Страница:
XVIII
И сегодня тоже он помнит место, но другое, то, где назначил встречу после восьми – уже отодвинул время на час и не сознает этого.
Выбрал место со всей тщательностью, среди многих других по этой дороге. Высчитал все подробнейшим образом, почти с хронометром в руках, минута за минутой, расстояние, скорость; короткий рывок – и стена, белая стена, ярко-белая, свежевыбеленная; а все остальное – на волю случая.
Через час он выведет «феррари» туда, где вьется огненная змея.
Ночью черная змея преображается в огненную и огненной остается всю ночь, словно Лиссабон извергает и снова вбирает в себя лаву, неистовствуя, как обезумевший вулкан. Река лавы пожирает километры, уносит людские жизни, это не имеет значения, люди умирают везде: отчаявшаяся девушка от снотворного, шестеро мужчин от пулеметной очереди, король или президент республики от безделья и от рака, старуха оттого, что оступилась – намеренно – и свалилась в подвал, ребенок от поноса или оттого, что его прислали, боксер от удара в голову, а крестьянин оттого, что его лягнул осел, муравьи оттого, что их муравейник залило водой, а неразумные люди оттого, что залили себе утробу вином, а женщины и дети оттого, что их залили с самолета напалмом, – и всем им очень повезло, потому что еще не почат арсенал чистых водородных бомб, которые могут залить смертью всю землю, чтобы никому не пришлось умирать бессознательно, умирать по собственной глупости или из-за собственного смирения, когда газетчикам достается всего лишь банальность – несчастный случай на улице, скучный и повторяющийся, как все, что лишено исторической масштабности. В порту подъемные краны разгружают суда: грузовики десятитонные, пятнадцатитонные, двадцатитонные; автомашины стоимостью в шестьдесят, восемьдесят, сто, двести, четыреста конто; неочищенную нефть, бензин, покрышки, смазочные масла и запчасти для замены износившихся или поврежденных во время дорожного происшествия, потому что автозаводы, выпускающие грузовики и легковушки, экспортируют не слишком долговечные автомашины, хорошо, если они продержатся полтора года – срок, за время которого должна быть выплачена их стоимость, если таковая будет выплачена; ведь людям надо выработать каллиграфически изящную подпись, а у долговых обязательств, под которыми человек выводит свое имя, разные сроки; и вот так-то человек просвещает себя и запоминает собственное имя. А поскольку до места надо добраться быстрее, все быстрее и быстрее, смерчи из металла, пластиков и каучука мчатся с головокружительной скоростью, в грохочущем безумии: восемьдесят километров в час, сто, сто пятьдесят, надо быстрей довезти головки чеснока, аппаратуру, потрясающе сверхточную, или красотку, которая обожает скорость и разъезжает в автомашине тайком от мужа или от родителей, а может, все знают, куда поехала она с автовладельцем. «Му love [23], я боюсь этого деревенского олуха, обойди его». А если автостраду загромождает крестьянская колымага либо стадо баранов, бредущее по дороге, словно двести лет назад, звенья цепочки, стоящей миллионы конто, сжимаются, скорость снижается, вот занудство-то! – и машины сталкиваются, вылетая за обочину, опрокидываются вверх колесами на поворотах, сгорают, срываются в пропасть, сбивают велосипедистов, убивают пешеходов – а затем уносятся прочь, быстрее, все быстрее, потому что время – не за тех, кто принимает на себя всю полноту ответственности, а за тех, кто успеет быстрее добраться до места.
Краны вздымают грузовики – семитонки, десятитонки, двадцатитонки, бесчисленные лошадиные силы, тормозные системы, кузова, прицепы; грузовики и легковые машины приобретаются в долг, закладываются, у каждой два, пять, десять владельцев, у каждой вещи должен быть владелец, их снова закладывают, ими обмениваются, только что прибыла новая модель, выдает сто восемьдесят, чудо! Этот универсал со спальным местом? Вот присядьте, сделайте одолжение! Ну как?… Вы сами видите, каковы его преимущества… Цепочка, стоящая миллионы конто, становится все длиннее, прибавляются все новые и новые звенья, автозаводы работают безостановочно, люди пускай себе погибают, расплющившись за рулем, или на шоссе, или под всесжигающим напалмом, несущественно, заводы работают все так же, остановка возможна в одном лишь случае – когда наступает смерть от истощения, прогресс вездесущ, проносятся поезда, в цистернах бензин и нефть, прогресс вездесущ, акции переходят из рук в руки, но остаются в руках немногих, а кровь людская уже не в силах совладать с темпом, безумным, губительным, хотя есть компенсации, прогресс вездесущ, контуры кузова разработаны Бургетти, нежно-фиолетовая обивка с рисунком в стиле Марии Антуанетты, дивные тона, потрясающе, старина, стоит лишь заплатить первый взнос и подписать долговое обязательство, потому что если человек умеет писать и читать, писать и считать, что ему мешает поставить свою подпись в том месте, куда тычет пальцем симпатичный продавец? И вот автомашины со скоростью восемьдесят километров в час, и сто, и сто пятьдесят вылетают на черную змею, которая на ночь, на всю ночь, преображается в огненную, словно Лиссабон извергает и снова вбирает в себя лаву, неистовствуя, как обезумевший вулкан.
