Пронин Виктор Алексеевич. Особые условия

   — Вроде правильно. Если, конечно, прочитал все как есть. А то кто тебя знает — пишешь одно, читаешь другое...
   — О, не беспокойся. Все тебе дам прочитать, все будет по закону. Теперь перейдем к Большакову. Ты знаешь его? Хотя чего я спрашиваю — вы все тут знаете друг друга. Скажи, как он относится к вашему возмутителю спокойствия, к Горецкому?
   — У Большакова со всеми одинаковые отношения — дружинник он. И все тут. А с Елохиным они друзья. Мишко вам все про него расскажет.
   — Кто-кто?
   — Та Мишко ж, — Вера кивнула в сторону Шаповалова.
   — А-а, Михайло... Он расскажет, молчать не будет, верно, Михайло? Да! Ты посуду пустую в магазине принимаешь?
   — Стеклотару то есть? Ха, не хватало, чтоб мы еще с пустыми бутылками возились... Куда нам их — солить? Или, может, вертолет специальный заказывать? Если их вывозить, они по цене дороже полных станут!
   — Вообще-то верно, солить пустые бутылки ни к чему, да и вертолет дороговато обойдется... Но откуда же в подсобке столько пустых бутылок? Тут поговаривают, что не только пивком можно побаловаться в магазинчике, что у тебя и водочка на разлив бывает, а? А некоторые до того доходят, что начинают утверждать, будто под прилавком и стаканчики на всякий случай припасены? Неужто правду говорят, а, Вера?
   — Что тебе сказать, Иван Иванович... Чует мое сердце, что Мишко заложил! А? Мишко? Признавайся! Ведь ни за что я не поверю, чтоб ты и сюда нос свой не сунул!
   — Каюсь, гражданка Жмакина, моя работа.
   — Вот, Иван Иванович, и поработайте — сначала просят, слезы горючие на прилавок льют, мордами об углы трутся, как коты шелудивые, а потом сами же тебя и продают. Ну как после этого можно людям верить, а?
   — Что же, Михайло тоже мордой своей поганой об угол терся и водки выпрашивал?
   — Не о нем речь, я в принципе!
   — А, в принципе... Тогда другое дело. Значит, Вера, будем считать установленным, что кроме пива в тот вечер, когда чуть было смертоубийство не произошло, в магазине продавалась водка, причем на разлив.
   — Это еще доказать надо!
   — О, Вера, старый я по этому делу! Может, не будем доказывать, время терять, слова неприятные говорить, а просто договоримся считать этот факт установленным и подпишем протокол? Понимаешь, мне страх как не хочется свидетелей собирать, очные ставки устраивать, ревизии всякие проводить...
   — Ну и хитрый же ты, Иван Иванович! Я поначалу думала, что наговариваешь на себя. Нет, оказывается, на самом деле. Где подписывать-то? — Вера полностью вывела свою фамилию и, не распрямляясь, застыла, невидяще глядя куда-то сквозь протокол. Потом посмотрела на следователя, улыбнулась невесело, виновато: — Как приговор себе подписала, — проговорила тихо.
   — Так оно и есть! — брякнул Шаповалов.
   — А тебе и в радость... Понимаю я тебя, Мишко, ох, понимаю! Чем больше виновных окажется, тем меньше твоя вина. А она все равно самая большая, твоя-то вина. Знал ты и о посуде, и о водке на разлив... Все знал. И молчал. Не возникало в тебе никакого протесту, потому как мужичкам нашим хотелось тебе понравиться, вот, дескать, какой я добрый да хороший. А когда беда стряслась, уж не прочь и кулаком по столу постучать, пристыдить, пригрозить, озабоченность свою показать. А все твои заботы — как бы чистеньким из всей этой истории выбраться. Может, ты, Мишко, и неплохой человек, а ведешь себя некрасиво. Засуетился ты, Мишко, замельтешил, дышать часто стал... Нехорошо. Большаков-то, говорят, в больнице помирает, а у тебя радость в глазах — Верку за руку схватил. Эх ты! Нашел кого хватать! Я — что... Тебе со мной всерьез-то и воевать не пристало. Ладно-ладно, не красней, не наливайся злостью-то!
