Раткевич Элеонора. Деревянный Меч

   – То есть с тобой?
   – Именно, – ослепительно засияла под солнцем доска. – Но, кроме правил, есть еще и мошенничество.
   – Кто же мошенничает – фишки? – растерялся Кенет.
   – Вот еще! – озорно рассмеялся мальчишка с поцарапанным носом. – Выйдет у них, как же! Хотя они и пытаются.
   Кенет опустил голову. Вот так всегда. Только-только кажется, что ты наконец-то ухватил суть и начал понимать, а выходит, ничего-то ты и не понял.
   – После поймешь, – сжалился худой смуглый маг. – Сюда посмотри.
   Он снял фишку с доски… или нет? Кенет готов был поклясться, что снял, – но фишка оказалась на месте. И точно такая же фишка поблескивала в пальцах мага – да нет, не точно такая же, а она самая!
   – Видишь? – кокетливо повела плечиком обворожительная девушка и ловко бросила Кенету фишку. Кенет безотчетно поймал ее на лету.
   – Кажется, да, – кивнул Кенет. – Если фишка не снимается по игре, снять ее с доски невозможно.
   – Верно, – спокойно подтвердил судья. – Возьми эту фишку с собой и спрячь. Когда ты ее найдешь, сам поймешь, что с ней делать.
   – Когда я ее найду… – Окончания фразы Кенет не произнес. Ясно же, что спрашивать бесполезно. Понятных объяснений он не услышит.
   – Возьми еще и эту. – Кенет едва не закричал, ибо Аканэ собственной рукой протягивал ему еще одну фишку. – Привяжи ее к рукояти меча. Потеряешь – уши оборву. Тебе с этим человеком еще сражаться.
   – Когда? – хрипло спросил Кенет: даже после всего случившегося явление Аканэ потрясло его.
   Странный Зверь, бывший одновременно всеми зверями сразу, изогнул шею.
   – Когда найдешь свое место средоточия, – ответил Зверь. – Не раньше.
   – А где мое место средоточия?
   – Там, где ты его найдешь. – Снова перед Кенетом мелькнул облик, похожий на Аканэ, только отчего-то с синими глазами.
   – Это как? – Глаза Кенета наполнились слезами.
   – Где найдешь, там и будет, – последовал мгновенный ответ.
   – Да, рассчитывать на что-то более внятное и думать не стоит.
   – И не думай, – одобрил его кто-то, похожий одновременно на Юкенну, массаону и отца Наоки. – Лучше выпей вина на дорогу. Оно тебя согреет. У тебя ведь нет зимней одежды.
   – Зимней одежды? – не поверил своим ушам Кенет.
   – Оглянись вокруг, Видящий Суть. Посмотри, как блестят от инея голые черные ветви. Пока мы с тобой беседовали, осень миновала. Ты в безопасности. Твой враг ищет тебя осенью, а осенью тебя нет. Ты сбил его со следа.
   – Но я же умру в горах зимой, – ужаснулся Кенет.
   Старый лис задумчиво почесал задней лапой тронутое сединой ухо.
   – Полагаю, не сдохнешь, – сообщил он. – Ты лучше пей, пока дают. От жратвы и питья в лесу нельзя отказываться. Кто знает, когда опять разживешься добычей?
   Возле доски стоял небольшой опечатанный кувшинчик. Кенет нерешительно поднял его обеими руками и замер.
   – Пей-пей, не отравлено, – ухмыльнулся базарный воришка.
   Кенет сорвал печать и отхлебнул немного. У него сразу закружилась голова. Запах летней травы, и мягкие теплые губы, и голоса, много голосов, и привычная тяжесть меча, и темное, усыпанное звездами небо, и жаркое дыхание медведя, и магический огонь в руках, и еще что-то, не называемое, не могущее быть названным, но самое важное…
   – Удачи тебе, – донесся до него тающий шепот.
