в тебя верят настоящие боевые товарищи. Меня покарали жестоко, но не бросили одного, не исключили из партии, а дали наказ искупить вину в кровопролитной борьбе с врагами. Прав батя - мне верят. И я оправдаю это доверие. Завтра принимаю машину и начинаю полеты. Самочувствие пока неважнецкое. От раны на лбу сильно болит голова и почти непрерывно звенит в ушах. Но сидеть сейчас некогда.
На нашем участке фронта положение тяжелейшее. Захватив Погостье, Оломну и Городище, фашисты рвутся к Волховстрою и Тихвину. Если они подойдут к Новой Ладоге, положение ленинградцев еще больше ухудшится. Без хлеба, без поддержки по озеру они погибнут от голода. Сейчас здесь, под Волховом и под Тихвином, решается судьба Ленинграда. Наша пехота не отступает. Она буквально исходит кровью и гибнет, Но враг наседает. Он движется дальше и дальше..."
"2 ноября. Прилетел из Ленинграда Владимиров. С командиром отряда старшим лейтенантом Зориным он перегнал из ремонта мою боевую "старушку". Зарулив на стоянку, Зорин попросил выгрузить из самолета ленинградских детишек, которых ему посадили перед вылетом из Гребного порта. Когда я пролез в отсек лодки, то не поверил глазам. Укутанные в одеяла и шерстяные платки, плотно прижавшись друг к другу, ребятишки не двигались. Их исхудавшие личики были похожи на восковые. Только запавшие, тусклые глазенки смотрели на меня печально и недоверчиво...
Вот он - блокадный голод. В течение полутора месяцев по сто двадцать пять граммов хлеба в сутки. И больше ничего. Ни молока, ни сахара, ни круп, ни картофеля. Только кусочек ржаного хлеба, а потом леденящий холод нетопленных помещений...
Помню, взяв на руки ближайшего малыша, я не почувствовал его веса. В ворохе одежды с трудом прощупывалось истощенное тельце. Передав его Кистяеву, я нагнулся за следующим. Так передавая детишек одного за другим по цепочке, мы моментально перегрузили ребят в подъехавшую машину. Провожая взглядом автобус, Дим Димыч схватился за голову и прошептал:
- Ужас! Это же ужас!..
- В Питере и не такое можно увидеть, - угрюмо добавил Владимиров. - По четвертушке - двести пятьдесят граммов ржаного хлеба положено только рабочим. Всем остальным, в том числе и детишкам, выдают по осьмушке - сто двадцать пять граммов. Располневших людей в Ленинграде не встретите. Разве только отечных. От голода все исхудали. На иных смотреть даже боязно. Идут и от ветра шатаются. Улицы замело. Паровое отопление не действует. Водопровод и канализация заморожены. Обстрелы сменяются бомбежками, бомбежки обстрелами. Одни умирают от голода, другие - от ран и ожогов. Но люди все это выдерживают. В городе никакой паники. Дисциплина железная. Пожарники и добровольцы тушат пожары, разбирают завалы, извлекают из-под обломков убитых и раненых. Рабочие, не считаясь ни с чем, трудятся на заводах и фабриках. Глядел я на них и диву давался, - продолжил он, оживляясь. - По цеху идут еле ноги переставляют. А работать начнут, будто новые силы у них появляются. Бомбы, снаряды рвутся на улице - от станков не отходят. Спят в цехах: по углам, на столах, где придется, силу свою сберегают. Чуть отдохнут - и снова к станку. У нас, говорят, не так, как в тылу. Там делают "все для фронта", а здесь мы сами на фронте. Да вы на нашу "старушку" взгляните. Сделали так залюбуешься!..
Машину я облетал. Сделали ее ленинградцы действительно замечательно. А штурманом в наш экипаж назначили старшего лейтенанта Петра Голенкова. Как только он появился в землянке, мне сразу вспомнился Николай Шеремет.
- Обиды я не имею, - сказал Николай тогда на прощание. - Все и всегда мы делали вместе. И воевали не хуже других. В этот раз подвела нас машина. А если б не подвела?..
В нем потерял я не только прекрасного штурмана, но и самого верного друга, бесстрашного боевого товарища.
"4 ноября. Сегодня ночью тремя успешными боевыми вылетами открыл свой новый боевой счет. В четвертом вылете задание не выполнил из-за сильной головной боли..."
Артиллерийскую батарею в районе деревни Замошьо мы засекли до перелета через линию фронта. Далеко впереди в ночной темноте яркие вспышки орудийных выстрелов сверкали как молнии. Набрав высоту над своей территорией и убрав газ, мы бесшумно спланировали прямо на вражескую позицию. Ничего не подозревая, не соблюдая никакой маскировки, фашисты вели интенсивный беглый огонь. Наверное, наши бомбы упали на них как снег на голову. Прицелился Голенков хорошо, и шести стокилограммовых фугасок оказалось достаточно. В течение ночи батарея больше не сделала ни одного выстрела.