   — Верка! — не сдержался Шаповалов. — Прекрати! А не то...
   — Что же ты замолчал? Валяй дальше, пусть товарищ заезжий тоже знает, чем ты грозишься, чем пужать меня надумал. Ну? Нет, Мишко, что ты ни крикнешь, а мнения своего я о тебе не переменю.
   — Хорошо, — прервал ее Белоконь, — Не будем торопиться менять свои убеждения. К добру это не приводит, Но мне кажется, Вера, что уж слишком ты строга с Михалычем, ей-богу! Он все-таки заслуживает снисхождения. Сама же говоришь, что работать он тебе не мешал, позволял тебе кое-какие вольности... для повышения товарооборота, верно? А теперь ты его за это же и коришь....
   — Ладно, до свиданья, хитрый человек Иван Иванович. Разберемся. Приятно было познакомиться. Чего не бывает, глядишь, и свидимся где-нибудь. Должность у тебя беспокойная, к нашему брату опять же повышенный интерес испытываешь... Бывайте!
   Вера плотно затянула на голове платок, взяла со стола вязаные рукавицы. Дверь за собой притворила осторожно и плотно, как из пустого дома вышла.
   — Что, Михалыч, пристыдила гражданка Жмакина? — спросил Белоконь. — Пристыдила. Не маши, не маши рукой. Ничего звонкого вроде не выдала, а ответить нечего. Бывает. И видим, не так что-то делается, понимаем, а вмешаться, поправить — сил душевных, смелости не хватает, покоя лишиться боимся. Не о тебе речь, не обижайся, я вообще. Может, и о себе... Случится что виновных искать бросаемся, все дыры ими заткнуть норовим, даже прорехи в собственной совести. А виновник нередко оказывается человеком, который только и того, что послабше других, первым на непорядке споткнулся.
   — На чем угодно спотыкаются, — согласился Шаповалов. — Даже на ровном месте носы разбивают.
   — Да что носы — жизни разбивают! — воскликнул Белоконь. — И такое случается. Недавно дело пришлось разбирать... Привезли на стройку из каких-то дальних стран паркетный лак. Прозрачный, что слеза, прочный, устойчивый и так далее. Сбросили бидоны в сарай и забыли о них. Кто-то заглянул, попробовал, понравилось. И начали все, кому не лень, этот лак ведрами по домам носить. Средь бела дня. Потому как все равно, дескать, пропал бы — морозы вскоре ударили, снег, то-се... Заглянули в документы — ба! Лаку-то цены нет! Кинулись к бидонам, а там как раз парнишка в кружку зачерпнул и несет — решил дома стол полакировать. На него весь убыток и записали!
   — Неужто посадили?
   — Посадить не посадили, но канители было много, и условный срок все-таки дали парню. Да, можно сказать: не только кружки, но и чайной ложки брать на производстве не положено. Но что все наши слова, если парень видит, как его же товарищ несет на глазах охраны и начальства два ведра лака? Нашел я, конечно, того, кто с ведрами ходил, нашел. Неплохой работник, только уж больно хозяйственным оказался. А знаешь, что в последнем слове он сказал? Вину, говорит, свою признаю и потому готов понести справедливое наказание. Но руководство, говорит, должно вынести мне благодарность за сохранение казенного имущества, поскольку я сберег дома целый бидон лака, а остальной, который остался в сарае, пропал.
   — И что же ему?
   — Посадили дружными усилиями. Ненадолго, правда. А директора, который загубил десять бидонов лака, на свободе оставили. Он еще общественного обвинителя на суд прислал, чтоб расхитителя покрепче упечь. Понимаешь, Михайло, всему коллективу мы показали, что хищения наказуемы, расхищать народное добро нельзя. Казалось бы, создали мощный воспитательный удар. Но чего он стоит, если директор на месте остался? Отписался как-то — плохие складские помещения, неожиданные заморозки, недостаток рабочих...
