Ракитина Ника. Гонитва

   – Царский подарок, пане, – проскрипел он, вороша кочергою пепел, – только как бы поздно. Того гляди вздернут нас на соседних фонарях. Вам правую сторону али левую?
   Тяжело вздохнул. Покивал костлявым пальцем:
   – Знаете вы, чем меня купить, пане генерал. И всегда знали. Не то что Иштван этот, павлин беременный. То у него мундир красный с синей выпушкой, – заплевал Зайчик ядовитой слюной, – то синий с красной, то рант по сапогу золотой; то голенища так загнуты, то эдак… Шпора на правой ноге колесиком, на левой шестерней; галун в елочку, в стрелочку, кружавчики… тьфу! А сам скорей штаны обсер…, чем дело сделает.
   Матей скорчил такое лицо, что Айзенвальд почти заикал от смеха.
   – Был я в молодости… в Кенингс-парке был, – Френкель сбил на сторону паричок, грохнул ящиком стола, извлек две рюмашки и плоский графинчик, набулькал коньяку, выглотал залпом. Указал пальцем: – Не стесняйтесь. Берите. Так вот, павы там жили на воле, шастали по кустам, хвосты свои сушили; орали, как коты оглашенные. Не летает тварюка ж, вроде, тяжела. А как взгромоздятся на явор ввечеру, да на ветки повыше как обсядутся, ровно гирлянда. И давай орать. Так, право же, Ланге нашего умнее.
   – На слове меня поймать решили?
   Френкель хмыкнул:
   – Да на кой?… Я не Пётра, вы – не заблудшая душа. Хотя признаюсь, азарт вы во мне возбудили. Все рутина, рутина, а тут я, пардоньте, из штанов от любопытства готов был выскочить, – Зайчик зардевшись, отпихнулся лапками от края стола, поставив стул на дыбки. – Все поменять можно: косолапить, ссутулиться, глаза запрятать… А манеру делать дела – не спрячешь! – он воздел палец. – Не от меня!
   Посопел, признался:
   – Прохора за вами следить приставил. Ну, не кривитесь, для порядку ж положено. И вы бы то же самое сделали. В топтуны, конечно, староват…
   Ох, на себя бы поглядел, подумал Айзенвальд, кивая.
   – Зато в остальном цены ему нет. Не то что этим молодым, четырежды объяснять не приходится. Там скопировал документик, там письмишко перлюстрировал… – Матей воздел выпуклые, в красных прожилках глаза, – только смотрю, скучен стал. Все озирается, даже крестится тайком. Тут же и табакерка ваша с монограммой, и имя, и лицо такое ж самое. Хотя не племянник и не сын. Он уж и на Гонитву стал грешить, пенек трухлявый… – протянул ротмистр с нежностью. – Хотя зимой, по преданию, эти спят… А даже если и трупак, – пожал острым плечиком, – мне что за дело? Под вашим началом хорошо работали!
   И, посмурнев, сказал сухо:
   – Так что вам нужно?
   – Место в поезде и проездные документы на мою жену и меня либо подателя этой вот табакерки.
   Лицо у Зайчика вытянулось, как у мальца, расколотившего даже не горшок с вареньем, а половину буфета. Он побагровел так, что Айзенвальду показалось, ротмистра хватит удар.
   – Она вписана в мой паспорт, копия страницы из костельной книги о венчании прилагается.
   – Матолки… – просипел Матей, дергая на шее безукоризненный галстух, – ферфлюхте… Елупни… Я все должен был про вас знать! И кто вам так скоро с паспортом подсуропил?
   Генрих с легкой насмешкой развел руками. Ротмистр скривился.
   – Угадать нетрудно. Очень крупную взятку сунули, прикрываясь герцогом да при общей неразберихе… жертвой бунтовщиков девицу представили… какие бумаги!
   Френкель вытянул из скрипнувшего ящика заполненный гербовый лист с печатями и промежутком для имен, обмакнул перо в чернила:
   – Хотя перемещения гражданских лиц запрещены, для вашей супруги сделаю исключение. Пишу: подателя табакерки янтарной шлифованной… – прищурясь, вгляделся в паспорт, – с пани Айзенвальд… Севериной. Так? А это пропуск. Хе-хе, документик на документики.
