Страница:
Алесь перехватил ее руку:
– Что за детство?
– Вот почему… тебе было противно… ко мне прикасаться. Витольд, ну, князь Пасюкевич, знал?
– Почему ты спрашиваешь? – жестко спросил Алесь. – А, ты же не читаешь газет. Ты могла и не знать. Витольд умер в конце липня [18], на охоте. Сердце.
– Почему?
Ведрич пожал широкими плечами:
– Ты у меня спрашиваешь?
– Никакой болезни не было, – тусклым голосом произнесла Гайли. – Три года… я гонецтри года, и никто…
Лейтава, Крейвенская пуща, 1830, начало сентября
Лейтава, Навлица, 1830, 31 октября
Лейтава, окрестности Вильно, три года тому
– Что за детство?
– Вот почему… тебе было противно… ко мне прикасаться. Витольд, ну, князь Пасюкевич, знал?
– Почему ты спрашиваешь? – жестко спросил Алесь. – А, ты же не читаешь газет. Ты могла и не знать. Витольд умер в конце липня [18], на охоте. Сердце.
– Почему?
Ведрич пожал широкими плечами:
– Ты у меня спрашиваешь?
– Никакой болезни не было, – тусклым голосом произнесла Гайли. – Три года… я гонецтри года, и никто…
Лейтава, Крейвенская пуща, 1830, начало сентября
Над еловыми верхушками пламенел закат. Ложился тоской на душу. Пахло вереском с обочин и хвоей, звуки вязли в слежавшейся иглице. Кони мягко ступали копытами.
– Панна моя, – с усмешкою произнес Алесь, – я должен исправлять обязанности управляющего, а не носиться за вами по Лейтаве, как одержимый заяц.
Гайли опустила лицо. Бессознательно потеребила на шее скользкий даже на вид зеленый ружанец [19]: движение одновременно ласкающее и отвратительное. Замочек заел, и ожерелье, возвращенное ей Ведричем, не снималось. Половины камешков недоставало в истертом серебре. Столько лет в земле не красят даже сокровище. Но, видно, оно было завороженным. Гайли до сих пор ничего не вспомнила, как надеялся Алесь, но и не умерла и не сошла с ума, что предсказывала знахарка Афимья из деревеньки Случ-Мильча. Лишь тряслись руки и глаза горели, будто в них натрусился песок.
– Я Иуда, – сказала Гайли вполголоса.
Алесь указал на маленькую, трепещущую листьями осинку:
– Если бы Иуда не вешался на ней, а обождал три дня – всемерно был бы прощен. А еще, говорят, в осинку превратилась девочка, под пытками предавшая своего отца. Но это легенда. Ужиный Король умер совсем по-другому.
– Как?
Ведрич обхватил щеки Гайли теплыми шершавыми ладонями, заглянул в темные янтарины глаз:
– Ну, слава Богу. Первые нормальные слова. Гивойтос когда-то связал меня обещанием ничего вам не рассказывать. Я бы и не рассказал, если бы вы не спросили. Это все в другой жизни, не здесь и не сейчас.
Гайли заплакала. Совсем незаметно: только солнце взблескивало на слезинках. Князь деликатно отвернулся, слегка пришпорил коня. И, выезжая на голое место, увидел на холме под дубом, протянувшим голый сук в закат, знакомый силуэт всадника. Древний, опушенный мехом строй [20], длинный плащ, падающий на конский круп; расплывающееся лицо с тяжелым подбородком и даже издали заметной печатью властности. Гайли позади вскрикнула. Алесь отвел глаза, а посмотрел опять: конник исчез.
Рука Гайли дрожала в Алесевой руке:
– В-вы же… Витольд! Я не звала…
– Это стражник.
– Кто?…
Алесь сорвал с лещины два листка и орехи:
– Хотите?
Женщина помотала головой. Алесь споро, как белка, разгрыз орех, выплюнул скорлупки. Сложил мягкие крупные листья, чуть разнящиеся и выступающие краями:
– Вот это – человек Витольд Пасюкевич, а это – стражник, часть Гонитвы, посмертный долг. Они совпадают не целиком. Князь Омельский действительно мертв. Он встретил Гонитву, и сердце не выдержало страха. Тот, кто посмеет обидеть гонца, не заживается.
– Откуда вы знаете?
– Я долгое время провел с Гивойтосом, Ужиным Королем. Почему же он не сказал этого вам? Что Гонитва – изнанка Узора, стража ткачей. Может, просто не успел.
– Это навьи?
Ведрич хмыкнул, презрительно дернул плечом:
– Навьи!… Топтаться в золе, скакать до света, ну, зажечь болотный огонь. Гонитва – живая… – он покусал губы, словно искал самое точное слово, – реальная сила.
Задумчиво тряхнул своей каштановой гривой:
– Гонитва… всегда наказывает тех, кто портит Узор. Достаточно такому оказаться в болоте или на лесной дороге. Неважно, ночью или днем. Ему просто выезжают навстречу. Странно, что главный ужас (пострах) этой земли поддерживает на ней гармонию.
– Что в них страшного?
– Гайли! – Алесь улыбнулся. – Да спроси любого пейзанина…
Он приблизился, и они снова поехали колено к колену.
– Ты вся дрожишь, – заметил Алесь, ласково придвигая Гайли к себе и словно бы невзначай касаясь жилки на ее запястье. Снял с пояса баклажку, зубами выдернул пробку, настойчиво поднес к губам женщины.
– Нет!
– Я вовсе не покушаюсь на твои принципы. Пробуй!
Она глотнула, протянула удивленно:
– Другое…
– Вот видишь. Просто нельзя так резко отказываться от трав. Я хочу, чтобы у тебя была ясная голова – отследить происходящие с тобой изменения и научиться их использовать. Вот так хорошо…
Алесь разжал пальцы.
Солнце медленно заходило.
– Куда мы едем?
– Уже скоро. Если замерзла – возьми мой плащ.
Совсем недавно это место было вырубкой или поляной: молодые сосновые посадки едва успели прорасти и радовали нежной зеленью, а над ними зыбко белели хрупкие стволики берез; чуть тронутые поверху листьями розовые ветки таяли в сумерках, оставляя заметными лишь эти туманные дымы.
Часть поляны сохранилась, и посреди нее возвышался холм, забросанный битым кирпичом и затянутый плетями ежевики – все, что осталось от дома.
– Это Стража, – сказал Алесь. – Здесь селились лесники-охранники, берегущие лес от потрав и пожаров. Когда я был маленький, я придумал, что в заброшенном колодце – вон там, под большой березой – они спрятали золото. И все мальчишки из Навлицы, мои ровесники, пропадали здесь, копая, пока не появились разъяренные родители… Ты опять дрожишь, – он закутал Гайли в плащ. – Едем, скоро уже.
