Рагимов Сулейман. Сачлы (Книга 1)

   На терраске раздались тяжелые твердые шаги.
   Солидный житейский опыт заставил разговорившегося Нейматуллаева схватить отрез шевиота со столика.
   - Куда спрятать, гага?
   - Засунь поглубже под тюфяк, сын кяфира! - сердито прошипел Субханвердизаде. - Заморыш пустоголовый!.. Жаль, что Мелек Манзар со своей черной родинкой досталась такому слюнтяю в удел!
   - Тоже скажешь, - подобострастно хихикнул кооператор.
   Тем временем в комнате появился прокурор Дагбек Дагба-шев. Он был заметно навеселе. Синие глаза его пылали, на щеках то вспыхивали, то исчезали багровые пятна. Бормоча под нос невнятные ругательства, он стянул забрызганную грязью шинель солдатского образца, бросил ее на стул.
   - Уметайся! - шепнул Субханвердизаде.
   - А как же дело? - И Нейматуллаев глазами показал на прокурора.
   - Беру на себя.
   - Значит, братец, я велю Мелек Манзар-ханум сейчас же приняться за стряпню, - ликующим голоском громко сказал кооператор, направляясь к выходу. Сварим для тебя шорбу с кислинкой. Плотно поужинаешь, пропотеешь, вот завтра и вскочишь с койки молодец молодцом!..
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
   Субханвердизаде беседовал с прокурором.
   - Где шлялся?
   - Гостил у той самой старухи, которая ночью летает в ступе с метлой по поднебесью! - без должной почтительности хохотнул Дагбашев. - Сказал ей: "Бабушка, заклинаю тебя своей судьбой, считай, что я, вытянув ноги, умираю у тебя на глазах!.."
   При этих щекочущих любопытство намеках Субханвердизаде жадно чмокнул губами.
   - Ну и что-нибудь выгорело?
   - Ого, еще как!.. Рыдала, заклинала, что готова служить верно и беспорочно до скончания века, лишь бы я выпустил из тюрьмы ее единственного брата!
   - И ты уже выпустил? - заинтересовался Гашем. - Как говорится: "Увидал молла голубцы и забыл про Коран".
   - Зачем же мне торопиться? - с удивлением сказал Дагбек. - Сто дней уламывал и упрашивал эту упрямицу... Какой же кяфир, сын кяфира, откажется от красотки Дильбар, не насытившись ее прелестью?
   - Измена! - вскричал Субханвердизаде сдавленным голосом. - Злостное использование служебного положения!..
   - Хе! - Дагбашев был настроен далеко не уступчиво. - Всегда рамазан один раз в году (Рамазан - один из месяцев мусульманского календаря, время пост;? и воздержания. В данном случае звучит иносказательно: одиннадцать меся цев можно бражничать и распутничать, а в пору рамазана поститься - ред.). Не только старших, но и младших тянет на сладенькое.
   - Стыдись! - сурово оборвал его Гашем. - Пользуешься в низменных целях своим положением, а делаешь вид, что стоишь на страже закона! Однако Сейфулла Заманов кое о чем уже догадывается.
   У Дагбашева характер был покруче, чем у Гашема.
   - Нужны, братец, доказательства! Требуются хотя бы три свидетеля. Без полноценных свидетелей вся эта болтовня - пустой орех... И красотки Дильбар Заманов никогда не доищется. На сто ворон достаточно одного меткого камня из пращи!.. Многие толкуют о распутстве Мелек Манзар-ханум, но я лично ее не осуждаю, ибо не имею доказательств.
   Субханвердизаде гневно свел брови.
   - Если твои глаза, пьяница, еще способны видеть, то взгляни как-нибудь на разбухшие папки у Заманова, - пригрозил он.
   Дагбек с деланным изумлением оглянулся.
   - Где же Нейматуллаев? Исчез, как просо в жерновах мельницы! А мне, признаться, захотелось полакомиться шорбой с кислинкой.
   - Вот тебя Заманов и Гиясэддинов и смелют, как просо, - с истинным наслаждением пообещал Гашем. - Они тебе, племяннику кулака, привяжут бубенец на шею.