   Когда Кенет допил вино и опустил кувшинчик, он выскользнул из его руки, беззвучно разбился о сверкающий лед и исчез. На синий хайю опускались крупные медленные хлопья снега. Но ни холода, ни голода, ни жажды Кенет не испытывал.
   Зато, оглядевшись вокруг, он испытал безграничное удивление: очень уж странное зрелище предстало его взору. Даже только что состоявшийся разговор не был таким странным – именно потому, что он-то по крайней мере и не мог быть иным. Окончив разговор, Кенет полагал, что и странности окончились и возвращается он в обычный мир. А вернулся он в чей-то сон, не иначе. Ни земли под ногами, ни холмов по сторонам – одно сплошное небо, равномерно затянутое облаками, не серыми и не белыми. Или, вернее, белыми – как лист бумаги в сумерках, когда его белизну не столько видишь, сколько вспоминаешь. Солнце даже не угадывается за облаками, нет яркого света, но нет и теней, свет как бы разлит в воздухе, и отвесно падающий медленный снег в этом приглушенном свечении кажется совсем темным, пока не мелькнет за ним что-нибудь черное. Только тогда мохнатые хлопья становятся белыми. Что-нибудь черное… резкие черные линии, густо наведенные тушью поверх жемчужно-серого света, и вокруг них висят, не соприкасаясь, черные точки и черточки – словно не деревья, а иероглифы растут из снега, частью ярко-черные, частью словно выцветшие, и сквозь них смутно просвечивает небо. И чем дальше, тем выше они взбираются в небо, врастая корнями в его пепельно-белое полотно. Кенет не сразу и понял, а когда уразумел, что видит деревья, у него закружилась голова: деревья, свободно восходящие в небо! Словно мир вывернулся наизнанку. Или сам Кенет все-таки повредился рассудком, из леса угодив прямо в зиму? Тяжелые редкие хлопья снега, медлительные, словно бы зависшие в воздухе, но все же падающие вниз – и устремленные вверх, улетающие, парящие деревья. И полное, нерушимое, могучее безветренное безмолвие.
   Внезапный порыв ветра увел падение снежинок в сторону и на мгновение разорвал облачную пелену. Солнечный свет вслед за снежинками наискосок пролился на землю, и Кенет засмеялся: на небе, по-прежнему сером, нарисовалась неровная сияющая зубчатая черта – словно чья-то исполинская рука приподняла заснеженную землю, как бледно-золотистый тяжелый платок, потянула, да и оставила, и громадные складки этого платка так и не расправились. Деревья поднимались не по небу, а по склонам гор, они отбрасывали ярко-синие тени на розовато-золотой снег. Так вот они какие – горы! Теперь они выглядели вполне реальными – и все же неправдоподобно невесомыми, словно это сон самой земли: она совсем легкая, стоит ей потянуться в облака – и она сама растает, растворится в солнечном сиянии и полетит, как облако. Уже потом Кенет понял, что горы не всегда обманчиво призрачны. Видел он и смертоносную слепящую белизну, и черные голые камни, и отвесные стены. Всякое видел. Но нынешнее, самое первое впечатление он запомнил навсегда: горы – это сон земли о парении в облаках. Именно такими они всегда-всегда вырастали в его памяти.
   Он двинулся вперед, оглядываясь по сторонам скорее чтобы восхититься, нежели чтобы сообразить, куда же ему идти. Через несколько минут солнце скрылось, небо вновь подернулось пеленой облаков, тени вновь исчезли, исчезло и очертание горных вершин на небосклоне. И Кенет с еще большей остротой ощутил, что бредет сквозь чей-то сон – знать бы только чей?
 