Зе Мигел знает подходящее место для встречи после восьми вечера. Цивилизация – сложная вязь разных мест. Есть места, где можно убивать, и места, где рождаться; места, где любить, и места, где предавать; места, где наслаждаться, и места, где страдать; места, где утверждать, и места, где притворяться; места, где жить, и места, где умирать.
Он знает одно место, куда мог бы добраться с закрытыми глазами в случае необходимости. Но предпочитает, чтобы те, кто вытащит его из машины, увидели его глаза широко раскрытыми.
Зулмира берет его за руку, ласково сжимает ее. Ей кажется, что нынче вечером он какой-то странный. Либо говорит сбивчиво, и каждое слово как острый нож, либо погружается в долгое молчание, лицо каменное, глаза влажные.
Она ласково сжимает его руку и чувствует, что рука эта подрагивает, словно кровь в его венах, застоявшаяся в недуге, снова пришла в движение.
– Ты только что пошутил надо мной…
– Не понимаю.
– Ну да, дорогой, когда ты сказал, что сегодня заплатишь за новую машину, а затем запишешь ее на мое имя.
– У меня не в обычае нарушать обещания.
– По-моему, странно, дорогой, что ты мне даришь машину. Я ведь как раз просила тебя купить мне дом в Алгейране. Мне хотелось бы, чтобы у меня был собственный дом: они стоят дешево, дорогой.
– Моя мать говаривала, что стоят дешево только букашки-таракашки. А еще, что счастье было зелено и осел его съел.
– Не уклоняйся от разговора, дорогой.
– И не думаю уклоняться. Но хочу сказать тебе, что не люблю дешевых вещей, они быстро выходят из строя. Не стоит их покупать. И потом…
– Что – потом?…
– Сказать?!
– Говори, дорогой. Говори, не тяни.
_ Если бы у тебя был свой дом, ты быстренько нашла бы себе
мужа. В наше время мужа можно купить за дом с обстановкой, даже не за собственный, а за снятый. Если сдается задешево, само собой! Мужья и жены – дешевый товар.
– Я не выйду замуж, дорогой. Я-то?! Никогда не выйду замуж, дорогой, знаю точно.
Зе Мигел встряхивает головой, смотрит на море – может, для того, чтобы скрыть улыбку, которая еще кривит его губы, когда он поворачивается к девушке.
– Все вы хотите замуж, все, даже те, которые смеются над замужеством. Такие хотят еще больше остальных. Дураки быстро попадают в мышеловку.
– Разные бывают случаи, дорогой.
– Из меня дурака не сделать; женскими штучками из меня дурака не сделать. Я больше женщин знал, чем ты лет прожила. Понятно тебе, девочка?
В порыве досады Зулмира выпускает его руку; он хватает ее за руку, сжимает так, что девушка вскрикивает; хнычет, глядит на него с отчаянием: никак его не уговорить сделать то, чего ей хочется.
Волна захлестывает пустынный пляж.
– Почему ты за мной заехал?
Временами на него накатывает внезапная волна нежности. Может быть, стало бы легче, если бы он выплакался, уткнувшись лицом ей в колени, хотя он и презирает ее. Притягивает девчонку к себе и яростно целует, растянуть бы время, чтобы забыть обо всем; закрывает глаза, словно реальность надвигается на него снаружи, но ярость потухает от собственной лихорадочной избыточности, и он смотрит на Зулмиру, опустив руки, чувствуя свою вину. Его тянет исповедаться ей в своих помыслах и отвезти ее домой.
В какие-то мгновения он склоняется к такому решению, но потом пугается одиночества. Придется ей быть с ним до конца задуманного путешествия. Он понял это вчера, когда выехал на прогулку по прибрежной автостраде, идущей вдоль океана, в машине, которая будет внесена в опись его имущества представителями юстиции; и во время прогулки он видел девушек, они сидели рядом с водителем, положив руку на спинку сиденья у него за плечами, некоторые улыбались, таких было немного, но все они были готовы, подумалось ему, провести эти часы на безлюдной дороге или в комнате какого-нибудь семейного дома в Лиссабоне, так и спокойно, и много приличнее.
Он почувствовал уверенность, что и она отправится в такую поездку недели через две, если не раньше. И при этой мысли ему стало больно. Может, она ему теперь нравилась, хотя бы потому, что была с ним всегда, когда ему хотелось: не так уж много на свете людей, готовых предоставить себя в наше распоряжение, когда нам нужно, чтобы кто-то был под боком.