Окно избушки, почти скрытое желтеющим папоротником и крапивой, находилось у самой земли. Дверь, вросшая в землю, подалась с усилием. Из отвора пахнуло прелью и холодом. Гайли передернула плечами:
– Как могила…
Князь поднял на нее потемневшие глаза:
– Ну да. Одна женщина пряталась здесь тринадцать лет от жизни. Не повторяй ее ошибок. Подожди…
Он обиходил коней, выломал заросли перед окошком, нарубил сосновых лапок для постели, развел на закопченных камнях посреди землянки огонь. Гайли сидела на плаще, мелко вздрагивая, запах земли и гнили в избушке угнетал.
– Алесь, – он отмахнулся, раздувая огонь. – Ну, послушай! Скажи: как мне искупить мой грех? Ну, хочешь, я застрелю генерал-губернатора Лейтавы?
Ведрич засмеялся, закопченной рукой провел по лбу, сделавшись неожиданно очень родным:
– Скажи мне, гонец, разве стоит драгоценным мечом Гядимина рубить дрова?
– Алесь!
– Все завтра.
Он принес из ручья воду в деревянном ведре, вынул из седельной сумы и нарезал хлеб. Мягко коснулся лба Гайли над бровями:
– Гонец, маленькая моя, не странно ли? Наставлять, лечить и истолковывать знаки, находясь в горящем доме. Не возражай. Узор скомкан, сожжен, его почти что нет. Гонитва – слышишь? Даже имена похожи – пробует поддержать равновесие, охранить; но гонцы идут не по прежней – по проклятой земле. Вас словно завели – и забыли. Ну сколько можно лгать самим себе? Делать вид, что… – он резко махнул рукой. – Если бы вы только захотели! Если бы поняли, что того, что вы делаете – недостаточно для Лейтавы! Я не требую ничего серьезного. Просто перейди мостик.
Он протянул баклажку:
– Пей. Это другая, с вином.
Гайли обхватила колени руками:
– Алесь, ты… не любишь меня.
Он резко, как скакун, вскинул голову:
– Для любощ у меня есть Антя. А ты – гораздо серьезнее. Ты – драгоценность, панна моя Морена.
– Что?
– Не обращай внимания, – князь стряхнул волосы со лба. Положил Гайли руку на спину. Дотлевали угли в очаге, рождались и умирали в пепле неведомые города. – Иди ко мне.
Женщина содрогнулась.
В землянке было сыро и темно. И запах…
– Пуговки мелкие, – сердито произнес Алесь.
– Я сама.
Утренний холод ознобом прошел по телу. Солнечные лучи лежали параллельно земле, делая туман золотым. Среди тумана неотчетливо плавали древесные стволы. Запахи увядания и воды висели в воздухе.
Рука Алеся на запястье Гайли казалась обжигающей.
– Вот сюда.
– Что это? – спросила Гайли, близоруко оглядывая вытесанный на дубовом стволе чуть выше уровня глаз серп. Ведрич дернул плечом. Подвел ее к подгнившей березовой кладке через говорливый ручей:
– Просто перейди.
Отпустил руку.
Вдруг стало тихо-тихо. Словно мир оглох.
Гайли шагнула. И рухнула, зайдясь криком, пробуя сорвать с шеи обжегший ружанец. Заодно порвалась цепочка с крестиком и незаметно соскользнула в траву. Алесь на руках оттащил женщину прочь, и лишь там, лежа на палых влажных листьях, она очнулась.
– Потерпи, потерпи… – откуда-то взялась пахучая травяная мазь. Прикосновения Алесевых рук были мучительны, но боль из шеи и пальцев медленно уходила. – Будь проклят, Гивойтос!…
Видимо, эти слова Гайли почудились.
– Я не знал.
Ведрич отвернулся: чтобы не видеть ее. Или просто прятал искаженное злобой лицо.
– Иначе… Гайли, станьте моей женой.
Он поднял ее на ноги и прижимал к себе: куда крепче, чем чтобы она снова не упала.
– Тут, в Навлице, где я родился. Поместья уже нет. Родных никого. Но костел очень красивый.
– Алесь…
– А, простите. Вы мне очень дороги. Я не переживу отказ.
– Алесь!
Она потянулась, нащупала под ружанцем рубец: но хотя бы гореть перестало.
– Поклянитесь мне… что приедете. В Задушный день, да!
Голова у Гайли кружилась. Она не понимала, что с ней происходит. Наплывали запахи разрытой земли, сырости, гнили… Язык не слушался.
– Лучше вот так, – у Алеся в руках оказалась длинная гнилая щепка. – Дайте руку. Не бойтесь. Я тоже поклянусь. День в день.
Царапины на запястьях. Медленно каплющая кровь. Рана к ране.
– Вот и все. Вы обещали, – витки холста на царапину. Смутное ржание коня.
– Панна моя, – с усмешкою произнес Алесь, – я должен исправлять обязанности управляющего, а не носиться за вами по Лейтаве, как одержимый заяц.
Гайли опустила лицо. Бессознательно потеребила на шее скользкий даже на вид зеленый ружанец [19]: движение одновременно ласкающее и отвратительное. Замочек заел, и ожерелье, возвращенное ей Ведричем, не снималось. Половины камешков недоставало в истертом серебре. Столько лет в земле не красят даже сокровище. Но, видно, оно было завороженным. Гайли до сих пор ничего не вспомнила, как надеялся Алесь, но и не умерла и не сошла с ума, что предсказывала знахарка Афимья из деревеньки Случ-Мильча. Лишь тряслись руки и глаза горели, будто в них натрусился песок.
– Я Иуда, – сказала Гайли вполголоса.
Алесь указал на маленькую, трепещущую листьями осинку:
– Если бы Иуда не вешался на ней, а обождал три дня – всемерно был бы прощен. А еще, говорят, в осинку превратилась девочка, под пытками предавшая своего отца. Но это легенда. Ужиный Король умер совсем по-другому.
– Как?
Ведрич обхватил щеки Гайли теплыми шершавыми ладонями, заглянул в темные янтарины глаз:
– Ну, слава Богу. Первые нормальные слова. Гивойтос когда-то связал меня обещанием ничего вам не рассказывать. Я бы и не рассказал, если бы вы не спросили. Это все в другой жизни, не здесь и не сейчас.