   Пожевал вздернутой верхней губой:
   – Был рад снова с вами свидеться. В общем, совет да любовь. Ну хоть взглянуть на нее позволите?…
   Айзенвальд молча вытащил из-за ворота медальон.
 
   Через неполные пять минут, оставив ротмистра пребывать в смущении, распугав прохожих на Замковой и заставив материться возчиков, Генрих проскакал под третьей направо аркой и, не утруждая себя подниматься нормально, подтянулся на руках и перескочил на деревянную галерею ко входу в контору Йоста и Кугеля. Звоночек тренькнул и заткнулся. Возникший на пороге лакей побелел, точно узрев инсургента. Развернулся – и ни слова не говоря, понесся по плохо освещенным заковыристым переходам. Ссыпался по деревянной лестнице с резными перилами на первый этаж, запнулся о расставленные без смысла коробки и ящики и рухнул в открытый погреб. Раздался сдвоенный вопль испуга и боли.
   – Гликин!! Спина!!
   – Пан Ку-кугель… нога-а!…
   Приемная почтенной нотариальной конторы выглядела как после драки. Распахнутые шкафы с полупустыми полками, бумажные россыпи на полу, угрожающий крен подшивок, сложенных штабелями… Колобок Кугель разогнулся, будто из могилы, выкинув на пол стонущего лакея. Был тот кривенький и худой, так что орал Кугель скорее от неожиданности.
   – Уф-ф, пан Айзенвальд! – узнал он. – Сердце зашлось!…
   – Моя нога-а…
   Отставной генерал помог нотариусу вылезти, они осмотрели ногу: обошлось небольшим растяжением. Ногу перевязали. Айзенвальд проводил Гликина до выхода и дал денег на пиво.
   – О-ох, спина моя… – обмахиваясь большим клетчатым носовым платком, стонал Кугель. – Квасу? Или молочка холодненького?
   Взяв с кожаного кресла для посетителей серый вязаный платок, Айзенвальд сел. Положил платок на заваленный папками стол. Глаза нотариуса метнулись.
   – От дал Бог дурня! И без того не разогнусь… Кабы не собачья шерсть… – колобок на старушечий манер обвязал спину платком. – Так чем пану могу помочь?
   Интересно, подумал Айзенвальд, где он прячет непримиримую панну Антониду? И ее няньку? А впрочем…
   – Вы тут клад ищете?
   Глаза нотариуса сверкнули.
   – Прячу! – он указал обличающим жестом на пустые шкафы и ящики. – Это дарственные, купчие, завещания. Двести лет истории! А теперь что – на гвалт и поругание?!… А как ко мне придут люди да скажут: "Мы вам доверились, пан Кугель, так как я им в глаза посмотрю?!" – петушился он, и даже кучеряшки на затылке вздернулись, точно гребень.
   – Но отчего вы думаете, что все непременно погибнет?
   – Когда тон статей становится особенно ура-патриотическим – пояснил колобок ядовито, – это значит, развязка близко. Впрочем, верно и наоборот. Так что хоть в острог меня садите, а Вильню сдадут.
   Айзенвальд хмыкнул. Губернаторский гнев перекрыл для него источники сведений, и вот уже второй месяц отставной генерал, как и большинство виленцев, восстанавливал ход войны, опираясь на сплетни и слухи, скупые намеки в прессе, наградные и расстрельные списки и проходящие через город войска. И иногда эти прогнозы оказывались весьма точными. Вот как сейчас.
   – Так давайте к делу, пане, – нотариус огромным клетчатым платком вытер лоб.
   – Я пришел составить завещание.
   – М-да… – Кугель поводил глазами по потолку, в углах заросшему паутиной, -Так я напишу, а пан подпишет, так? – подтянул к себе чистый лист, обмакнул перо в чернильницу. Недовольный результатом, вытер его и обмакнул снова. И теперь уже с видом пуделя, готового служить, уставился на Айзенвальда.