Да, иногда его влечет к ней, она молода, от нее веет жизнью, она кружит ему голову, рядом с ней он о многом забывает, ему не нужно напиваться, чтобы забыть о том, что произойдет через две недели, если он допустит, чтобы жизнью его распоряжались другие по собственной воле.
Доктор Каскильо до Вале прочел ему приговор:
– Либо вы раздобудете триста конто сегодня же, до четырех дня, либо дело плохо. Я со своей стороны перепробовал все средства, какие мог. Есть кредиторы, которые хотят посадить вас на скамью подсудимых. Доставайте деньги!
– Где?! Где мне достать их, сеньор доктор?…
– А вот это, сеньор Зе Мигел, вот это меня не касается.
– Значит, я должен проглотить пилюлю, так что ли? Должен отдуваться за всех. И только я один…
– Я сделал почти невозможное, чтобы вытащить вас из этой истории, сами знаете; но мои средства воздействия ограниченны. Моих слов уже недостаточно; в ваши обещания люди не верят.
– Вы вели переговоры с банками?
– Вел. Они уже не принимают ваших векселей: они считают, что вы уже не в состоянии нести ответственность за свою подпись.
– Короткая у них память…
– Банки не могут подвергать себя почти верному риску, Зе Мигел!… Вы – человек разумный, должны разобраться в ситуации.
– Чепуха, доктор, чепуха! Давайте поглядим, как отнесутся к делу друзья; поглядим, сколько у меня осталось настоящих друзей.
– Вы не можете дать гарантий.
– Не говорите так со мной, черт побери! Вы хорошо знаете, знаете лучше, чем я…
– Зе Мигел!… Вы стали утрачивать хладнокровие и говорить вещи, в меньшей степени соответствующие истине.
– Хотите сказать, я очки втираю?!
– Спокойнее, старина! Так мы не договоримся. Успокойтесь! Я понимаю, вы вне себя, еще бы – столько лет работы, и вдруг такое. В жизни все бывает! Вы делали дела, которые принесли вам деньги; в одиночку вам, естественно, было не справиться, а теперь вы не можете требовать от людей, чтобы они вернули вам то, что заработали в содружестве с вами.
– Но ведь скольким я помог, сеньор доктор? Вы помните? Мне не нужно напоминать вам, сеньор доктор.
– Вы человек щедрой души, Зе Мигел, что правда, то правда!
– Я был машиной, чтоб делать денежки для этих лакомок. Когда они чуяли опасность, сразу бросались ко мне: расписывали мне дельце, какое оно выгодное, доставали бумаги, чтобы можно было провезти контрабанду, им все легко было, ведь в случае чего я бы их не выдал. Никогда я ни одного имени не назвал!
– Так ведь и они никогда не скупились по отношению к вам, Зе Мигел! Дела делались по-хорошему…
– Но каштаны из огня таскал я, сеньор доктор! Я занимался всей черной работой и днем, и ночью, якшался с разным сбродом, рискуя шкурой, а они в это время поигрывали в картишки здесь в клубе или сидели спокойненько у себя дома, ждали, пока я набью им мошну. Я много денег заработал, сеньор доктор!
– Вам же выгода…
– Меньшая, чем люди говорят, сеньор доктор! Это же видно!…
– Вы утратили перспективы.
– Хотите сказать, сижу в дерьме?
– Не в этом дело, Зе Мигел. Хочу напомнить вам, что вы часто теряли голову и поступали вопреки моим советам. Припоминаете?! Похоже, что нет, но я напомню: когда война кончилась, я посоветовал вам продать автофургоны и погасить задолженности; расстаться с земельными угодьями, которые приносили вам одни убытки, хотя земля – ваше хобби, и приобрести доходный дом, а то и два. А вы что мне сказали?!
– Что все тогда думали: война будет продолжаться и моя организация еще понадобится. Это же в глаза бросалось.
– Вам одному…
– Американцы тогда подвели. Но они тоже окажутся в дерьме рано или поздно, если не начнут бомбить русских.
– Дайте яблочку созреть…
– Так а я о чем, доктор Каскильо. Пускай подождут!… Кредиторы пускай подождут. Я выплачу все долги, но пускай подождут. Того, что у меня есть, хватит, чтобы всем заплатить, если люди не будут меня торопить, словно их припекло!
– Люди боятся.
– Когда похоже, что пес взбесился, всякий норовит швырнуть в него камнем, верно? Никто не помнит, сколько добра нес сделал.
– Про вас много слухов ходит, Зе Мигел.
– Я хорошо их знаю: когда война была в разгаре, почти все были за немцев, а потом, гляжу, почти все давай кричать ура американцам и прочим. В сорок пятом они насчет свободы распинались и всякого такого. Где же у людей честь, черт побери? Я-то всегда был за англичан, это всем известно. Дела вел и с теми, и с этими, дело есть дело, но всегда держался одной линии. Штопор просил меня, чтобы я спрятал его в случае чего. А теперь он говорит мне, что я много денег потратил на женщин. Ну потратил, и что?!
