Страница:
Высокий драгунский капитан поджал губы:
– Пан майор зря сомневается. Эти хамы уже пятнадцать лет боятся нюхнуть хвосты наших коней, а сегодня мы накормим их подковами! К тому же, в отличие от "крылатых" выскочек, мы славно деремся и пешими. Что в деревне немаловажно.
Батурин едва сдержался, чтобы не сплюнуть. Обвел взглядом лощеную фигуру с тщательно выбритыми височками, вспомнил насаженного на вилы Стаха и смазливого адъютанта полуротмистра Эриха с выколотыми глазами и подавил позыв кинуться за кусты. Киту не доверяли. Все эти офицеры, формально отданные ему под команду, на самом деле были скорее тюремщиками. И доказать им свою правоту было столь же трудно, как и супруге.
– Наконец, если вы боитесь, – насмешливо тянул капитан, – можете остаться с арьергардом в этой роще, – аккуратно подстриженный ноготь ткнулся в пень с разложенной на нем картой.
Коренастый широкоплечий обер-офицер по фамилии Кулик командирского куражу не разделял.
– Нельзя ли эту деревушку обойти? Если бы на спину сесть… этим… – он презрительно щелкнул толстыми пальцами. – Тогда они точно побегут.
Кит пожал плечами.
– Вокруг болото, господа, коню по брюхо. И тропинок я не знаю. И никто из местных нам их сейчас не покажет.
Капитан тронул кончик носа.
– Что же пан майор предлагает?
Батурина порадовала маленькая победа. И наслаждаясь ею, прежде чем ответить, он обвел взглядом предрассветный лес.
Оставалась небольшая надежда, что повстанцы уже ушли – за то время, пока майор скакал в Вильню добиваться войск, пока в Троках поднимал по тревоге эти самые войска, пока собачился с комендантом тамошнего гарнизона, требуя послать с ним крылатых гусар – тяжелую кавалерию с пиками, в чешуйчатых панцирях и закрытых шлемах. И, несмотря на скандал, клятвы и унижения, получил лишь неполный эскадрон легких драгун с этим идиотом-капитаном во главе. В поле они, пожалуй, могли бы разогнать и больше крестьян, чем жило в Случ-Мильче, а вот на гати через болото… С другой стороны, холопы тоже не духи бесплотные и не могут ходить по трясине, стало быть, засады нужно ожидать не ранее того места, где Хотетская гребля упирается в сухое. Батурин еще раз посмотрел карту, освещенную походным фонарем.
– Вот этот пригорок, господа, – указал он. – Если мы доберемся до него раньше мятежников…
– Как бы они там уже не сидели, – буркнул осторожный обер-офицер. Капитан презрительно пожал плечами:
– Дозор узнает. Шелепов! – окликнул он. Из мглы вынырнул к фонарю рослый кавалерист. – Займите с авангардом вот это пригорок, подхорунжий. Если он уже занят – оповестите нас выстрелами и рассредоточьтесь по лесу. Мы соединимся с вами и атакуем. Если нет – пошлите мне навстречу с донесением, а сами сядьте в засаду. Меньше, чем по десять, не передвигаться. Выполняйте! – капитан энергично взмахнул рукой и повернулся к Батурину. – Мы с вами, господин майор, пойдем под знаменем, в центре колонны. После взятия горловины займем деревню.
Батурин зябко повел плечами. С одной стороны, мятежники не знают правильной военной школы и даже лобовая атака вполне может их опрокинуть. С другой… любое проявленное Китом сомнение сочтут трусостью… в лучшем случае.
– Я согласен с вами, господин капитан. Прикажите выступать.
По гати глухо зарокотали подковы. Эскадрон растянулся повзводно, по трое в ряд – большего узкая тропа не позволяла. Дозор во главе с Шелеповым быстро оторвался и исчез в наползающем тумане. Туман был вязким и липким, глушил все звуки. Очень скоро майор перестал различать едущих впереди и позади него. Оставался только фатоватый капитан справа да слева невозмутимый знаменосец с завернутым в чехол знаменем. Было тихо, как перед грозой, и почему-то очень холодно. Гораздо холоднее, чем положено для довольно теплого апреля. Кит списал это на предрассветную зябкость и ожидание боя. По привычке поддернул саблю.
– Что та… – заикнулся капитан. И тут началось. Из болота сбоку и спереди накатило не пойми что, секануло холодом и железом. Батурин пригнулся к холке, пробуя удержать давшего свечку коня. Знаменосец все с той же невозмутимостью достал пистоль и шарахнул в упор. Но даже выстрел оказался приглушенным, как в подушку. Сгусток тьмы качнулся назад и исчез. Капитан тоже исчез. Его конь вертелся и молотил воздух острыми копытами.
Туман сбился еще сильнее, и в нем творилось невообразимое. Бой шел спереди и сзади, но кого рубят и в кого стреляют, майор разобрать не мог. Словно эскадрон дрался с призраками. Что болото непроходимо, Кит знал достоверно. Разве что эти холерные крестьяне сидели под водой и дышали в тростинки, как пишут в авантюрных романах про кревов. Да нет, ерунда. Какое под водой, когда трясина кругом! Внезапно кто-то словно убрал завесу. Звуки накатили в полную мощь, во всем своем ужасном разнообразии. Было похоже, что проклятые инсургенты тем или иным способом все же исхитрились напасть на колонну отовсюду. С другой стороны, стали слышны команды, что спасало драгун от полного истребления, и Кит немедленно воспользовался этим.
– Кругом повзводно!! – заорал он, выматерив пропавшего капитана. – На место прежней стоянки!
Опомнившийся трубач что есть силы дунул в рожок. Остатки эскадрона покатились назад – в сосновый бор, где они совещались какие-то четверть часа назад. Словно подгоняя, стреляли сзади – может, инсургенты, а может, Шелепов. Вообще теперь было слышно все – в отличие от абсолютной глухоты перед началом боя.
Побитый эскадрон никто не преследовал.
– Пан Кулик!
– Тут! – донеслось из бели. Едва не сцепившись с обер-офицером стременами, Батурин осадил коня. Кулик, не сходя с седла, пробовал перевязать левой рукой кровоточащую правую. Кит помог ему затянуть бинты.
– Прикажите полусотне, чтоб поддержали авангард и отвели сюда, – обратился он. – А мы займем оборону.
Обер-офицер кивнул:
– Форменная мышеловка. Зейдлиц! Выведите Шелепова! Эскадрон!! Сабли наголо! Карабины отставить!!
И глубоко вздохнул:
– Сейчас свои будут возвращаться. Так не перестрелять их в этой мгле…
Между тем проклятый туман поднимался. Внезапно сгустившись, столь же внезапно он и развеялся. Вместе с туманом бой угас. Видимо, довольные результатом, инсургенты из болота не показывались. Из 170 кавалеристов на место сбора вышло три четверти, многие раненые и пешие. Капитан так и не появился. Батурин выругался про себя. Опять ему отдуваться. Еще сочтут, что нарочно завел драгун в засаду.