   – Я, Генрих Ксавериан Айзенвальд, находясь в здравом уме и твердой памяти, – стал диктовать генерал, – завещаю все свое имущество движимое и недвижимое… вот опись, – он протянул нотариусу несколько мелко исписанных листков, – своей супруге пани Северине Айзенвальд, в девичестве Маржецкой, – безо всяких дополнительных условий. Можете для точности обозначить их сами, ваш хлеб.
   Вежливо улыбнулся. Кугель же заморгал и на этот раз вместо лба вытер горбатый нос.
   – Прошу простить, пан сказал, как звать супругу?…
   – Северина… Маржецкая.
   – О господи! – Кугель всплеснул пухлыми ручками и, не в силах сдержаться, забегал по кабинету, натыкаясь на шкафы и роняя стулья. – О господи! Я не ослышался?
   – Не ослышались.
   – Да где же это они?!…
   Колобок нырнул в погреб, и оттуда раздался шум падающих папок. Нотариус, толкая перед собой изрядный том, до половины вознесся над полом:
   – Вот. Слава те, господи, дождались.
   Открыл пожелтевшую обложку, рукавом смахнул пыль. Подул и потряс:
   – Вот. Тут все. Распоряжение завещателя, описи, купчие, закладные, векселя, и от пана Лежневского пакет. Уж будьте ласкавы супруге передать.
   Спихнув папку Генриху, он похлебал водички из кувшина и склонился к завещанию:
   – Еще минутку… Пан Айзенвальд…
   Посопел, опять вытирая лысину.
   – Как я вижу, пан очень богатый человек. Одно перечисление маентков целый лист заняло.
   Отставной генерал осторожно кивнул.
   – Вы же с супругой в Лейтаве жить не останетесь?
   Айзенвальд неопределенно повел плечами.
   – Ясиновку вы видели. Замок обветшал, место дикое, да и две смерти наглых, продать – и не купит никто…
   Генрих побарабанил пальцами по поручню кресла:
   – Пан Кугель, пан Кугель… Вы уж напрямую объясните, к чему ведете.
   – А к тому, что не по божески будет панну Антониду наследства лишать, – заспешил, – не знаю уж, как там ваша супруженница, бедна ли… Но… нельзя ли как с ней договориться? Насчет Ясиновки, значит? Конечно, пан Лежневский так решил, воля убиенного и прочее…
   Айзенвальд втянул в себя пыльный душный воздух:
   – Пан Кугель, поймите. Даже откажи пани Северина панне Легнич имение, его тут же подвергнут секвестру и баниции. Вы законник, не вам объяснять, – сузил глаза. – Только божьим чудом панна Антонида сегодня с жизнью не рассталась. И искать ее будут тщательно, уверяю вас.
   Кугель прижал пухлые пальцы ко рту, точно боялся проговориться.
   – Так что и Ясиновку, если будет на то воля найяснейшей пани Айзенвальд, и мое все имущество, если пани скончается прежде меня, оставляю я… – он подумал недолгое время, – Навлицкой плебании. Пан Кугель, пишите…
   Нотариус печально зашваркал пером по бумаге.
   – Оставляю Навлицкой плебании, с условием, что Горбушка Франциск Казимир, ксендз-пробощ, и любой, кто ему придет на смену, обязуется выплачивать панне Легнич Антониде Вацлавовне и мамке ее Бируте ежегодно сумму на руки, достаточную для достойного паненки и означенной мамки проживания от дня вступления завещания в силу и до самой вышеозначенных особ смерти, как бы статус вышепоименнованных ни менялся. Добавьте… Если панна Антонида или панна Бирута выйдут замуж, то сумма не сделается меньше и муж на нее прав иметь не будет. И мне дайте прочесть прежде, чем подпишу.
   Пока Кугель писал, Айзенвальд вытащил бумажник, отсчитал из него значительную сумму в марках – куда большую, чем стоили услуги нотариуса:
   – Вот вам для начала. За работу, и паненке Легнич остальное.
