Страница:
Только теперь показать Кенету, “как это делается”, некому. Он опять остается один. Жизнь отнимает у него всех, кто мог бы помочь советом, научить, ободрить. Что поделаешь, сам пожелал быть магом, теперь не жалуйся. Да, но ведь у всех начинающих магов ученичество как ученичество – отчего же один только Кенет такой неприкаянный? Может, он просто не встретил еще своего учителя? А может, он все еще недостоин учителя? Недаром ведь старый волшебник в родных краях прогнал его, едва завидев. Ясно ведь Толай сказал – не время еще.
Сколько уже раз Кенет говорил себе, что память уже бессильна причинить ему боль. И опять ошибся. Предстоящая разлука – сколько их уже было за минувшие два года? – усилила эту боль десятикратно. Кенет едва удержался от слез. Нельзя плакать. Что подумает Седой Лис о сыне своего хлеба? Что подумает Толай? Ведь воину плакать не пристало. Возьми себя в руки, Кенет Деревянный Меч, не позорься напоследок.
– Вон тропа – видишь? – прервал ход его мыслей Толай. – По ней ты за полдня спустишься. Она тебя прямиком выведет, с пути не собьешься. – И, привычно помолчав, добавил: – Удачи тебе, сынок.
Когда-то за Лихими Горами простиралась бескрайняя степь. Именно оттуда и пришли предки нынешних каэнцев. В Лихие Горы недавние кочевники полезли вовсе не сдуру: в те незапамятные времена у них другого пути не было. Длинная горная гряда отделяла степь от моря. Дороги в обход не существовало и не могло существовать – разве что морем, так ведь в те времена не были еще кочевники ни каэнцами, ни тем более мореходами.
С тех пор лик земли изменился разительно. Великое землетрясение, оставившее Сад Мостов в стороне от реки, не пощадило и древний горный кряж. Только Лихие Горы и устояли. То, что еще осталось на месте некогда великой горной цепи, уже не могло защитить степь от завоевателей. В степь пришли новые люди. Когда-то вся степь говорила на том наречии, которое теперь было языком дальнего Загорья. На самой окраине бывшей Великой степи еще ютились племена, помнящие этот язык. Исчезли горы, исчезли степняки, почти исчезла и сама степь. Новые поселенцы строили города и распахивали землю. Уходящие в вынужденное изгнание степняки только глухо перешептывались между собой: “Наша степь сама отомстит за нас”. И оказались правы. Поначалу степь давала невиданные урожаи. И словно саранча налетела на степь! Люди бросали старые распаханные земли, бросали дома и имущество и приходили селиться в неизведанные края, сулящие неимоверное процветание. Даже родоначальник нынешней императорской династии поддался соблазну и новую столицу выстроил на завоеванной земле, чтоб вовеки не забыла степь, кого отныне кормить обязана. Выстроил, хотя и предупреждал его Инсанна, заклинал не торопиться с выбором. Какого еще рожна искать, когда вот она, благословенная земля? Но степь жестоко обманула завоевателей. Еще не окончилось строительство новой столицы, а урожаи год от года все скудели. Плуг разорвал травяной покров, хранивший землю, и выворотил плодородный слой наружу. А жаркое степное солнце убило его за пару десятилетий. На месте бывшей степи, а затем распаханных полей пролегла мертвая земля, покорная всем стихиям, беззащитная перед дождем, солнцем и ветром. И ветер не заставил себя ждать.
Всей тогдашней мощи великого Инсанны едва хватило, чтобы остановить пустыню. Остановить, но не оживить. Поставленный Инсанной незримый щит не позволял горячему песку заносить людские поселения, но залечить раны земли черный маг не умел: не тому он учился полтораста лет. Пусть спасибо скажут, что и вообще он нашел способ спасти смертных малоумков и их дурацкие города. Переносить новехонькую, только что отстроенную столицу Инсанна императору запретил: незачем на весь мир кричать о собственной глупости. Император повиновался. С тех пор как суховей едва не погубил все Загорье, он больше не осмеливался возразить Инсанне. А уж его потомки тем более не смели. Хотя жизнь в новой столице обходилась недешево. Распахивать то, что уцелело от степи, люди уже и не пытались. А значит, и еду, и все прочее придется везти издалека. Останься горы на своем исконном месте, и новая столица обречена. Но горный кряж рухнул, и для торговых караванов открылся прямой равнинный путь. В новую столицу потянулись бесчисленные обозы. Им было достаточно обогнуть Лихогорье.
Акейро не раз говаривал, что новая столица похожа на чирей в неудобносказуемом месте: сам вроде невелик, да зараза от него по всему телу расходится – хоть и далеко чирей от головы, а все равно голова болит. Так и новая столица: даже в самых отдаленных уголках империи ее существование отзывалось немалой головной болью. Обычно город кормят его окрестности. Новую столицу кормила вся страна. Со всех концов империи доставляли в столицу продовольствие – и горе тому караванщику, у которого хоть малая толика зачерствеет, заплесневеет, заветрится за время дальнего пути! И добро бы только еда! В изобилии поблизости от столицы были только самоцветы. Землетрясение растерзало горные недра, и их бесценные внутренности засияли под солнцем. Нигде не добывали столько камня. Из всех ремесел новая столица могла бы похвалиться разве что великими камнерезами. Но местные мастера так и умирали в нужде, старились до срока и до срока умирали: каменное дело отнимает здоровье быстро и само по себе, а уж у голодного человека – тем более. А голодали они оттого, что императорская столица в грош не ставила их мастерство, предпочитая выписывать издалека чужедальних умельцев – мастеров совсем по другому камню. Да и всякий ли владыка отпустит на сторону хорошего мастера? Вот и вышло, что строили новую столицу не то чтобы совсем неумехи, но и не те, кого бы местные гильдии каменных дел мастеров приняли бы в свои ряды. Обошлась столица новой династии втрое дороже, чем могла бы, а выглядела в десять раз хуже, чем следовало.