Второй и третий вылеты выполнил в паре с капитаном Гончаренко. На участке Посадниково, Андреево было обнаружено интенсивное движение фашистских автоколонн. Действительно, по укатанной снежной дороге машины двигались почти непрерывным потоком. Бомбили их с бреющего полета с индивидуальным прицеливанием. Промахнуться в таких условиях невозможно. Сбросили двадцать четыре осколочно-фугасные бомбы и расстреляли восемь тысяч патронов. Зафиксирован результат: три пожара, из них два со взрывами.
В четвертый раз мы снова вылетели одиночным экипажем, уже перед самым рассветом. При подлете к линии фронта шум у меня в ушах стал усиливаться и появилась сильная боль в переносице. Так продолжалось с минуту. Затем послышался треск в ушах, и я начал слепнуть: цифры на шкалах приборов утратили четкость своих очертаний, а топкие стрелки расплылись, растворились на фоне бесформенных циферблатов. Он нервного напряжения я сразу покрылся холодным потом и немедленно развернулся на аэродром. Вскоре начался рассвет, и видимость ориентиров улучшилась.
После посадки на КП не пошел. Там, посмотрев на меня, сразу бы обо всем догадались. С аэродрома по телефону доложил капитану Ковелю, что принял решение вернуться из-за недостатка темного времени. Когда добрел до землянки, зрение снова улучшилось, но переносица ныла и голова буквально раскалывалась. Однако уснул моментально, и после отдыха самочувствие вошло в норму.
"7 ноября. 24-я годовщина Великого Октября!
У нас на дворе бушует метель, из землянки носа не высунешь, а в Москве состоялся военный парад, и войска прямо с Красной площади направились в бой на защиту столицы.
В передаче по радио Левитан своим выразительным голосом донес до нас несгибаемую волю тех, кто сегодня у Мавзолея вождя дал священную клятву народу и партии: победить или умереть.
Радиосообщение мы слушали молча. Наверное, каждому вспомнились праздничные ноябрьские дни, заполненные ликованием многолюдных демонстраций, улыбками друзей, шутками, ярким сиянием уличных иллюминаций...
Кажется, все это было только вчера. А сегодня перед нами противник германский фашизм, и его гигантская военная машина еще не сломлена.
На нашем фронте положение все более осложняется. Враг упорно продвигается к Волховстрою. Вчера и позавчера мы бомбили скопления его войск в районе деревень Влоя, Хотово, Вындин-Остров, Зеленец. Экипаж Павла Колесника удачно отбомбился по железнодорожному эшелону с боеприпасами. После ударов Гончаренко, Блинова и Кудряшова возникли большие пожары.
За эти две ночи мой экипаж сделал еще девять вылетов. Несмотря на огромное напряжение, мое самочувствие было нормальным. Шум в ушах иногда усиливался, но голова не болела".
"9 ноября. Фашисты ворвались в Тихвин и перерезали последнюю железнодорожную магистраль, по которой из Вологды к Ладоге поступали грузы для Ленинграда. Теперь и мы почти в окружении".
"10 ноября. Обстановка на фронте так осложнилась, что ночью, несмотря на метель, мы бомбили фашистов, и командующий 54-й армией объявил нам свою благодарность..."
Мы только закончили ужинать, как вбежавший посыльный передал приказание всем экипажам прибыть на КП.
Ночной бор встретил нас какой-то особенной, сказочной тишиной. Дувший до этого резкий порывистый ветер утих, но снегопад продолжался, и погода пока оставалась нелетной. Поэтому неожиданный вызов был непонятее и породил неприятное чувство тревожного недоумения.
В просторном помещении командного пункта мы сразу заметили незнакомца. Его добротный армейский полушубок и тупоносые серые валенки выглядели на КП необычно и невольно приковывали наше внимание. Тихо переговариваясь с майором Банановым, незнакомец слегка покачивался на широко расставленных ногах, как бы разминаясь после длительного сидения. Чуть в стороне, внимательно вслушиваясь в разговор, стояли комиссар и начальник штаба.
Не дожидаясь команды, мы построились по экипажам, и командир эскадрильи представил нам командующего 54-й армией генерала Федюнинского.
Сняв с головы ушанку, генерал шагнул к строю. Выше среднего роста, смуглолицый, черноволосый, с густыми вразлет бровями, он долго глядел на нас темными строгими глазами, будто пытался проникнуть к нам в душу, прочитать наши мысли, познать наши чувства.
- Скажу вам начистоту, товарищи летчики, положение наше неважное, проговорил он негромко. Враг у Гостинополья, в тринадцати километрах от Волховстроя. Пробиваясь по левому берегу реки Волхов, он наносит главный удар в направлении станции Званка, с последующим его развитием в сторону Новой Ладоги. Фашисты рвутся вперед, так как выход на ладожский берег сулит им быстрый захват Ленинграда и высвобождение огромного количества сил для развертывания на московское направление. От нас зависит судьба Ленинграда, и мы должны совершить невозможное: устоять и отбросить врага от Ладоги. Пехота дерется за каждую пядь земли. Сегодня ей очень нужна поддержка. Солдат должен чувствовать, видеть, что он не один, что рядом плечом к плечу стоят наши летчики. Сейчас погода нелетная, но наш долг, наша совесть требуют свершения подвига. Того, кто согласен лететь добровольно, я попрошу выйти из строя.