Гайли заплакала. Совсем незаметно: только солнце взблескивало на слезинках. Князь деликатно отвернулся, слегка пришпорил коня. И, выезжая на голое место, увидел на холме под дубом, протянувшим голый сук в закат, знакомый силуэт всадника. Древний, опушенный мехом строй [20], длинный плащ, падающий на конский круп; расплывающееся лицо с тяжелым подбородком и даже издали заметной печатью властности. Гайли позади вскрикнула. Алесь отвел глаза, а посмотрел опять: конник исчез.
Рука Гайли дрожала в Алесевой руке:
– В-вы же… Витольд! Я не звала…
– Это стражник.
– Кто?…
Алесь сорвал с лещины два листка и орехи:
– Хотите?
Женщина помотала головой. Алесь споро, как белка, разгрыз орех, выплюнул скорлупки. Сложил мягкие крупные листья, чуть разнящиеся и выступающие краями:
– Вот это – человек Витольд Пасюкевич, а это – стражник, часть Гонитвы, посмертный долг. Они совпадают не целиком. Князь Омельский действительно мертв. Он встретил Гонитву, и сердце не выдержало страха. Тот, кто посмеет обидеть гонца, не заживается.
– Откуда вы знаете?
– Я долгое время провел с Гивойтосом, Ужиным Королем. Почему же он не сказал этого вам? Что Гонитва – изнанка Узора, стража ткачей. Может, просто не успел.
– Это навьи?
Ведрич хмыкнул, презрительно дернул плечом:
– Навьи!… Топтаться в золе, скакать до света, ну, зажечь болотный огонь. Гонитва – живая… – он покусал губы, словно искал самое точное слово, – реальная сила.
Задумчиво тряхнул своей каштановой гривой:
– Гонитва… всегда наказывает тех, кто портит Узор. Достаточно такому оказаться в болоте или на лесной дороге. Неважно, ночью или днем. Ему просто выезжают навстречу. Странно, что главный ужас (пострах) этой земли поддерживает на ней гармонию.
– Что в них страшного?
– Гайли! – Алесь улыбнулся. – Да спроси любого пейзанина…
Он приблизился, и они снова поехали колено к колену.
– Ты вся дрожишь, – заметил Алесь, ласково придвигая Гайли к себе и словно бы невзначай касаясь жилки на ее запястье. Снял с пояса баклажку, зубами выдернул пробку, настойчиво поднес к губам женщины.
– Нет!
– Я вовсе не покушаюсь на твои принципы. Пробуй!
Она глотнула, протянула удивленно:
– Другое…
– Вот видишь. Просто нельзя так резко отказываться от трав. Я хочу, чтобы у тебя была ясная голова – отследить происходящие с тобой изменения и научиться их использовать. Вот так хорошо…
Алесь разжал пальцы.
Солнце медленно заходило.
– Куда мы едем?
– Уже скоро. Если замерзла – возьми мой плащ.
Совсем недавно это место было вырубкой или поляной: молодые сосновые посадки едва успели прорасти и радовали нежной зеленью, а над ними зыбко белели хрупкие стволики берез; чуть тронутые поверху листьями розовые ветки таяли в сумерках, оставляя заметными лишь эти туманные дымы.
Часть поляны сохранилась, и посреди нее возвышался холм, забросанный битым кирпичом и затянутый плетями ежевики – все, что осталось от дома.
– Это Стража, – сказал Алесь. – Здесь селились лесники-охранники, берегущие лес от потрав и пожаров. Когда я был маленький, я придумал, что в заброшенном колодце – вон там, под большой березой – они спрятали золото. И все мальчишки из Навлицы, мои ровесники, пропадали здесь, копая, пока не появились разъяренные родители… Ты опять дрожишь, – он закутал Гайли в плащ. – Едем, скоро уже.
Окно избушки, почти скрытое желтеющим папоротником и крапивой, находилось у самой земли. Дверь, вросшая в землю, подалась с усилием. Из отвора пахнуло прелью и холодом. Гайли передернула плечами:
– Как могила…
Князь поднял на нее потемневшие глаза:
– Ну да. Одна женщина пряталась здесь тринадцать лет от жизни. Не повторяй ее ошибок. Подожди…
Он обиходил коней, выломал заросли перед окошком, нарубил сосновых лапок для постели, развел на закопченных камнях посреди землянки огонь. Гайли сидела на плаще, мелко вздрагивая, запах земли и гнили в избушке угнетал.
– Алесь, – он отмахнулся, раздувая огонь. – Ну, послушай! Скажи: как мне искупить мой грех? Ну, хочешь, я застрелю генерал-губернатора Лейтавы?
Ведрич засмеялся, закопченной рукой провел по лбу, сделавшись неожиданно очень родным:
– Скажи мне, гонец, разве стоит драгоценным мечом Гядимина рубить дрова?
– Алесь!
– Все завтра.
Он принес из ручья воду в деревянном ведре, вынул из седельной сумы и нарезал хлеб. Мягко коснулся лба Гайли над бровями:
– Гонец, маленькая моя, не странно ли? Наставлять, лечить и истолковывать знаки, находясь в горящем доме. Не возражай. Узор скомкан, сожжен, его почти что нет. Гонитва – слышишь? Даже имена похожи – пробует поддержать равновесие, охранить; но гонцы идут не по прежней – по проклятой земле. Вас словно завели – и забыли. Ну сколько можно лгать самим себе? Делать вид, что… – он резко махнул рукой. – Если бы вы только захотели! Если бы поняли, что того, что вы делаете – недостаточно для Лейтавы! Я не требую ничего серьезного. Просто перейди мостик.
Он протянул баклажку:
– Пей. Это другая, с вином.
Гайли обхватила колени руками:
– Алесь, ты… не любишь меня.
Он резко, как скакун, вскинул голову:
– Для любощ у меня есть Антя. А ты – гораздо серьезнее. Ты – драгоценность, панна моя Морена.
– Что?
– Не обращай внимания, – князь стряхнул волосы со лба. Положил Гайли руку на спину. Дотлевали угли в очаге, рождались и умирали в пепле неведомые города. – Иди ко мне.
Женщина содрогнулась.
В землянке было сыро и темно. И запах…
– Пуговки мелкие, – сердито произнес Алесь.
– Я сама.
Утренний холод ознобом прошел по телу. Солнечные лучи лежали параллельно земле, делая туман золотым. Среди тумана неотчетливо плавали древесные стволы. Запахи увядания и воды висели в воздухе.
Рука Алеся на запястье Гайли казалась обжигающей.
– Вот сюда.
– Что это? – спросила Гайли, близоруко оглядывая вытесанный на дубовом стволе чуть выше уровня глаз серп. Ведрич дернул плечом. Подвел ее к подгнившей березовой кладке через говорливый ручей:
– Просто перейди.
Отпустил руку.
Вдруг стало тихо-тихо. Словно мир оглох.