Зато Замок Пленного Сокола блистал великолепием. Куда было податься умирающим с голоду мастерам? Лучшие каменотесы, вдохновенные камнерезы, безупречные гранильщики – все они постарались на постройке замка черного мага. А вместе с прекрасным замком мастера воздвигали стену неприязни, надежно обособившую их от всех остальных мастеров. Ненависть и страх сеял вокруг себя Инсанна – ненавистью и страхом люди окружили новое его обиталище. А заодно и тех, кто его строил. Разве можно хоть что-то делать для этого кровопийцы? Чем выше поднимались безукоризненно прекрасные стены, тем прочнее становилась незримая стена вокруг каменных дел мастеров. Те платили своим ненавистникам не менее стойкой неприязнью: легко со стороны осуждать, а сами-то что бы сделали, окажись в том же положении? Да и кто осуждает, по какому такому праву? Разве это – мастера?! Разве кто из них сам выращивал для себя дерево или хотя бы сам выбирал его в лесу, разве кто из них хоть раз приглядывал за шелковичными червями самолично, копал глину и месил ее собственными руками? На их гончарные круги глина ложится уже готовая, просеянная и вымешенная, и шелк им доставляют уже готовый для ткацкого стана, даже окрашенный, и дерево приходит к столярам и плотникам уже готовыми досками. Какие же это мастера? Ни глубины, ни силы в их умении. И они еще смеют рот разевать, чтобы произносить поносные слова, чтобы настоящих мастеров честить!
Ни возразить, ни отмолвить. Не было в окруженных пустыней городах настоящих умельцев. Здешние ловко сработанные поделки все же не пользовались настоящим спросом даже на местном рынке. Откуда взяться настоящим мастерам на всем привозном? Недаром же сказал Акейро князю Юкайгину в том памятном для них обоих разговоре: “Как можно было от такой красоты перенести столицу в это гиблое место?” Кому, как не Акейро, знать, он ведь всю юность провел в столице. Действительно, гиблое место – ни хлеба вырастить, ни скотину выпасти, ни ремеслом толком не прожить. Приходилось искать иные средства пропитания.
Столица подобной целью не задавалась, предпочитая существовать за счет налогов. Недаром же император так люто ненавидел Акейро, когда тот на законнейшем основании уменьшил приток налогов из Сада Мостов в столицу. Хитер мерзавец – ни малейшего повода не подает, чтобы можно было сместить его, отозвать в столицу, утолить наконец свой монарший гнев! Отзовешь его, как же: первый наместник, которому удалось заставить непокорного дальнего родственничка, светлость его треклятую, князя Юкайгина, прислушаться к себе. Его не то что сместить, его тронуть теперь боязно. Вот и приходится ждать, пока негодяй сам подставится, да лелеять надежду, что уж тогда-то его преемник изыщет способ отменить все нововведения и вернуть императору налоги Сада Мостов.
Львиную долю налогов столица забирала себе. Прочим окрестным городам оставались жалкие крохи – ничего не поделаешь, не любят императоры делиться, и все тут. Иные города приходили в упадок, но кое-кто ухитрялся прожить, зарабатывая себе на хлеб не землей и не ремеслом.
К числу этих немногих процветающих городов как раз и относился Имбон. В Имбоне не сеяли и не жали и рук работой не марали. Он раскинулся в степи, как гигантский игорный стол. Здесь даже во “Встречу в облаках” играли только на большие деньги – кстати, нечасто: мастерства эта игра требует настоящего, одним везением не обойдешься. Словом, настоящего азарта маловато. Настоящему азарту место в таких играх, где игроку только кажется, что от него хоть что-то зависит. Почти повсеместно запрещенные игры нашли приют в Имбоне. В здешних игорных заведениях почти бесполезно было спрашивать доску для “Встречи в облаках” – зато можно было бросить фишки на “кровь и золото”, метнуть на стол “тройную шестерку”, поставить на петушиные, лошадиные, собачьи и иные бои… в общем, потратить деньги самыми разнообразными способами. Со всех концов империи стекались в Имбон игроки, будь то профессиональные шулеры, любители легкой наживы, жертвы собственного азарта с нехорошим блеском в глазах, просто весельчаки, желающие отдохнуть без особых затей… да мало ли кто еще. Имбон презирал пришельцев – но и кормился за их счет. Стоит иссякнуть потоку жаждущих сесть за игорный стол – и Имбон обречен на голод и забвение.
Конечно, Кенету никогда раньше не доводилось бывать в городах, похожих на Имбон. Но слухами земля полнится. От многих каэнцев, не единожды повидавших Имбон, Кенет наслушался самых невероятных россказней и имел хотя бы смутные представления о том, куда его судьба занесла. Однако они удивительно не соответствовали тому, что предстало его взору.
Больше всего поразило Кенета почти полное безлюдье. Оно внушало тревогу. Кенет должен бы пробиваться сквозь бесчисленные толпы – а вместо этого он бредет по гулкой длинной улице один-одинешенек. Может, эти улицы оживляются только вечером? Может, всего через несколько часов человеческая волна выплеснется на мостовые? Но ведь Кенету говорили, что в Имбоне игра идет круглые сутки. Здесь не знают отдыха от азарта – ни дня, ни часа. Да и непохож Имбон на мирно спящий после ночного разгула город. Что здесь стряслось? Вымерли все, что ли?
Думая так, Кенет был не особенно далек от истины.
Ему недолго пришлось гадать, что же такое постигло жителей города. Откуда-то справа донесся угрожающий гул, подобный грохоту наводнения. Грозный шум приближался. Заслышав его, Кенет оживился, почти обрадовался. Явная угроза всегда лучше неясной смутной тревоги. Тревога высасывает силы, а опасность заставляет кровь бежать по телу быстрее. Всю долгую зиму Кенет ожидал неизвестно чего. Опустевший загадочным образом Имбон не развеял его тревоги. Она усилилась, она сделалась почти живым существом. Но при первом же угрожающем звуке это почти живое существо пискнуло и издохло. Тревогу сменила сосредоточенная настороженность. Кенет даже засмеялся – до того хорошо ему стало.
Справа из переулка выбежала девчонка, худая, оборванная, окровавленная. Грозный гул следовал за ней. Не раздумывая, Кенет схватил пробегающую девчонку за руку. Девчонка попыталась вырваться, подвернула ногу, охнула и едва не упала.
– Пусти! – завопила девчонка и укусила Кенета в запястье. От неожиданной боли Кенет едва не разжал руку.
– Не бойся! – Времени на долгие объяснения не было. Теперь Кенет понял, что за гул раздавался неподалеку. То была толпа, и сейчас она будет здесь.
Продолжая удерживать брыкающуюся девчонку укушенной левой рукой, правой Кенет извлек из ножен свой деревянный меч и провел черту перед собой поперек улицы, от стены к стене. Девчонка волочилась за ним по камням мостовой, но Кенету некогда было поднимать ее и объяснять, что все образуется. Тем более что он и сам не был вполне уверен. Ему удалось сделать невидимым Санэ, удалось защитить Наоки – защитить от магии. Сможет ли начерченная мечом линия и несколько торопливых слов защитить их обоих от обезумевшей толпы?
Оказалось, сможет. Толпа вылетела из переулка – и силой собственной ярости разбилась о невидимую стену. Кенет с облегчением перевел дух и мысленно в который уже раз возблагодарил Аканэ. Деревянный меч не подвел его.