Командующий умолк, и в тот же момент весь строй сделал шаг вперед. Исполненный без команды, но четко, по-строевому, он гулким ударом разрубил возникшую тишину, как бы заполнил тревожную паузу...
* * *
Над аэродромом стоит разноголосый гул прогреваемых моторов. Около самолетов снуют механики, техники, оружейники. Одни торопливо подкатывают бомбы, снаряжают взрыватели, укладывают патронные ленты. Другие осматривают механизмы, проверяют заправку, счищают снег с крыльев. Каждый занят своим делом. Несмотря на непогоду, кипит напряженная фронтовая жизнь.
Тут же, в стартовом домике, командир дает нам последние указания:
- Каждому вылетать по готовности. Бомбить только при полной уверенности, что избранная цель - это противник. Для предотвращения столкновений бортовые навигационные огни выключать кратковременно, при выполнении противозенитного маневра. Для выхода на аэродром использовать свет посадочного прожектора, луч которого будет периодически направляться в зенит.
...И вот мы в воздухе. После пролета последнего светового ориентира перехожу на пилотирование по приборам. Высунувшись из кабины, Голенков наклоняется то вправо, то влево. Чувствую - он ищет землю. Но густая снежная пелена окружает машину со всех сторон. Поняв безнадежность этих попыток, он перестает суетиться и усаживается на сиденье. Я тоже пока не волнуюсь. В таком снегопаде можно увидеть только освещенные объекты: пожары, прожекторы, фары автомобилей, вспышки орудийных выстрелов, трассы пуль и снарядов, а они будут там, у линии фронта.
Вдруг Голенков поднимает руку, что означает "внимание". Опустив ее, он указывает направление: немного правее курса. Действительно, там появилось какое-то серое пятнышко. Но мне нельзя долго всматриваться, отвлекаться от пилотажных приборов. Высота всего двести метров. Малейшее упущение, и мы врежемся в землю. По мере сближения пятно увеличивается, становится красноватым. Небольшим доворотом привожу его в поле зрения. Конечно, это пожар. Не костер, не включенные фары автомашины, а только огромный огненный факел может выглядеть в снегопаде вот таким багрово-серым пятном. А пламя становится ярче и ярче. Теперь уже различимы горящие здания.
- Фронт! - кричит Петр, заглядывая в мою кабину.
- Не торопись делать вывод! Деревня, возможно, наша. Подожжена артиллерией. Не отбомбись по своим!
Еще минута - и мы почти над пожаром. Разбушевавшееся пламя буквально пожирает деревенские строения. Горящая крыша огромного сарая проваливается на наших глазах. Вместе с огненными языками в небо вздымаются снопы ярких искр.
Комиссар говорит, что это наступление вот-вот захлебнется, что враги нанесли лишь демонстративный удар, а для серьезной наступательной операции сил у них здесь недостаточно".
"19 октября. Под Москвой обстановка все более осложняется. Фашисты захватили Малоярославец, Боровск, Можайск. На карте начальника штаба направления их ударов обозначены синими стрелами. Словно щупальца гигантского спрута, они тянутся к сердцу нашей Отчизны.
Когда мы рассматривали карту, из висевшего на стене репродуктора вдруг донеслись слова незнакомой песни:
...И врагу никогда не добиться,
Чтоб склонилась твоя голова,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!..
Бодрый темп марша словно окрылил, вдохнул уверенность в скорой победе. Дорогая моя столица! Враг почти у ворот. Но народ борется и победит!..
Конечно, это пока лишь надежды. Противник нас атакует и под Москвой, и на Волхове. Похоже, что здесь, у Ладоги, командующий группой армий "Север" генерал-фельдмаршал фон Лееб решил окружить Ленинград еще одним блокадным кольцом. Наши солдаты пока не могут сдержать наступления фашистов. А мы, как назло, сидим в ожидании летной погоды и ничем им не можем помочь..."
"23 октября. Вместо букв рука с трудом выводит каракули. Позавчера, во время аварии, я разбил самолет, сильно поранил штурмана и повредился сам. Чувствую себя отвратительно: головные боли не прекращаются, в ушах непрерывный звон. Что будет дальше, пока не знаю..."
После выхода из столовой нас ослепляет ночная темнота. Морозный ветер обжигает кожу лица, колет глаза невидимыми снежными иголками. Петляя по частым извилина" узкой тропинки, капитан Ковель старательно вышагивает впереди. Его спина то скрывается в темноте, то появляется вновь между стволами деревьев. Около закутанного в тулуп часового он замедляет шаги и, нащупав ногами ступеньки, как бы проваливается под землю.