Больно потянуло в низу живота. Майор сполз по конскому крупу, кинул поводья подвернувшемуся солдатику и захромал подальше от людей с их проблемами, в лесную глушь. Залез в кусты – чтобы бесшумно не подкрался ни конный, ни пеший – и там испытал неизмеримое облегчение. Да так и застыл с расстегнутой ширинкой под насмешливое хмыканье.
Соображай, Кит, думай, уговаривал он себя. Неоткуда было взяться всадникам. Деревья стоят тесно – конь и без ноши застрянет. И шипастые плети ежевики с набухшими почками курчавятся в рост. Батурин на своих-то двоих через них продрался едва-едва. Так нет же, сидят на бурых высоченных фризах в двух шагах от него, скалятся, бл… морды. Повевает конским потом, взрытой землей и кожей амуниции. Скосившись, Никита едва не уронил штаны. Первого всадника, рыжеватого, стройного, в старинном княжьем уборе, он прежде не видел. Зато второй…
– Э-э, па-ан майор, – с укоризной сказал тот. – Вы что, дьявол?
Батурин моргнул.
Незнакомый же хмыкнул снова, отвечая на слова Стаха – то ли чудом воскрешенного, то ли призрака – хотя какие призраки с утра? И кони не боятся! Никите захотелось протереть глаза: славные верховые – злятся, взрывают землю подковами, храпят, падает с удил пена, но сквозь корпулентные тела смутно просвечивают кусты и деревья…
– Да откуда ему? Так вот, пан, слушайте и между тем одевайтесь. Всякому примерному христианину известно, что дьявол, сиречь Люцифер, был низвергнут с неба. Упал он где-то в наших местах, то ли чуть южнее, неважно. Только вот во время падения свалился в кусты ежевики. Ай-яй, мундирчик-то порвали…
Батурин судорожно оглянулся на собственный рукав.
– Вот и с нечистым то ж самое. Крылья ободрал, и морду, и…
– Остальное, – издевательски дополнил Стах.
Киту даже не страшно было видеть его ожившим, как приспичило заглянуть за спину: торчат ли там еще крестьянские вилы.
– Обозлился, – меж тем вел парень в княжьем уборе, – нечистый жутко. А естество того же самого требует, – он покосился на Батуринские штаны. – Вот и справил на ежевику свои дела. С тех пор на ней такие ягоды черные, потому как…
– Божья роса! – буркнул Стах. Рыжий покосился на него даже как бы с неодобрением.
– Вы спрашивайте, пан майор, спрашивайте – вижу ж: глазки бегают – откуда мы здесь, да по какой надобности, да как сквозь чащу продрались…
Кит опустил голову. Стреляли б – так уж сразу. Стерве Ташиньке все имущество достанется. Он закрыл лицо ладонями. Пробовал молиться, но в голову все лезла байка о дьяволе и ежевике.
– Ну? – Стах грубо оборвал тишину.
– Нет, – сказал с насмешкой рыжий. – Жалко. Родственники как никак. Ведрич, Александр Андреевич, – стянув шапку, представился он.
Кит от неожиданности открыл глаза и рот.
– Моя любка, – сощурился Александр, – евойной родная сестра. Поженись мы с ней – кем бы он мне приходился?
– Рогоносцем.
Рыжеватый со смехом откинулся в седле. Вот странно, мелькнуло у Батурина, не боится, что прибегут на звук. Или – их он один слышит? В голове помутилось после боя от усталости?
Князь точно мысли прочел:
– Вы не сумасшедший, пан майор. Не совсем, по крайней мере. Просто мы, как бы это, не совсем… А впрочем, не ваше дело.
– Так он… он, – Никита Михайлович по-простому, пальцем, ткнул в Стаха.
– Покойник, – полные губы Ведрича растянулись в недоброй усмешке. – Но это неважно. Так вот, по-родственному. Кем мне вы были бы, женись на Юльке?
– Что?
– Зятем, – опять вмешался Стах.
– Сов… свояком.
Рыжий устало потер переносицу.
– Так стрелять? – Стах погладил старинную, с перламутром на прикладе ручницу, лежащую поперек седла. Почему-то в критических ситуациях подробности четко видятся и насмерть врезаются в память. Точно это единственное, что можно унести с собой на тот свет. Батурин начал, наконец, молиться.
– Нет, Сташе, – повторил князь раздумчиво, – он нам живой полезнее будет. Проводи его до Вильни. А у меня еще дела тут есть.
Лейтава, Приставяны, 1831, апрель
Лейтава, Воля, 1831, апрель
– Пан майор зря сомневается. Эти хамы уже пятнадцать лет боятся нюхнуть хвосты наших коней, а сегодня мы накормим их подковами! К тому же, в отличие от "крылатых" выскочек, мы славно деремся и пешими. Что в деревне немаловажно.
Батурин едва сдержался, чтобы не сплюнуть. Обвел взглядом лощеную фигуру с тщательно выбритыми височками, вспомнил насаженного на вилы Стаха и смазливого адъютанта полуротмистра Эриха с выколотыми глазами и подавил позыв кинуться за кусты. Киту не доверяли. Все эти офицеры, формально отданные ему под команду, на самом деле были скорее тюремщиками. И доказать им свою правоту было столь же трудно, как и супруге.
– Наконец, если вы боитесь, – насмешливо тянул капитан, – можете остаться с арьергардом в этой роще, – аккуратно подстриженный ноготь ткнулся в пень с разложенной на нем картой.
Коренастый широкоплечий обер-офицер по фамилии Кулик командирского куражу не разделял.
– Нельзя ли эту деревушку обойти? Если бы на спину сесть… этим… – он презрительно щелкнул толстыми пальцами. – Тогда они точно побегут.
Кит пожал плечами.
– Вокруг болото, господа, коню по брюхо. И тропинок я не знаю. И никто из местных нам их сейчас не покажет.
Капитан тронул кончик носа.
– Что же пан майор предлагает?
Батурина порадовала маленькая победа. И наслаждаясь ею, прежде чем ответить, он обвел взглядом предрассветный лес.
Оставалась небольшая надежда, что повстанцы уже ушли – за то время, пока майор скакал в Вильню добиваться войск, пока в Троках поднимал по тревоге эти самые войска, пока собачился с комендантом тамошнего гарнизона, требуя послать с ним крылатых гусар – тяжелую кавалерию с пиками, в чешуйчатых панцирях и закрытых шлемах. И, несмотря на скандал, клятвы и унижения, получил лишь неполный эскадрон легких драгун с этим идиотом-капитаном во главе. В поле они, пожалуй, могли бы разогнать и больше крестьян, чем жило в Случ-Мильче, а вот на гати через болото… С другой стороны, холопы тоже не духи бесплотные и не могут ходить по трясине, стало быть, засады нужно ожидать не ранее того места, где Хотетская гребля упирается в сухое. Батурин еще раз посмотрел карту, освещенную походным фонарем.