   - Я юрист, - бесстрашно возразил Дагбашев. - Стращай этой девяткой (Девятка в баккара бьет все карты; открывший девятку - выигрывает - ред.) других! Никто за предков, а тем более за дядюшек не в ответе.
   - Тебе же поручили дело Нейматуллаева, расхитителем его прозвали, хищником, - не унимался Субханвердизаде.
   - Закон подобных поступков не допустит! Твой дядя ку-у-улак!.. издевательски пропел он, явно передразнивая Гашема. - А Нейматуллаев кристально чистый кооператор, и я не позволю Мелек Манзар-ханум оросить нежные щечки слезами! Как раз Заманов намекал мне, что в исполкоме творятся безобразия.
   - Это он говорил о трех тысячах пособия, какие я вручил тебе, дармоеду, осклабясь, заметил Субханвердизаде.
   - Все ответственные кадры получают пособия. Не станет он привязываться к бедняку пролетарию.
   Да, такого смельчака было трудно смутить...
   - Ты чего разошелся? - гаркнул Гашем. - Окати-ка голову холодной водой, авось поумнеешь!
   - Справедливы твои слова, братец, - безропотно согласился Дагбек, твердыми шагами прошел в соседнюю комнату, шумно заплескался там под рукомойником. Вернувшись, он взбил гребешком волосы, потемневшие от воды, носовым платком тщательно вытер лицо и руки.
   - Так что же делать? - спросил он.
   Обрадовавшись, что привычное чинопочитание восстановлено, Субханвердизаде распорядился:
   - Арестуй директора маслозавода. Он - старинный друг Заманова, всегда обедают вместе. Проведи внезапную ревизию. Безусловно, обнаружится нехватка!.. Не может быть, чтоб директор не сдабривал маслицем кушанья, подносимые Заманову. Вот мы и бросим тень на принципиального и неподкупного Заманова, мечтательно заметил он.
   - Не годится, - подумав, сказал Дагбек.
   - Почему же не годится?
   - Потому что это пустяки, и никого они не заденут, не запятнают. - И Дагбашев встал, давая этим понять, что беседа окончена.
   - Подожди, - схватил его за полу френча Субханвердизаде. - Куда? Видел нашего "лесного друга"? У Зюльмата был?.. Как, его все еще кормит и ублажает твой дядюшка, почтенный Гаджи Аллахъяр?
   - Ну, был. Ну, видел, - нехотя ответил Дагбашев.
   - Когда? Где? В котором часу? - Теперь Гашем и Дагбашев словно поменялись ролями.
   - Я ехал мимо скалы Ак, пробирался сквозь густой можжевельник... Милиционера Хосрова я оставил в деревне.
   - Так, так, - понукал его Субханвердизаде.
   - Кругом густой лес, тишина. В ушах звенит... Смотрю, из-за камня торчит дуло винтовки. Признаюсь, испугался, придержал коня... Но протянуть руку к нагану уже поздно. Подумал: в горах "лесных братьев" немало, - кто в суматохе отличит меня от Заманова? Всадят вот сейчас в ребра пулю и унесут мою старенькую серую шинель. Да еще кожу с меня сдерут, набьют ее навозом. Сижу в седле неподвижно, боюсь пошевелиться, вот-вот конец...
   - Э, не мямли, ради аллаха, не мямли!
   - А со всех сторон в лесу слышатся посвисты, и, конечно, не птичьи... Окружают меня, берут в тиски. Даже небо вдруг почернело от страха за мою судьбу. Но дуло винтовки неожиданно исчезло, из-за кустов вышел Зюльмат, снял меня с седла, обнял и, будто соль с моего лица слизывал, всего покрыл поцелуями. Не мешкая, я отдал ему все полученные от тебя, братец, "зернышки"... - нараспев, словно урок отвечал учителю, рассказывал Дагбашев.
   При этих неосторожных словах Субханвердизаде скривился, бросил тревожный взгляд за дверь.
   - Зюльмат сказал: "Клянусь хлебом-солью Гаджи Аллахъяра, моя жизнь принадлежит тому человеку". Ну, значит, тебе, братец! - простодушно добавил Дагбашев, хотя объяснений тут не требовалось.
   - А как он себя чувствует? Каково настроение?