   * * *
 
   Сон видел кузнец Толай. Ему снилось, что он никак не может разжечь огонь в своем горне. И тогда он отправился на поиски другого огня, который даст рождение новому Богу. Он нес в свой горн солнечный свет с озаренных вершин, но свет умирал на черных углях. Он нырял в Горячее озеро и поднимал тайный жар с его дна, но уголь оставался мертвым и холодным. Толай снова вышел на поиски и увидел, как по перевалу Рукоять Меча подымается сияющий исполин с огромным белопламенным мечом. Не снег скрипел под его ногами – сами горы проминались под ним, как нехоженая снежная целина. И кузнец Толай понял: вот он, долгожданный огонь, который возвратит к жизни остывший горн. Нет огня жарче, чем кровь его сердца – если удастся ее добыть. Кузнец шагнул навстречу исполину, положил руку на рукоять ножа – и проснулся.
 
   * * *
 
   Сон видел и предводитель клана Птичье Крыло Урхон. Что-то огромное, невыразимо могущественное надвигалось со стороны перевала Рукоять Меча. Он изо всех сил пытался разглядеть обладателя грозной мощи, но снег падал на Горячее озеро и подымался вверх густым туманом – ничего не увидишь, хоть глаза себе вырви. Скрытое туманом могущество приблизилось, и внезапно Урхон услышал из тумана предсмертный крик своего сына. Урхон выхватил меч, яростно ударил невидимого врага – и проснулся, обливаясь холодным потом. “Надо будет пойти к Донгаю, – подумал Урхон, еле переводя дыхание. – Пусть истолкует, что мне привиделось”.
 
   * * *
 
   Кузнец клана Птичье Крыло Донгай тоже увидел сон. Перевал Рукоять Меча содрогнулся, и с плеча Кузнец-горы обрушилась лавина. Она пела. Над горами грохотала песнь о мужестве поверженного врага, воздавая ему хвалу, как должно по обычаю. “Не было у меня врага храбрее тебя, о Урхон. Твоя сила была велика и неколебима, как подножие горы, а твое мужество больше этого мира, о враг мой. Я никогда не забуду твоей отваги, о Урхон, и моя скорбь о ней переживет меня…” А потом на снег перед Донгаем упало несколько капель крови, и он понял, что это кровь Урхона. Ужас осознания и пробудил Донгая.
 
   * * *
 
   Не было в горных кланах ни одного человека, не увидевшего во сне, как что-то надвигается со стороны перевала Рукоять Меча – огонь, кровь, смерть или просто неведомое могущество. И не было ни одного Бога, который не видел во сне идущего по перевалу Рукоять Меча. Но ни один из Богов не смог рассказать людям о своем видении: испокон веку сны толкует Творец Богов, а с самими Богами о своих снах люди не советуются.
 