– Вот этот пригорок, господа, – указал он. – Если мы доберемся до него раньше мятежников…
– Как бы они там уже не сидели, – буркнул осторожный обер-офицер. Капитан презрительно пожал плечами:
– Дозор узнает. Шелепов! – окликнул он. Из мглы вынырнул к фонарю рослый кавалерист. – Займите с авангардом вот это пригорок, подхорунжий. Если он уже занят – оповестите нас выстрелами и рассредоточьтесь по лесу. Мы соединимся с вами и атакуем. Если нет – пошлите мне навстречу с донесением, а сами сядьте в засаду. Меньше, чем по десять, не передвигаться. Выполняйте! – капитан энергично взмахнул рукой и повернулся к Батурину. – Мы с вами, господин майор, пойдем под знаменем, в центре колонны. После взятия горловины займем деревню.
Батурин зябко повел плечами. С одной стороны, мятежники не знают правильной военной школы и даже лобовая атака вполне может их опрокинуть. С другой… любое проявленное Китом сомнение сочтут трусостью… в лучшем случае.
– Я согласен с вами, господин капитан. Прикажите выступать.
По гати глухо зарокотали подковы. Эскадрон растянулся повзводно, по трое в ряд – большего узкая тропа не позволяла. Дозор во главе с Шелеповым быстро оторвался и исчез в наползающем тумане. Туман был вязким и липким, глушил все звуки. Очень скоро майор перестал различать едущих впереди и позади него. Оставался только фатоватый капитан справа да слева невозмутимый знаменосец с завернутым в чехол знаменем. Было тихо, как перед грозой, и почему-то очень холодно. Гораздо холоднее, чем положено для довольно теплого апреля. Кит списал это на предрассветную зябкость и ожидание боя. По привычке поддернул саблю.
– Что та… – заикнулся капитан. И тут началось. Из болота сбоку и спереди накатило не пойми что, секануло холодом и железом. Батурин пригнулся к холке, пробуя удержать давшего свечку коня. Знаменосец все с той же невозмутимостью достал пистоль и шарахнул в упор. Но даже выстрел оказался приглушенным, как в подушку. Сгусток тьмы качнулся назад и исчез. Капитан тоже исчез. Его конь вертелся и молотил воздух острыми копытами.
Туман сбился еще сильнее, и в нем творилось невообразимое. Бой шел спереди и сзади, но кого рубят и в кого стреляют, майор разобрать не мог. Словно эскадрон дрался с призраками. Что болото непроходимо, Кит знал достоверно. Разве что эти холерные крестьяне сидели под водой и дышали в тростинки, как пишут в авантюрных романах про кревов. Да нет, ерунда. Какое под водой, когда трясина кругом! Внезапно кто-то словно убрал завесу. Звуки накатили в полную мощь, во всем своем ужасном разнообразии. Было похоже, что проклятые инсургенты тем или иным способом все же исхитрились напасть на колонну отовсюду. С другой стороны, стали слышны команды, что спасало драгун от полного истребления, и Кит немедленно воспользовался этим.
– Кругом повзводно!! – заорал он, выматерив пропавшего капитана. – На место прежней стоянки!
Опомнившийся трубач что есть силы дунул в рожок. Остатки эскадрона покатились назад – в сосновый бор, где они совещались какие-то четверть часа назад. Словно подгоняя, стреляли сзади – может, инсургенты, а может, Шелепов. Вообще теперь было слышно все – в отличие от абсолютной глухоты перед началом боя.
Побитый эскадрон никто не преследовал.
– Пан Кулик!
– Тут! – донеслось из бели. Едва не сцепившись с обер-офицером стременами, Батурин осадил коня. Кулик, не сходя с седла, пробовал перевязать левой рукой кровоточащую правую. Кит помог ему затянуть бинты.
– Прикажите полусотне, чтоб поддержали авангард и отвели сюда, – обратился он. – А мы займем оборону.
Обер-офицер кивнул:
– Форменная мышеловка. Зейдлиц! Выведите Шелепова! Эскадрон!! Сабли наголо! Карабины отставить!!
И глубоко вздохнул:
– Сейчас свои будут возвращаться. Так не перестрелять их в этой мгле…
Между тем проклятый туман поднимался. Внезапно сгустившись, столь же внезапно он и развеялся. Вместе с туманом бой угас. Видимо, довольные результатом, инсургенты из болота не показывались. Из 170 кавалеристов на место сбора вышло три четверти, многие раненые и пешие. Капитан так и не появился. Батурин выругался про себя. Опять ему отдуваться. Еще сочтут, что нарочно завел драгун в засаду.
Больно потянуло в низу живота. Майор сполз по конскому крупу, кинул поводья подвернувшемуся солдатику и захромал подальше от людей с их проблемами, в лесную глушь. Залез в кусты – чтобы бесшумно не подкрался ни конный, ни пеший – и там испытал неизмеримое облегчение. Да так и застыл с расстегнутой ширинкой под насмешливое хмыканье.
Соображай, Кит, думай, уговаривал он себя. Неоткуда было взяться всадникам. Деревья стоят тесно – конь и без ноши застрянет. И шипастые плети ежевики с набухшими почками курчавятся в рост. Батурин на своих-то двоих через них продрался едва-едва. Так нет же, сидят на бурых высоченных фризах в двух шагах от него, скалятся, бл… морды. Повевает конским потом, взрытой землей и кожей амуниции. Скосившись, Никита едва не уронил штаны. Первого всадника, рыжеватого, стройного, в старинном княжьем уборе, он прежде не видел. Зато второй…
– Э-э, па-ан майор, – с укоризной сказал тот. – Вы что, дьявол?
Батурин моргнул.
Незнакомый же хмыкнул снова, отвечая на слова Стаха – то ли чудом воскрешенного, то ли призрака – хотя какие призраки с утра? И кони не боятся! Никите захотелось протереть глаза: славные верховые – злятся, взрывают землю подковами, храпят, падает с удил пена, но сквозь корпулентные тела смутно просвечивают кусты и деревья…
– Да откуда ему? Так вот, пан, слушайте и между тем одевайтесь. Всякому примерному христианину известно, что дьявол, сиречь Люцифер, был низвергнут с неба. Упал он где-то в наших местах, то ли чуть южнее, неважно. Только вот во время падения свалился в кусты ежевики. Ай-яй, мундирчик-то порвали…
Батурин судорожно оглянулся на собственный рукав.
– Вот и с нечистым то ж самое. Крылья ободрал, и морду, и…
– Остальное, – издевательски дополнил Стах.
Киту даже не страшно было видеть его ожившим, как приспичило заглянуть за спину: торчат ли там еще крестьянские вилы.
– Обозлился, – меж тем вел парень в княжьем уборе, – нечистый жутко. А естество того же самого требует, – он покосился на Батуринские штаны. – Вот и справил на ежевику свои дела. С тех пор на ней такие ягоды черные, потому как…
– Божья роса! – буркнул Стах. Рыжий покосился на него даже как бы с неодобрением.