Гайли шагнула. И рухнула, зайдясь криком, пробуя сорвать с шеи обжегший ружанец. Заодно порвалась цепочка с крестиком и незаметно соскользнула в траву. Алесь на руках оттащил женщину прочь, и лишь там, лежа на палых влажных листьях, она очнулась.
– Потерпи, потерпи… – откуда-то взялась пахучая травяная мазь. Прикосновения Алесевых рук были мучительны, но боль из шеи и пальцев медленно уходила. – Будь проклят, Гивойтос!…
Видимо, эти слова Гайли почудились.
– Я не знал.
Ведрич отвернулся: чтобы не видеть ее. Или просто прятал искаженное злобой лицо.
– Иначе… Гайли, станьте моей женой.
Он поднял ее на ноги и прижимал к себе: куда крепче, чем чтобы она снова не упала.
– Тут, в Навлице, где я родился. Поместья уже нет. Родных никого. Но костел очень красивый.
– Алесь…
– А, простите. Вы мне очень дороги. Я не переживу отказ.
– Алесь!
Она потянулась, нащупала под ружанцем рубец: но хотя бы гореть перестало.
– Поклянитесь мне… что приедете. В Задушный день, да!
Голова у Гайли кружилась. Она не понимала, что с ней происходит. Наплывали запахи разрытой земли, сырости, гнили… Язык не слушался.
– Лучше вот так, – у Алеся в руках оказалась длинная гнилая щепка. – Дайте руку. Не бойтесь. Я тоже поклянусь. День в день.
Царапины на запястьях. Медленно каплющая кровь. Рана к ране.
– Вот и все. Вы обещали, – витки холста на царапину. Смутное ржание коня.
Лейтава, Навлица, 1830, 31 октября
Тяжелые створы костельных дверей были приоткрыты. За ними пряталась темнота. Гайли собиралась взяться за медную ручку, сделанную в форме березовой ветки, но, побоявшись уколоться, просто толкнула в спину барельеф – пастуха в хитоне, кланяющегося Христу. Костел подавлял высотой массивных нервюр
[21], впечатление чуть сглаживали протянутые вверху кисейные полотнища, серые от пыли. Далеко-далеко впереди средневековым резным з
амком возвышался алтарь, а сбоку у стен в полумраке светились розовым мраморные ангелы над чашами, полными не святой, а дождевой воды, залетевшей из расколоченных стрельчатых окон, утонувших глубоко в стенах. Рядами выстроились вдоль нефа черные скамьи, балдахин качал выцветшими кистями над резной деревянной кафедрой. А на полу среди катышей пыли, высохших листьев, мышиного помета еще можно было разглядеть узор. Узор. Медленное течение Двайны и Непрядвы, курчавый Нямунас, Словутич, впитывающий синюю кровь Припяти и Ниреи; зеленые холмы Менеска, бархатные леса Понар, белокрылая Ливония; Янтарное море на севере, на юге древнее болотистое Полесье… Тот Узор, по которому двигались, который пересоздавали
гонцы, засевая его семенами правды и добра. Искры смальты, свечение красного янтаря, агаты, золотые пески… Узор, навеки застывший в камне, вдруг странно менялся: то ли от пробежавшего сквозняка, тени летучей мыши и забивших крыльями под куполом голубей, от прорвавшегося сквозь обложные тучи солнца… Узор тек – рекою к богу. Он был нарисован не весь – весь было не вместить одному храму, одному месту силы. Многие места силы были раскинуты, жемчужинами в головной сетке, покрывая древние лейтавские земли – от широкоструйной Одры на закате до Дебрича и Смоленска; от Янтарного моря и до моря Чермного… Гайли сглотнула. Ей было плохо последние дни. Болели глаза и горло. Путались мысли. Бросало то в холод, то в жар. Почти зажившая царапина на запястье, нанесенная Алесем, тянула, кровила снова. Гайли едва доехала сюда, в Навлицу, и теперь оказалось, что здесь никого нет. Ни в заброшенной, почерневшей от старого пожара усадьбе над речкой, ни в раскатанной на бревнышки деревеньке, ни в заколоченном доме ксендза за церковной оградой. Тишина. Шорох сухой травы под ногами. Кирпичные башни, устремленные в небо. Запах гнили от старых деревянных склепов и крестов примыкающего к костелу кладбища.
Было раннее утро. Солнце едва успело взойти и огромным малиновым шаром висело над голыми деревьями. Медленно рассеивался туман. Иней лежал на траве. Мир был голубоватым и розовым, и каждая вещь в нем рельефна и по-особенному значима. Даже метнувшая изумрудным хвостом и огласившая воздух бодрым тырканьем сорока. Гайли улыбнулась. Ей стало легче на воздухе. Только запах гнили с кладбища мешал своей неотвязностью.
Вдруг оказалось, что мир вовсе не так пуст: цвыркнула мелкая пичуга в переплетении сучьев, метнулась по ракитовому стволу белка. Где-то далеко на дороге заскрипели колеса бричек, зафыркали кони. Лошадь Гайли отозвалась приветливым ржанием. Задушный день, он же Поминальный, Дяды – день, чтобы уважить предков. Город мертвых наполнялся живыми. Чистили памятники, сгребали и жгли палую листву, разделяли трапезу с умершими, переложив ломтем черного хлеба кубок с водкой на могильных грудках. Говорят, если неделю поститься, а потом сесть в Дяды на столб печи, можно видеть, как реют над тобой бледные тени чуров, оставляют как бы следы курьих лапок на раскиданной золе… Еще не то привидится с голоду. А может, и правда есть. Смачно смолил цигарку мужик, присев на костельное крыльцо. Горьковато пахло дымом… К полудню сделалось почти жарко. Некрупные черные птахи клевали рябину с ветвей. Гайли стояла между стволами. Уже ничего не ждала. Распахнула шубку, вытерла пот. Повязка на запястье сбилась, волосы налипли к оставшейся на лбу кровяной полосе.
– Умыться дайте, пожалуйста.
Женщина над могильным камнем разогнулась; локтем, раз уж выпала заминка, отирая лоб. В правой руке она держала серп, в левой пучок желтой травы, похожей на тростник. Рядом с камнем, где сверкал под солнышком сколотый угол, стоял горшок с водой.
– Пожалуйста, – ответила женщина. Голос был усталый, лицо красное и измятое, глаза – очень, прямо по-детски, голубые. Гайли увидела в них (тоже усталых и безмятежных) свое смазанное отражение. Женщина почти равнодушно отвернулась. Уже вытирая заболевшие от ледяной воды руки, Гайли с удивлением услышала:
– Ты нездешняя.
– Я ищу… Алеся Ведрича… – имя выговорилось. Словно солнце зажглось. Стало легче дышать.