Глава 17
ПОВЕЛИТЕЛИ БОГОВ

 
   Пожалуй, никто из равнинных жителей не знал горцев лучше, чем каэнский массаона Рокай. Всякий раз, когда они спускались с гор в Каэн, как того требовал обычай, массаона выносил решение разумное и тщательно взвешенное. Его неизменная справедливость снискала среди горцев заслуженное уважение. Горцы без особой охоты пускали к себе чужаков. Даже торговцам не дозволялось подниматься выше предгорья: вся торговля велась в установленное время у перевала Кабанья Холка, но тех, кому разрешалось взойти хотя бы на перевал, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Массаона – один из немногих – удостоился приглашения в горы и несколько раз побывал там. Гостил он в разное время у разных кланов – хотя и недолго, но об обычаях горцев он кое-какое представление получил. И чем больше он узнавал об этих людях, тем меньше понимал их. Познакомившись с горцами поближе, он понял, что житель гор – отнюдь не мрачная страхолюдная особь из сказок, которыми обитатели равнин путают своих непослушных детей. Но отчего эти веселые смешливые люди с такой легкостью хватаются за ножи, массаона понимать перестал. Он узнал, что горцы превыше всего почитают мечи – если перед горцем встанет вопрос, сохранить ему свой меч или свою жизнь, он лишится жизни, не раздумывая. Но даже самые лучшие мечи работы самых знаменитых оружейников империи, выкованные на равнинах, вызывали у горцев в лучшем случае равнодушное любопытство, сдобренное разве что самой малой толикой уважения, – а вот этого уже массаона в толк взять не мог. Горцы упоминали в разговоре своих Богов с таким благоговением, какое редко встретишь у жителя равнин, – но ни одного изображения Богов массаона так и не видел, и ему оставалось лишь гадать, на что они похожи. Словом, массаоне было о чем поведать Кенету, отправляя его в горы. Вот только времени на рассказы у него было недостаточно. Да и знал массаона хотя и многое, но далеко не все. Он не знал самого главного – того, что могло действительно помочь Кенету.
   А все потому, что мечи горцев он видел по большей части в ножнах. Вблизи он не видел ни одного обнаженного клинка, и уж тем более в руках эти мечи ему держать ни разу не доводилось. Возможности такой у него не было ни разу – да и с чего бы ей представиться? Верх неучтивости – попросить воина: “Покажи мне твой меч”. А в горах это не просто неучтивость, это прямой вызов. А в устах массаоны даже хуже, чем просто вызов. Горцы свято соблюдают законы гостеприимства, а законы эти гласят: преступивший порог твоего дома находится с тобой в младшем кровном родстве до тех пор, пока не покинет пределы клана. Конечно, не все права настоящего родича гостю доступны, и не все обязанности его действительно обязывают в полной мере, но условным гостевое родство никак уж не назовешь. Оно настолько реально, что гостю соваться на территорию другого, враждебного, клана и думать не стоит – разве что гость решил свести счеты с жизнью, а сам на себя руки наложить побаивается. И если на дом нападут враги, гость обязан защищать его с оружием в руках даже в отсутствие хозяев, даже после их смерти – он ведь принят в клан, хотя и временно. И пока он не уедет, весь клан относится к нему как к дальнему родичу. Поэтому-то массаона не рискнул вынудить кого-либо из горцев извлечь клинок из ножен, хотя и изнывал от желания хоть одним глазом поглядеть, чем отличаются мечи горской работы от равнинных. Бросить вызов любому воину из враждебного клана означало для гостя-родича вызвать резню, задача же массаоны заключалась как раз в обратном. Да и подлостью было бы навлечь войну на тех, кто делил с ним хлеб, отплатив кровопролитием за гостеприимство. А уж попросить показать свой меч кого-нибудь из временных сородичей… худшего преступления и представить себе невозможно! Кланы режутся между собой с редким постоянством, но внутри самих кланов любые распри – святотатство. Того, кто вздумает поднять руку на сородича или даже просто бросить ему вызов, Боги горцев карают страшной смертью. Какой именно – массаона не знал и выяснять ценой собственной шкуры не собирался.