– Вы спрашивайте, пан майор, спрашивайте – вижу ж: глазки бегают – откуда мы здесь, да по какой надобности, да как сквозь чащу продрались…
Кит опустил голову. Стреляли б – так уж сразу. Стерве Ташиньке все имущество достанется. Он закрыл лицо ладонями. Пробовал молиться, но в голову все лезла байка о дьяволе и ежевике.
– Ну? – Стах грубо оборвал тишину.
– Нет, – сказал с насмешкой рыжий. – Жалко. Родственники как никак. Ведрич, Александр Андреевич, – стянув шапку, представился он.
Кит от неожиданности открыл глаза и рот.
– Моя любка, – сощурился Александр, – евойной родная сестра. Поженись мы с ней – кем бы он мне приходился?
– Рогоносцем.
Рыжеватый со смехом откинулся в седле. Вот странно, мелькнуло у Батурина, не боится, что прибегут на звук. Или – их он один слышит? В голове помутилось после боя от усталости?
Князь точно мысли прочел:
– Вы не сумасшедший, пан майор. Не совсем, по крайней мере. Просто мы, как бы это, не совсем… А впрочем, не ваше дело.
– Так он… он, – Никита Михайлович по-простому, пальцем, ткнул в Стаха.
– Покойник, – полные губы Ведрича растянулись в недоброй усмешке. – Но это неважно. Так вот, по-родственному. Кем мне вы были бы, женись на Юльке?
– Что?
– Зятем, – опять вмешался Стах.
– Сов… свояком.
Рыжий устало потер переносицу.
– Так стрелять? – Стах погладил старинную, с перламутром на прикладе ручницу, лежащую поперек седла. Почему-то в критических ситуациях подробности четко видятся и насмерть врезаются в память. Точно это единственное, что можно унести с собой на тот свет. Батурин начал, наконец, молиться.
– Нет, Сташе, – повторил князь раздумчиво, – он нам живой полезнее будет. Проводи его до Вильни. А у меня еще дела тут есть.
Лейтава, Приставяны, 1831, апрель
Гайли спала, как спят очень усталые люди: упав там, где сморил их сон. Не обращая внимания на перепачканную одежду. На то, что, отекая сыростью, холодит тело замшелый колодезный сруб, к которому она привалилась. Вздрагивая, то вытягивая ноги, то поджимая их к груди, точно защищаясь. Сверху сперва неуверенно, а потом все сильнее пригревало солнце. Превращая грязь на одежде в жесткую корку. Заставляя Гайли жмуриться, морщить нос и вскидывать брови, но так и не сумев разбудить. Сквозь сон доносились до
гонцаскрип очепа, шлепанье ладоней по гладкой жердине, быстрый перестук пустого ведра о бревна сруба, плюх воды в глубине, частая капель сквозь рассохшиеся клепки вздернутого наверх ведра. Шум переливаемой воды. Кто-то наполнял ведро за ведром и бегом уносил: земля подпрыгивала под торопливыми шагами, хрустела трава, шуршали камешки. Воду таскали споро и молча. И даже сквозь сон мучило Гайли любопытство – на что ее столько: полк поить?
– И все носют и носют, – ворчливо сказали над ухом. Зашуршала трава, заскрипела лавка под грузным телом. Гайли сделала усилие и наконец вынырнула на поверхность яви: солнечную и непривычно яркую. У ее глаз оказались грязные босые ступни, выглядывающие из-под лавки, выше – согбенная спина в темной жакетке и верткая голова, подпертая корявой ладонью.
– А зачем им столько?
Бабка подскочила, подхватывая коричневый плат с серой полосой по краю, съехавший с лохматой седой головы:
– Ты чего?! Ты откель? Пьяная, что ли?
– Нет. Не знаю.
– Ты вставай, девка, – не приближаясь, посоветовала старуха. – Поморозишься – деток рожать не сумеешь.
Схватившись за скамейку – положенную на столбики половинку бревна, черную от старости, – застонав от боли в правом запястье, Гайли точно приподняла себя из омута. Навалилась на бревно животом, а потом и села, ощутив щекой еще один взгляд.
– А кони у них там, – ехидно объяснила бабка. – Да мно-ого. Никак не упьются…
– Пожалел волк кобылу!… – в поле зрения Гайли, заслонив сруб и расплескавшее хрусталь воды и резко подпрыгнувшее ведро, вошел молодой, куда моложе Гайли, парень. Серая свитка его была перепоясана алым шарфом с накрест заткнутыми пистолетами, сбоку висела сабля-зыгмунтовка. За проволочные кудри уцепилась серая конфедератка с "Погоней" [49], а в руке, обильно кропя водой штаны и сапоги, болталось второе ведро.
Гайли моргнула. Рукой с грязным бинтом, перетянувшим запястье, отодвинула со лба волосы. Парень охнул. Его лицо по-детски вытянулось, пухлый рот округлился. Как у ребенка, которому вдруг разрешили прокатиться на настоящей "взрослой" лошади.
– И чаво? – поинтересовалась бабка из-за спины.
Не обращая на нее внимания, парень поклонился Гайли, перекинув ведро в левую, а правую руку прижав к сердцу:
– Мирек Цванцигер, к услугам панны гонца.
– Игде?! – встряла неугомонная бабка.
Гайли прыснула.
– Дурень, – припечатала старуха.
Мир перед Гайли вдруг резко расширился, вместив пустошь, поросшую лозняком и вереском. Над серо-желтыми "котиками", обсадившими красные ветки, сыто гудели пчелы. Пустошь незаметно переходила в лесную опушку с чахлыми кустами малины и сухими стеблями прошлогодних крапивы и бурьяна. А дальше, синими уступами поднимаясь к ясному небу, начинался настоящий лес. Мирек оглянулся на шевельнувшиеся на опушке кусты:
– Панна идет со мной. Пожалуйста. Панне помочь?
– Рехнулся, – проскрипела старуха.
– За нами погоня. Будет тут. Скоро.
Гайли оглянулась. Напротив леса оказался распаханный огород, обведенный изгородью из жердей, а далеко за ним и за ручьем, который можно было угадать по густым кустам вдоль берега, виднелись между старыми деревьями бревенчатые постройки с соломенными крышами.
– А там знают?
– А то, – Мирек смешно почесал затылок. – Вон, сочит, чтоб всю воду не унесли.
– А зачем вам столько?
– Коней поить, – насупился шляхтич.
Глядя на его румяные, покрытые легким пушком щеки, оттопыренные уши, пухлые губы и синие добрые глаза, Гайли не чувствовала угрозы. Лишь хитринку по отношению к въедливой старухе да искреннюю и немного наивную, подкупающую заботу к себе. Гайли оторвала от скамейки грязное усталое тело. Мирек бережно поддержал ее под локоть:
– Панна ранена?
– Не знаю… – вздохнула она, приноравливаясь к широким шагам спутника. Рассуждать и думать Гайли будет потом: как оказалась у этого колодца и леса, что делает здесь, и вообще… похоже, к беспамятству ей не привыкать. Разберется.
В бору, выпутавшись из малины и бересклета, к ним подбежала пухлая девушка, одетая точь-в-точь, как спутник Гайли; оленьими серыми глазами уставилась на гонца.