   Белоконь вздохнул, взял из папки новый бланк протокола, не торопясь, заполнил его. Вера Жмакина, щурясь от яркого солнца, поскрипывая валенками по снегу, уже спешила по улице в свой магазин, а он все еще видел ее среди строчек протокола, вслушивался в ее напористый голос, пытаясь отделить правду от лжи, напускную бесшабашность от душевной боли.
   "А ведь она говорила со мной не всерьез, — подумал Белоконь. — Все время пряталась за шуткой, вызовом, готова была показаться даже ограниченной, лишь бы не открыть свое настоящее лицо, не проявить действительное отношение к людям и событиям. А я? Узнал все, что было нужно, у меня нет оснований не верить ей, но я тоже играл — подлаживался, притворялся простоватым, хвастливым, в чем-то недалеким... Зачем? Поговорили в масках. Глуповатый, но с хитринкой продавец заброшенной торговой точки и нахрапистый, бойкий следователь районной прокуратуры... Очень мило. Только один раз она чуть приоткрылась, когда Шаповалов влез в разговор: думайте обо мне все, что угодно, но какова я на самом деле, вас не касается. И показался на секунду совершенно другой человек — не больно счастливый, с неудавшейся жизнью, обостренным самолюбием, отвергающий и снисхождение, и жалость. И от нее не жди ни снисхождения, ни жалости. А за всем этим боязнь оказаться худшей, нежели она видит себя, стремление сохранить свои заблуждения, да, и заблуждения, потому что они тоже составляют частицу ее сути.
   А почему лукавишь ты, Иван Иванович Белоконь?
   Почему дурачишься, прикидываешься простаком? Только ли о пользе дела думаешь, или есть другое? Не боишься ли и ты, что твое настоящее лицо окажется несостоятельным? И оберегаешь его от чужих глаз, от чужих суждений и оценок... С одной стороны, вроде хорошо — остаешься неуязвимым, а с другой — чего стоит твоя честность, порядочность, принципиальность, если о них никто не догадывается?"
   Вошел и остановился у двери Ягунов, жилистый мужичонка с цепким, насмешливым и не очень трезвым взглядом — повестка к следователю освобождала его от работы, и он отнесся к вызову, как к празднику.
   — Вот это и есть наш уважаемый Павел Федорович Ягунов, — нарочито громко произнес Шаповалов, чтобы вывести следователя из задумчивости.
   — А, — Белоконь поднял голову. — Добрый день, Павел Федорович. Чего же вы стоите? Садитесь, мы с Михайлом и стул для вас приготовили, — он грустно усмехнулся тому, как легко входил в дурашливый тон. И вдруг подумал: «А с Панюшкиным я не лукавил, с ним невозможно ваньку валять, потому что тот сам всегда с открытым забралом. А здесь, — Белоконь взглянул на Ягунова, — пока до сути доберешься, сто одежек придется снять... А кто его раздевает, тот слезы проливает». — Садитесь, Павел Федорович, — повторил Белоконь.
   — Отчего же не сесть, ежели хороший человек просит... Сядем. Пока другие не посадили. Верно говорю?
   — Совершенно с вами согласен, Павел Федорович, — серьезно проговорил Белоконь. — По опыту знаю — лучше сесть, когда приглашают, чем садиться по принуждению.
   — О! А я что говорю! Сразу видно, мы с вами сработаемся! Полное взаимопонимание!
   — Кем вы работаете?
   — Замещаю начальника ремонтной мастерской. Нет у нас полноправного начальника, а меня назначить Толыс не решается. Вот и замещаю, второй год уж пошел. Чем-то я ему не угождаю. Говорят, скоро снимут старика, на покой отправят, авось новому угожу. Кому-то надо работать. У нас как... Работаешь — молодец, грамоту тебе под мышку! Дело знаешь, себя не жалеешь — опять молодец! Опять тебе грамоту! А воздать должное — это, братец, погоди. Вот если бы здоровался поласковее, к трибуне дорожку протоптал, лыко свое в строку насобачился бы вставлять, вот тогда тебе должность, зарплата, слава и почет. А работа — не самое главное, это так... Бесплатное приложение.
   — Поимей совесть, Павел! — не выдержал Шаповалов. — Тебе ли на Панюшкина бочку катить? В зарплате он тебя обидел? Жильем не обеспечил? А что начальником мастерских не назначил, сам виноват — ведь отказался же поначалу! А теперь, значит, не угодили тебе?