Женщина положила на камень траву и серп:
– Пошли.
Гайли обожгла невероятная, отчаянная надежда. А незнакомка уже уходила в глубины цментара по вьющейся, засыпанной палой листвой дорожке. И Гайли затрусила следом. Запах гниющего дерева заполнил мир. Среди обомшелых стволов и переплетения густых, несмотря на голизну, сучьев, чернела бревенчатая стена. Провожатая развела руками путаницу ветвей и нырнула за угол, к обитой железом двери. Налегла всем телом, чтобы отворить ее. Кольцо в львиной пасти, сбросив ржавчину, пыхнуло серебром. А внутри плесень, гниль, темнота… медленно растворяющаяся под лезущими в щели острыми солнечными лучами. Гайли громко чихнула; доломав сухие стебли крапивы и бурьяна, которыми зарос порожек, шагнула на гнилые ступеньки. С них – на земляной пол. Впереди смутно выделялись, подымаясь к обрушенной крыше, гробы. Вычурные каменные саркофаги, дубовые с железными ручками по краям, простые темные из невесть какого дерева, поеденные шашелем и гнилью, вбитые так, что торцами образовали лишнюю стену.
– Что это?
– Родовой склеп князей Ведричей.
– Почему?!
– Вон там Алесь… – Гайли обернулась к провожатой, и палец той качнулся ей в грудь. – Не сомневайся. Два года тому сама обряжала. Привезли убитого. Я Анеля Кириенкова, молочная сестра княгини… покойницы. Я про это молчала, да у тебя… звезды, – женщина коснулась лба. – Когда блау-рота пришла, князя Андрея сразу убили. Касю, княгиню, в город забрали… Только не довезли. Алеську, сынку их, мы в подполе держали, под замком. Не столько спрятать – а чтоб не сделал чего. Ему тринадцать было. А вы… ты… его хорошо знала?
– Я венчаться к нему приехала.
– Здесь не венчают давно, – сказала Анеля безо всякого удивления, – страшит.
Гайли стиснула ружанец на шее. Мало всего… мало вот этих, погибших из-за нее людей, так еще и такое! Неуместная шутка, бред… но внутри себя – знала. Повернулась, ведя глазами по рядам гробов, пальцы на ожерелье сжались сильнее… и вдруг дробным горохом посыпались, заскакали на земляном полу зеленые камушки… И тут же стена домовин начала оседать посередине, проваливаться внутрь себя, складываться, выпуская и дробя черепа и кости нижних рядов, и все еще покрытые останками плоти и лохмотьями скелеты рядов средних, и верхние: черный бархат и позумент, тяжелые кисти… словно мертвецы ворочались, покидая свои жилища. Соляным столпом замерла, кусая руку, Анеля. Раскачивались и трущились бревенчатые стены; сыпалась, вздымая тучи пыли, дранка с ломающихся, как щепки, стропил. Над женщинами – и мимо, по какой-то прихоти судьбы. А может, просто не дано умереть во второй раз… Шрам-серп: белый на серой коре, кладка через ручей… Алесь. Нагнувшись, упорно ищет что-то в мокрой траве. Вздымает – и в утреннем солнце зеленые скользкие камни в оправе радостно переливаются, свисая с его ладони.
Было раннее утро. Солнце едва успело взойти и огромным малиновым шаром висело над голыми деревьями. Медленно рассеивался туман. Иней лежал на траве. Мир был голубоватым и розовым, и каждая вещь в нем рельефна и по-особенному значима. Даже метнувшая изумрудным хвостом и огласившая воздух бодрым тырканьем сорока. Гайли улыбнулась. Ей стало легче на воздухе. Только запах гнили с кладбища мешал своей неотвязностью.
Вдруг оказалось, что мир вовсе не так пуст: цвыркнула мелкая пичуга в переплетении сучьев, метнулась по ракитовому стволу белка. Где-то далеко на дороге заскрипели колеса бричек, зафыркали кони. Лошадь Гайли отозвалась приветливым ржанием. Задушный день, он же Поминальный, Дяды – день, чтобы уважить предков. Город мертвых наполнялся живыми. Чистили памятники, сгребали и жгли палую листву, разделяли трапезу с умершими, переложив ломтем черного хлеба кубок с водкой на могильных грудках. Говорят, если неделю поститься, а потом сесть в Дяды на столб печи, можно видеть, как реют над тобой бледные тени чуров, оставляют как бы следы курьих лапок на раскиданной золе… Еще не то привидится с голоду. А может, и правда есть. Смачно смолил цигарку мужик, присев на костельное крыльцо. Горьковато пахло дымом… К полудню сделалось почти жарко. Некрупные черные птахи клевали рябину с ветвей. Гайли стояла между стволами. Уже ничего не ждала. Распахнула шубку, вытерла пот. Повязка на запястье сбилась, волосы налипли к оставшейся на лбу кровяной полосе.
– Умыться дайте, пожалуйста.
Женщина над могильным камнем разогнулась; локтем, раз уж выпала заминка, отирая лоб. В правой руке она держала серп, в левой пучок желтой травы, похожей на тростник. Рядом с камнем, где сверкал под солнышком сколотый угол, стоял горшок с водой.
– Пожалуйста, – ответила женщина. Голос был усталый, лицо красное и измятое, глаза – очень, прямо по-детски, голубые. Гайли увидела в них (тоже усталых и безмятежных) свое смазанное отражение. Женщина почти равнодушно отвернулась. Уже вытирая заболевшие от ледяной воды руки, Гайли с удивлением услышала:
– Ты нездешняя.
– Я ищу… Алеся Ведрича… – имя выговорилось. Словно солнце зажглось. Стало легче дышать.
Женщина положила на камень траву и серп:
– Пошли.
Гайли обожгла невероятная, отчаянная надежда. А незнакомка уже уходила в глубины цментара по вьющейся, засыпанной палой листвой дорожке. И Гайли затрусила следом. Запах гниющего дерева заполнил мир. Среди обомшелых стволов и переплетения густых, несмотря на голизну, сучьев, чернела бревенчатая стена. Провожатая развела руками путаницу ветвей и нырнула за угол, к обитой железом двери. Налегла всем телом, чтобы отворить ее. Кольцо в львиной пасти, сбросив ржавчину, пыхнуло серебром. А внутри плесень, гниль, темнота… медленно растворяющаяся под лезущими в щели острыми солнечными лучами. Гайли громко чихнула; доломав сухие стебли крапивы и бурьяна, которыми зарос порожек, шагнула на гнилые ступеньки. С них – на земляной пол. Впереди смутно выделялись, подымаясь к обрушенной крыше, гробы. Вычурные каменные саркофаги, дубовые с железными ручками по краям, простые темные из невесть какого дерева, поеденные шашелем и гнилью, вбитые так, что торцами образовали лишнюю стену.