Та оттянула давящую зеленую низку на шее, подумав, что ружанец за зиму вырос вдвое. По крайней мере, так ей показалось.
Мирек хмыкнул:
– Э-э, сестренка. Это не привидение! Да! Панна Франциска Цванцигер, моя кузина. Панна…
– Гайли.
Франя отважно улыбнулась, покосилась на руки Мирека. Тот, окропив молодую крапиву, отбросил ведро:
– На загон мы напоролись, вот. Часа на три всего опередили. Так раненые у нас и кони устали.
– Это повод лес поливать?
Услышав вопрос Гайли, к ним подошел еще парень, упитанный, вальяжный, но такой же русый и сероглазый, как Франя с Миреком. Хотел выговорить сердито, но разглядел звезды гонца. Несколько опешив, протянул девушке руку:
– Цванцигер Михал, можно Мись.
Похоже, отрядом командовали эти трое, остальные семеро, хмурые бородатые мужики в серых свитках: кто сидел в стороне, привалившись к стволу, кто возился с конями, – лишь косились в их сторону.
– Просто так немц ыв лес не полезут, – докончил Михал за брата. – Непременно спросят на хуторе, сколько нас. А нас там не видели, зато ведра бабка считала. Много ведер – много коней – много повстанцев.
Мирек с Франей захихикали.
Мись протянул Гайли плащ и сухую попону:
– Завернитесь. Потом Франя с вами запасной одеждой поделится. Мирек, веди Мишкаса.
Толстяка послушались беспрекословно.
Буланый красавец-конь, похоже, из-под убитого, артачился, стриг ушами, хлестал по крупу длинным хвостом, даже пробовал Мирека укусить. Но при гонцеуспокоился, положил ей голову на плечо, нежно подышал в ухо. Гайли погладила атласную шкуру, осмотрела упряжь с серебряными бляшками, высокое удобное седло, подтянула стремена:
– Бедный мой. И яблочка для тебя нет, и жаль грязным задом на красу такую садиться. Но мы с тобой поладим, правда?
Мишкас фыркнул, соглашаясь.
– Куда теперь? – пухлая Франя держалась в седле мешковато, но прочно.
– К Волчьей Мамочке, – отозвался Мись. – Оставим там раненых.
Гайли про себя подивилась странному прозвищу, не вызвавшему в других ни смеха, ни недоумения. То, что гонецедет с инсургентами, обсуждению не подлежало. Даже теперь, когда Узор походил для нее на выцветший, расползающийся под пальцами ручничок с деревенского кладбища, Гайли чувствовала врага – густое облако злости и азарта песьей своры, взявшей след. Но у хутора, где девушка очнулась от зимы, свора заметалась, запуталась и остановилась.
Мирек, углядев, что Гайли придержала коня и руки расслабились на поводьях, поставил скакуна рыжей свечкой:
– Эге-ге-гей!!…
– Совсем сдурел? – Мись повертел у виска кнутовищем.
– Так нет погони. Была – да вышла. Правда, панна гонец?
Она кивнула.
Мирек, порехватывая поводья, с удовлетворением оглядел ладони.
– Лентяй за работу – мозоль за палец, – ехидно прокомментировал старший Цванцигер. Пухленькая Франя с сомнением оглянулась через плечо.
– Не сумлевайтесь, панна, – подал хриплый голос один из мужиков, – гонцычуют.
Мирек подмигнул:
– Не обижайтесь, панна. Наша Франциска – как тот Фома неверный.
– Тот не лейтвин, кто руками не потрогает, – басом заключил Мись.
Гайли скакала, раскинув руки, откинувшись в седле, по лесной дороге; убегали по обе стороны сосны, обрамленные свежей рябиновой порослью. И было ей удивительно легко. Жаль только, что сразу, на месте, не вылечишь раненых – нельзя вмешиваться в чужой Узор, если ранен сам, болеешь или хотя бы устал. Хотя едва ли раны серьезны – в седлах крепко держались все.
– Вы из лисовчиков? – спросила Гайли Мирека, имея ввиду молодых людей, что зимой служили, занимались науками либо барственно убивали время, но – стоило первой зелени тронуть кусты и деревья – доставали оружие и уходили в лес, напоминать завоевателям, что Лейтава не сгинула.
– Что вы, панна! – Цванцигер вежливо приподнял конфедератку. – Мы загон, то бишь, отряд регулярного повстанческого войска.
Франя хмыкнула, но восторженному кузену было начхать.
– Две примерно недели тому в деревне Случ-Мильча немц ызастрелили гонца. (Гайли вздрогнула, запахнувшись в плащ). Мужики пошли в топоры. И полыхнуло. Пусть знают, что мы не скоты бессловесные. Душу Богу, жизнь отчизне, честь – никому.
Юный весельчак сощурился, губы сжались.
– Тогда Франя в воскресенье вышла на костельное крыльцо.
Толстушка сперва зарделась, но тоже гордо вскинула голову.
– Я у братьев, в Дусятах, гостила. Вышла, и сказала. И мужики пошли с нами. А штуцера еще с прошлого восстания в погребах прятали.
– Ох, как мы фельдъегерскую почту взяли! Песня!
– С тех пор за нами и гоняются, – трезво завершил Мись. – Ладно, доберемся до Воли, там поглядим. Панна дальше с нами?
Гайли посмотрела на небо. Но обратилась не к Господу, а к Ужиному Королю:
"Ты учил меня милосердию. Лечить, учить, наставлять… Но если я сейчас не буду с ними, то после смерти, у райских ворот, мне будет стыдно смотреть тебе в глаза. Пан Бог, – прошептала одними губами, – спасибо тебе, что дал искупить мой грех".
– И все носют и носют, – ворчливо сказали над ухом. Зашуршала трава, заскрипела лавка под грузным телом. Гайли сделала усилие и наконец вынырнула на поверхность яви: солнечную и непривычно яркую. У ее глаз оказались грязные босые ступни, выглядывающие из-под лавки, выше – согбенная спина в темной жакетке и верткая голова, подпертая корявой ладонью.
– А зачем им столько?
Бабка подскочила, подхватывая коричневый плат с серой полосой по краю, съехавший с лохматой седой головы:
– Ты чего?! Ты откель? Пьяная, что ли?
– Нет. Не знаю.
– Ты вставай, девка, – не приближаясь, посоветовала старуха. – Поморозишься – деток рожать не сумеешь.
Схватившись за скамейку – положенную на столбики половинку бревна, черную от старости, – застонав от боли в правом запястье, Гайли точно приподняла себя из омута. Навалилась на бревно животом, а потом и села, ощутив щекой еще один взгляд.
– А кони у них там, – ехидно объяснила бабка. – Да мно-ого. Никак не упьются…
– Пожалел волк кобылу!… – в поле зрения Гайли, заслонив сруб и расплескавшее хрусталь воды и резко подпрыгнувшее ведро, вошел молодой, куда моложе Гайли, парень. Серая свитка его была перепоясана алым шарфом с накрест заткнутыми пистолетами, сбоку висела сабля-зыгмунтовка. За проволочные кудри уцепилась серая конфедератка с "Погоней" [49], а в руке, обильно кропя водой штаны и сапоги, болталось второе ведро.