Девчонка за его спиной больше не вырывалась.
– Пусти, – попросила она тихим и неестественно тонким голосом, – больно…
Кенет разжал руку не без труда: ее словно судорогой свело. Наверное, синяки, оставленные его пальцами, побледнеют не скоро.
– Извини, – сдавленно произнес он, не в силах оторвать глаз от ревущей толпы. Он видел, как плющились носы о невидимую стену, как задыхались притиснутые к ней коноводы из первых рядов. То ли сзади еще не смекнули, в чем дело, то ли окончательно лишились разума. У Кенета кровь отхлынула от лица. Если немедленно не прекратить эту безумную травлю человека людьми, задние попросту раздавят передних о магическую стену. По невидимой стене растекутся кровавые пятна и скроют от глаз все остальное. Как выламываются наружу ребра, как живая плоть превращается в жуткую, еще дымящуюся массу и стекает по магической стене…
– Может, хватит? – крикнул Кенет, даже не надеясь, что его голос достигнет задних рядов. – Вам здесь не пройти.
Ему казалось, что говорит он негромко. Сам он себя едва слышал. Но каким-то непонятным образом его голос достиг задних рядов. Напор толпы начал ослабевать, дикий рев немного приутих. Теперь можно было различить обрывки слов. Еще немного погодя они сложились в осмысленные фразы.
– Вам здесь не пройти, – повторил Кенет.
– А тебе нигде не пройти! – раздалось из толпы.
– Я не позволю напасть на себя сзади, – возразил Кенет.
– А мы не торопимся! – издевательски провизжал кто-то – не поймешь даже, мужчина или женщина.
– Сиди здесь, пока не околеешь, колдун проклятый! А потом мы все равно свое возьмем!
В этих голосах звучала такая безысходная ненависть, что Кенет на мгновение смутился. Да чем им так могла досадить эта насмерть перепуганная девчонка? За что они так жаждут ее крови? За что? А тебе какое дело, друг Кенет? Даже если эта несчастная и вправду натворила что-то очень нехорошее – есть ли на свете преступление, заслуживающее такой кары? В Саду Мостов люди тоже всем миром разделывались со своими обидчиками… но они не рвали голыми руками на куски их живую плоть. Они не поддавались слепой ярости. Они судили своих врагов и казнили их. А здесь… да не подоспей Кенет вовремя, и бедняжку растерзали бы. Даже если она – преступница, Кенет будет защищать ее. Такая ненависть не может быть права.
Толпа ревела и завывала. Кенет на всякий случай обвел себя и перепуганную девчонку еще одной линией, сзади.
– Сдохнешь здесь, колдун проклятый!
– Да я с вами вроде и не ссорился, – заметил Кенет, поудобнее усаживаясь на холодные камни мостовой. Этот урок он запомнил накрепко: если твой противник вне себя, говори с ним как можно спокойнее. Тогда ты не дашь захлестнуть себя гневу. А если повезет, сумеешь обуздать ярость твоего врага. И когда его боевой пыл угаснет, вы сможете выяснить отношения без помощи оружия.
– Что вам от меня надо? – деланно небрежно поинтересовался Кенет.
– От тебя?
– Нужен ты нам!
– Отдай нам ведьму, колдун!
– Отдай, и мы тебя не тронем!
– Отдай ведьму!
Когда бы не так страшно, было бы смешно. Логика, нельзя же не сказать, железная. Требовать у колдуна, чтобы он отдал ведьму на расправу. Словно с точки зрения колдуна быть ведьмой – преступление.
– Ведь-му! Ведь-му! – требовала толпа.
– А солнце в маринаде не хотите? – парировал Кенет. – Что вы с ней такого не поделили? Чем она вам насолила?
– Это все она! – выла толпа. – Отдай!
Кенет спиной чувствовал, как дрожит избитая, окровавленная девчонка, прижавшись к нему. Он завел укушенную руку назад и слегка отряхнул ее.
– Ведь-му! Ведь-му!
– С места не сдвинусь, пока не услышу по-человечески, что тут у вас случилось, – холодно возразил Кенет и вытянул ноги.
Толпа еще немного побесновалась, но даже до толпы когда-нибудь хоть какая-то мысль изредка доходит. Когда до толпы дошло, что невидимая стена никуда не денется, а молодой волшебник твердо вознамерился сдержать обещание, рев толпы сменился неясным ропотом.
– Так что тут у вас произошло? – повторил Кенет.
– Она нас околдовала!
– Уморила!
– Разорила!
– Так все-таки уморила или разорила? – усмехнулся Кенет.
– А какая разница?
Когда Кенет наконец уяснил себе положение вещей, в голове у него шумело, виски стиснуло тупой болью. Трудно разобрать сквозь шум человеческую речь – но куда труднее разобрать речь, в которой нет ничего человеческого.
На Имбон обрушилась повальная болезнь. Умирали от нее немногие, но выжившие оказывались обезображенными до неузнаваемости. У кого все лицо покрывалось язвенными буграми, у кого по всему телу пошли сине-зеленые пятна с омерзительным запахом, у кого выпали волосы – иногда клоками, а иногда и вообще все до последнего волоска, причем отрастать снова явно не собирались. Не помогали ни притирания, ни заклинания. Болезнь эта была Кенету известна, хотя и только понаслышке. Лихорадка, прозванная лекарями “мать уродов”, – заболевание крайне редкое. Ее не приносят в жилища бедняков крысы. “Мать уродов” и вообще милостива поначалу к беднякам. Неизвестно почему, но первые ее жертвы – всегда холеные баловни судьбы. Только собрав свою жатву среди безумно богатых, очень богатых, богатых и просто зажиточных, “мать уродов” направляется в бедные кварталы. И то только если эпидемия разразилась повальная. Обычно дело обходится одной-двумя жертвами. Город должен жить очень богато, чтобы в нем поселилась “мать уродов”. Оттого-то и встречается эта болезнь куда чаще в байках лекарей, чем на самом деле.
Но богатый процветающий Имбон пал жертвой лихорадки всего за неделю. Мучительный жар и ломота во всем теле, а потом – вечное уродство. Не скроешь, не спрячешь, не замажешь отвратительные язвы и жуткие шрамы. Городу не удалось скрыть постигшее его несчастье. И игроки покинули Имбон, повсюду разнося слухи о мерзкой болезни. Река азарта пересохла, и Имбон задыхался, как рыба на песке.
– И это все она! – завывала толпа.
– Да с чего вы взяли? – удивился Кенет.