   – Я не…
   – Ну да, – уголком рта усмехнулся Айзенвальд. – Тогда панне Бируте передайте, и здоровья пожелание. А к вам у меня будет еще одна просьба.
   – Все, что пану угодно!
   – Немногое. Прошу вас завтра в шесть утра быть у меня и проводить на вокзал мою супругу. Она больна, Ян один не справится.
   Кугель старательно закивал, замахал пухлыми ручками, затряс горбатым носом:
   – Не вопрос! Не вопрос! И в полшестого буду!
   – Спасибо.
   – Да не за что!
   Высунув от усердия язык, дописал документ, сделал копию, дал Генриху перечитать и расписаться, подмахнул сам, прихлопнул печать. Один экземпляр протянул завещателю, второй запер в ящик стола. И деликатно, едва не под ручку, проводил гостя до порога.
 

***

 
    – Отойдите к стене ине делайте резких движений.
   – Что вам нужно?
   Высокий белокурый парень усмехнулся:
   – Просто у нас наконец дошли до вас руки.
   – А кто вы?
   – Резонный вопрос, – незваный гость опустился в кресло, небрежным жестом откинув плащ. Без развязности, легко и изящно. Айзенвальд невольно залюбовался им – несмотря на обстоятельства.
   – Выполняйте, генерал. Вы ведь привыкли выполнять приказы.
   Айзенвальд молча подчинился. Их было слишком много. Ну, уложит одного-двух. Проблемы это не решит. А Северина…
   – И все же, господа, кто вы такие, чтобы распоряжаться в моем доме?
   Парень приподнял левую бровь:
   – А вы уверены, что этот дом ваш?
   – Уверен.
   – …сказала лиса, вламываясь в курятник.
   "Росту выше среднего, внешность обычная, волосы русые в рыжину, глаза серые, лицо округлое, приятное, кожа чистая, подбородок твердый, скулы высокие…" Вот и свиделись, опальный князь, Ведрич Александр Андреевич герба Звоны.
   – Будь вы один – я бы спустил вас с лестницы.
   – Браво, генерал, – захватчик хлопнул ладонями. – А так вы не можете. Вы достаточно рациональны, чтобы решиться на поступок.
   – Да, – Генрих прислонился к стене и сложил руки на груди.
   Улыбка Алеся сделалась презрительной. Он сощурил серые с желтинкой глаза.
   – У меня есть время ответить на ваши вопросы. Вы и так знаете достаточно много. А кто слишком глубоко копает – долго не живет.
   Настал Айзенвальду черед улыбаться. Не верилось как-то, что вот этот нагловатый юноша держит в руках его жизнь. Но Северина! Северина…
   – Итак, вы спрашивали, кто мы. Мы – Стража. Нас иногда еще называют Гонитвой, но это чисто внешнее название. Оно не отвечает сути.
   – А как же велеисы по ветру и зеленые огни в гривах и конских глазах?
   Ведрич пожал плечами:
   – Р-романтично. Но несерьезно. Зачем вам, военному, генералу и карателю, романтика?
   – Я в отставке.
   – И приехали сюда собирать фольклор, – парень злобно фыркнул. – Нет. У нас длинная память.
   – У вас?
   Гость заботливо осмотрел пестованные пальцы:
   – У нас. Я – часть целого.
   – Не-человек?
   – Иногда.
   – А сейчас?
   Алесь встал – так же грациозно – и, подойдя к окну, выглянул из-за занавески. Тишина в мире была колокольная. Ни звука шагов, ни скрипа амуниции… Точно в дом вломились призраки. Да собственно, так оно и было.
   И с улицы ни стука, ни шороха, ни лязга подковы о булыжник… Генриха не покидало ощущение, будто он одновременно существует в двух мирах – в Виленском своем доме в мае месяце и в пустой заснеженной Лискне: обернись – и рысь на часах подмигнет персиянским раскосым глазом.
   Незваный гость пожал плечами:
   – Какая разница. Трудно объяснить вам – чужаку. Хотя вы подошли ближе прочих. Вот только промедлили зря.