– Спокойствие!
– Спокойствие хорошо для внешнего вида, доктор Каскильо. Когда человек погиб, давать ему советы – дело зряшное. Не хотят они мне помочь, ладно. Мы друг друга понимаем. Хотят посадить меня на скамью подсудимых и свести со мной счеты, и честь у меня отнять, и достояние. Ну ладно же! В день суда я все судье выложу, никому пощады не дам. Все расскажу, язык без костей. Пускай зарубят это себе на носу.
– А доказательства?
– Какие еще доказательства?!
– Как вы все это сможете доказать?
– Свидетели будут.
– Какие?!
– Найдутся, и немало!
– В такие дела никто не сунется, Зе Мигел. Успокойтесь! Приведите в порядок нервы, старина!
– Подождать, пока они меня прикончат, как быка в испанской корриде, так что ли? Вы же знаете…
– Все, что я знаю, Зе Мигел, – профессиональная тайна. Все, что знаю, уже забыл. И вам нужно убедить себя сделать то же самое.
– Вы еще об одном забываете, сеньор доктор. Забываете, что я вам платил помесячно.
– За юридические консультации, и только. Меня в эти истории не впутывайте.
– Мы немало делишек вместе провернули, сеньор доктор.
– Не отрицаю, Зе Мигел, не отрицаю. Но если бы вы заговорили об этом на суде, мне пришлось бы опровергнуть вас. Когда люди – хозяева своему слову, они не выставляют чужое грязное белье на всеобщее обозрение. Понятно?
– Только мое можно, да? Но этот номер не пройдет, могу поручиться: прежде чем меня упрячут в тюрьму, я уложу двоих, а то и троих. На это меня хватит!
– До такой крайности дело не дойдет, Зе Мигел! У вас много друзей!… Некоторых я знаю. Вам надо приготовиться к худшему, но не отчаивайтесь. Я продолжаю маневрировать. Ничего не продавайте, не то переполошите людей еще больше. Живите тихо, не разъезжайте по городу верхом и ждите.
– Ждать, пока меня подцепят на крюк? Правильно?! Вы считаете, что это хорошо, черт побери?
– Что я считаю, роли не играет. Нам нужно спасти, что возможно, чтобы вы могли начать жизнь заново. Силенок у вас хватит…
– Еще как хватит, доктор, еще как хватит! То-то будет потеха, когда я выскочу на арену, чтобы испытать свои силенки. Если вы мне друг, уладьте дело по-хорошему. Мне уже надоело. Того, что у меня есть, хватит, чтобы всем заплатить, вы знаете, доктор.
– Если дело не дойдет до суда. Потому что, если дойдет до суда, все ваше имущество подешевеет вдесятеро. Когда начинается аукцион, все теряет цену. А гут еще гербовая бумага, судебные издержки, черт в ступе – все на вашу голову, и вы кончите в тюрьме, Зе Мигел. Поэтому я вам говорю: добудьте триста конто – пусть даже за двадцать процентов на полгода.
– И вы даете гарантию, доктор?
– Теперь никто не может дать гарантии, Зе Мигел. Но это все-таки выход…
– Если вы меня выручите, я дам вам сотню конто чистоганом.
Доктор Каскильо до Вале – человек средних лет, неколебимо спокойный, иными словами, не испытывающий никаких эмоций по поводу судебных дел; в нем заметна склонность к полноте, лет через десять он из-за сей особенности будет казаться кому-то человеком весьма благожелательным, добряком. У него детское выражение лица, отчасти из-за того, что щеки у него как у простодушного мальчугана, отчасти из-за круглых глаз, которые часто глядят вопрошающе.
Однако жизнь заставила его отказаться от представления о незапятнанности покровов, коими в его воображении вплоть до третьего курса университета были окутаны кодексы. Теперь он постиг, что кодексы – те же комиксы, их можно повернуть и так, и этак, в зависимости от того, кого судят. В жизни он руководствуется драгоценным даром красноречия, в котором упражняется перед зеркалом, и содействием портного, который одевает его весьма строго, по-английски, даже в викторианском стиле. Если бы он жил в большом городе, он предпочел бы вести бракоразводные дела, по вполне понятным причинам. Но он обжился в этом городке, населенном крупными землевладельцами, погряз в скуке дел по дележу имущества, в исках помещиков против арендаторов и второразрядных биржевых плутнях. Женился он удачно.
Прошу понять правильно: женился на богатой. Супруга унаследовала недвижимость и капитал как отца, оптовика-виноторговца, так и холостяка крестного, занимавшегося экспортом фруктов; кроме того, ее любовник-миллионер, предъявлявший высокие требования к нарядам сожительницы и бывший ее наставником в утехах любви и изысках моды, придал ей некоторый лоск цивилизации. Жена адвоката почти не разумела грамоте, но со всем тем сумела привить супругу хватку отца и космополитизм любовника. Каскильо до Вале стал человеком практичным.