– А как же иначе? – ответил ему хриплый фальцет. – Она же может и вылечить!
Ого! Умеющих исцелять от “матери уродов” на всю империю немного – по пальцам одной руки пересчитать можно. Кенет был так охвачен восторгом, что до него очень не сразу дошло, о чем толкует охрипший безумец.
– Она что – вас лечила? – стеклянным от ярости голосом осведомился Кенет.
– А как же! – согласно произнесла, почти пропела толпа. – Раз может вылечить, может и наслать. Кроме нее, некому!
– Она и наслала!
– Ведь-му! Ведь-му!
Вот уж поистине благодарность за лечение! Кенет попытался понять логику толпы – и не смог. Его мутило от отвращения. Он почти забыл о дрожащей девчонке у себя за спиной. Вспомнил, лишь когда услышал ее сдавленный рыдающий смешок.
Этот смех сорвался с разбитых в кровь губ как бы нечаянно, и Кенету было все равно, что его исторгло – страх, отчаяние, презрение, гнев, обида? Ибо даже такой изувеченный смех заставил воздух дрогнуть, и на мостовую покатились золотые колеса. Они были совсем маленькие, не больше перстней, но даже когда они угасли, их томительный звон слышался еще долго.
– Ведь-му! Ведь-му!
Кенет почти не слышал этого слаженного рева. Золотые колеса! Здесь, в Имбоне! Рукой подать до Замка Пленного Сокола, почти на самой границе владений Инсанны! Инсанны, истребившего всех драконов в своих краях, чтобы изготовить из их мертвых тел магические зелья! Да какой дракон по доброй воле сунется в эти гиблые места? Достаточно Инсанне проведать, и не сносить ему головы. А ведь пришла, пришла же, рискуя своей жизнью, пришла в этот гнусный город, пришла, чтобы лечить… чтобы найти свою смерть от рук разъяренной толпы!
Никогда еще Кенет не испытывал подобной ненависти. До сих пор его противники были не вовсе лишены человеческого облика. Несчастные разбойники, скорее жертвы, чем обидчики. Околдованный убийца – можно ли его винить? Высокомерный отец Наоки тоже человек чести, хоть и на довольно противный лад. Даже Инсанна… этот хотя бы умен. Простить его нельзя, но есть за что уважать, пусть даже он и мерзавец. Теперь же перед Кенетом был совсем иной враг. Воплощение чистого беспримесного зла, притом же без малейших проблесков разума. Толпа.
– Ведь-му! Ведь-му!
И тут Кенет закричал.
То был не боевой крик воина Кенета, не призывающий силу вопль начинающего мага Кенета. В это мгновение ни воина, ни мага не существовало. Деревенский мальчик кричал от невыносимой боли. До сих пор ему удавалось не то чтобы не замечать зла или дурного обращения с собой, но стряхивать его с себя. Он не обращал внимания на душевную боль – а она скапливалась, пряталась, таилась, ожидая своего часа. И дождалась. Все оскорбления, разлуки, все виденные им мерзости жизни, все предательства, которым он был свидетелем, а то и жертвой, – все разом обрушилось на него, хлынуло, придавило. И наивный неопытный мальчик, даже не предполагавший, что на свете столько зла, не выдержал.
Длилось это не более доли мгновения. Даже без участия воли Кенета боль деревенского мальчика сделалась яростью воина. Из его уст исторгся новый крик, и деревянный меч со стальным свистом покинул ножны.
Вот теперь Кенет окончательно понял, что означал неумолимый сухой жар в глазах Аканэ. Обжигающе холодное бешенство – то, что и закаленного воина заставит в страхе попятиться. То, что даже мертвому дает силы сражаться. Кенет был готов разорвать толпу, как ветхую тряпку. У его ног шипел и пузырился под ударами гневных молний камень мостовой. Трудно сказать, что натворил бы воин Кенет, не одержи верх начинающий маг. Привычка соблюдать устав взяла свое – а устав не особенно одобряет подобную ярость. Сизый блеск молний напомнил Кенету, что он все-таки волшебник. Гнев его не утих, но Кенет овладел им. Теперь он знал, что ему делать.
Толпа попятилась и вновь прихлынула, когда Кенет шагнул к невидимой стене и рассек ее своим мечом. Наглый волшебник, посмевший встать на защиту мерзостной ведьмы, ступил за черту, и толпа ринулась, чтобы сомкнуться вокруг самонадеянного колдуна. Но не сомкнулась.
Кенет вновь взмахнул мечом, и с его губ слетели тихие повелительные слова. Их никто не услышал. Толпа ревела, готовая раздавить, смять, уничтожить… Но стоило отзвучать последнему из тихих слов, как рев толпы сменился нестройным растерянным стоном, а потом замолк.
Толпа, еще минуту назад обезумевшая от жажды крови, отчего-то не двигалась с места. Люди переминались с ноги на ногу, оглядывались изумленно, но никто даже руки не протянул ни к Кенету, ни к девчонке.
– Так ты пришел за ведьмой? – крикнул Кенет; глаза его сузил злой прищур, рот подергивался в страшной улыбке. – Возьми ее. Ну, что же ты стоишь? Страшно?
Девчонка коротко вскрикнула: Кенет в эту минуту был и вправду страшен, а недоумевающая толпа, неспособная приблизиться к ничем не защищенным людям, – еще страшнее.
– Иди сюда! – Веселье Кенета не сулило ничего хорошего тому, кто соблазнится его уговорами. – У меня только цеп и деревянный меч. Иди же – сразимся один на один!
Толпа топталась на месте, начиная незаметно редеть. Один за другим люди стремились улизнуть куда-нибудь.
– Тебе ведь нужна ведьма! – издевался Кенет.
Одинокие беглецы больше не были одинокими. Началось повальное бегство – правда, весьма странное. Испуг на лицах бегущих – в порядке вещей, а вот дикое недоумение – не очень. И уж тем более никогда не заливает лицо толпы краска стыда, А лица тех, кому Кенет кричал вдогонку: “Так убей же ее – она ведь тебя лечила!” – были багровыми от стыда.
Кенет оскорбительно засмеялся, взмахнул мечом над головой испуганной девчонки и спрятал его в ножны.
– Пойдем отсюда, – хмуро сказал он. – Сегодня уже больше ничего не случится.
Девчонка уткнулась носом в его куртку и судорожно заплакала. Кенет немного опомнился.
– Не плачь, дракончик, – прошептал он. – Тебя больше никто не тронет. Не увидит даже. Не бойся.
– Не боюсь. – Девчонка с трудом оторвалась от своего спасителя и утерла слезы.