   — А ты уж, Михалыч, пристегнуться торопишься! Вечно ты наизготовке! Ну, прям не милиционер, а штырь какой-то на ровном месте.
   — Павел Федорович, из-за чего возникла драка в магазине? — спросил Белоконь.
   — Магазин... Чудно мне это слышать. Это дом мой, товарищ следователь! Свадьбу в нем сыграл, брачную ночь провел... Вспомнишь — сердце холонет! Как сейчас перед глазами: весна, солнце в окнах играет...
   — Воды? — обеспокоенно спросил Белоконь.
   — Что?
   — Говорю, воды, может, дать? Полегчает...
   — Воды! Сказал бы, чего мне хочется, так не дадите. Когда вернулся с Материка, подхожу к дому и глазам не верю... На крыльце сидит какой-то богодул и рыбину грызет. Прохожу в коридор, иду дальше, а там гулом гудит... «Чего изволите?» — Верка спрашивает... Сел я к столу, ребята кой-чем угостили, кой-чего поднесли, а у меня ком в горле. Разревелся, как последняя баба. Столько в жизни было всего — слезинки не уронил, а тут...
   — Павел! Побойся бога! — опять не выдержал Шаповалов. — Ведь бросил ты дом-то!
   — Бросил, ну и что? Бросил и вернулся. Вот он я. А меня в общежитие! Вот вы, работник фронта справедливости, скажите, правильно со мной обошлись?
   — Павел Федорович, все мы работники фронта справедливости. Потому как всем она нужна, эта самая справедливость. Некоторые хотят себе даже немножко больше справедливости, чем другим. И вы вот, Павел Федорович, тоже хотите себе взять побольше, хоть на самую малость, а больше. Не надо. Ваш дом без присмотра год стоял. Ну, посудите — во что бы он превратился, если после Тайфуна от всей стройки гулькин нос остался? Если бы не отремонтировали его...
   — Ремонтировать мы все горазды! А ты построй! Ты построй!
   — Нет, Михайло, я не могу так разговаривать! Чего он кричит на меня? В его доме не живу и не собираюсь... Не за этим приехал. У нас дело важное, люди на морозе ждут...
   — Ай-яй-яй! — Ягунов зажмурил глаза и горестно покрутил головой. — Вместо звонких детских голосов в родимом доме раздаются пьяные вопли!
   — Брось кривляться, Пашка! — прикрикнул участковый. — Ишь разжалобить задумал! Пьяные вопли в доме мы частенько слышали вместе с детскими звонкими голосами. Твои вопли, Пашка! Уехала жена и правильно сделала. Ты мотанул за ней на Материк — тоже одобряю. Она отказалась с тобой вернуться — и права. Один прикатил — опять верно решил. А теперь снова финты крутить взялся?
   — Павел Федорович, — вступил в разговор Белоконь, — давайте договоримся так... Закончим дело, а потом покричим, если настроение будет. Добро? Отлично. Поехали. Из-за чего возникла драка в магазине?
   Ягунов озадаченно посмотрел на следователя, перевел взгляд на участкового. Вздохнул и сразу стал тише, покладистей.
   — Из-за чего драка?.. Женский пол тому виною.
   — Весь женский пол или кто конкретно?
   — Конкретно — Анюта. Анна Югалдина, туды ее растуды, смуту вносит. Если между нами да по-культурному — девушка легкого жанра. Вы меня понимаете? — Ягунов опасливо оглянулся на дверь и, вперив в следователя горящий взгляд, повторил, понизив голос до свистящего шепота: — И вашим, и нашим! Дурная слава у этой Югалдиной.
   — Эти слова можно записать?
   — На кой? — удивился Ягунов и даже по сторонам оглянулся, словно бы призывая всех в свидетели. — Я же предупредил — между нами. Кто ее знает, какая она на самом деле? Может, она... балерина! Говорят. Зря говорить не станут. Факт. Народ — он что? В корень смотрит. Все видит. От глаз людских не скроешься.