– Что это?
– Родовой склеп князей Ведричей.
– Почему?!
– Вон там Алесь… – Гайли обернулась к провожатой, и палец той качнулся ей в грудь. – Не сомневайся. Два года тому сама обряжала. Привезли убитого. Я Анеля Кириенкова, молочная сестра княгини… покойницы. Я про это молчала, да у тебя… звезды, – женщина коснулась лба. – Когда блау-рота пришла, князя Андрея сразу убили. Касю, княгиню, в город забрали… Только не довезли. Алеську, сынку их, мы в подполе держали, под замком. Не столько спрятать – а чтоб не сделал чего. Ему тринадцать было. А вы… ты… его хорошо знала?
– Я венчаться к нему приехала.
– Здесь не венчают давно, – сказала Анеля безо всякого удивления, – страшит.
Гайли стиснула ружанец на шее. Мало всего… мало вот этих, погибших из-за нее людей, так еще и такое! Неуместная шутка, бред… но внутри себя – знала. Повернулась, ведя глазами по рядам гробов, пальцы на ожерелье сжались сильнее… и вдруг дробным горохом посыпались, заскакали на земляном полу зеленые камушки… И тут же стена домовин начала оседать посередине, проваливаться внутрь себя, складываться, выпуская и дробя черепа и кости нижних рядов, и все еще покрытые останками плоти и лохмотьями скелеты рядов средних, и верхние: черный бархат и позумент, тяжелые кисти… словно мертвецы ворочались, покидая свои жилища. Соляным столпом замерла, кусая руку, Анеля. Раскачивались и трущились бревенчатые стены; сыпалась, вздымая тучи пыли, дранка с ломающихся, как щепки, стропил. Над женщинами – и мимо, по какой-то прихоти судьбы. А может, просто не дано умереть во второй раз… Шрам-серп: белый на серой коре, кладка через ручей… Алесь. Нагнувшись, упорно ищет что-то в мокрой траве. Вздымает – и в утреннем солнце зеленые скользкие камни в оправе радостно переливаются, свисая с его ладони.
Лейтава, окрестности Вильно, три года тому
Три дороги расходились на три стороны, две убегали в пущу, а третья шла насквозь через поле с полегшим житом. По обочине дороги увядали волошки и мелкие красные маки. Запах чувствовался даже сейчас.
Лето, не приведи Господи, загостилось, стоял лютый жар, и старики шептались, что это к мору, гладу и трусу.
Красное око полной луны угнездилось низко, то и дело ныряя в черные сосновые лапы, тени метались и скакали, и только одна – тень жемойского креста – не двигалась. Алесь сидел, привалясь к кресту, запрокинув голову, всматриваясь в рисунок созвездий, а почти в зените поворачивал дышло Великий Воз. Пахло сухоцветом и сырой землей. Ноги вытяни – валялся опрокинутый камень, а там, где он лежал еще час назад, пахла мягкая, черная, вскопанная земля.
Князь бросил радужный камешек в кубок – тускло блестящее мятое серебро, сухой веточкой взболтал содержимое. Вздохнул. Еще раз посмотрел на небо.
"Желтый песок, рассыпайся; сосновый гроб, открывайся…" Запнулся на имени. Да и гроба никакого не было…
Дергали лапами сосны. Жутко заорал со сна потревоженный ворон. Александр вздрогнул от неожиданности, сплюнул. И постарался не останавливаться взглядом на полуоткопанной могиле. Навка выходила. Медленно, как медведка. Скребнули края могилы плюсны, зашуршал глей. Кисть поводила в воздухе, точно нащупывала дорогу. Алесь понял, что смотрит чересчур внимательно. Это было нехорошо. Уставишься, как сорока на кость, и не приметишь, как окажешься в чужой могиле.
Крест мешал навке. Она двигалась, как неживая. Княжич сглотнул. Не хватало расхихикаться. Повалить надо было… Лейтвин задним умом крепок.
– Северина, – сказал он жестко.
Пустые глазницы отыскали его, в голове прошелестело:
– Помоги.
Алесь усмехнулся:
– Сама уж как-нибудь, ясная пани.
Что-то заскрежетало, выдираясь из земли – как корень под лопатой. Вот навка поднялась по пояс, а вот уже висит в воздухе, и туманом вьются вокруг лохмотья одежды. Ну, это на впечатлительного дурачка. Ведрич упрямо наклонил голову:
– Отойди.
Тень отплыла, не касаясь земли ногами. Говорят, в легендарной земле Ниппон у призраков вообще нет ног. По этому и узнают там призраков, и по барсучьему хвосту. То ли оборотней. Какие мысли только не приходят в голову копателю могил… Скелет засмеялся. Он и так скалился – все зубки наружу, а стало еще гаже. Костяк легкий, женский. Одного взмаха лопаты хватит, чтобы перебить позвоночник. Алесь не знал Северины при жизни. И слава Богу, что не знал. Не самое приятное знакомство. От нее ли, от могилы – так и несло холодом.
– Отойди, я сказал.
Она опять хихикнула. Ума смерть не прибавляет.
Алесь поставил на край могилы кубок:
– Теперь подходи. Медленно. Без лишних движений.
Она послушалась. Жидкость в кубке манила. Даже больше, чем живая кровь.
– Пей. А я буду читать "приходную".
Скелет встал на колени, низко наклонился…
– О черт! – Ведрич вскочил, позабыв, что лучше держаться за крест. Навка кричала. Пахло паленым. Обугливались кости, схватившие серебро. Как она кричала.
– Черт, черт!! Дурак!
Мягкая земля предательски подалась под ногами, Алесь полетел головой вперед. И потерял сознание.
В темноте звучали глупое совсем хихиканьеи шепот, вередили больную голову. Алесь с трудом поворотил ее – из-за полога сверкнула свечка, отразилась в низком окне, а по стеклу его, затуманенному сумерками, сыпанула шрапнель дождя. "Дурак, черт," – Ведрич застонал. Хихиканье стихло. Прошуршали шаги, запахло духами, и на лоб шмякнулась насквозь мокрая тряпка. Потекло по щекам и за шиворот. Похоже, за него взялись по всем правилам медицины.
– Антя! – девица хихикнула. – Ты что! Он же, как мышь под веником.
Вторая, смутная Антя, росточком повыше и станом стройнее, шикнула. Метнулись две черные тощие косы.
– Девочка с косой, витязь молодой… – пропело вредное создание и отскочило. Дождик достался Алесю.