– Пойдем отсюда, – повторил Кенет. – Хоть к нам больше приставать не будут, а все-таки неохота мне здесь без нужды расхаживать. Пакостный городишко.
Их действительно никто не тронул. Они беспрепятственно дошли до городских ворот. Как Кенет и обещал, их ни одна живая душа не увидела, даже стражники, охраняющие ворота.
Сколько уже раз Кенет говорил себе, что память уже бессильна причинить ему боль. И опять ошибся. Предстоящая разлука – сколько их уже было за минувшие два года? – усилила эту боль десятикратно. Кенет едва удержался от слез. Нельзя плакать. Что подумает Седой Лис о сыне своего хлеба? Что подумает Толай? Ведь воину плакать не пристало. Возьми себя в руки, Кенет Деревянный Меч, не позорься напоследок.
– Вон тропа – видишь? – прервал ход его мыслей Толай. – По ней ты за полдня спустишься. Она тебя прямиком выведет, с пути не собьешься. – И, привычно помолчав, добавил: – Удачи тебе, сынок.
Когда-то за Лихими Горами простиралась бескрайняя степь. Именно оттуда и пришли предки нынешних каэнцев. В Лихие Горы недавние кочевники полезли вовсе не сдуру: в те незапамятные времена у них другого пути не было. Длинная горная гряда отделяла степь от моря. Дороги в обход не существовало и не могло существовать – разве что морем, так ведь в те времена не были еще кочевники ни каэнцами, ни тем более мореходами.
С тех пор лик земли изменился разительно. Великое землетрясение, оставившее Сад Мостов в стороне от реки, не пощадило и древний горный кряж. Только Лихие Горы и устояли. То, что еще осталось на месте некогда великой горной цепи, уже не могло защитить степь от завоевателей. В степь пришли новые люди. Когда-то вся степь говорила на том наречии, которое теперь было языком дальнего Загорья. На самой окраине бывшей Великой степи еще ютились племена, помнящие этот язык. Исчезли горы, исчезли степняки, почти исчезла и сама степь. Новые поселенцы строили города и распахивали землю. Уходящие в вынужденное изгнание степняки только глухо перешептывались между собой: “Наша степь сама отомстит за нас”. И оказались правы. Поначалу степь давала невиданные урожаи. И словно саранча налетела на степь! Люди бросали старые распаханные земли, бросали дома и имущество и приходили селиться в неизведанные края, сулящие неимоверное процветание. Даже родоначальник нынешней императорской династии поддался соблазну и новую столицу выстроил на завоеванной земле, чтоб вовеки не забыла степь, кого отныне кормить обязана. Выстроил, хотя и предупреждал его Инсанна, заклинал не торопиться с выбором. Какого еще рожна искать, когда вот она, благословенная земля? Но степь жестоко обманула завоевателей. Еще не окончилось строительство новой столицы, а урожаи год от года все скудели. Плуг разорвал травяной покров, хранивший землю, и выворотил плодородный слой наружу. А жаркое степное солнце убило его за пару десятилетий. На месте бывшей степи, а затем распаханных полей пролегла мертвая земля, покорная всем стихиям, беззащитная перед дождем, солнцем и ветром. И ветер не заставил себя ждать.
Всей тогдашней мощи великого Инсанны едва хватило, чтобы остановить пустыню. Остановить, но не оживить. Поставленный Инсанной незримый щит не позволял горячему песку заносить людские поселения, но залечить раны земли черный маг не умел: не тому он учился полтораста лет. Пусть спасибо скажут, что и вообще он нашел способ спасти смертных малоумков и их дурацкие города. Переносить новехонькую, только что отстроенную столицу Инсанна императору запретил: незачем на весь мир кричать о собственной глупости. Император повиновался. С тех пор как суховей едва не погубил все Загорье, он больше не осмеливался возразить Инсанне. А уж его потомки тем более не смели. Хотя жизнь в новой столице обходилась недешево. Распахивать то, что уцелело от степи, люди уже и не пытались. А значит, и еду, и все прочее придется везти издалека. Останься горы на своем исконном месте, и новая столица обречена. Но горный кряж рухнул, и для торговых караванов открылся прямой равнинный путь. В новую столицу потянулись бесчисленные обозы. Им было достаточно обогнуть Лихогорье.
Акейро не раз говаривал, что новая столица похожа на чирей в неудобносказуемом месте: сам вроде невелик, да зараза от него по всему телу расходится – хоть и далеко чирей от головы, а все равно голова болит. Так и новая столица: даже в самых отдаленных уголках империи ее существование отзывалось немалой головной болью. Обычно город кормят его окрестности. Новую столицу кормила вся страна. Со всех концов империи доставляли в столицу продовольствие – и горе тому караванщику, у которого хоть малая толика зачерствеет, заплесневеет, заветрится за время дальнего пути! И добро бы только еда! В изобилии поблизости от столицы были только самоцветы. Землетрясение растерзало горные недра, и их бесценные внутренности засияли под солнцем. Нигде не добывали столько камня. Из всех ремесел новая столица могла бы похвалиться разве что великими камнерезами. Но местные мастера так и умирали в нужде, старились до срока и до срока умирали: каменное дело отнимает здоровье быстро и само по себе, а уж у голодного человека – тем более. А голодали они оттого, что императорская столица в грош не ставила их мастерство, предпочитая выписывать издалека чужедальних умельцев – мастеров совсем по другому камню. Да и всякий ли владыка отпустит на сторону хорошего мастера? Вот и вышло, что строили новую столицу не то чтобы совсем неумехи, но и не те, кого бы местные гильдии каменных дел мастеров приняли бы в свои ряды. Обошлась столица новой династии втрое дороже, чем могла бы, а выглядела в десять раз хуже, чем следовало.
Зато Замок Пленного Сокола блистал великолепием. Куда было податься умирающим с голоду мастерам? Лучшие каменотесы, вдохновенные камнерезы, безупречные гранильщики – все они постарались на постройке замка черного мага. А вместе с прекрасным замком мастера воздвигали стену неприязни, надежно обособившую их от всех остальных мастеров. Ненависть и страх сеял вокруг себя Инсанна – ненавистью и страхом люди окружили новое его обиталище. А заодно и тех, кто его строил. Разве можно хоть что-то делать для этого кровопийцы? Чем выше поднимались безукоризненно прекрасные стены, тем прочнее становилась незримая стена вокруг каменных дел мастеров. Те платили своим ненавистникам не менее стойкой неприязнью: легко со стороны осуждать, а сами-то что бы сделали, окажись в том же положении? Да и кто осуждает, по какому такому праву? Разве это – мастера?! Разве кто из них сам выращивал для себя дерево или хотя бы сам выбирал его в лесу, разве кто из них хоть раз приглядывал за шелковичными червями самолично, копал глину и месил ее собственными руками? На их гончарные круги глина ложится уже готовая, просеянная и вымешенная, и шелк им доставляют уже готовый для ткацкого стана, даже окрашенный, и дерево приходит к столярам и плотникам уже готовыми досками. Какие же это мастера? Ни глубины, ни силы в их умении. И они еще смеют рот разевать, чтобы произносить поносные слова, чтобы настоящих мастеров честить!