Он всегда презирал деревенскую смекалистость Зе Мигела, но помогал ему ориентироваться, покуда считал, что его можно доить: вымя было тщательно прощупано. А теперь сеньор доктор обратился к кодексам, ссылается на соответствующие статьи, короче, как говорится, спасает лошадку от дождичка, иными словами, открещивается от клиента, платившего ему на протяжении семи лет, и пытается усыпить его, чтобы предать на волю подлого милосердия той части кредиторов, положение которых устойчивее, чем у остальных.
Он умащает свой интеллект расхожей философией, как свою шевелюру – бриллиантином. И то и другое ему к лицу.
До женитьбы он неизменно входил в состав меню обедов и ужинов, устраивавшихся в ознаменование памятных дат. Приятно было послушать его. Ибо доктор Каскильо поминал Платона, Аристофана, Овидия, Сенеку или Рембо по поводу дня рождения землевладельца Такого-то, доны Как-бишь-ее или Сынка-Богатого-Папеньки, который сажал его за стол. Он неплохо пил, особенно белые вина некоторых сортов, очень молодые. Супруга, однако же, ограничила его публичные разглагольствования, поскольку надеялась увидеть его министром каких-нибудь дел или имуществ. Доктор Вале стал приберегать силы для этого великого момента, у него уже было наготове пять речей на разные случаи жизни, в частности, речь по поводу открытия монументального фонтана является чудом ораторского искусства, ибо начинается с первой недели от сотворения мира и кончается запуском ракеты на луну, и доктор Вале потчует своих слушателей нектаром поэзии из хрустального бокала грез.
Разговор с Мигелем Богачом расстроил ему нервы. Он чувствует себя так, словно угодил в клетку дикого льва, которому не дали снотворного. В растерянности расхаживает по кабинету, обставленному мебелью из гуайякового дерева, разговаривает сам с собой, впадает в уныние, потому что в глубине души он рохля – сам это говорит, – и в конце концов хватает телефонную трубку. Помнит, что Руй Диого Релвас его презирает (они еще сведут когда-нибудь счеты), но сейчас решил сообщить помещику о преступных замыслах Зе Мигела, зная, что Штопор может запутать его в тенетах обид и озлобления.
– Пусть приходит. Встречу его у ворот усадьбы.
– Спустите на него собак, сеньор Релвас. Ваших собак достаточно, чтобы держать его на почтительном расстоянии. А если вам понадобится содействие…
– Полагаю, что нет, доктор.
– Предосторожности нелишни.
– Как бы то ни было, весьма признателен. Ваша заботливость – свидетельство порядочности. Храни вас бог!
Каскильо до Вале раскланивается перед телефоном, пятится, придает медовую сладость своему жиденькому голоску и ждет, пока собеседник повесит трубку. Штопор, хоть и делает вид, что новости адвоката не произвели на него впечатления, торопится принять меры.
И дожидаясь, пока дадут связь с Лиссабоном, куда он намерен сообщить о готовящемся преступном акте политического характера, угрожающем ему и его близким, Руй Диого Релвас вызывает управляющего и объясняет ему, что нужно предпринять:
– Распорядитесь прочистить замочные скважины во всех наружных дверях. В садовой конюшне пусть дежурят трое вооруженных людей.
– Ночью?
– Днем и ночью. А ворота держать на запоре.
– Вы ожидаете революции, сеньор дон Руй Диого?
– Нет, не в ней дело, Шико Лопес. Не беспокойтесь.
И когда управляющий, немного побледнев, пятится к дверям, Руй Релвас дает еще одно наставление:
– И никому ни слова. От лишней осторожности вреда не будет.
Говорит это – и вдруг его захлестывает возмущение. В голову ему приходит тот же вопрос, что и Зе Мигелу:
– Если они не начинают превентивную войну, зачем им тогда бомбы?
В его сознании у бомб есть ярлыки с совершенно точным адресом.
Выбрал место со всей тщательностью, среди многих других по этой дороге. Высчитал все подробнейшим образом, почти с хронометром в руках, минута за минутой, расстояние, скорость; короткий рывок – и стена, белая стена, ярко-белая, свежевыбеленная; а все остальное – на волю случая.
Через час он выведет «феррари» туда, где вьется огненная змея.