   Ягунов замолчал, преданно глядя в глаза Белоконю, даже голову склонил в усердии. Мол, спрашивайте, товарищ следователь, отвечу все как есть. Нечесаные, взмокшие под шапкой вихры его торчали во все стороны, щетина на подбородке отсвечивала красным и седым, одинокий острый волос торчал из ноздри воинственно и непокорно.
   — Итак, — сказал Белоконь, — причину мы выяснили. Анна Югалдина смуту вносит. А как же драка началась?
   — Скажу. Этот самый, который порезанный, Елохин Лешка, было дело, одно время начал под Анюту клинья бить. Ухаживать, другими словами, кавалера из себя корчить. Хотя, между нами говоря, данных у него для этого... как у зайца денег. А Горецкий парень не промах, знает, что клин вышибается клином. Улавливаете мою мысль?
   — Что же сама Анюта?
   — Во! — Ягунов даже ладонями по коленям хлопнул. — Очень уместный вопрос. Сама Анюта и на Лешку Елохина, и на Витьку Горецкого ноль внимания. Не по душе они ей. Если уж на то пошло, то я, Павел Федорович Ягунов, человек не больно высокого полета, Михалыч не даст соврать... Правда, Михалыч, что я не больно высокого полета? — Ягунов подмигнул следователю хмельным глазом.
   — Не могу не согласиться, — Шаповалов кивнул, скорчив значительную гримасу.
   — Так вот, я, в общем-то, ближе Анюте, нежели оба они, вместе взятые. Потому как со мной она не прочь побеседовать, а на них... — Ягунов оглянулся по сторонам, но Белоконь не дал ему закончить.
   — Хорошо! Из-за чего же драка?
   — О-о! — Ягунов зажмурился. — Очень тонкий маневр получается, товарищ следователь. Постараюсь объяснить. Может быть, вы меня и поймете... Оглянитесь вокруг, — Ягунов развел руками, но шапка его упала с колен, и величественный жест пришлось прервать. — Что мы видим? Глушь. Несусветную глушь. Здесь не то что живой человек, картинка на тумбочке может стать причиной страшных преступлений. Скажи, Михалыч! Было ведь! Факт! Новичок спер у экскаваторщика девушку из тумбочки. Красивая такая девушка, но что самое удивительное — не совсем одетая. Голая, проще говоря. Так вот, новичок был жестоко наказан. А девушку экскаваторщик опять поместил в тумбочку. Домой, можно сказать, привел. А вы говорите, из-за чего драка... У Анюты свадьба скоро с главным инженером товарищем Званцевым. По слухам! — Ягунов предостерегающе поднял корявый указательный палец, до странности похожий на своего хозяина. — А подрались Елохин с Горецким. Ход моей мысли воспринимаете?
   Белоконь удивленно посмотрел на участкового. Как, мол, понимать? Издевается? Шутит? Но Шаповалов в ответ только кивнул. Все, мол, так и есть, все правильно.
   — А Горецкий что за человек?
   — Он здесь меньше года. Еще подъемные, наверно, не пропил. Хотя нет, пропил. Это я зря на человека наговариваю. Живет он с секретаршей нашего Толыса, Панюшкина то есть. И потому пользуется некоторой неприкосновенностью, — Ягунов покрутил перед лицом Белоконя растопыренной пятерней. — Усекаете?
   — Ты, Пашка, того, не надо, — строго сказал Шаповалов. — Ври, да меру знай! Ишь разошелся!
   — Ха! А как он Толыса чуть бульдозером не растерзал? Неужто забыл? Вот что скажу, Михалыч, тебе бы того Панюшкин не простил. А Горецкому простил. Нинка уговорила, чтоб не губил он ее любовь, незаконную да постыдную! Во! Надо еще посмотреть да разобраться, почему Панюшкин к той Нинке благоволит. Видно, из одного колодца с Горецким пить пришлось, — последние слова Ягунов произнес яростным шепотом.
   — Ну и гнидный же ты человек, Пашка! Чего на старика-то наговаривать!