   Он щелкнул пальцами:
   – Тихари!
   Вперед шагнули парни с белыми глазами и пустыми лицами. У одного была прокушена яремная вена, а у второго от уха до уха разорвано горло.
   – Еще две жертвы на вашей совести.
   Айзенвальд наклонил голову. Ведрич не увидел его глаз – опасного зеленого огонька в них. Люди Стражи между тем обыскивали комнату.
   – Оружие в правом ящике бюро, – подсказал Генрих. – Дуэльные пистолеты. И коллекция сувалкяйских ножей в спальне на ковре. Другого нет.
   Алесь посмотрел на него с новым интересом.
   – Я должен бы ненавидеть вас, генерал. А вы мне нравитесь. Жаль, что мы солдаты разных армий. Только мы ищем не оружие.
   – А что? Я мог бы избавить вас от лишнего беспокойства.
   – Пра-авда?! – он почти искренне сыграл удивление. – Где Хозяйка?!
   – Кто?
   – Ну вот, – князь едва уловимо усмехался, – а вы же обещали нам помогать. Попробуем иначе. Взять!!
 

***

 
    Развалины Гядиминовой башни в сумерках казалисьсерыми. Ниже был серпантин лысой горы, а еще ниже роща над речкой Вилейкой, которая, соответственно названию, точно змейка, крутилась туда и сюда в густых зарослях, названивала по камешкам. Запахи хвои и листьев тяжело колыхались в воздухе. Кони тихонько ржали, перебирая копытами, привязанные к трухлявому кленовому стволу. Им точно передавалось нетерпение хозяев. В этот ранний час роща под Бекешевой горой – любимое место для пикников и прогулок пеших и конных – точно вымерла. Только четверо мужчин украшали собой полянку среди густых папоротников и крапивы, топча ее вдоль и поперек: трое студентов в форменных мундирах с голубой выпушкой и сухонький старичок в черном партикулярном платье, с докторским саквояжем в руке. И если последний стоял, вытянув шею, слушая птичьи трели, то остальные все больше нервничали. Начав с шепота, с каждым вновь произнесенным словом возвышали голос, перейдя чуть ли не на крик.
   – Не явится, говорю вам, Тумаш! – вопил рыжий ушастый Мирек, которого Занецкий пригласил в секунданты. Миреку пришлось рано встать, он все время зевал, дуэли не происходило, и у молодого графа портилось настроение. – Еще полицейских натравит. Привлекут за двубой. Или так патруль прицепится. Они счас, как осы, кусаются – дай только повод.
   Мешковатый сонный Мись вяло кивал.
   – За что? Если он не явился… – Тумаш хорохорился, но губы его вздрагивали. Занецкому вовсе не хотелось делиться с братьями Цванцигерами причиной, по которой он вызвал на дуэль своего немц а-хозяина, которого до того расхваливал непрестанно перед друзьями и знакомыми, превознося до небес, и вводил к ним в дома.
   – Вот что, – проворчал Мирек, наконец, сбивая кнутовищем с мокрой замши сапог приставшие семена, – мы тут с паном доктором еще поскучаем (доктор вежливо кивнул). А вы с Мисем поезжайте, разбудите невежду. А то я его сам еще потом вызову, стреляться непременно.
   – Не надейтесь, – произнес Тумаш дерзко и стал отвязывать от липы верхового. – После меня не понадобится.
   Всадники друг за другом пересекли вброд речушку и мимо костела святой Анны переулками поехали в гору, где на улице Замковой в доме Красницкого жил Генрих Айзенвальд. Не будь студенты так раздражены, то обратили бы внимание на пустоту и тишину, царящие в Кривом граде. Жизнь не закончилась, даже несмотря на подходящие к Вильне мятежные отряды, так что для этого вроде не было причин. Но город точно оглох. Не скрипели телеги, не ржали лошади, не орали петухи. Не было видно кошек, габреев и вездесущих нищих. Мир из розового алебастра с нарисованными на нем мостовыми, домами и деревьями оглашал лишь топот их коней.