Ни возразить, ни отмолвить. Не было в окруженных пустыней городах настоящих умельцев. Здешние ловко сработанные поделки все же не пользовались настоящим спросом даже на местном рынке. Откуда взяться настоящим мастерам на всем привозном? Недаром же сказал Акейро князю Юкайгину в том памятном для них обоих разговоре: “Как можно было от такой красоты перенести столицу в это гиблое место?” Кому, как не Акейро, знать, он ведь всю юность провел в столице. Действительно, гиблое место – ни хлеба вырастить, ни скотину выпасти, ни ремеслом толком не прожить. Приходилось искать иные средства пропитания.
Столица подобной целью не задавалась, предпочитая существовать за счет налогов. Недаром же император так люто ненавидел Акейро, когда тот на законнейшем основании уменьшил приток налогов из Сада Мостов в столицу. Хитер мерзавец – ни малейшего повода не подает, чтобы можно было сместить его, отозвать в столицу, утолить наконец свой монарший гнев! Отзовешь его, как же: первый наместник, которому удалось заставить непокорного дальнего родственничка, светлость его треклятую, князя Юкайгина, прислушаться к себе. Его не то что сместить, его тронуть теперь боязно. Вот и приходится ждать, пока негодяй сам подставится, да лелеять надежду, что уж тогда-то его преемник изыщет способ отменить все нововведения и вернуть императору налоги Сада Мостов.
Львиную долю налогов столица забирала себе. Прочим окрестным городам оставались жалкие крохи – ничего не поделаешь, не любят императоры делиться, и все тут. Иные города приходили в упадок, но кое-кто ухитрялся прожить, зарабатывая себе на хлеб не землей и не ремеслом.
К числу этих немногих процветающих городов как раз и относился Имбон. В Имбоне не сеяли и не жали и рук работой не марали. Он раскинулся в степи, как гигантский игорный стол. Здесь даже во “Встречу в облаках” играли только на большие деньги – кстати, нечасто: мастерства эта игра требует настоящего, одним везением не обойдешься. Словом, настоящего азарта маловато. Настоящему азарту место в таких играх, где игроку только кажется, что от него хоть что-то зависит. Почти повсеместно запрещенные игры нашли приют в Имбоне. В здешних игорных заведениях почти бесполезно было спрашивать доску для “Встречи в облаках” – зато можно было бросить фишки на “кровь и золото”, метнуть на стол “тройную шестерку”, поставить на петушиные, лошадиные, собачьи и иные бои… в общем, потратить деньги самыми разнообразными способами. Со всех концов империи стекались в Имбон игроки, будь то профессиональные шулеры, любители легкой наживы, жертвы собственного азарта с нехорошим блеском в глазах, просто весельчаки, желающие отдохнуть без особых затей… да мало ли кто еще. Имбон презирал пришельцев – но и кормился за их счет. Стоит иссякнуть потоку жаждущих сесть за игорный стол – и Имбон обречен на голод и забвение.
Конечно, Кенету никогда раньше не доводилось бывать в городах, похожих на Имбон. Но слухами земля полнится. От многих каэнцев, не единожды повидавших Имбон, Кенет наслушался самых невероятных россказней и имел хотя бы смутные представления о том, куда его судьба занесла. Однако они удивительно не соответствовали тому, что предстало его взору.
Больше всего поразило Кенета почти полное безлюдье. Оно внушало тревогу. Кенет должен бы пробиваться сквозь бесчисленные толпы – а вместо этого он бредет по гулкой длинной улице один-одинешенек. Может, эти улицы оживляются только вечером? Может, всего через несколько часов человеческая волна выплеснется на мостовые? Но ведь Кенету говорили, что в Имбоне игра идет круглые сутки. Здесь не знают отдыха от азарта – ни дня, ни часа. Да и непохож Имбон на мирно спящий после ночного разгула город. Что здесь стряслось? Вымерли все, что ли?
Думая так, Кенет был не особенно далек от истины.
Ему недолго пришлось гадать, что же такое постигло жителей города. Откуда-то справа донесся угрожающий гул, подобный грохоту наводнения. Грозный шум приближался. Заслышав его, Кенет оживился, почти обрадовался. Явная угроза всегда лучше неясной смутной тревоги. Тревога высасывает силы, а опасность заставляет кровь бежать по телу быстрее. Всю долгую зиму Кенет ожидал неизвестно чего. Опустевший загадочным образом Имбон не развеял его тревоги. Она усилилась, она сделалась почти живым существом. Но при первом же угрожающем звуке это почти живое существо пискнуло и издохло. Тревогу сменила сосредоточенная настороженность. Кенет даже засмеялся – до того хорошо ему стало.
Справа из переулка выбежала девчонка, худая, оборванная, окровавленная. Грозный гул следовал за ней. Не раздумывая, Кенет схватил пробегающую девчонку за руку. Девчонка попыталась вырваться, подвернула ногу, охнула и едва не упала.
– Пусти! – завопила девчонка и укусила Кенета в запястье. От неожиданной боли Кенет едва не разжал руку.
– Не бойся! – Времени на долгие объяснения не было. Теперь Кенет понял, что за гул раздавался неподалеку. То была толпа, и сейчас она будет здесь.
Продолжая удерживать брыкающуюся девчонку укушенной левой рукой, правой Кенет извлек из ножен свой деревянный меч и провел черту перед собой поперек улицы, от стены к стене. Девчонка волочилась за ним по камням мостовой, но Кенету некогда было поднимать ее и объяснять, что все образуется. Тем более что он и сам не был вполне уверен. Ему удалось сделать невидимым Санэ, удалось защитить Наоки – защитить от магии. Сможет ли начерченная мечом линия и несколько торопливых слов защитить их обоих от обезумевшей толпы?
Оказалось, сможет. Толпа вылетела из переулка – и силой собственной ярости разбилась о невидимую стену. Кенет с облегчением перевел дух и мысленно в который уже раз возблагодарил Аканэ. Деревянный меч не подвел его.
Девчонка за его спиной больше не вырывалась.
– Пусти, – попросила она тихим и неестественно тонким голосом, – больно…
Кенет разжал руку не без труда: ее словно судорогой свело. Наверное, синяки, оставленные его пальцами, побледнеют не скоро.