На КП Ковель быстро вешает куртку и зябко сутулит угловатые плечи. Оторвавшись от карты, командир и комиссар поворачиваются к нам. Быстрыми и четкими штрихами батя рисует на карте стрелу, острие которой вонзается в линию обороны наших наземных войск.
- На этом участке противник наносит главный удар, - дает пояснения комиссар. - Сюда подтянул он и основную массу своей артиллерии. После полуночи ожидается улучшение погоды. К этому времени необходимо иметь точные данные об интересующих нас объектах.
- Ваша задача по вспышкам выстрелов выявить расположение батарей, дополняет его командир. - Полетите на моем самолете. Бомбить разрешаю только танки, да и то не в ущерб выполнению основного задания.
* * *
Шеремет почти непрерывно подкачивает воздух компрессором, но мотор почему-то не запускается. При каждой попытке винт с шипением проворачивается на несколько оборотов и останавливается. Безнадежно махнув рукой, инженер эскадрильи Денисов спрыгивает со стремянки на землю.
- Застоялся, как конь у худого хозяина, - сердито выговаривает он технику самолета. - Быстро накиньте чехол и проверьте пусковое магнето. Да следите за радиатором! Если остынет, немедленно слейте воду.
- Значит, вылет не состоится?
Обернувшись ко мне, Денисов неопределенно пожимает плечами.
- Может, мою запустим? Она по приказу в резерве.
- Твою? - усмехается инженер. - Шутник же ты, парень. Она как осиновый лист трясется, а ты ночью поднять ее хочешь.
- Попробую запустить. Один разочек слетаю. А вы тем временем эту исправите.
- На самолете мотор прогрет, бомбы подвешены, однако советую - доложи командиру.
- Пока доберемся до телефона, время упустим.
- Смотри, пилот! Тебе сверху виднее...
В этот раз мотор запускается с первой попытки. На малых оборотах тряска не ощущается. При прогреве на средних чувствую мелкую дрожь на штурвале. Так было и в предыдущих полетах.
- Ну, сыпок, как делишки? Может, выключим это чудо да бегом к телефону? Заодно и погреемся, - говорит инженер встревоженным голосом.
- Рад бы, папаша, да нужно лететь...
Стартер включает зеленый фонарик. Начинаю разбег. Тряска машины ощущается незначительно. Слева один за другим проносятся направляющие огни. Самолет бежит все быстрее. Он уже должен набрать необходимую скорость и оторваться. Плавно тяну штурвал, но машина продолжает бежать по земле. Впереди остался один фонарь - ограничитель длины разбега. За ним, на границе аэродрома, начинается лес. Промелькнув, огонек исчезает за левым крылом. Мотор выключать уже поздно. Чуть отпускаю, затем энергично беру штурвал на себя. Самолет отрывается. Тут же мелкая дрожь на штурвале превращается в сильную тряску. Упершись ногами, еле удерживаю педали. Стрелка высотомера чуть движется вверх. Скорее чувствую, чем ощущаю касание веток о днище лодки. Скорость у самолета самая минимальная. Чтобы ее увеличить, на высоте тридцать метров перевожу машину в горизонтальный полет. Из мотора снопами сыплются искры, непривычными вспышками освещают приборную доску. Такого еще не случалось. Необходимо садиться немедленно. Но куда? Прямо по курсу город. Мы уже над его окраиной. Под нами в затемненных домах находятся люди...
На развороте машина не может держать высоту и тихонько снижается. Впереди, чуть левее, виднеется белое поле. К нему подлетим через две-три минуты. Внизу - освещенные яркими искрами вершины огромных деревьев. Они как магнитом притягивают машину. Тряска становится нестерпимой. Стрелки приборов мечутся по циферблатам. Их показания прочитать невозможно. Но белое поле почти уже рядом. Еще десять - пятнадцать секунд и...
Громкий скрежет в моторе на миг сотрясает машину. Его гул обрывается. Внезапно возникшая тишина будто давит на барабанные перепонки. Самолет зависает над темнотой и, кренясь на крыло, стремительно валится вниз, куда-то в бездонную пропасть...
Чувствую, что лежу на постели под одеялом. В горле стоит тошнота. Сильно болит переносица. Сквозь неплотно прикрытые веки вижу Кистяева. Опершись локтем о спинку кровати, он сидит неподвижно около моих ног. Неужели мы живы? Нужно бы расспросить поподробнее. Но губы распухли и почти не шевелятся.
- Что с Николаем?
- Шеремет в хирургической. У него перелом ноги, ключицы и, кажется, ребер, - с готовностью отвечает Дим Димыч.
- А твое самочувствие?
- В основном отделался легким испугом. Самолет зацепил за деревья левым крылом. При ударе меня из кабины в сугроб выкинуло. Комбинезон порван здорово, а на теле ни единой царапины.
- Здесь-то мы как очутились?