   По случаю раннего утра ворота, ведущие во двор, были заперты. Тумаш постучал в ставень с угла кнутовищем, надеясь, что лакей проснется и впустит его. Заскулил соседский пес, а нужный им дом оставался безмятежно тих. Став на седле, Тумаш через верх ворот заглянул во двор.
   – Черт! – высказался он, почти повисая на воротах. Створка медленно поехала в сторону.
   – Что там?
   – Черт, – повторил Тумаш безнадежно.
   За воротами взгляду открывался знакомый, как дважды два, похожий на этолийский квадратный внутренний дворик. С одной стороны его замыкали уже упомянутые железные, выкрашенные зеленой краской ворота. Три остальные стороны составлял охряной двухэтажный дом с крыльями, крытый черепицей, обведенный по периметру деревянной галереей с двумя наружными лестницами. Под одной из лестниц был вход в нижний этаж. Окна закрыты зелеными, в цвет ворот, ставнями. Посреди дворика был квадратный кусочек земли с раскидистой старой липой. Часть ветвей ее засохла, но и того, что оставалось, с лихвой хватало, чтобы затенить дворик и разлить вокруг запах весны. Именно под липой лежало окровавленное тело. А вокруг пересекались и путались, как в кошмаре, среди комьев вывороченной земли отпечатки копыт. И никуда не вели. Не было на ровных чистых плитах, занимавших остальное пространство двора, грязных следов. Либо их кто-то педантично смыл.
   Створка ворот гостеприимно раскачивалась перед носом. После мучительных усилий засов поддался. Тумаш вместе с конем протек во двор, Мись последовал за ним и от открывшегося зрелища почти выпал из седла. Его тут же повлекло на угол, согнув вдвое. Он даже вальяжность свою утратил.
   – Инсургент! Тьфу! – чувствуя, что впору согнуться рядом с Мисем, беспомощно выругался Занецкий. – Вы что, трупов никогда не видели?
   – …
   – Эх, а я говорил, что надо пройти курс медицины. Поезжайте… – Тумаш устремил глаза наверх – к голубому с редкими облачками небу, и почувствовал себя гораздо лучше, – за хирургом поезжайте. С коня не свалитесь?
   – Идите вы… в задницу, Тумаш! – отозвался молодой Цванцигер, розовея. – А ехать нужно?
   – Нужно!
   Мись несколько раз промахнулся ногой по стремени. Но это было простительно – конь вел себя столь же нервно, как и хозяин: прядал ушами, хрипел и вздрагивал, чуя запах крови. Наконец парень утвердился в седле и сразу пустил чалого в намет, шалой дробью подков огласив переулок. Тумаш из-под руки глянул приятелю вслед, зачем-то в оба конца оглядел совсем пустую улицу, заглянул за угол и наглухо закрыл и запер на засов заскрипевшие ворота. К счастью, не оказалось любопытных выглянуть и на этот унылый пронзительный звук. Тумаш тяжело вздохнул, привязал коня у двери и направился к телу. Вот так же, прежде чем сгинуть невесть куда, натоптали вершники вокруг тела князя Омельского. Только в того несколько раз не стреляли в упор. Крови было страшно много. Усилий стоило не попасть ногой, пока Тумаш брал мертвеца за руку, чтобы нащупать несуществующий пульс. Один глаз Айзенвальда был закрыт, второй стеклянно пялился в небо, и по нему ползла бронзовая муха. Так что все врачебные таланты Тумаша были уже ни к чему. Обжигающие обида и ненависть улеглись. Тумаш коротко помолился о мертвом, думая, что если бы до него разобраться с Айзенвальдом успел комитет Стражи, то это не выглядело бы столь странно и жестоко. И кто-то обязательно прибежал бы на звуки выстрелов, и тут бы толпились полиция, военные и любопытствующие соседи… Ни на что это не было похоже.
   За то время, что Занецкий мучился размышлениями, тело, залитое кровью, точно клюквенным сиропом, и казавшееся совершенно мертвым, успело сесть, привалившись к стволу, и ковыряло указательным пальцем в окровавленных лохмотьях бывшей рубашки.