– Извини, – сдавленно произнес он, не в силах оторвать глаз от ревущей толпы. Он видел, как плющились носы о невидимую стену, как задыхались притиснутые к ней коноводы из первых рядов. То ли сзади еще не смекнули, в чем дело, то ли окончательно лишились разума. У Кенета кровь отхлынула от лица. Если немедленно не прекратить эту безумную травлю человека людьми, задние попросту раздавят передних о магическую стену. По невидимой стене растекутся кровавые пятна и скроют от глаз все остальное. Как выламываются наружу ребра, как живая плоть превращается в жуткую, еще дымящуюся массу и стекает по магической стене…
– Может, хватит? – крикнул Кенет, даже не надеясь, что его голос достигнет задних рядов. – Вам здесь не пройти.
Ему казалось, что говорит он негромко. Сам он себя едва слышал. Но каким-то непонятным образом его голос достиг задних рядов. Напор толпы начал ослабевать, дикий рев немного приутих. Теперь можно было различить обрывки слов. Еще немного погодя они сложились в осмысленные фразы.
– Вам здесь не пройти, – повторил Кенет.
– А тебе нигде не пройти! – раздалось из толпы.
– Я не позволю напасть на себя сзади, – возразил Кенет.
– А мы не торопимся! – издевательски провизжал кто-то – не поймешь даже, мужчина или женщина.
– Сиди здесь, пока не околеешь, колдун проклятый! А потом мы все равно свое возьмем!
В этих голосах звучала такая безысходная ненависть, что Кенет на мгновение смутился. Да чем им так могла досадить эта насмерть перепуганная девчонка? За что они так жаждут ее крови? За что? А тебе какое дело, друг Кенет? Даже если эта несчастная и вправду натворила что-то очень нехорошее – есть ли на свете преступление, заслуживающее такой кары? В Саду Мостов люди тоже всем миром разделывались со своими обидчиками… но они не рвали голыми руками на куски их живую плоть. Они не поддавались слепой ярости. Они судили своих врагов и казнили их. А здесь… да не подоспей Кенет вовремя, и бедняжку растерзали бы. Даже если она – преступница, Кенет будет защищать ее. Такая ненависть не может быть права.
Толпа ревела и завывала. Кенет на всякий случай обвел себя и перепуганную девчонку еще одной линией, сзади.
– Сдохнешь здесь, колдун проклятый!
– Да я с вами вроде и не ссорился, – заметил Кенет, поудобнее усаживаясь на холодные камни мостовой. Этот урок он запомнил накрепко: если твой противник вне себя, говори с ним как можно спокойнее. Тогда ты не дашь захлестнуть себя гневу. А если повезет, сумеешь обуздать ярость твоего врага. И когда его боевой пыл угаснет, вы сможете выяснить отношения без помощи оружия.
– Что вам от меня надо? – деланно небрежно поинтересовался Кенет.
– От тебя?
– Нужен ты нам!
– Отдай нам ведьму, колдун!
– Отдай, и мы тебя не тронем!
– Отдай ведьму!
Когда бы не так страшно, было бы смешно. Логика, нельзя же не сказать, железная. Требовать у колдуна, чтобы он отдал ведьму на расправу. Словно с точки зрения колдуна быть ведьмой – преступление.
– Ведь-му! Ведь-му! – требовала толпа.
– А солнце в маринаде не хотите? – парировал Кенет. – Что вы с ней такого не поделили? Чем она вам насолила?
– Это все она! – выла толпа. – Отдай!
Кенет спиной чувствовал, как дрожит избитая, окровавленная девчонка, прижавшись к нему. Он завел укушенную руку назад и слегка отряхнул ее.
– Ведь-му! Ведь-му!
– С места не сдвинусь, пока не услышу по-человечески, что тут у вас случилось, – холодно возразил Кенет и вытянул ноги.
Толпа еще немного побесновалась, но даже до толпы когда-нибудь хоть какая-то мысль изредка доходит. Когда до толпы дошло, что невидимая стена никуда не денется, а молодой волшебник твердо вознамерился сдержать обещание, рев толпы сменился неясным ропотом.
– Так что тут у вас произошло? – повторил Кенет.
– Она нас околдовала!
– Уморила!
– Разорила!
– Так все-таки уморила или разорила? – усмехнулся Кенет.
– А какая разница?
Когда Кенет наконец уяснил себе положение вещей, в голове у него шумело, виски стиснуло тупой болью. Трудно разобрать сквозь шум человеческую речь – но куда труднее разобрать речь, в которой нет ничего человеческого.
На Имбон обрушилась повальная болезнь. Умирали от нее немногие, но выжившие оказывались обезображенными до неузнаваемости. У кого все лицо покрывалось язвенными буграми, у кого по всему телу пошли сине-зеленые пятна с омерзительным запахом, у кого выпали волосы – иногда клоками, а иногда и вообще все до последнего волоска, причем отрастать снова явно не собирались. Не помогали ни притирания, ни заклинания. Болезнь эта была Кенету известна, хотя и только понаслышке. Лихорадка, прозванная лекарями “мать уродов”, – заболевание крайне редкое. Ее не приносят в жилища бедняков крысы. “Мать уродов” и вообще милостива поначалу к беднякам. Неизвестно почему, но первые ее жертвы – всегда холеные баловни судьбы. Только собрав свою жатву среди безумно богатых, очень богатых, богатых и просто зажиточных, “мать уродов” направляется в бедные кварталы. И то только если эпидемия разразилась повальная. Обычно дело обходится одной-двумя жертвами. Город должен жить очень богато, чтобы в нем поселилась “мать уродов”. Оттого-то и встречается эта болезнь куда чаще в байках лекарей, чем на самом деле.
Но богатый процветающий Имбон пал жертвой лихорадки всего за неделю. Мучительный жар и ломота во всем теле, а потом – вечное уродство. Не скроешь, не спрячешь, не замажешь отвратительные язвы и жуткие шрамы. Городу не удалось скрыть постигшее его несчастье. И игроки покинули Имбон, повсюду разнося слухи о мерзкой болезни. Река азарта пересохла, и Имбон задыхался, как рыба на песке.
– И это все она! – завывала толпа.
– Да с чего вы взяли? – удивился Кенет.
– А как же иначе? – ответил ему хриплый фальцет. – Она же может и вылечить!
Ого! Умеющих исцелять от “матери уродов” на всю империю немного – по пальцам одной руки пересчитать можно. Кенет был так охвачен восторгом, что до него очень не сразу дошло, о чем толкует охрипший безумец.