Гайли моргнула. Рукой с грязным бинтом, перетянувшим запястье, отодвинула со лба волосы. Парень охнул. Его лицо по-детски вытянулось, пухлый рот округлился. Как у ребенка, которому вдруг разрешили прокатиться на настоящей "взрослой" лошади.
– И чаво? – поинтересовалась бабка из-за спины.
Не обращая на нее внимания, парень поклонился Гайли, перекинув ведро в левую, а правую руку прижав к сердцу:
– Мирек Цванцигер, к услугам панны гонца.
– Игде?! – встряла неугомонная бабка.
Гайли прыснула.
– Дурень, – припечатала старуха.
Мир перед Гайли вдруг резко расширился, вместив пустошь, поросшую лозняком и вереском. Над серо-желтыми "котиками", обсадившими красные ветки, сыто гудели пчелы. Пустошь незаметно переходила в лесную опушку с чахлыми кустами малины и сухими стеблями прошлогодних крапивы и бурьяна. А дальше, синими уступами поднимаясь к ясному небу, начинался настоящий лес. Мирек оглянулся на шевельнувшиеся на опушке кусты:
– Панна идет со мной. Пожалуйста. Панне помочь?
– Рехнулся, – проскрипела старуха.
– За нами погоня. Будет тут. Скоро.
Гайли оглянулась. Напротив леса оказался распаханный огород, обведенный изгородью из жердей, а далеко за ним и за ручьем, который можно было угадать по густым кустам вдоль берега, виднелись между старыми деревьями бревенчатые постройки с соломенными крышами.
– А там знают?
– А то, – Мирек смешно почесал затылок. – Вон, сочит, чтоб всю воду не унесли.
– А зачем вам столько?
– Коней поить, – насупился шляхтич.
Глядя на его румяные, покрытые легким пушком щеки, оттопыренные уши, пухлые губы и синие добрые глаза, Гайли не чувствовала угрозы. Лишь хитринку по отношению к въедливой старухе да искреннюю и немного наивную, подкупающую заботу к себе. Гайли оторвала от скамейки грязное усталое тело. Мирек бережно поддержал ее под локоть:
– Панна ранена?
– Не знаю… – вздохнула она, приноравливаясь к широким шагам спутника. Рассуждать и думать Гайли будет потом: как оказалась у этого колодца и леса, что делает здесь, и вообще… похоже, к беспамятству ей не привыкать. Разберется.
В бору, выпутавшись из малины и бересклета, к ним подбежала пухлая девушка, одетая точь-в-точь, как спутник Гайли; оленьими серыми глазами уставилась на гонца.
Та оттянула давящую зеленую низку на шее, подумав, что ружанец за зиму вырос вдвое. По крайней мере, так ей показалось.
Мирек хмыкнул:
– Э-э, сестренка. Это не привидение! Да! Панна Франциска Цванцигер, моя кузина. Панна…
– Гайли.
Франя отважно улыбнулась, покосилась на руки Мирека. Тот, окропив молодую крапиву, отбросил ведро:
– На загон мы напоролись, вот. Часа на три всего опередили. Так раненые у нас и кони устали.
– Это повод лес поливать?
Услышав вопрос Гайли, к ним подошел еще парень, упитанный, вальяжный, но такой же русый и сероглазый, как Франя с Миреком. Хотел выговорить сердито, но разглядел звезды гонца. Несколько опешив, протянул девушке руку:
– Цванцигер Михал, можно Мись.
Похоже, отрядом командовали эти трое, остальные семеро, хмурые бородатые мужики в серых свитках: кто сидел в стороне, привалившись к стволу, кто возился с конями, – лишь косились в их сторону.
– Просто так немц ыв лес не полезут, – докончил Михал за брата. – Непременно спросят на хуторе, сколько нас. А нас там не видели, зато ведра бабка считала. Много ведер – много коней – много повстанцев.
Мирек с Франей захихикали.
Мись протянул Гайли плащ и сухую попону:
– Завернитесь. Потом Франя с вами запасной одеждой поделится. Мирек, веди Мишкаса.
Толстяка послушались беспрекословно.
Буланый красавец-конь, похоже, из-под убитого, артачился, стриг ушами, хлестал по крупу длинным хвостом, даже пробовал Мирека укусить. Но при гонцеуспокоился, положил ей голову на плечо, нежно подышал в ухо. Гайли погладила атласную шкуру, осмотрела упряжь с серебряными бляшками, высокое удобное седло, подтянула стремена:
– Бедный мой. И яблочка для тебя нет, и жаль грязным задом на красу такую садиться. Но мы с тобой поладим, правда?
Мишкас фыркнул, соглашаясь.
– Куда теперь? – пухлая Франя держалась в седле мешковато, но прочно.
– К Волчьей Мамочке, – отозвался Мись. – Оставим там раненых.
Гайли про себя подивилась странному прозвищу, не вызвавшему в других ни смеха, ни недоумения. То, что гонецедет с инсургентами, обсуждению не подлежало. Даже теперь, когда Узор походил для нее на выцветший, расползающийся под пальцами ручничок с деревенского кладбища, Гайли чувствовала врага – густое облако злости и азарта песьей своры, взявшей след. Но у хутора, где девушка очнулась от зимы, свора заметалась, запуталась и остановилась.
Мирек, углядев, что Гайли придержала коня и руки расслабились на поводьях, поставил скакуна рыжей свечкой:
– Эге-ге-гей!!…
– Совсем сдурел? – Мись повертел у виска кнутовищем.
– Так нет погони. Была – да вышла. Правда, панна гонец?
Она кивнула.
Мирек, порехватывая поводья, с удовлетворением оглядел ладони.
– Лентяй за работу – мозоль за палец, – ехидно прокомментировал старший Цванцигер. Пухленькая Франя с сомнением оглянулась через плечо.
– Не сумлевайтесь, панна, – подал хриплый голос один из мужиков, – гонцычуют.
Мирек подмигнул:
– Не обижайтесь, панна. Наша Франциска – как тот Фома неверный.
– Тот не лейтвин, кто руками не потрогает, – басом заключил Мись.
Гайли скакала, раскинув руки, откинувшись в седле, по лесной дороге; убегали по обе стороны сосны, обрамленные свежей рябиновой порослью. И было ей удивительно легко. Жаль только, что сразу, на месте, не вылечишь раненых – нельзя вмешиваться в чужой Узор, если ранен сам, болеешь или хотя бы устал. Хотя едва ли раны серьезны – в седлах крепко держались все.
– Вы из лисовчиков? – спросила Гайли Мирека, имея ввиду молодых людей, что зимой служили, занимались науками либо барственно убивали время, но – стоило первой зелени тронуть кусты и деревья – доставали оружие и уходили в лес, напоминать завоевателям, что Лейтава не сгинула.