- Неужели не помните? Выбрался я из сугроба и стон услыхал. Кинулся штурман лежит. Его с пулеметной турелью метров на двадцать отбросило. Тогда я вас искать начал. Откопал в снегу, под обломками. Думал, что умерли. Потом, гляжу, вы очнулись, к штурману подошли, из резиновой лодки и весел носилки ему смастерили... Вторично сознание вы потеряли, когда в госпиталь нас привезли. Доктор сказал: "Прямой удар в голову, перелом надбровной дуги и сильное сотрясение мозга..."
Выходит, после аварии я разговаривал, двигался. Даже штурману помогал, нес его на носилках до самой дороги. А в памяти это не сохранилось.
* * *
Голос у капитана Климова дрожит от негодования. Он стремительно вышагивает по землянке, возбужденно размахивая руками.
- Кто разрешил вам покинуть госпиталь? Вы еле стоите. Лоб разбит, глаз завязан. А одежда на что похожа?
Стараясь казаться спокойным, я молча слежу за ним одним глазом. Климов остался за командира эскадрильи.
- Об аварии доложено командующему ВВС. За самовольный вылет на неисправной машине он решил предать вас суду военного трибунала. Это вам ясно?
- Так точно, товарищ капитан. Потому я и прибыл.
- Вы что же, считаете решение неправильным?
- Нет, не считаю. Но...
- "Но" говорить уже поздно. Приказ нарушен, самолет разбит, штурман тяжело ранен. Вы понимаете, как необходимы сейчас для фронта каждый самолет и каждый боевой экипаж?
- Понимаю. Хотелось сделать как лучше...
- Это не оправдание, - перебивает Климов. - И не советую искать отговорок.
* * *
Майор Баканов смотрит на меня не мигая. Чувствую, как по позвоночнику медленно скатываются капельки пота.
- Значит, именем закона к восьми годам лишения свободы? - медленно выговаривает он, переводя взгляд на Ковеля.
- Именно так, - вздохнув, отвечает начальник штаба, - но без поражения в правах, с временной заменой тюремного заключения отбыванием на фронте.
- Что ж, трибунал остается трибуналом, - будто сам для себя повторяет батя. - Его приговор не обсуждать, а выполнять нужно.
Отвернувшись, он подошел к комиссару.
- К Шеремету сейчас поедем орден ему вручать. Хоть наградой порадуем парня. А твой, - повернулся он снова ко мне, - обратно в штаб ВВС вернуть приказали. Вот взгляни на него и подумай...
* * *
Над искрящимся, плотно утрамбованным полем аэродрома слабый ветер несет снежинки. Около опушки, распластав ребристые крылья, темно-серой громадой высится четырехмоторный ТБ-3. Стоя почти у трапа, мы наблюдаем за погрузкой раненых. Обляпанные белой известью санитарные машины почти непрерывно подъезжают со стороны дороги. Снующие цепочкой солдаты быстро подхватывают носилки и, осторожно ступая по трапу, исчезают за дверью огромного фюзеляжа.
Стараясь не пропустить Николая, мы вглядываемся в каждого раненого. Молодые и старые, бородатые и безбородые, они беспомощно смотрят на нас и, принимая зн членов экипажа, тревожно наблюдают за каждым нашим движением. От их настороженности мне становится не по себе. Наконец пожилой седобородый солдат, по-хозяйски оглядев меня с головы до пяток, попросил закрутить козью ножку.
- Ты, сынок, не из летчиков будешь? - опросил он тревожно.
- Нет, папаша, - ободряюще откликнулся я, - не из летчиков. Мы товарища своего провожаем.
- Вот это подходяще, - выдохнул он успокоение. - А то я совсем испугался лететь-то. Вид у тебя, пожалуй, похуже, чем у меня, ненадежный больно. Нешто в твоем обличье с такой махиной управишься?
После этого разговора, чтобы не пугать отлетающих, я наблюдаю за погрузкой со стороны.
- Тут он! - радостно кричит мне Дим Димыч. - Сейчас мы с Иваном его к штурманам отнесем. С ребятами я договорился.
Отказавшись от услуг санитаров, мы вносим Николая в самолет. К сожалению, неуклюжие носилки в штурманской кабине не умещаются. Пришлось выбирать место в "люксе", напоминающем длинный сарай с гофрированными железными стенками.
- Бросьте вы суетиться, - с вымученной улыбкой говорит Николай и болезненно морщится, косясь на переломанную ногу. - Ставьте вот тут. А то и проститься по-человечески не успеем.
- Срастается? - спрашивает Кистяев, заботливо поправляя сползшее одеяло.
- Врачи говорят - срастается, только короче будет.
- Ты не переживай, - успокаивает его Кудряшов. - Еще и повоюем и потанцуем.
Наклонившись, крепко прижимаюсь губами к растрескавшимся губам Николая.
- Прощай, Коля. Не поминай лихом.
- Неужели не свидимся? - смахивает Николай заблестевшие слезы...
* * *
Повернувшись на скрип открываемой двери, майор Баканов встает и, шагнув навстречу, кладет ладонь на мое плечо.