   - Ах, он ужасно изменился, - паясничая, вздохнул Дагбашев. - Усы его пожелтели и отросли до того, что их можно вполне закладывать за уши. Глаза будто провалились в колодец и сверкают оттуда, из мрака, битым зеркальным стеклом! За каждую щеку можно легко впихнуть по куриному яйцу, - так исхудал... От шинели остались одни лохмотья, на ногах чарыки, брючишки тоже в клочьях...
   - Дальше, дальше! - И Субханвердизаде в изнеможении
   закрыл глаза.
   - А дальше он сказал, что скитания в горах довели его до полного отчаяния, что переходить то и дело Араке, захлебываясь в волнах, невозможно, что колхозы-совхозы укрепились и крестьяне от них уже не отстанут. И если ты, братец, к тому же проведешь в горах шоссе, то нашему "лесному другу" придется незамедлительно поднять обе руки вверх и сдаться на милость победителей.
   - Да ведь татарин расстреляет и его и нас! - бешено взвыл Субханвердизаде.
   - Ах, как правдивы твои слова, братец! - восхитился Даг-бек Дагбашев. - Но не исключена возможность, что Зюльмата-то амнистируют, а тебя поставят к стенке.
   Субханвердизаде так привык пугать людей, что не допускал мысли, что и его можно одним небрежно брошенным cловцом привести в смятение.
   - На что же надеется этот длинноусый бродяга?
   - А он считает, что у советской власти сердце великодушное. Упаду, дескать, в ноги Демирову, попрошу у партии прощения, может, и сжалится... Сказал еще, что в Иране те самые, ну, толстопузые, непрерывно его обманывают, облапошивают, так лучше уж умереть в родном гнезде, чем нищенствовать на чужбине.
   - У-у-у, дурак, безмозглый слизняк! - прорычал Гашем в бессильной ярости.
   - Ну, так я ему не мог сказать, - пожал плечами Дагбашев; улыбался он наивно, совсем по-детски. - Я лишь напомнил пословицу: "Разводишь пчел, не жалуйся на укусы, - тебе же доведется облизывать пальчики!"
   - А он? - продолжал допрос Субханвердизаде, прикидываясь невозмутимым.
   - А он сказал, что терпит все напасти исключительно из-за Гашема, что фотографию Гашема-гаги ему показывали в Иране люди, разговаривавшие на английском языке... И он, значит Зюльмат, поклялся во всем слушаться товарища председателя исполкома.
   - Что у тебя за отвратительная манера выражаться! - вспылил Субханвердизаде.
   - Каков есть, - мерзко хихикнул Дагбек Дагбашев. - Похоже, что наш "лесной друг" сварит в кипящем котле наши головы, сожрет, обглодает их, а голые сухие черепа наденет на свой дорожный посох и поднимет высоко к небу! - плавно закончил Дагбашев.
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
   Серебристый самовар шумел, плевался крутыми струями пара, подбрасывал дребезжащую крышку. Отправившись на базар, Афруз-баджи забыла о нем, не прикрыла конфоркой трубу.
   Не обращая внимания на возмущенно бурлящий самовар, Мамиш и Гюлюш, проснувшись, откинули одеяльца и, с удовольствием болтая в воздухе голыми ножками, мирно беседовали.
   - Все-таки мой автомобиль куда лучше твоей куклы! - серьезным тоном заявил мальчик.
   Гюлюш не согласилась с таким утверждением, схватила со стула голубоглазую, русоволосую, с неправдоподобно красивым, личиком куклу и осыпала ее жаркими поцелуями.
   - Твоя машина ржавая, грязная! - обидчиво выкрикивала она. Моя дочка нарядная, красивая, ласковая!.. Брат презрительно шмыгнул носом.
   - Поеду на своей машине по улице, всю тебя вместе с куклой запорошу пылью!
   - У моей дочки глазки, а твоя машина слепая, - уколола его самолюбие сестра.
   Подумав, Мамиш нашелся:
   - Нет, у автомобиля фары!
   - Ночью же они не светятся, - рассудительно возразила Гюлюш.
   Такого неслыханного поругания парнишка не смог стерпеть и с воплем: "Машина железная, а твоя дура - стеклянная!" - спрыгнул с кровати, вырвал из рук оцепеневшей от неожиданности сестры куклу и со всего размаха ударил ее об пол.