   — Кто, Панюшкин старик? — Ягунов откинулся назад, будто услышал нечто совершенно невероятное. — Да на нем еще двадцать лет воду возить можно! Он еще нас с тобой по всем статьям обскачет. Он еще...
   — Разберемся! — прервал спор Белоконь. — Продолжим о событиях в магазине. Ваше слово, Павел Федорович!
   — Ну что, выпили мы пивка, нам как раз пивка подбросили. Вот я и говорю Витьке Горецкому, так и так, говорю, а Елохин вроде бы к Анюте на два корпуса ближе тебя. Я не соврал, так оно и есть. Елохин часто у столовой вертится, то ящики поднесет, то мусор унесет... То хиханьки с Анютой организует, то хаханьки... Вот я Витьке и говорю, хоть, говорю, и шлюха, а смотреть в твою сторону не желает.
   — Елохин это слышал?
   — Нет. Я человек обходительный, знаю что к чему. Опять же, в каких-никаких начальниках хожу, себя блюсти должон. А Витька Горецкий к тому времени помимо пивка уж и чекушку опорожнил. Это при мне. Что он опорожнил без меня — не знаю. Врать не стану. Ну и заблажил на все побережье... И про легкое ее поведение, и слова всякие непотребные. Я ему по-дружески, предостеречь чтобы... А он не сдержался. Когда Елохин подскочил, да начал криком кричать, да кулаками перед носом размахивать, Витька и пырнул его, — Ягунов вздохнул скорбно, опустил глаза.
   — Понятно, — кивнул Белоконь. — А теперь, Павел Федорович, поскольку человек вы знающий, скажите мне, как Вера Жмакина относится к Виктору Горецкому?
   — Вот это вопросик! Слышь, Михалыч, как рубит мужик? В самую точку. Втюрилась Верка в Горецкого, а за что, не пойму. Хотя догадаться можно. Витька работает на укладке, деньгу лопатой гребет, совковой, между прочим, лопатой. Вот ей и обидно, что такие средства без присмотра остаются. Она за каждый гривенник башкой своей кудлатой рискует, а он червонцами швыряется. И правильно делает. Подыхать не обидно будет. Горецкий, между прочим, и есть та причина, по которой муж и жена Жмакины разошлись в прошлом году, как в море корабли. Верно, Михалыч? Дело в том, что эта самая Вера на предмет супружеской верности слабинку допустила. И Жмакин, муж ейный, простить не пожелал. Нет, говорит, тебе моего прощения! Да ногой как топнет, да голосом как гаркнет! Тут уж хочешь не хочешь...
   — А Большаков? Что он за человек?
   — Ничего парень, правда, не из нашей компании. Это Михалыч про него все знает. А вот как разбился — это уж вы, товарищ дорогой, расскажите нам. Сам сорвался или помог кто — на данный момент одному богу известно, да и то понаслышке.
   — Скромничаете, Павел Федорович, — протянул Белоконь. — Не только богу, но и вам известно, что столкнуть Большакова с обрыва мог только Горецкий. Значит, и выбор у нас будет маленько поуже — или сам сорвался, или Горецкий столкнул. Верно?
   — Чужая душа потемки, — неопределенно протянул Ягунов. — Сколько ни гадай, все равно впросак попадешь.
   — Ну что ж, спасибо за честный ответ. Так и запишем.
   — Это какой-такой ответ я дал?
   — А вы, Павел Федорович, сказали, что Горецкий запросто мог на такое решиться.
   — Не говорил, — Ягунов часто заморгал глазами, стараясь, чтобы взгляд его был ясным и твердым.
   — Хорошо. Слов этих заносить в протокол не стану. Но для себя буду знать, что Павел Федорович Ягунов не исключает того, что Горецкий мог столкнуть Большакова с обрыва, то есть мог пойти на попытку убийства. Об этом пока закончим. Я слышал, что после драки Большаков доставил Горецкого в милицию. Так?
   — Истинная правда!
   — И больше никому в голову не пришло это сделать? И вам тоже, Павел Федорович?