– Что вы, панна! – Цванцигер вежливо приподнял конфедератку. – Мы загон, то бишь, отряд регулярного повстанческого войска.
Франя хмыкнула, но восторженному кузену было начхать.
– Две примерно недели тому в деревне Случ-Мильча немц ызастрелили гонца. (Гайли вздрогнула, запахнувшись в плащ). Мужики пошли в топоры. И полыхнуло. Пусть знают, что мы не скоты бессловесные. Душу Богу, жизнь отчизне, честь – никому.
Юный весельчак сощурился, губы сжались.
– Тогда Франя в воскресенье вышла на костельное крыльцо.
Толстушка сперва зарделась, но тоже гордо вскинула голову.
– Я у братьев, в Дусятах, гостила. Вышла, и сказала. И мужики пошли с нами. А штуцера еще с прошлого восстания в погребах прятали.
– Ох, как мы фельдъегерскую почту взяли! Песня!
– С тех пор за нами и гоняются, – трезво завершил Мись. – Ладно, доберемся до Воли, там поглядим. Панна дальше с нами?
Гайли посмотрела на небо. Но обратилась не к Господу, а к Ужиному Королю:
"Ты учил меня милосердию. Лечить, учить, наставлять… Но если я сейчас не буду с ними, то после смерти, у райских ворот, мне будет стыдно смотреть тебе в глаза. Пан Бог, – прошептала одними губами, – спасибо тебе, что дал искупить мой грех".
Лейтава, Воля, 1831, апрель
Ворота были сняты и прислонены к низкой поленнице во дворе. Их заменяла длинная березовая жердина, которую Мирек одолел конно, а затем спешился и убрал – чтобы могли проехать девушки. Сучка с громким брехом вылезла из будки, волоча отвислые соски по земле, цепь, лязгая, поехала по проволоке, натянутой над двором. За сучкой, смешно копируя движения матери, выпал толстолапый щенок. Переваливаясь, заковылял к
гонцу. Стал передними лапами на ногу. Гайли подхватила черно-белый шарик под раздутое брюшко, розовый язык немедленно прошелся по носу и щеке. Щенок восторженно заикал. Сучка ластилась к коленям, настороженно оглядываясь на остальных пришлецов и переступающие в опасной близости конские ноги.
– Звоночек… Оглохли они там, что ли? – Цванцигер заколотил в запертый ставень.
Гайли разглядывала разлапистое строение перед собой, жидкий дым, тянущий в скошенную трубу. Стены, похоже, лет сто не чинили, из-под осыпающейся штукатурки выглядывали почерневшие бревна. Крыша, наполовину крытая дранкой, наполовину соломой, светила прорехами. Ветхие крылья, где жить стало опасно, стояли заколоченные досками поперек безглазых окон. Печные трубы над ними словно промялись внутрь.
Но краснели набухающими почками над стрехой сучья старых тополей. И под гнилыми водостоками проросли и уже споро вытянулись юные березки, а за низким штакетником у порога проклюнулись сквозь прошлогоднюю листву первоцветы. И гонцуказалось, что она уже однажды здесь была.
– Спадарыня Бирута, ау?!…
Разбухшая дверь распахнулась, заставив Мирека отпрыгнуть. На крыльце воздвиглась царственного вида толстуха в венце каштановых с сединой волос, с цветастым платком, сдвинутым за плечи. Вытерла о передник большие красные ладони:
– От оглашенный!…
Подмигнув хитрым глазом, Мирек приложился к распаренной руке. Тетка вскинула подбородок. Поверх склоненной головы паныча разглядела Гайли и попятилась, ткнувшись спиной в косяк:
– Уль-ка… Сгинь!…
Гайли поставила щенка на землю. Грязными пальцами потерла звездочки над бровями.
Всем вдруг стало как-то неловко. Захотелось уйти со двора или хотя бы укрыться за конскими спинами. Громко вздохнула Франя.
– Ладно, – звучным голосом припечатала Бирутка, – проходите. Януш!! Коней в стойло…
– Да мы сами, – заторопился Мирек. – Еще наши в лесу есть. Тут как, тихо?
– Было тихо, пока ты не орал, – засопела хозяйка. – Панночка Франя, пожалте в хату. – Обдала Гайли холодом. – Ну, и ты тоже.
– Не пойму, что на нее нашло, – быстро шептала на ухо Гайли панна Цванцигер, пока они, поддерживая саквы [50], спешили за толстухой по коридору. – Они хорошие, и накормят, и спрячут. У тутошней панночки родителей в прошлый мятеж убили, а она все равно не боится. Мне бы быть такой отважной.
– А разве не Бирута хозяйка?
– Не-ет, – Франя затрепетала рыжими ресницами, – она стряпуха. А хозяйка – Волчья Мамочка.
Спросить, отчего здешнюю панну так окрестили, гонецопять не успела. Взвизгнула петлями дверь, и в глаза плескануло солнце. Соткало из пыли, повисшей в воздухе, серебристую паутину.
– Проходьте. Раненых много?
– Двое. Одного пулей в руку царапнуло, второго саблей задело.
Стряпуха кивнула.
– Вы голодные?
– Нет. Нам бы умыться.
– Принесу. Ночевать останетесь? Я баню истоплю.
Губки Франи дрогнули. Не нужно быть гонцом, чтобы понять, как же ей этого хотелось.
– Останемся, – кивнула Гайли. Вздохнула, увидев в настенном зеркале свое мурзатое отражение.
– Ой! Я сейчас, – полезла в сумки Франя.
Бирутка, облив Гайли презрительным взглядом, выцедила сквозь поджатые губы:
– Не надо. Наша панночка любит в мужское одеваться, так что-нить тебе подберу.
И ушла, прикрыв двери так осторожно, что Гайли показалось, будто стряпуха ими хлопнула от всей души. Деликатная Франя, сославшись на что-то срочное, ушла тоже. Недаром же гонецбольше всего на свете мечтала остаться одна. Проку от нее все равно немного. С ранеными Бирута управится, а к хозяйству чужую не подпустит. Кто же эта Улька, чтобы от одного вида так напугаться?