   Тумаш протер глаза.
   – Э-э… а как же… а дуэль… и…
   Пальцы трупа нашарили и выкинули на землю корявый кусок свинца. Желудок Тумаша не выдержал.
   Мухи, прилетевшие на кровь, звенели, совершая в воздухе неспешный танец. Делалось жарко. Тумаш вытер лицо рукавом. Между тем Айзенвальд выколупал последнюю пулю из ствола липы. На коре остался уродливый шрам.
   – Извините, – сказал Генрих, слегка заикаясь. – Чесались… невыносимо. Отложим дуэль?
   – Да, конечно.
   Тумаш огляделся и сел прямо на землю.
   – М-можно попросить?
   – Вы… как это у вас…
   – "И не вложу перста моего в раны от гвоздей…" – с иронией прошептал Айзенвальд. – Дайте попить.
   – Идите к черту! То есть, вам нельзя. Когда в живот…
   – Молодой человек! Не правда ли… мне лучше знать?
   Тумаш принес баклажку и, вылив воду на платок, обтер раненому губы. Но Генрих решительно вырвал у бывшего секретаря посудину, долго и неопрятно пил. Встал пошатываясь, держась за ствол. Занецкий подставил плечо.
   – Кто это… вас?
   – Гонитва. Потом. Расскажу. Отведите меня. В дом.
   До крыльца они добирались целую вечность. Липкая рука на плече Тумаша от шага к шагу делалась тяжелее. Айзенвальд шел, закрыв глаза, тяжело, со свистом, дыша.
   – Позовите… Яна…
   – Сейчас. Потерпите, сейчас все сделаю…
   Дверь была заперта. Усадив бывшего хозяина на приступку, Тумаш долго безнадежно толкался в нее, потом взбежал на галерею и высадил окно. Ян нашелся в кухне, с заткнутым ртом, избитый и связанный по рукам и ногам. Пользы от лакея было немного. Зато явились Цванцигеры с доктором. Общими усилиями Генриха уложили в постель. Хирург разрезал и отшвырнул липкие окровавленные лохмотья, обмыл место ранения и с безмерным удивлением уставился на гладкий живот пациента с парой обширных выцветающих синяков и на глазах зарастающими шрамами.
   – Та-ак-с, – потрясенно произнес он. – Как себя чувствуем?
   – Пить… хочется, – произнес Айзенвальд сквозь зубы.
   – Дайте ему… пить…
   Генрих за руку притянул Тумаша к себе:
   – Северина… наверху.
   Тумаш снова побежал наверх. Постель в спальне, казалось, еще хранила отпечаток тела, сонное, ласковое тепло. Но женщина- гонецисчезла. Внизу кроме суетящихся гостей и стонущего лакея тоже никого не было. Ян на вопрос Тумаша только дергал встрепанной головой, стонал и закатывал глаза.
   Айзенвальд все понял без слов. Рот дернулся.
   – Они… не… обидят? – зачем-то неловко спросил Занецкий.
   – Как бы она сама… не обидела.
   И провалился в сон – как в омут. Но это совершенно не помешало бывшему секретарю увидеть звезды, похожие на осколки нимба, у него над бровями.
 

***

 
    Айзенвальд провел рукой по лбу, заслонивзвезды. Тумаш с приоткрытым ртом смотрел, как свет, прорываясь сквозь ладонь, становится вишневым, и просвечивают кости.
   Генерал вздохнул и потянулся:
   – Не надо смотреть на меня так.
   Занецкий потряс головой:
   – Извините.
   – Лучше налейте мне вина. Себе не надо – оно с солью. Я сегодня пью, как лошадь, и, словно беременной бабе, соленого хочется. А еще Ян сейчас вареную курицу притащит. Будете?
   – А… Да.
   Студент рассеяно взлохматил волосы.
   – К вам Кугель заходил.
   – Давно?
   – В осьмом часу. Молил простить за опоздание. У него сегодня, как в той сказке, из рога всего много. Кобыла охромела, ось у коляски лопнула, еще деньги рассыпались и замок заел.