   Черепки брызнули во все стороны, а на кровать к Гюлюш упали фарфоровые, бессмысленно нежные, связанные, как теперь оказалось, проволокой глазки ее ненаглядной дочки.
   Характером Гюлюш выдалась в Афруз-баджи, - не в отца.
   Захлебнувшись рыданиями, она разъяренной кошкой слетела с кровати и вцепилась острыми ноготками в щеки брата.
   - Му-уу, ма-ма-ааа! - завыл Мамиш, даже не пытаясь сопротивляться.
   Сцепившись клубком, брат и сестра выкатились сперва на терраску, потом по ступенькам во двор, не переставая кусать, царапать и колошматить друг друга.
   Хотя Афруз-баджи решительно браковала все товары, после препирательства, обмена взаимными "любезностями" с продавщицами, бешеной тяжбы из-за каждого гривенника ей удалось набить зембиль мясом, маслом, сыром, медом.
   Кесе к этому времени уже начала изменять обычная выдержка.
   - Может, хватит, ханум?
   - Как это хватит? А рис?! - возмутилась Афруз-баджи и сорвала все накопившееся раздражение на пригорюнившемся
   безбородом.
   К счастью, у молчаливого мужчины с повязанной тряпкой головою рис оказался и литым, зерно к зерну, и сходным по цене. Афруз-баджи приобрела сразу пуд, вырвав не без труда у торговца скидку на оптовую закупку, и велела ссыпать рис в захваченную из дома ситцевую торбу.
   - Взвали на спину и неси попроворнее! И без того задержалась, дома детишки без присмотра.
   ... Рухсара стояла у края извилистой дороги, плотно прижавшись спиною к широкому, в морщинах растрескавшейся коры стволу густоветвистого дуба, поджидала, когда шофер автомашины сменит внезапно лопнувшую покрышку. Широко открытыми глазами девушка жадно вбирала в себя тихую прелесть горного утра. Ее пошатывало от усталости: позади была бессонная ночь в ауле, у постели мечущегося в сорокаградусном жару больного крестьянина, заклинавшего Сачлы:
   - Баджи, не дай помереть!.. Четверо ведь, мал мала меньше... На ноги бы поставить! Сжалься, красавица.
   А в сенях всхлипывали женщины: жена больного, родственницы, соседки; смотрели они на юную Рухсару и со страхом, и с суеверным обожанием, по малейшему ее слову кидались, отталкивая друг друга, подать то горячей воды, то чистое полотенце.
   Наконец, когда рассвет алыми пальцами постучал в окно, больной облегченно вздохнул, вытянулся и с блаженной улыбкой на исхудалом лице уснул. Рухсара положила маленькую руку на лоб больного и закусила нижнюю губку, чтобы не вскрикнуть от счастья: температура спала, - значит, уколы подействовали... Сложив шприцы, ампулы, бинты в чемоданчик, она вышла в сени и, с трудом разжимая запекшиеся губы, сказала, что опасность миновала, что хозяин останется жив... Именно в этот момент все женщины, теснящиеся тут, зарыдали и попытались целовать ее руки. Пришлось на них прикрикнуть, напомнить, что больного, когда проснется, кормить можно лишь куриным бульоном, но не шашлыком, как уже посоветовала какая-то тетушка...
   - А где же машина?
   - Сейчас, сейчас! - И, ахая и охая от старания, женщины побежали будить шофера, который безмятежно проспал всю ночь в кабине старенького грузовика, одолженного на этот срочный рейс у дорожной конторы.
   Парень и не подозревал, какие страдания вынесла этой ночью Рухсара, сколько раз она клялась бросить навеки медицинскую специальность, - упрекала себя, что не стала чертежницей или на худой конец кассиршей в магазине, и как под утро благородным удовлетворением наполнилась ее пока что робкая душа.
   - Значит, поехали?
   - Значит, поехали! - звонко сказала повеселевшая Рухсара и, пообещав пригорюнившимся было женщинам еще раз навестить больного, впорхнула в кабину.
   А тем временем серо-пепельная дымка на востоке разорвалась, словно алмазом прорезали синее стекло, и жарко выплеснулась струя алого пламени, нежная и чистая в своей первозданной красе. Леса приветствовали появление благословенного светила нестройным, разноголосым, но ликующим пением птиц. Это был час торжества солнца, и Рухсаре показалось, что золотистый диск, вылетевший из глубин синего Каспия, сулит ей избавление от козней и коварных замыслов недоброжелателей.