- Ну, штрафник, как дела? Доктора говорят, на здоровье не жалуешься. Однако видок у тебя...
Покачав головой, он смотрит мне прямо в глаза. Лицо у него простое, открытое. И мягкая, ободряющая улыбка. Но сейчас улыбаются только губы, а голубые глаза глядят испытующе-строго, словно подчеркивают серьезность момента.
Эх, батя!.. Как бы хотелось с глазу на глаз излить тебе свою душу, все-все, что в ней накопилось! И ты бы меня обязательно понял. Ты должен понять! Но, к сожалению, мы не одни. А на людях разве скажешь...
А командир уже больше не улыбается. Его глаза смотрят в упор. Чувствую: он меня понял, без слов ощутил мою боль, разгадал несказанное.
- Насчет приговора давай решим так, - заговорил он. - То, что тебя осудили да вдобавок лишили ордена, не только наказание, но и наука. От такого урока правильный человек возьмет многое, на всю жизнь. А наказание штука не вечная. Исправится человек, искупит вину, и снимут с него это тяжкое бремя.
Его глаза опять стали привычно суровыми. Медленно разжав пальцы, он отпускает мое плечо.
- Военный трибунал согласился с нашим ходатайством и разрешил оставить тебя в эскадрилье. Люди тебя осудили, но доверия не лишили. А это великая честь. Ее нужно уметь ценить. Надеюсь, мы в тебе не ошиблись. Понял?..
"1 ноября. Наконец-то все определилось. Для снятия судимости нужно сделать не менее тридцати успешных боевых вылетов, после чего трибунал еще раз заслушает мое дело.
Вчера на партийном собрании коммунисты прямо и справедливо осудили мое поведение. Выло больно и стыдно слушать их обвинения в том, что я увлекся успехами, переоценил свои силы, в результате разбил боевую машину и вывел из строя прекрасного штурмана. Но тут же я понял, что нет и не будет большего счастья, чем счастье, когда тебя окружают, когда в тебя верят настоящие боевые товарищи. Меня покарали жестоко, но не бросили одного, не исключили из партии, а дали наказ искупить вину в кровопролитной борьбе с врагами. Прав батя - мне верят. И я оправдаю это доверие. Завтра принимаю машину и начинаю полеты. Самочувствие пока неважнецкое. От раны на лбу сильно болит голова и почти непрерывно звенит в ушах. Но сидеть сейчас некогда.
На нашем участке фронта положение тяжелейшее. Захватив Погостье, Оломну и Городище, фашисты рвутся к Волховстрою и Тихвину. Если они подойдут к Новой Ладоге, положение ленинградцев еще больше ухудшится. Без хлеба, без поддержки по озеру они погибнут от голода. Сейчас здесь, под Волховом и под Тихвином, решается судьба Ленинграда. Наша пехота не отступает. Она буквально исходит кровью и гибнет, Но враг наседает. Он движется дальше и дальше..."
"2 ноября. Прилетел из Ленинграда Владимиров. С командиром отряда старшим лейтенантом Зориным он перегнал из ремонта мою боевую "старушку". Зарулив на стоянку, Зорин попросил выгрузить из самолета ленинградских детишек, которых ему посадили перед вылетом из Гребного порта. Когда я пролез в отсек лодки, то не поверил глазам. Укутанные в одеяла и шерстяные платки, плотно прижавшись друг к другу, ребятишки не двигались. Их исхудавшие личики были похожи на восковые. Только запавшие, тусклые глазенки смотрели на меня печально и недоверчиво...
Вот он - блокадный голод. В течение полутора месяцев по сто двадцать пять граммов хлеба в сутки. И больше ничего. Ни молока, ни сахара, ни круп, ни картофеля. Только кусочек ржаного хлеба, а потом леденящий холод нетопленных помещений...
Помню, взяв на руки ближайшего малыша, я не почувствовал его веса. В ворохе одежды с трудом прощупывалось истощенное тельце. Передав его Кистяеву, я нагнулся за следующим. Так передавая детишек одного за другим по цепочке, мы моментально перегрузили ребят в подъехавшую машину. Провожая взглядом автобус, Дим Димыч схватился за голову и прошептал:
- Ужас! Это же ужас!..
- В Питере и не такое можно увидеть, - угрюмо добавил Владимиров. - По четвертушке - двести пятьдесят граммов ржаного хлеба положено только рабочим. Всем остальным, в том числе и детишкам, выдают по осьмушке - сто двадцать пять граммов. Располневших людей в Ленинграде не встретите. Разве только отечных. От голода все исхудали. На иных смотреть даже боязно. Идут и от ветра шатаются. Улицы замело. Паровое отопление не действует. Водопровод и канализация заморожены. Обстрелы сменяются бомбежками, бомбежки обстрелами. Одни умирают от голода, другие - от ран и ожогов. Но люди все это выдерживают. В городе никакой паники. Дисциплина железная. Пожарники и добровольцы тушат пожары, разбирают завалы, извлекают из-под обломков убитых и раненых. Рабочие, не считаясь ни с чем, трудятся на заводах и фабриках. Глядел я на них и диву давался, - продолжил он, оживляясь. - По цеху идут еле ноги переставляют. А работать начнут, будто новые силы у них появляются. Бомбы, снаряды рвутся на улице - от станков не отходят. Спят в цехах: по углам, на столах, где придется, силу свою сберегают. Чуть отдохнут - и снова к станку. У нас, говорят, не так, как в тылу. Там делают "все для фронта", а здесь мы сами на фронте. Да вы на нашу "старушку" взгляните. Сделали так залюбуешься!..