Ночью черная змея преображается в огненную и огненной остается всю ночь, словно Лиссабон извергает и снова вбирает в себя лаву, неистовствуя, как обезумевший вулкан. Река лавы пожирает километры, уносит людские жизни, это не имеет значения, люди умирают везде: отчаявшаяся девушка от снотворного, шестеро мужчин от пулеметной очереди, король или президент республики от безделья и от рака, старуха оттого, что оступилась – намеренно – и свалилась в подвал, ребенок от поноса или оттого, что его прислали, боксер от удара в голову, а крестьянин оттого, что его лягнул осел, муравьи оттого, что их муравейник залило водой, а неразумные люди оттого, что залили себе утробу вином, а женщины и дети оттого, что их залили с самолета напалмом, – и всем им очень повезло, потому что еще не почат арсенал чистых водородных бомб, которые могут залить смертью всю землю, чтобы никому не пришлось умирать бессознательно, умирать по собственной глупости или из-за собственного смирения, когда газетчикам достается всего лишь банальность – несчастный случай на улице, скучный и повторяющийся, как все, что лишено исторической масштабности. В порту подъемные краны разгружают суда: грузовики десятитонные, пятнадцатитонные, двадцатитонные; автомашины стоимостью в шестьдесят, восемьдесят, сто, двести, четыреста конто; неочищенную нефть, бензин, покрышки, смазочные масла и запчасти для замены износившихся или поврежденных во время дорожного происшествия, потому что автозаводы, выпускающие грузовики и легковушки, экспортируют не слишком долговечные автомашины, хорошо, если они продержатся полтора года – срок, за время которого должна быть выплачена их стоимость, если таковая будет выплачена; ведь людям надо выработать каллиграфически изящную подпись, а у долговых обязательств, под которыми человек выводит свое имя, разные сроки; и вот так-то человек просвещает себя и запоминает собственное имя. А поскольку до места надо добраться быстрее, все быстрее и быстрее, смерчи из металла, пластиков и каучука мчатся с головокружительной скоростью, в грохочущем безумии: восемьдесят километров в час, сто, сто пятьдесят, надо быстрей довезти головки чеснока, аппаратуру, потрясающе сверхточную, или красотку, которая обожает скорость и разъезжает в автомашине тайком от мужа или от родителей, а может, все знают, куда поехала она с автовладельцем. «Му love [23], я боюсь этого деревенского олуха, обойди его». А если автостраду загромождает крестьянская колымага либо стадо баранов, бредущее по дороге, словно двести лет назад, звенья цепочки, стоящей миллионы конто, сжимаются, скорость снижается, вот занудство-то! – и машины сталкиваются, вылетая за обочину, опрокидываются вверх колесами на поворотах, сгорают, срываются в пропасть, сбивают велосипедистов, убивают пешеходов – а затем уносятся прочь, быстрее, все быстрее, потому что время – не за тех, кто принимает на себя всю полноту ответственности, а за тех, кто успеет быстрее добраться до места.
А там, за дорогой, крестьянин, как встарь, ковыряется в земле, и на рассвете, как встарь, загружает фургон, который колченогая клячонка потащит по лиссабонским рынкам.
Краны вздымают грузовики – семитонки, десятитонки, двадцатитонки, бесчисленные лошадиные силы, тормозные системы, кузова, прицепы; грузовики и легковые машины приобретаются в долг, закладываются, у каждой два, пять, десять владельцев, у каждой вещи должен быть владелец, их снова закладывают, ими обмениваются, только что прибыла новая модель, выдает сто восемьдесят, чудо! Этот универсал со спальным местом? Вот присядьте, сделайте одолжение! Ну как?… Вы сами видите, каковы его преимущества… Цепочка, стоящая миллионы конто, становится все длиннее, прибавляются все новые и новые звенья, автозаводы работают безостановочно, люди пускай себе погибают, расплющившись за рулем, или на шоссе, или под всесжигающим напалмом, несущественно, заводы работают все так же, остановка возможна в одном лишь случае – когда наступает смерть от истощения, прогресс вездесущ, проносятся поезда, в цистернах бензин и нефть, прогресс вездесущ, акции переходят из рук в руки, но остаются в руках немногих, а кровь людская уже не в силах совладать с темпом, безумным, губительным, хотя есть компенсации, прогресс вездесущ, контуры кузова разработаны Бургетти, нежно-фиолетовая обивка с рисунком в стиле Марии Антуанетты, дивные тона, потрясающе, старина, стоит лишь заплатить первый взнос и подписать долговое обязательство, потому что если человек умеет писать и читать, писать и считать, что ему мешает поставить свою подпись в том месте, куда тычет пальцем симпатичный продавец? И вот автомашины со скоростью восемьдесят километров в час, и сто, и сто пятьдесят вылетают на черную змею, которая на ночь, на всю ночь, преображается в огненную, словно Лиссабон извергает и снова вбирает в себя лаву, неистовствуя, как обезумевший вулкан.
А там, за дорогой, крестьянин, как встарь, ковыряется в земле, и на рассвете, как встарь, загружает фургон, который колченогая клячонка потащит по лиссабонским рынкам.
Зе Мигел знает подходящее место для встречи после восьми вечера. Цивилизация – сложная вязь разных мест. Есть места, где можно убивать, и места, где рождаться; места, где любить, и места, где предавать; места, где наслаждаться, и места, где страдать; места, где утверждать, и места, где притворяться; места, где жить, и места, где умирать.