   Девушка то ли дремала, упиваясь сладкими сновидениями, то ли мечтала, с наслаждением подставляя побледневшее личико ласковому солнечному лучу, но не заметила, как грузовик остановился у ворот больницы.
   - Теперь отдыхайте, ханум, - сердечно сказал шофер. - Измаялись вы, устали!.. Ну, буду отныне знать, какая вы замечательная докторица!..
   Рухсара не успела возразить, что она никакая не "доктори-Ца", а машина уже рванулась и с болезненным рычанием, будто мотор тоже жаловался на переутомление, исчезла в клубах рыжей пыли.
   Минуту спустя она упала на койку в своей узкой комнате и тут же уснула.
   Ей казалось, что пролетело мгновение, когда жалобный мучительный стон разбудил ее, заставил уже привычно вскочить. Рухсара выглянула в окошко. Большая шумная толпа подходила к воротам. Кто-то плакал навзрыд, кто-то причитал, как кликуша, все суетились.
   - Обварилась, обварилась! - испуганно кричали женщины.
   Не причесавшись, Рухсара выбежала на крыльцо.
   Базарные завсегдатаи, прохожие, продавцы и покупатели, мальчишки, возчики, стар и млад, плотным бурлящим кольцом окружили Кесу, несущего на вытянутых руках обваренную крутым кипятком из самовара Гюлюш.
   Тотчас же Рухсаре рассказали, что Афруз-баджи задержалась на базаре, а Мамиш и Гюлюш подрались и, преследуемая братом, девочка опрометью влетела в комнату, толкнула с разбегу стол с вовсю разбушевавшимся самоваром... А где же доктор? Оказалось, что доктор Баладжаев вместе с Аскером, Алияром и Мешиновым отправились на рыбалку.
   Бережно приняв от Кесы девочку, Рухсара внесла ее в приемный покой.
   Гюлейша уже натянула халат и приготовилась осмотреть мучительно стонущую девочку, дабы перехватить от ненавистной Сачлы славу исцелительницы, но Рухсара остановила ее:
   - Руки-то вымой!.. Не дай бог, занесешь инфекцию!
   - Может, ты сама заразная, милочка! - прошипела вне себя от обиды Гюлейша. - Сверху ты - куколка, а внутри - гнилая!..
   Однако на выручку Рухсаре теперь уже бросилась Афруз-баджи:
   - Вытворяй свои фокусы в другом месте!
   Пришлось Гюлейше признать свое поражение и поспешно удалиться: пререкаться с супругой Мадата, конечно, было бы рискованно...
   Зато на балконе докторской квартиры она пожаловалась приятельнице:
   - Ах, белая змея, вносящая в каждый дом несчастье!.. Кралечка! Медицинский кадр!..
   А "медицинский кадр", еще по-настоящему и не отдохнувший, призвал на помощь вездесущего Кесу:
   - Давай-ка чистую простыню! Торопись, ами-джан!
   Увидев в руках Рухсары ножницы, Афруз-баджи сказала себе, что это меч палача, взвизгнула и лишилась чувств. Но на нее никто не обращал внимания... Рухсара проворно и умело срезала лоскутки ошпаренной кожи на ногах девочки, мазала раны мазью, говорила Кесе, что нашатырный спирт в шкафу на третьей полочке, в зеленом пузырьке, нужно вынуть пробку и сунуть под нос Афруз-баджи... Эта простота обращения и заставила раболепного по нраву Кесу проникнуться к Рухсаре истинным уважением.
   Когда Афруз-баджи очнулась, операция была закончена; бережно целуя бледные, без кровинки, щечки Гюлюш, Рухсара умилялась:
   - Как она похожа на мою младшую сестренку! Вылитая Ситара!
   - Сестрица, ради аллаха, она будет жить? - взмолилась мать, сползая со стула, как будто хотела броситься перед Рухсарой на колени.
   - Вылечим, ханум, вылечим!.. И шрамов не останется! - бодро сказала Рухсара.