Машину я облетал. Сделали ее ленинградцы действительно замечательно. А штурманом в наш экипаж назначили старшего лейтенанта Петра Голенкова. Как только он появился в землянке, мне сразу вспомнился Николай Шеремет.
- Обиды я не имею, - сказал Николай тогда на прощание. - Все и всегда мы делали вместе. И воевали не хуже других. В этот раз подвела нас машина. А если б не подвела?..
В нем потерял я не только прекрасного штурмана, но и самого верного друга, бесстрашного боевого товарища.
"4 ноября. Сегодня ночью тремя успешными боевыми вылетами открыл свой новый боевой счет. В четвертом вылете задание не выполнил из-за сильной головной боли..."
Артиллерийскую батарею в районе деревни Замошьо мы засекли до перелета через линию фронта. Далеко впереди в ночной темноте яркие вспышки орудийных выстрелов сверкали как молнии. Набрав высоту над своей территорией и убрав газ, мы бесшумно спланировали прямо на вражескую позицию. Ничего не подозревая, не соблюдая никакой маскировки, фашисты вели интенсивный беглый огонь. Наверное, наши бомбы упали на них как снег на голову. Прицелился Голенков хорошо, и шести стокилограммовых фугасок оказалось достаточно. В течение ночи батарея больше не сделала ни одного выстрела.
Второй и третий вылеты выполнил в паре с капитаном Гончаренко. На участке Посадниково, Андреево было обнаружено интенсивное движение фашистских автоколонн. Действительно, по укатанной снежной дороге машины двигались почти непрерывным потоком. Бомбили их с бреющего полета с индивидуальным прицеливанием. Промахнуться в таких условиях невозможно. Сбросили двадцать четыре осколочно-фугасные бомбы и расстреляли восемь тысяч патронов. Зафиксирован результат: три пожара, из них два со взрывами.
В четвертый раз мы снова вылетели одиночным экипажем, уже перед самым рассветом. При подлете к линии фронта шум у меня в ушах стал усиливаться и появилась сильная боль в переносице. Так продолжалось с минуту. Затем послышался треск в ушах, и я начал слепнуть: цифры на шкалах приборов утратили четкость своих очертаний, а топкие стрелки расплылись, растворились на фоне бесформенных циферблатов. Он нервного напряжения я сразу покрылся холодным потом и немедленно развернулся на аэродром. Вскоре начался рассвет, и видимость ориентиров улучшилась.
После посадки на КП не пошел. Там, посмотрев на меня, сразу бы обо всем догадались. С аэродрома по телефону доложил капитану Ковелю, что принял решение вернуться из-за недостатка темного времени. Когда добрел до землянки, зрение снова улучшилось, но переносица ныла и голова буквально раскалывалась. Однако уснул моментально, и после отдыха самочувствие вошло в норму.
"7 ноября. 24-я годовщина Великого Октября!
У нас на дворе бушует метель, из землянки носа не высунешь, а в Москве состоялся военный парад, и войска прямо с Красной площади направились в бой на защиту столицы.
В передаче по радио Левитан своим выразительным голосом донес до нас несгибаемую волю тех, кто сегодня у Мавзолея вождя дал священную клятву народу и партии: победить или умереть.
Радиосообщение мы слушали молча. Наверное, каждому вспомнились праздничные ноябрьские дни, заполненные ликованием многолюдных демонстраций, улыбками друзей, шутками, ярким сиянием уличных иллюминаций...
Кажется, все это было только вчера. А сегодня перед нами противник германский фашизм, и его гигантская военная машина еще не сломлена.
На нашем фронте положение все более осложняется. Враг упорно продвигается к Волховстрою. Вчера и позавчера мы бомбили скопления его войск в районе деревень Влоя, Хотово, Вындин-Остров, Зеленец. Экипаж Павла Колесника удачно отбомбился по железнодорожному эшелону с боеприпасами. После ударов Гончаренко, Блинова и Кудряшова возникли большие пожары.
За эти две ночи мой экипаж сделал еще девять вылетов. Несмотря на огромное напряжение, мое самочувствие было нормальным. Шум в ушах иногда усиливался, но голова не болела".
"9 ноября. Фашисты ворвались в Тихвин и перерезали последнюю железнодорожную магистраль, по которой из Вологды к Ладоге поступали грузы для Ленинграда. Теперь и мы почти в окружении".