   Поэтому-то и не удалось ему выяснить, чем отличается его собственный меч от любого из здешних. А он отличался, и очень сильно. Даже сильнее, чем портрет от оригинала. Верней уж сказать – как идол от Божества.
   Недаром массаона не видел ни одного изображения горских Богов. Зачем изображать то, что всегда с собой?
   Богами горцев были их мечи. Богами не по названию – по сути. Живыми и деятельными.
   Не всякое железо может сделаться живой сталью. И мастер с подобной работой справится далеко не всякий. В незапамятные времена встречались на равнинах мастера, способные работать с металлом, рожденным в Лихих Горах. Память о них осталась разве что в сказках: были-де на земле колдуны, наделявшие великих героев волшебными мечами. Давно уже нет на свете тех мастеров. А воспоминания о чудесном металле из недр Лихих Гор изгладились совершенно даже из легенд и преданий около восьми веков тому назад: слишком опасным стало даже упоминание о нем. Едва лишь первый император новой династии воссел на наспех сколоченный и раззолоченный трон, он тут же запретил торговлю лихогорским железом по всей империи, а все его немногочисленные запасы повелел уничтожить под страхом смертной казни. Конечно, горцы расставались с мельчайшей крупинкой своей железной руды крайне неохотно – ну а все-таки? Конечно, на равнинах мастера по лихогорскому железу давно мертвы – ну а если не все? А вдруг да встретится кузнец с железом? Страшно даже помыслить, какое оружие может родиться на свет. И уж тем более нечего и думать о лихогорских мечах солдатам. Стоило императору представить себе армию, вооруженную этими клинками – и каждый из них живой, у каждого свой характер, свой жизненный опыт, свои тайные свойства, и ни один не постесняется навязать свою волю владельцу… нет, нет! У императора приключалась медвежья болезнь от одной только мысли о подобном ужасе. Нет, ни за что! Ни кусочка живой стали не должно спуститься с гор. Самую память о нем – стереть, уничтожить! Всякое упоминание о нем запретить. А буде кто осмелится разговоры разговаривать запретные – язык вырвать, чтоб нечем было народ смущать. Нет никакого лихогорского железа – и никогда не было!
   Вот и вышло так, что имена мастеров-кузнецов народная память сохранила с грехом пополам, зато о металле, по которому они работали, все забыли напрочь. А уж какими были сказочные волшебные мечи, и вовсе никто не вспоминал. Хотя стоило лишь подняться в горы, чтобы увидеть их воочию.
   Любой лихогорский клинок обладал ясновидением. На его поверхности, как в магическом зеркале, можно было увидеть будущее – если, конечно, меч был согласен это будущее показать. Любой из них был способен взять обратно нанесенную им рану – кроме, конечно, смертельной, – если находился при этом в руке, что нанесла рану. Даже шрама не оставалось. И ни один лихогорский меч никогда не ранил даже самого неосторожного и неумелого владельца. Случайно пораниться собственным мечом для горца невозможно. А вот не случайно – очень даже может быть. Но уж если твой меч тебя же и поранил – значит он тобой недоволен. Значит, какой-то тайный грех разгневал твоего Бога, раз уж он поднялся На собственного Повелителя. Случись такое – и ни один человек тебе рану не перевяжет. Бери своего Бога с собой и иди в Дом Покаяния. Внемлет твой меч раскаянию владельца, сочтет его искренним, захочет исцелить рану – твое счастье. Не захочет – похоронят тебя, а твой Бог вновь попадет в руки кузнеца, дабы изведать новое рождение и избрать себе более достойного Повелителя. Исход дела даже сам кузнец – Творец Богов – предсказать не в силах. Вот и оплакивают тех, кто вошел в Дом Покаяния, как мертвых, с первого же дня: он осужден своим Богом, он мертв. А уж если по истечении срока покаяния вышел ты из Дома исцеленным, весь народ радуется. И прибавляет к твоему имени навсегда два слова: Дважды Рожденный. И уважения тебе от людей не меньше, а вдвое больше против прежнего: оправдал тебя Божий суд.