   - Какие могут быть сомнения? - авторитетно подхватил Кеса, предвкушавший уже открывшуюся перед ним возможность похвастаться, что он и только один он помогал Рухсаре в этой невероятно сложной и трудной операции.
   - Вместо того, чтоб вытирать слезинки с лица моей бедной Гюлюш, я, дура, стала для тебя обузой! - каялась Афруз-баджи. - Чтоб этот базар пропадом пропал! Пошли тебе аллах, красавица, хорошего богатого мужа! - рассыпалась в пожеланиях Афруз-баджи, невольно любуясь девушкой.
   Зарумянившаяся от волнения Рухсара и точно была сейчас очаровательна: на коралловых ее губах сияла добрая улыбка, глаза лучились светом молодости, волнистые, непричесанные, но от этого еще более пышные волосы струились по плечам, так и сверкая синью... Но самым дивным было в ней целомудрие, и даже грубая сердцем Афруз-баджи поняла это и благодарно склонила голову...
   Прикрытая простыней, Гюлюш забылась успокоительным сном.
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
   Субханвердизаде вторично перечитывал заявление Рухсары. Ему доставляло удовольствие воображать, как нежные розовые пальчики девушки держали перо и набрасывали строки обращения к нему, к всевластному и милосердному председателю исполкома. Взбудораженный пьянящими чувствами, Субханвердизаде крепко сжал мясистыми пальцами красный карандаш.
   "Зав. райздравотделом товарищу Беюк-киши Баладжаеву.
   Принимая во внимание высокую медицинскую квалификацию гражданки, то, что она является для района ценным молодым кадром, а также принимая во внимание, что на ее иждивении находятся мать-инвалидка и малолетние сестры и братья, следует удовлетворить ее просьбу о предоставлении ей надлежащей работы в соответствии со штатным расписанием и установленной тарифной сеткой. Повышение оклада по вашему усмотрению".
   Своей резолюцией Субханвердизаде остался весьма доволен. С одной стороны, он строго предписывал доктору повысить зарплату Рухсары до шестисот рублей, с другой - лишь высказывал пожелание, целиком полагаясь на мудрость Баладжаева.
   Поднеся к глазам заявление Рухсары, он удовлетворенно хмыкнул.
   - Ну, разумеется, милочка, твоя просьба не останется без последствий... Но и мою просьбу ты обязана, клянусь аллахом, удовлетворить щедро и незамедлительно!
   В этот момент сильно постучали в дверь.
   Рухсара, благовоспитанная застенчивая Сачлы, конечно, так не могла бы ломиться, и Гашем гаркнул:
   - Войдите!
   С пакетом в руке вошел сумрачный Кеса; нижняя губа его подметала пол, верхняя слизывала паутину с потолка.
   - Что там у тебя, ай, безбородый?
   - Да вот шел мимо почты, сказали, что вам срочный пакет из Баку!.. промямлил Кеса.
   Выхватив у него конверт, Гашем бросил взгляд на обратный адрес и в бешенстве скривился: письмо-то от Лейлы...
   - Что за дурацкие шутки среди ночи! До утра не мог подождать? Всюду суешь свой носище!
   - Мне-то что!.. Велели, я и принес.
   - "Велели, велели", - передразнил его Субханвердизаде. - Сказал бы, что председатель серьезно болен! Или тебе зурна нужна? Балбес, сын балбеса! Погоди, встану со смертного одра и подвяжу тебе хвост!..
   "Аллах раскрыл передо мною двери рая, а, как видно, придется пасти свиней!" - подумал Кеса.
   - Убирайся и никого ко мне не пропускай! Чего хлопаешь глазами, как баран при блеске ножа?
   - А доктора?
   - И доктора не пускай! - взбивая в чашечке мыльную пену, распорядился Субханвердизаде.
   - А... эту самую?
   - "Эту самую", конечно, пропусти, - пряча глаза, сказал Гашем.
   Убедившись, что Кеса выкатился в сад, он рывком разорвал конверт.
   "Гашем!