– Простите, ради Бога, – девушка усердно вытирала ему лицо. Болеть резко переставало нравиться.
– Где я? – спросил Алесь банально. Ничего другого в голову не пришло. Конечно, можно было схватиться за тонкую – почему-то мыслилось, тонкую – кисть с душераздирающим стоном: – Пи-ить…
Но такое казалось еще глупее.
– Антя, ты что, язык проглотила?
– Замолчи, Юлька! Простите, паныч, она у меня глупышка.
"Глупышка" возмущенно фыркнула и, шелестя юбками, удалилась в угол зализывать обиду. Или измышлять гадость, что, судя по ее манерам, было вернее.
– Это фольварк "Воля", паныч. Лежите.
– Если вы будете сидеть рядом, – пробормотал Алесь. Как ни странно, Антя послушалась.
– Воля… – он подергал мокрый ворот. – Это же кладбище.
– Антя, – подала голос Юлька, – я тебе говорила, не дело его в дом брать.
– Стихни. Поторопи Бирутку с обедом.
– Скорее, с ужином! – фыркнула Юлька и злонамеренно хлопнула дверью.
– Совсем от рук отбилась, – вздохнула Антя скорбно. Накинула на голову темный, старушечий, платок. Ведрич подавил желание содрать его к чертовой матери. Поежился – ощутимо дуло от окна. Девушка заметила его движение, встала, задернула шторы. Каждое движение ее было естественным и грациозным, и Алесь понял, что любуется ею.
– Вас нашел… один человек нашел. И принес сюда.
Слова выговорились неохотно. А Ведрич понял, что ненавидит этого человека. Заранее. Безо всяких оснований. Хотя бы потому, что тот встретился с Антей раньше его самого.
– Я…
Антося перехватила его руку, уложила на одеяло:
– Я знаю. Вы бредили.
Щека его дернулась.
– Нет, я не слушала! Ну поверьте, пожалуйста, – голос девушки задрожал. – Только имя. А я – Антонида Легнич. И Юлька моя сестра, мы вдвоем живем. И кухарка.
– Я видел ваше имя в "Бархатной книге".
Антося сглотнула, поправила полотенце у него на лбу:
– Нас вычеркнули из привилеев. После бунта. Отца расстреляли.
– Простите…
Повисло молчание. Ведричу хотелось взять руку девушки в ладони и почтительно поцеловать. Она даже потянулся к ней, но Антя отскочила, как зверушка, смахнула слезы:
– Пойду…
Тонкий цветочный запах опять опахнул, зашуршало платье, и Алесь остался один.
Наутро опять было жарко и солнечно. Алесь вышел в маленький, в желтых цветочных стеблях садик и не торопясь разглядывал дом. Дом был одноэтажный и длинный, когда-то оштукатуренный и побеленный. Причем действительно когда-то: от побелки сохранилось немногое, штукатурка толстыми пластами осыпалась от сырости, обнажая бревенчатую основу. Потемнели давно не крашеные ставни. Крыша была наполовину крыта дранкой, наполовину соломой, а кое-где и вовсе проглядывали ребра стропил. Похоже, вместо ремонта те части дома, где жить уже было опасно, заколачивались и стояли пустые, с досками поперек безглазых окон. Трубы словно промялись внутрь, и только над одной вился дымок. В высоких кронах тополей за усадьбой крякали вороны, вдоль стен и гнилых водостоков росли маленькие березки и высокие, в рост человека, бодяки и полынь. Сухие стебли шуршали на ветру. Шуршала красноватая листва под ногами. Весь воздух был напоен увяданием. Ярко алели ягоды на рябинах.
Антося подняла голову на звук шагов, отерла лоб грязной ладонью. Она возилась в земле, выдирала сухие стебли увядших георгин, и теперь, оттого, что Алесь застал ее за недворянским занятием, чувствовала себя неловко. Лицо покраснело. Антя сдула налипшие на лоб – теперь Ведрич разглядел – каштановые, пушистые волосы. Черный плат опять сполз на спину, но грязными руками поправлять его было неловко.
– Садовника нет, – сказала она со вздохом. – Иногда приходит Костусь, арендатор, а так… вот…
Она смешалась.
– Ага, давно в Вильно могли уехать! – как всегда, не вовремя выперлась на щелястое крыльцо Юля – паненка лет пятнадцати, с индюшачьим надутым личиком. Глаза у нее были прозрачные, лицо пухленькое, кудри подобраны почти по-городскому, но это-то "почти" и раздражало. В общем, трудно было найти двоих, более непохожих, чем эти сестры. – Как люди, могли бы жить. Это старье продали, домик бы купили…
Лето, не приведи Господи, загостилось, стоял лютый жар, и старики шептались, что это к мору, гладу и трусу.
Красное око полной луны угнездилось низко, то и дело ныряя в черные сосновые лапы, тени метались и скакали, и только одна – тень жемойского креста – не двигалась. Алесь сидел, привалясь к кресту, запрокинув голову, всматриваясь в рисунок созвездий, а почти в зените поворачивал дышло Великий Воз. Пахло сухоцветом и сырой землей. Ноги вытяни – валялся опрокинутый камень, а там, где он лежал еще час назад, пахла мягкая, черная, вскопанная земля.
Князь бросил радужный камешек в кубок – тускло блестящее мятое серебро, сухой веточкой взболтал содержимое. Вздохнул. Еще раз посмотрел на небо.
"Желтый песок, рассыпайся; сосновый гроб, открывайся…" Запнулся на имени. Да и гроба никакого не было…
Дергали лапами сосны. Жутко заорал со сна потревоженный ворон. Александр вздрогнул от неожиданности, сплюнул. И постарался не останавливаться взглядом на полуоткопанной могиле. Навка выходила. Медленно, как медведка. Скребнули края могилы плюсны, зашуршал глей. Кисть поводила в воздухе, точно нащупывала дорогу. Алесь понял, что смотрит чересчур внимательно. Это было нехорошо. Уставишься, как сорока на кость, и не приметишь, как окажешься в чужой могиле.
Крест мешал навке. Она двигалась, как неживая. Княжич сглотнул. Не хватало расхихикаться. Повалить надо было… Лейтвин задним умом крепок.
– Северина, – сказал он жестко.
Пустые глазницы отыскали его, в голове прошелестело:
– Помоги.
Алесь усмехнулся:
– Сама уж как-нибудь, ясная пани.
Что-то заскрежетало, выдираясь из земли – как корень под лопатой. Вот навка поднялась по пояс, а вот уже висит в воздухе, и туманом вьются вокруг лохмотья одежды. Ну, это на впечатлительного дурачка. Ведрич упрямо наклонил голову:
– Отойди.