Он знает одно место, куда мог бы добраться с закрытыми глазами в случае необходимости. Но предпочитает, чтобы те, кто вытащит его из машины, увидели его глаза широко раскрытыми.
Зулмира берет его за руку, ласково сжимает ее. Ей кажется, что нынче вечером он какой-то странный. Либо говорит сбивчиво, и каждое слово как острый нож, либо погружается в долгое молчание, лицо каменное, глаза влажные.
Она ласково сжимает его руку и чувствует, что рука эта подрагивает, словно кровь в его венах, застоявшаяся в недуге, снова пришла в движение.
– Ты только что пошутил надо мной…
– Не понимаю.
– Ну да, дорогой, когда ты сказал, что сегодня заплатишь за новую машину, а затем запишешь ее на мое имя.
– У меня не в обычае нарушать обещания.
– По-моему, странно, дорогой, что ты мне даришь машину. Я ведь как раз просила тебя купить мне дом в Алгейране. Мне хотелось бы, чтобы у меня был собственный дом: они стоят дешево, дорогой.
– Моя мать говаривала, что стоят дешево только букашки-таракашки. А еще, что счастье было зелено и осел его съел.
– Не уклоняйся от разговора, дорогой.
– И не думаю уклоняться. Но хочу сказать тебе, что не люблю дешевых вещей, они быстро выходят из строя. Не стоит их покупать. И потом…
– Что – потом?…
– Сказать?!
– Говори, дорогой. Говори, не тяни.
_ Если бы у тебя был свой дом, ты быстренько нашла бы себе
мужа. В наше время мужа можно купить за дом с обстановкой, даже не за собственный, а за снятый. Если сдается задешево, само собой! Мужья и жены – дешевый товар.
– Я не выйду замуж, дорогой. Я-то?! Никогда не выйду замуж, дорогой, знаю точно.
Зе Мигел встряхивает головой, смотрит на море – может, для того, чтобы скрыть улыбку, которая еще кривит его губы, когда он поворачивается к девушке.
– Все вы хотите замуж, все, даже те, которые смеются над замужеством. Такие хотят еще больше остальных. Дураки быстро попадают в мышеловку.
– Разные бывают случаи, дорогой.
– Из меня дурака не сделать; женскими штучками из меня дурака не сделать. Я больше женщин знал, чем ты лет прожила. Понятно тебе, девочка?
В порыве досады Зулмира выпускает его руку; он хватает ее за руку, сжимает так, что девушка вскрикивает; хнычет, глядит на него с отчаянием: никак его не уговорить сделать то, чего ей хочется.
Волна захлестывает пустынный пляж.
– Почему ты за мной заехал?
Временами на него накатывает внезапная волна нежности. Может быть, стало бы легче, если бы он выплакался, уткнувшись лицом ей в колени, хотя он и презирает ее. Притягивает девчонку к себе и яростно целует, растянуть бы время, чтобы забыть обо всем; закрывает глаза, словно реальность надвигается на него снаружи, но ярость потухает от собственной лихорадочной избыточности, и он смотрит на Зулмиру, опустив руки, чувствуя свою вину. Его тянет исповедаться ей в своих помыслах и отвезти ее домой.
В какие-то мгновения он склоняется к такому решению, но потом пугается одиночества. Придется ей быть с ним до конца задуманного путешествия. Он понял это вчера, когда выехал на прогулку по прибрежной автостраде, идущей вдоль океана, в машине, которая будет внесена в опись его имущества представителями юстиции; и во время прогулки он видел девушек, они сидели рядом с водителем, положив руку на спинку сиденья у него за плечами, некоторые улыбались, таких было немного, но все они были готовы, подумалось ему, провести эти часы на безлюдной дороге или в комнате какого-нибудь семейного дома в Лиссабоне, так и спокойно, и много приличнее.
Он почувствовал уверенность, что и она отправится в такую поездку недели через две, если не раньше. И при этой мысли ему стало больно. Может, она ему теперь нравилась, хотя бы потому, что была с ним всегда, когда ему хотелось: не так уж много на свете людей, готовых предоставить себя в наше распоряжение, когда нам нужно, чтобы кто-то был под боком.
Да, иногда его влечет к ней, она молода, от нее веет жизнью, она кружит ему голову, рядом с ней он о многом забывает, ему не нужно напиваться, чтобы забыть о том, что произойдет через две недели, если он допустит, чтобы жизнью его распоряжались другие по собственной воле.
Доктор Каскильо до Вале прочел ему приговор:
– Либо вы раздобудете триста конто сегодня же, до четырех дня, либо дело плохо. Я со своей стороны перепробовал все средства, какие мог. Есть кредиторы, которые хотят посадить вас на скамью подсудимых. Доставайте деньги!