   Собственно, не будь мечи горцев их живыми Богами, не осталось бы ни одного горца в живых, но об этом речь впереди.
   Неудивительно, что горцы исступленно преклонялись перед своими мечами. Тем более неудивительно, что мечи с равнин они разглядывали с равнодушным уважением и легкой грустью – как и должен человек, ведающий истинного Бога, смотреть на его весьма неточное изображение. Только юнцы, еще не получившие право называться мужчинами и не прошедшие воинского посвящения, носили в своих ножнах мечи с равнин. И каждый юноша мечтал о том дне, когда он получит право впервые войти в обиталище Творца Богов и принять из его рук не мертвое изображение меча, а живой клинок.
   Оттого-то и возымели такое почтение предки нынешних горцев к прародителям каэнцев, когда орда кочевников с боем прорывалась через горы. Горцы расступились и пропустили их: уж если эти парни с мертвыми мечами так умеют воевать, то они настоящие воины. С тех пор и идет обычай избирать третейским судьей в спорах между кланами каэнского массаону, воина над воинами. Вот из кого бы получился достойный Повелитель Бога – если бы императорский указ не уничтожил подобную возможность изначально.
   Даже Каэн забыл о лихогорском железе – что уж говорить о прочих равнинных городах.
   Император охотно истребил бы и самих горцев, а еще охотнее повелел бы срыть Лихие Горы до основания, сровнять их с землей на веки вечные. Да вот незадача – придется с войной идти на проклятущих горцев. Увидят солдаты лихогорские клинки – тут-то и всплывет наружу запретное знание. Нет, лучше уж оставить горцев в покое. Пусть себе сидят в своих горах, пусть даже торгуют с равнинными жителями чем угодно, лишь бы не железом своим ненавистным. Главное, чтобы о нем и помину не было. А равнинным своим подданным шляться в горы воспретить. И нигде, никогда, ни в каких указах, вообще ни в каких официальных документах Лихие Горы не упоминать. Чтоб и названия-то такого не было. До чего дело дошло – так старался императорский род заставить всю империю забыть о Лихих Горах, что и сам о них почти забыл. Нынешний император хотя и видел на карте надпись “Лихие Горы”, но привычно полагал их чем-то как бы не вполне существующим. Даже Инсанна не выводил императора из этого приятного заблуждения, будучи уверен, что так оно и лучше. Не стоит ворошить память о древнем знании.
   А потому в Лихие Горы даже сборщики налогов не наведывались. Где уж там прочим! Но когда жители равнин перестали подниматься в горы, обитатели Лихогорья возмутились подобным пренебрежением к их гостеприимству. Теперь уже сами горцы очень настороженно встречали любого чужака, что было императору весьма на руку. Зато уж если беглец не только догадался направиться именно в Лихие Горы, что случалось крайне редко, но и добивался чести быть принятым в клан или хотя бы снискать доверие горцев, он мог считать себя в безопасности. В горах тебя ни один императорский указ не достанет: для имперской канцелярии Лихих Гор в определенном смысле слова не существует.
   О причинах столь странного несуществования массаона Рокай, как и любой обитатель равнин, понятное дело, и знать ничего не знал. Но о самом изъятии Лихогорья из сферы действия императорских указов массаона очень даже ведал: за тридцать без малого лет службы совсем неподалеку от Лихих Гор только круглый дурак подобную странность не заметит. А дурак имеет не больше шансов дослужиться до поста массаоны, чем курица – стать орлом. Так что, отправляя Кенета не куда-нибудь, а в Лихие Горы, да еще со своим именем на устах, массаона отлично понимал, что делает. Он избрал для Кенета самый опасный путь к спасению – но иного попросту не было…
 