Тень отплыла, не касаясь земли ногами. Говорят, в легендарной земле Ниппон у призраков вообще нет ног. По этому и узнают там призраков, и по барсучьему хвосту. То ли оборотней. Какие мысли только не приходят в голову копателю могил… Скелет засмеялся. Он и так скалился – все зубки наружу, а стало еще гаже. Костяк легкий, женский. Одного взмаха лопаты хватит, чтобы перебить позвоночник. Алесь не знал Северины при жизни. И слава Богу, что не знал. Не самое приятное знакомство. От нее ли, от могилы – так и несло холодом.
– Отойди, я сказал.
Она опять хихикнула. Ума смерть не прибавляет.
Алесь поставил на край могилы кубок:
– Теперь подходи. Медленно. Без лишних движений.
Она послушалась. Жидкость в кубке манила. Даже больше, чем живая кровь.
– Пей. А я буду читать "приходную".
Скелет встал на колени, низко наклонился…
– О черт! – Ведрич вскочил, позабыв, что лучше держаться за крест. Навка кричала. Пахло паленым. Обугливались кости, схватившие серебро. Как она кричала.
– Черт, черт!! Дурак!
Мягкая земля предательски подалась под ногами, Алесь полетел головой вперед. И потерял сознание.
В темноте звучали глупое совсем хихиканьеи шепот, вередили больную голову. Алесь с трудом поворотил ее – из-за полога сверкнула свечка, отразилась в низком окне, а по стеклу его, затуманенному сумерками, сыпанула шрапнель дождя. "Дурак, черт," – Ведрич застонал. Хихиканье стихло. Прошуршали шаги, запахло духами, и на лоб шмякнулась насквозь мокрая тряпка. Потекло по щекам и за шиворот. Похоже, за него взялись по всем правилам медицины.
– Антя! – девица хихикнула. – Ты что! Он же, как мышь под веником.
Вторая, смутная Антя, росточком повыше и станом стройнее, шикнула. Метнулись две черные тощие косы.
– Девочка с косой, витязь молодой… – пропело вредное создание и отскочило. Дождик достался Алесю.
– Простите, ради Бога, – девушка усердно вытирала ему лицо. Болеть резко переставало нравиться.
– Где я? – спросил Алесь банально. Ничего другого в голову не пришло. Конечно, можно было схватиться за тонкую – почему-то мыслилось, тонкую – кисть с душераздирающим стоном: – Пи-ить…
Но такое казалось еще глупее.
– Антя, ты что, язык проглотила?
– Замолчи, Юлька! Простите, паныч, она у меня глупышка.
"Глупышка" возмущенно фыркнула и, шелестя юбками, удалилась в угол зализывать обиду. Или измышлять гадость, что, судя по ее манерам, было вернее.
– Это фольварк "Воля", паныч. Лежите.
– Если вы будете сидеть рядом, – пробормотал Алесь. Как ни странно, Антя послушалась.
– Воля… – он подергал мокрый ворот. – Это же кладбище.
– Антя, – подала голос Юлька, – я тебе говорила, не дело его в дом брать.
– Стихни. Поторопи Бирутку с обедом.
– Скорее, с ужином! – фыркнула Юлька и злонамеренно хлопнула дверью.
– Совсем от рук отбилась, – вздохнула Антя скорбно. Накинула на голову темный, старушечий, платок. Ведрич подавил желание содрать его к чертовой матери. Поежился – ощутимо дуло от окна. Девушка заметила его движение, встала, задернула шторы. Каждое движение ее было естественным и грациозным, и Алесь понял, что любуется ею.
– Вас нашел… один человек нашел. И принес сюда.
Слова выговорились неохотно. А Ведрич понял, что ненавидит этого человека. Заранее. Безо всяких оснований. Хотя бы потому, что тот встретился с Антей раньше его самого.
– Я…
Антося перехватила его руку, уложила на одеяло:
– Я знаю. Вы бредили.
Щека его дернулась.
– Нет, я не слушала! Ну поверьте, пожалуйста, – голос девушки задрожал. – Только имя. А я – Антонида Легнич. И Юлька моя сестра, мы вдвоем живем. И кухарка.
– Я видел ваше имя в "Бархатной книге".
Антося сглотнула, поправила полотенце у него на лбу:
– Нас вычеркнули из привилеев. После бунта. Отца расстреляли.
– Простите…
Повисло молчание. Ведричу хотелось взять руку девушки в ладони и почтительно поцеловать. Она даже потянулся к ней, но Антя отскочила, как зверушка, смахнула слезы:
– Пойду…
Тонкий цветочный запах опять опахнул, зашуршало платье, и Алесь остался один.
Наутро опять было жарко и солнечно. Алесь вышел в маленький, в желтых цветочных стеблях садик и не торопясь разглядывал дом. Дом был одноэтажный и длинный, когда-то оштукатуренный и побеленный. Причем действительно когда-то: от побелки сохранилось немногое, штукатурка толстыми пластами осыпалась от сырости, обнажая бревенчатую основу. Потемнели давно не крашеные ставни. Крыша была наполовину крыта дранкой, наполовину соломой, а кое-где и вовсе проглядывали ребра стропил. Похоже, вместо ремонта те части дома, где жить уже было опасно, заколачивались и стояли пустые, с досками поперек безглазых окон. Трубы словно промялись внутрь, и только над одной вился дымок. В высоких кронах тополей за усадьбой крякали вороны, вдоль стен и гнилых водостоков росли маленькие березки и высокие, в рост человека, бодяки и полынь. Сухие стебли шуршали на ветру. Шуршала красноватая листва под ногами. Весь воздух был напоен увяданием. Ярко алели ягоды на рябинах.
Антося подняла голову на звук шагов, отерла лоб грязной ладонью. Она возилась в земле, выдирала сухие стебли увядших георгин, и теперь, оттого, что Алесь застал ее за недворянским занятием, чувствовала себя неловко. Лицо покраснело. Антя сдула налипшие на лоб – теперь Ведрич разглядел – каштановые, пушистые волосы. Черный плат опять сполз на спину, но грязными руками поправлять его было неловко.
– Садовника нет, – сказала она со вздохом. – Иногда приходит Костусь, арендатор, а так… вот…
Она смешалась.
– Ага, давно в Вильно могли уехать! – как всегда, не вовремя выперлась на щелястое крыльцо Юля – паненка лет пятнадцати, с индюшачьим надутым личиком. Глаза у нее были прозрачные, лицо пухленькое, кудри подобраны почти по-городскому, но это-то "почти" и раздражало. В общем, трудно было найти двоих, более непохожих, чем эти сестры. – Как люди, могли бы жить. Это старье продали, домик бы купили…