   Теперь не время говорить о твоем поступке. Навязываться, вешаться на твою шею я не намерена. Как видишь, не умерла, имею хоть и черствый, но собственный кусок хлеба. Но все-таки тебе надо было бы помнить о трех малолетних детях. Если б тебя не было в живых, то я отдала бы несчастных в детдом, а сама поступила бы на фабрику. Хотя уж скоро два года, как ты не пишешь и не шлешь денег, но я то ведь знаю, что ты жив здоров. Да, из-за тебя я плету косы из черных и белых волос. Из-за тебя мой стройный стан согнулся, а очи мои потускнели. Но речь идет не обо мне, а о твоих детях. Пришлось продать все, что покупали старьевщики. Теперь в квартире хоть шаром покати. Если я не получу от тебя денег, то отведу детей в детдом, где всем людям объявлю, что их отец Гашем Субханвердизаде окочурился в горах..."
   Задохнувшись от гнева, Гашем смял в кулаке письмо. Острее всего уязвило это злое слово: "окочурился".
   "Окочурился". Это грубое выражение жены обрушилось на Гашема, как дубинка чабана на взбесившегося пса. Ну, предположим, что Гашем Субханвердизаде действительно "окочурил-ся", значит, с покойника взятки гладки, и пусть седая, в черном платье Лейла с тремя маленькими девочками оставит его окончательно в покое. Если семейная жизнь состояла из сплошных скандалов, стычек, попреков, слез, то, конечно, любой уважающий себя мужчина сбежит без оглядки! Это не жизнь, а нищенское прозябание! Отказаться от нежности милой девушки с длинными косами - значит уподобиться волу в ярме, а Гашем родился не каменным, он жаждет упиваться всеми дарами жизни.
   Выбитый из колеи, Субханвердизаде действовал бритвой, как неумелый косарь тупой косою, и вскоре его мрачное лицо украсилось шрамами и царапинами. Схватив со столика ножницы, он принялся подстригать и подправлять усы, но и тут дело не пошло на лад - усы топорщились, как старая сапожная щетка... Обвинив во всех неудачах Лейлу, он осыпал ее неистовой бранью.
   Стоявший у крыльца Кеса услышал чьи-то легкие шаги и, оглянувшись, заметил идущую от калитки Рухсару.
   Доктор Баладжаев преднамеренно заставил девушку принимать вечером больных в поликлинике и только сейчас, в самую темень, послал ставить банки председателю исполкома.
   - Салам, ами-джан! - ласково поздоровалась Рухсара.
   - Салам, салам, дочка, - хмуро ответил Кеса. - А как чувствует себя маленькая Гюлюш?
   - Поправится! Теперь уж ясно, что поправится.
   Заслышав мелодичный голосок Сачлы на терраске, Гашем проворно нырнул под одеяло, не забыв в последний раз побрызгать одеколоном себе лицо и руки, а заодно и подушку, и коврик перед кроватью.
   - Войдите, войдите! - нараспев протянул он, словно задыхался то ли от непереносимых страданий, то ли от духоты. А когда Рухсара подошла поближе, Гашем посочувствовал: - Измучились вы со мною, бедняжка!.. Причиняю вам такую уйму беспокойств. Но, конечно, - он сделал строгое лицо, - конечно, если б не ваша заботливость, я давно уже умер бы. Есть в народе мудрая пословица: "Отпусти рыбу в море - она не узнает о твоем благодеянии, но аллах запомнит!.." Не так ли, Рухсара-ханум?
   Рухсара, так и не присев на предложенный ей стул, опустила в душевном смятении голову. Эти ежевечерние, загадочные, словно что-то сулящие ей речи и угнетали, и волновали девушку. Она не понимала, и это было вполне естественным, чего же добивается председатель, куда он клонит?
   А Субханвердизаде наслаждался собственным красноречием:
   - Значит, добро вознаграждай тоже добром! На внимание отвечай признательностью! "Молочная каша вкусна, если ты ею попотчевал сегодня друга. А завтра он угостит тебя!.." В личной жизни я, ханум, таков, это мой характер, моя суть! Живу одиноко, не имею на свете ни одного близкого существа, а сердце мое скорбит, ведь ему тоже требуется уважение, верность, любовь... За всю свою жизнь я не только не причинил никому зла, но даже за зло платил людям добром, да, да! В этом-то и состоит, ханум, благородство. Вот как умно сказано о великодушии человека в этой книге... - Он вытащил из-под подушки книгу в надтреснутом переплете, но Рухсара не потянулась за нею, как ждал Гашем.