Оставив чужие загадки на потом, Гайли выложила на постель свои вещи и занялась методичным осмотром, не трогая пока сапоги, одежду и белье – уж слишком неприятно было бы снова натягивать на себя грязное. Только вытряхнула шерстяной тяжелый плащ да вывернула карманы. Ничего существенного в них не нашлось, кроме денег и размокшей корки хлеба. На табурете Гайли поставила в столбики дюжину золотовок и две с четвертью марки мелочью. Хлеб же, с трудом отворив разбухшую раму, раскрошила на подоконник. За корку немедленно стали драться синицы и воробьи. Их ор, плеск мелких крылышек в голубом небе, запахи разогретой земли – все это была весна. Гайли постояла, закинув голову, зажмурившись, вбирая в себя тепло и свет. Моргнула и вернулась к обыску. Вывалила все из сумки, осмотрела подкладку, кармашки и ремешок. За кожаной подкладкой нашлись три "голубенькие" – общим счетом сорок пять марок – хватит на небольшое стадо коров. Хмыкнув, Гайли повертела в руках тонкий серебряный кубок с чернью и парную к нему баклажку. Отвинтила крышечку, заглянула внутрь, понюхала, отпила – внутри оказалась приторно-сладкая романея. Развязала узелки, попробовала – подмокшие соль и сахар. Перебрала, обнюхала и лизнула сложенные в отдельные холщовые мешочки растертые в порошок крапиву, серпорезник, чабрец… Запас трав в сумке оказался весьма основательным, хотя и меньшим, чем ей казалось. Кроме того имелись свернутое в трубку тонкое льняное полотно, запасные обмотки, шило, охотничий нож в деревянных ножнах, обтянутых рыжей кожей. Охапка кожаных шнурков; коробок из почерневшего серебра с совершенно сухими спичками, липовая ложка, сушеное яблоко; иголки, нитки, ножницы, стальная шкатулка с пол ладони величиной, прячущая зеркальце; перламутровый черепаховый гребень… В общем, ничего необыкновенного. Ничего такого, что могло бы объяснить, чем Гайли занималась всю зиму.
– Звоночек… Оглохли они там, что ли? – Цванцигер заколотил в запертый ставень.
Гайли разглядывала разлапистое строение перед собой, жидкий дым, тянущий в скошенную трубу. Стены, похоже, лет сто не чинили, из-под осыпающейся штукатурки выглядывали почерневшие бревна. Крыша, наполовину крытая дранкой, наполовину соломой, светила прорехами. Ветхие крылья, где жить стало опасно, стояли заколоченные досками поперек безглазых окон. Печные трубы над ними словно промялись внутрь.
Но краснели набухающими почками над стрехой сучья старых тополей. И под гнилыми водостоками проросли и уже споро вытянулись юные березки, а за низким штакетником у порога проклюнулись сквозь прошлогоднюю листву первоцветы. И гонцуказалось, что она уже однажды здесь была.
– Спадарыня Бирута, ау?!…
Разбухшая дверь распахнулась, заставив Мирека отпрыгнуть. На крыльце воздвиглась царственного вида толстуха в венце каштановых с сединой волос, с цветастым платком, сдвинутым за плечи. Вытерла о передник большие красные ладони:
– От оглашенный!…
Подмигнув хитрым глазом, Мирек приложился к распаренной руке. Тетка вскинула подбородок. Поверх склоненной головы паныча разглядела Гайли и попятилась, ткнувшись спиной в косяк:
– Уль-ка… Сгинь!…
Гайли поставила щенка на землю. Грязными пальцами потерла звездочки над бровями.
Всем вдруг стало как-то неловко. Захотелось уйти со двора или хотя бы укрыться за конскими спинами. Громко вздохнула Франя.
– Ладно, – звучным голосом припечатала Бирутка, – проходите. Януш!! Коней в стойло…
– Да мы сами, – заторопился Мирек. – Еще наши в лесу есть. Тут как, тихо?
– Было тихо, пока ты не орал, – засопела хозяйка. – Панночка Франя, пожалте в хату. – Обдала Гайли холодом. – Ну, и ты тоже.
– Не пойму, что на нее нашло, – быстро шептала на ухо Гайли панна Цванцигер, пока они, поддерживая саквы [50], спешили за толстухой по коридору. – Они хорошие, и накормят, и спрячут. У тутошней панночки родителей в прошлый мятеж убили, а она все равно не боится. Мне бы быть такой отважной.
– А разве не Бирута хозяйка?
– Не-ет, – Франя затрепетала рыжими ресницами, – она стряпуха. А хозяйка – Волчья Мамочка.
Спросить, отчего здешнюю панну так окрестили, гонецопять не успела. Взвизгнула петлями дверь, и в глаза плескануло солнце. Соткало из пыли, повисшей в воздухе, серебристую паутину.
– Проходьте. Раненых много?
– Двое. Одного пулей в руку царапнуло, второго саблей задело.
Стряпуха кивнула.
– Вы голодные?
– Нет. Нам бы умыться.
– Принесу. Ночевать останетесь? Я баню истоплю.
Губки Франи дрогнули. Не нужно быть гонцом, чтобы понять, как же ей этого хотелось.
– Останемся, – кивнула Гайли. Вздохнула, увидев в настенном зеркале свое мурзатое отражение.
– Ой! Я сейчас, – полезла в сумки Франя.
Бирутка, облив Гайли презрительным взглядом, выцедила сквозь поджатые губы:
– Не надо. Наша панночка любит в мужское одеваться, так что-нить тебе подберу.
И ушла, прикрыв двери так осторожно, что Гайли показалось, будто стряпуха ими хлопнула от всей души. Деликатная Франя, сославшись на что-то срочное, ушла тоже. Недаром же гонецбольше всего на свете мечтала остаться одна. Проку от нее все равно немного. С ранеными Бирута управится, а к хозяйству чужую не подпустит. Кто же эта Улька, чтобы от одного вида так напугаться?
Оставив чужие загадки на потом, Гайли выложила на постель свои вещи и занялась методичным осмотром, не трогая пока сапоги, одежду и белье – уж слишком неприятно было бы снова натягивать на себя грязное. Только вытряхнула шерстяной тяжелый плащ да вывернула карманы. Ничего существенного в них не нашлось, кроме денег и размокшей корки хлеба. На табурете Гайли поставила в столбики дюжину золотовок и две с четвертью марки мелочью. Хлеб же, с трудом отворив разбухшую раму, раскрошила на подоконник. За корку немедленно стали драться синицы и воробьи. Их ор, плеск мелких крылышек в голубом небе, запахи разогретой земли – все это была весна. Гайли постояла, закинув голову, зажмурившись, вбирая в себя тепло и свет. Моргнула и вернулась к обыску. Вывалила все из сумки, осмотрела подкладку, кармашки и ремешок. За кожаной подкладкой нашлись три "голубенькие" – общим счетом сорок пять марок – хватит на небольшое стадо коров. Хмыкнув, Гайли повертела в руках тонкий серебряный кубок с чернью и парную к нему баклажку. Отвинтила крышечку, заглянула внутрь, понюхала, отпила – внутри оказалась приторно-сладкая романея. Развязала узелки, попробовала – подмокшие соль и сахар. Перебрала, обнюхала и лизнула сложенные в отдельные холщовые мешочки растертые в порошок крапиву, серпорезник, чабрец… Запас трав в сумке оказался весьма основательным, хотя и меньшим, чем ей казалось. Кроме того имелись свернутое в трубку тонкое льняное полотно, запасные обмотки, шило, охотничий нож в деревянных ножнах, обтянутых рыжей кожей. Охапка кожаных шнурков; коробок из почерневшего серебра с совершенно сухими спичками, липовая ложка, сушеное яблоко; иголки, нитки, ножницы, стальная шкатулка с пол ладони величиной, прячущая зеркальце; перламутровый черепаховый гребень… В общем, ничего необыкновенного. Ничего такого, что могло бы объяснить, чем Гайли занималась всю зиму.