– Она что – вас лечила? – стеклянным от ярости голосом осведомился Кенет.
– А как же! – согласно произнесла, почти пропела толпа. – Раз может вылечить, может и наслать. Кроме нее, некому!
– Она и наслала!
– Ведь-му! Ведь-му!
Вот уж поистине благодарность за лечение! Кенет попытался понять логику толпы – и не смог. Его мутило от отвращения. Он почти забыл о дрожащей девчонке у себя за спиной. Вспомнил, лишь когда услышал ее сдавленный рыдающий смешок.
Этот смех сорвался с разбитых в кровь губ как бы нечаянно, и Кенету было все равно, что его исторгло – страх, отчаяние, презрение, гнев, обида? Ибо даже такой изувеченный смех заставил воздух дрогнуть, и на мостовую покатились золотые колеса. Они были совсем маленькие, не больше перстней, но даже когда они угасли, их томительный звон слышался еще долго.
– Ведь-му! Ведь-му!
Кенет почти не слышал этого слаженного рева. Золотые колеса! Здесь, в Имбоне! Рукой подать до Замка Пленного Сокола, почти на самой границе владений Инсанны! Инсанны, истребившего всех драконов в своих краях, чтобы изготовить из их мертвых тел магические зелья! Да какой дракон по доброй воле сунется в эти гиблые места? Достаточно Инсанне проведать, и не сносить ему головы. А ведь пришла, пришла же, рискуя своей жизнью, пришла в этот гнусный город, пришла, чтобы лечить… чтобы найти свою смерть от рук разъяренной толпы!
Никогда еще Кенет не испытывал подобной ненависти. До сих пор его противники были не вовсе лишены человеческого облика. Несчастные разбойники, скорее жертвы, чем обидчики. Околдованный убийца – можно ли его винить? Высокомерный отец Наоки тоже человек чести, хоть и на довольно противный лад. Даже Инсанна… этот хотя бы умен. Простить его нельзя, но есть за что уважать, пусть даже он и мерзавец. Теперь же перед Кенетом был совсем иной враг. Воплощение чистого беспримесного зла, притом же без малейших проблесков разума. Толпа.
– Ведь-му! Ведь-му!
И тут Кенет закричал.
То был не боевой крик воина Кенета, не призывающий силу вопль начинающего мага Кенета. В это мгновение ни воина, ни мага не существовало. Деревенский мальчик кричал от невыносимой боли. До сих пор ему удавалось не то чтобы не замечать зла или дурного обращения с собой, но стряхивать его с себя. Он не обращал внимания на душевную боль – а она скапливалась, пряталась, таилась, ожидая своего часа. И дождалась. Все оскорбления, разлуки, все виденные им мерзости жизни, все предательства, которым он был свидетелем, а то и жертвой, – все разом обрушилось на него, хлынуло, придавило. И наивный неопытный мальчик, даже не предполагавший, что на свете столько зла, не выдержал.
Длилось это не более доли мгновения. Даже без участия воли Кенета боль деревенского мальчика сделалась яростью воина. Из его уст исторгся новый крик, и деревянный меч со стальным свистом покинул ножны.
Вот теперь Кенет окончательно понял, что означал неумолимый сухой жар в глазах Аканэ. Обжигающе холодное бешенство – то, что и закаленного воина заставит в страхе попятиться. То, что даже мертвому дает силы сражаться. Кенет был готов разорвать толпу, как ветхую тряпку. У его ног шипел и пузырился под ударами гневных молний камень мостовой. Трудно сказать, что натворил бы воин Кенет, не одержи верх начинающий маг. Привычка соблюдать устав взяла свое – а устав не особенно одобряет подобную ярость. Сизый блеск молний напомнил Кенету, что он все-таки волшебник. Гнев его не утих, но Кенет овладел им. Теперь он знал, что ему делать.
Толпа попятилась и вновь прихлынула, когда Кенет шагнул к невидимой стене и рассек ее своим мечом. Наглый волшебник, посмевший встать на защиту мерзостной ведьмы, ступил за черту, и толпа ринулась, чтобы сомкнуться вокруг самонадеянного колдуна. Но не сомкнулась.
Кенет вновь взмахнул мечом, и с его губ слетели тихие повелительные слова. Их никто не услышал. Толпа ревела, готовая раздавить, смять, уничтожить… Но стоило отзвучать последнему из тихих слов, как рев толпы сменился нестройным растерянным стоном, а потом замолк.
Толпа, еще минуту назад обезумевшая от жажды крови, отчего-то не двигалась с места. Люди переминались с ноги на ногу, оглядывались изумленно, но никто даже руки не протянул ни к Кенету, ни к девчонке.
– Так ты пришел за ведьмой? – крикнул Кенет; глаза его сузил злой прищур, рот подергивался в страшной улыбке. – Возьми ее. Ну, что же ты стоишь? Страшно?
Девчонка коротко вскрикнула: Кенет в эту минуту был и вправду страшен, а недоумевающая толпа, неспособная приблизиться к ничем не защищенным людям, – еще страшнее.
– Иди сюда! – Веселье Кенета не сулило ничего хорошего тому, кто соблазнится его уговорами. – У меня только цеп и деревянный меч. Иди же – сразимся один на один!
Толпа топталась на месте, начиная незаметно редеть. Один за другим люди стремились улизнуть куда-нибудь.
– Тебе ведь нужна ведьма! – издевался Кенет.
Одинокие беглецы больше не были одинокими. Началось повальное бегство – правда, весьма странное. Испуг на лицах бегущих – в порядке вещей, а вот дикое недоумение – не очень. И уж тем более никогда не заливает лицо толпы краска стыда, А лица тех, кому Кенет кричал вдогонку: “Так убей же ее – она ведь тебя лечила!” – были багровыми от стыда.
Кенет оскорбительно засмеялся, взмахнул мечом над головой испуганной девчонки и спрятал его в ножны.
– Пойдем отсюда, – хмуро сказал он. – Сегодня уже больше ничего не случится.
Девчонка уткнулась носом в его куртку и судорожно заплакала. Кенет немного опомнился.
– Не плачь, дракончик, – прошептал он. – Тебя больше никто не тронет. Не увидит даже. Не бойся.
– Не боюсь. – Девчонка с трудом оторвалась от своего спасителя и утерла слезы.
– Пойдем отсюда, – повторил Кенет. – Хоть к нам больше приставать не будут, а все-таки неохота мне здесь без нужды расхаживать. Пакостный городишко.
Их действительно никто не тронул. Они беспрепятственно дошли до городских ворот. Как Кенет и обещал, их ни одна живая душа не увидела, даже стражники, охраняющие ворота.