"10 ноября. Обстановка на фронте так осложнилась, что ночью, несмотря на метель, мы бомбили фашистов, и командующий 54-й армией объявил нам свою благодарность..."
Мы только закончили ужинать, как вбежавший посыльный передал приказание всем экипажам прибыть на КП.
Ночной бор встретил нас какой-то особенной, сказочной тишиной. Дувший до этого резкий порывистый ветер утих, но снегопад продолжался, и погода пока оставалась нелетной. Поэтому неожиданный вызов был непонятее и породил неприятное чувство тревожного недоумения.
В просторном помещении командного пункта мы сразу заметили незнакомца. Его добротный армейский полушубок и тупоносые серые валенки выглядели на КП необычно и невольно приковывали наше внимание. Тихо переговариваясь с майором Банановым, незнакомец слегка покачивался на широко расставленных ногах, как бы разминаясь после длительного сидения. Чуть в стороне, внимательно вслушиваясь в разговор, стояли комиссар и начальник штаба.
Не дожидаясь команды, мы построились по экипажам, и командир эскадрильи представил нам командующего 54-й армией генерала Федюнинского.
Сняв с головы ушанку, генерал шагнул к строю. Выше среднего роста, смуглолицый, черноволосый, с густыми вразлет бровями, он долго глядел на нас темными строгими глазами, будто пытался проникнуть к нам в душу, прочитать наши мысли, познать наши чувства.
- Скажу вам начистоту, товарищи летчики, положение наше неважное, проговорил он негромко. Враг у Гостинополья, в тринадцати километрах от Волховстроя. Пробиваясь по левому берегу реки Волхов, он наносит главный удар в направлении станции Званка, с последующим его развитием в сторону Новой Ладоги. Фашисты рвутся вперед, так как выход на ладожский берег сулит им быстрый захват Ленинграда и высвобождение огромного количества сил для развертывания на московское направление. От нас зависит судьба Ленинграда, и мы должны совершить невозможное: устоять и отбросить врага от Ладоги. Пехота дерется за каждую пядь земли. Сегодня ей очень нужна поддержка. Солдат должен чувствовать, видеть, что он не один, что рядом плечом к плечу стоят наши летчики. Сейчас погода нелетная, но наш долг, наша совесть требуют свершения подвига. Того, кто согласен лететь добровольно, я попрошу выйти из строя.
Командующий умолк, и в тот же момент весь строй сделал шаг вперед. Исполненный без команды, но четко, по-строевому, он гулким ударом разрубил возникшую тишину, как бы заполнил тревожную паузу...
* * *
Над аэродромом стоит разноголосый гул прогреваемых моторов. Около самолетов снуют механики, техники, оружейники. Одни торопливо подкатывают бомбы, снаряжают взрыватели, укладывают патронные ленты. Другие осматривают механизмы, проверяют заправку, счищают снег с крыльев. Каждый занят своим делом. Несмотря на непогоду, кипит напряженная фронтовая жизнь.
Тут же, в стартовом домике, командир дает нам последние указания:
- Каждому вылетать по готовности. Бомбить только при полной уверенности, что избранная цель - это противник. Для предотвращения столкновений бортовые навигационные огни выключать кратковременно, при выполнении противозенитного маневра. Для выхода на аэродром использовать свет посадочного прожектора, луч которого будет периодически направляться в зенит.
...И вот мы в воздухе. После пролета последнего светового ориентира перехожу на пилотирование по приборам. Высунувшись из кабины, Голенков наклоняется то вправо, то влево. Чувствую - он ищет землю. Но густая снежная пелена окружает машину со всех сторон. Поняв безнадежность этих попыток, он перестает суетиться и усаживается на сиденье. Я тоже пока не волнуюсь. В таком снегопаде можно увидеть только освещенные объекты: пожары, прожекторы, фары автомобилей, вспышки орудийных выстрелов, трассы пуль и снарядов, а они будут там, у линии фронта.
Вдруг Голенков поднимает руку, что означает "внимание". Опустив ее, он указывает направление: немного правее курса. Действительно, там появилось какое-то серое пятнышко. Но мне нельзя долго всматриваться, отвлекаться от пилотажных приборов. Высота всего двести метров. Малейшее упущение, и мы врежемся в землю. По мере сближения пятно увеличивается, становится красноватым. Небольшим доворотом привожу его в поле зрения. Конечно, это пожар. Не костер, не включенные фары автомашины, а только огромный огненный факел может выглядеть в снегопаде вот таким багрово-серым пятном. А пламя становится ярче и ярче. Теперь уже различимы горящие здания.
- Фронт! - кричит Петр, заглядывая в мою кабину.
- Не торопись делать вывод! Деревня, возможно, наша. Подожжена артиллерией. Не отбомбись по своим!
Еще минута - и мы почти над пожаром. Разбушевавшееся пламя буквально пожирает деревенские строения. Горящая крыша огромного сарая проваливается на наших глазах. Вместе с огненными языками в небо вздымаются снопы ярких искр.