   * * *
 
   Ну и забористое же вино у этого… как бы его получше назвать… Великого Неведомого. Вроде и не хмельное, а сила в нем громадная. Кенету давно уже полагалось замерзнуть в тоненьком летнем хайю, окоченеть, оледенеть и свалиться замертво куда-нибудь в пропасть. А ведь ему даже не холодно. Плевок замерзает на лету и падает наземь комочком льда – а у Кенета пальцы теплые, на ресницах ни одна искорка льда не мерцает. Надолго ли? Едва иссякнет чудотворная сила вина, и горная метель убьет Кенета. Если он, конечно, не найдет людей раньше. Кенет хорошо запомнил торопливые прощальные пояснения массаоны: куда идти, где сворачивать, каких мест остерегаться. Летом он бы нашел дорогу без труда. Зимой же попробуй отличи под снегом одну скалу от другой! Трещины укрыты сплошным белым покровом, а безопасные переходы сделал гибельной ловушкой лед. Небо подернуто облаками – ни солнца, ни звезд. Как тут определить направление? Да что там звезды! Недавние редкие медлительные снежные хлопья сменились настоящей метелью; снег валит так густо и быстро, что за несколько шагов ничего не разобрать. Кенет изо всех сил втыкал свой деревянный меч в толщу снега, прежде чем сделать хотя бы шаг. Иначе и глазом моргнуть не успеешь, как загремишь в какую-нибудь расщелину. От холода волшебное вино защищает получше любой теплой одежды – спасет ли оно от падения в пропасть? Сохранит ли целым и невредимым после головокружительного полета на сотню-другую локтей вниз? Кенет был уверен, что нет. При каждом шаге сердце противно бухает не о ребра даже, а где-то под челюстью. Ветер так и норовит опрокинуть лицом вниз и протащить по колючему снегу. Больше всего на свете Кенету хотелось никуда не идти. Сесть и переждать метель. Переждать, пока не развиднеется хоть немного. И не важно, что укажет ему путь с небес – солнце или звезды. Главное, что пойдет Кенет уже не вслепую. Пойдет… если не превратится в кусок льда, дожидаясь хорошей погоды. Ведь не может магия вина длиться вечно!
   И Кенет продолжал идти, с трудом подавляя желание закричать, позвать на помощь – вдруг да услышит кто-нибудь? Не услышит, и думать нечего. Метель схватит его крик, унесет куда-нибудь в сторону, сомнет, засыплет снегом… никто его не услышит. Да и нельзя в горах кричать. Кенет хорошо помнит, как массаона предупреждал его, чтобы, не приведи вышние силы, не вздумалось ему кричать. Но как же хочется!
   И все же, наткнувшись на дверь, Кенет вскрикнул. Очень уж неожиданно возник перед ним узкий длинный дом. Хоть бы на миг раздернулась снежная завеса, так ведь нет! Кенет не видел дома до той минуты, пока не врезался в дверь головой, и сначала подумал, потирая ушибленное место, что это он скалу головой таранил. Но даже в сказках из скалы обычно не раздается вопрос: “Кто там?”
   – Путник, – простонал усталый Кенет.
   И тут волшебное тепло разом покинуло его.
   Ресницы Кенета заиндевели, собственное дыхание обожгло губы мгновенным льдом, пальцы отнялись от холода. Мокрый от пота и растаявшего снега хайю сковал Кенета сияющим ледяным доспехом. Пока открывалась дверь, Кенет промерз до костей. Никто при взгляде на него не сказал бы, что несколько мгновений назад ему было тепло.
   – Дурак ты, а не путник, – ахнул здоровенный горец, втаскивая Кенета в дом. – Да разве так можно? Как тебя угораздило?
   Кенет не мог внятно ответить: у него зуб на зуб не попадал, и он всерьез опасался ненароком откусить себе язык при попытке заговорить. Он постарался пожать плечами. Движение вышло еле заметное, слабое, но от ледяной корки, покрывавшей его хайю, отделилось несколько маленьких льдинок. Они упали на пол и растаяли.
   – Больно? – спросил его горец, от которого не укрылось происходящее с Кенетом.
   Кенет неразборчиво промычал нечто утвердительное и кивнул.
   Горец вновь ухватил Кенета за плечо, вытащил его из дома, совлек с него ледяной кафтан и набрал полную пригоршню снега.
   Окончательно Кенет пришел в себя, вновь оказавшись в доме. Он был с головы до ног растерт снегом и укутан во что-то теплое и мягкое, после чего его внесли в дом на руках, уложили на что-то пушистое и напоили чем-то горячим. Едва Кенет допил целебную жидкость, как перед глазами у него потемнело, веки смежились, и он уснул.
   Проснулся Кенет назавтра довольно поздно. Он почувствовал, что спал долго, еще не успев открыть глаза. И все же он не спешил просыпаться. Все тело слегка ломило… ах да, он же едва не замерз вчера у самых дверей. А сейчас ему тепло. Тепло и спокойно. Время медленное-медленное, совсем как давешний снег до того, как он сменился метелью. Только снежинки почему-то теплые, как щенячья шерстка, когда гладишь щенка, а потом зарываешься пальцами в его нежную-нежную пушистую шубку, и рукам становится тепло. Время теплое, пушистое и медленное. Наверное, поэтому Кенету почти не больно. А ведь должно было быть больно, и даже очень, ведь он так сильно замерз вчера. Но теплое течение времени окутывает его такой пушистой тишиной… от нее даже ресницам тепло… и им совсем не хочется двигаться…