   — Как мы все горазды людей к ответу призывать! — воскликнул Ягунов. — Вот я, к примеру, не требую, чтоб вы со мной в ночную смену мерзлые железки одна к одной привинчивали! Не прошу, чтоб подменяли меня, когда я с ног валюсь! Или вы в водолазной бригаде вкалываете? Над сварщиками шефство взяли? А? Нет, погодите! И ты, Михалыч, носом не верти, воздух здесь еще хороший. Так вот, вопрос: работаю я у черта на куличках? Работаю. В начальство временно исполняющее выбился, дело свое знаю. Не всем нравлюсь? Да! Согласен. А это что, входит в мои обязанности — всем нравиться? Тут уж пусть Анюта Югалдина промышляет, она нравится всем. Мне деньги за другое платят. А что бывает с тем, кто всем подряд нравиться начинает, не мне вам говорить. Вы здесь как раз потому, что кое-кто слишком многим нравится! Вот! Так что давайте каждый будем заниматься своими делами.
   — С удовольствием. Как Горецкий относился к Большакову?
   — Побаивался. Остерегался. Силу чуял. Никому Витька спуску не давал, а вот Андрея Большакова стороной обходил. Оно и правильно, Витька малость послабше будет. Гонору в нем — нам на всех хватит, а что до силы...
   — Что делал Горецкий, когда в магазин вошел Большаков?
   — Пиво пил. Ребята вокруг Елохина возились, из того кровища, как из пожарной кишки, хлестала... Горецкий и говорит, нескоро, говорит, мне теперь пивком душу потешить доведется и поэтому, мол, грех недопитое оставлять. Потом, говорит, я об этой кружке долгие годы жалеть буду. И тут заходит Большаков. Горецкий посмотрел на него сквозь кружку, допил, спокойненько этак отставил ее. Бери, говорит, меня, я вся твоя, — это Большакову. Тот желваками поворочал, но промолчал. Подошел к Елохину... А надо сказать, что Лешка — первый его дружок. Так вот, Большаков спрашивает у Горецкого, твоя, дескать, работа? Моя, отвечает тот. А что отвечать — двадцать свидетелей, всех не напоишь, чтоб молчали. И увел Большаков Витьку.
   — Горецкий сопротивлялся?
   — Что он, дурак? Поздно сопротивляться.
   — Значит, потасовки между Большаковым и Горецким не было?
   — Нет. Твердо говорю — не было. И не потому, что Горецкий — мой кореш, а потому, что правда это святая. Факт. У кого угодно спросите, все подтвердят.
   — У меня больше вопросов нет, Павел Федорович. Вот протокол, прочтите, и, если со всем согласны, подписать требуется.
   — Отчего ж не прочитать, коли хороший человек просит! Очень даже интересно, как мои слова в письменном виде выглядят... Так, это вы очень верно подметили насчет моих необоснованных претензий на дом... А я что? Я ничего. Как суд решил, так и есть. Суд, он наш, народный. Хм, а какое отношение к делу имеют мои слова о Панюшкине? Говорить-то я говорил, что он меня в должности не поднимает, но это так, чтоб разговор как-то начать.
   — Вы что, Павел Федорович, побаиваетесь Панюшкина?
   — Толыса? Это я боюсь Толыса? Слышь, Михалыч, какие вопросы задает товарищ следователь? Послушайте, а, между нами, — под кого вы яму роете — под Горецкого или Панюшкина? А? Стоп! Не надо отвечать. Я вижу, как у вас в глазах, будто табло вспыхнуло: «Вопросы задаю я». Угадал? На это, товарищ следователь, отвечу вам так... Вы сюда приехали не только задавать вопросы, но и отвечать на них. Мысль мою понимаете? Так что, когда соберете все бумажки в свой портфелик, не забудьте рассказать, что произошло в ту ночь. Всего вам хорошего. Желаю успеха. Пока, Михалыч!
   Ягунов долго надевал шапку, старательно застегивал пуговицы, шарил по карманам и, уже собравшись выйти, вдруг живо обернулся:
   — А хотите скажу, кто виноват? Толыс! — прошептал он страстно. — Распустил людей! А людей надо — во! — И Ягунов потряс тощим, жилистым кулачком. И тут же, будто ненароком проболтался, сник, ткнул задом дверь, поклонился уже в темноте коридора и скрылся.