– Где?! Где мне достать их, сеньор доктор?…
– А вот это, сеньор Зе Мигел, вот это меня не касается.
– Значит, я должен проглотить пилюлю, так что ли? Должен отдуваться за всех. И только я один…
– Я сделал почти невозможное, чтобы вытащить вас из этой истории, сами знаете; но мои средства воздействия ограниченны. Моих слов уже недостаточно; в ваши обещания люди не верят.
– Вы вели переговоры с банками?
– Вел. Они уже не принимают ваших векселей: они считают, что вы уже не в состоянии нести ответственность за свою подпись.
– Короткая у них память…
– Банки не могут подвергать себя почти верному риску, Зе Мигел!… Вы – человек разумный, должны разобраться в ситуации.
– Чепуха, доктор, чепуха! Давайте поглядим, как отнесутся к делу друзья; поглядим, сколько у меня осталось настоящих друзей.
– Вы не можете дать гарантий.
– Не говорите так со мной, черт побери! Вы хорошо знаете, знаете лучше, чем я…
– Зе Мигел!… Вы стали утрачивать хладнокровие и говорить вещи, в меньшей степени соответствующие истине.
– Хотите сказать, я очки втираю?!
– Спокойнее, старина! Так мы не договоримся. Успокойтесь! Я понимаю, вы вне себя, еще бы – столько лет работы, и вдруг такое. В жизни все бывает! Вы делали дела, которые принесли вам деньги; в одиночку вам, естественно, было не справиться, а теперь вы не можете требовать от людей, чтобы они вернули вам то, что заработали в содружестве с вами.
– Но ведь скольким я помог, сеньор доктор? Вы помните? Мне не нужно напоминать вам, сеньор доктор.
– Вы человек щедрой души, Зе Мигел, что правда, то правда!
– Я был машиной, чтоб делать денежки для этих лакомок. Когда они чуяли опасность, сразу бросались ко мне: расписывали мне дельце, какое оно выгодное, доставали бумаги, чтобы можно было провезти контрабанду, им все легко было, ведь в случае чего я бы их не выдал. Никогда я ни одного имени не назвал!
– Так ведь и они никогда не скупились по отношению к вам, Зе Мигел! Дела делались по-хорошему…
– Но каштаны из огня таскал я, сеньор доктор! Я занимался всей черной работой и днем, и ночью, якшался с разным сбродом, рискуя шкурой, а они в это время поигрывали в картишки здесь в клубе или сидели спокойненько у себя дома, ждали, пока я набью им мошну. Я много денег заработал, сеньор доктор!
– Вам же выгода…
– Меньшая, чем люди говорят, сеньор доктор! Это же видно!…
– Вы утратили перспективы.
– Хотите сказать, сижу в дерьме?
– Не в этом дело, Зе Мигел. Хочу напомнить вам, что вы часто теряли голову и поступали вопреки моим советам. Припоминаете?! Похоже, что нет, но я напомню: когда война кончилась, я посоветовал вам продать автофургоны и погасить задолженности; расстаться с земельными угодьями, которые приносили вам одни убытки, хотя земля – ваше хобби, и приобрести доходный дом, а то и два. А вы что мне сказали?!
– Что все тогда думали: война будет продолжаться и моя организация еще понадобится. Это же в глаза бросалось.
– Вам одному…
– Американцы тогда подвели. Но они тоже окажутся в дерьме рано или поздно, если не начнут бомбить русских.
– Дайте яблочку созреть…
– Так а я о чем, доктор Каскильо. Пускай подождут!… Кредиторы пускай подождут. Я выплачу все долги, но пускай подождут. Того, что у меня есть, хватит, чтобы всем заплатить, если люди не будут меня торопить, словно их припекло!
– Люди боятся.
– Когда похоже, что пес взбесился, всякий норовит швырнуть в него камнем, верно? Никто не помнит, сколько добра нес сделал.
– Про вас много слухов ходит, Зе Мигел.
– Я хорошо их знаю: когда война была в разгаре, почти все были за немцев, а потом, гляжу, почти все давай кричать ура американцам и прочим. В сорок пятом они насчет свободы распинались и всякого такого. Где же у людей честь, черт побери? Я-то всегда был за англичан, это всем известно. Дела вел и с теми, и с этими, дело есть дело, но всегда держался одной линии. Штопор просил меня, чтобы я спрятал его в случае чего. А теперь он говорит мне, что я много денег потратил на женщин. Ну потратил, и что?!
– Спокойствие!
– Спокойствие хорошо для внешнего вида, доктор Каскильо. Когда человек погиб, давать ему советы – дело зряшное. Не хотят они мне помочь, ладно. Мы друг друга понимаем. Хотят посадить меня на скамью подсудимых и свести со мной счеты, и честь у меня отнять, и достояние. Ну ладно же! В день суда я все судье выложу, никому пощады не дам. Все расскажу, язык без костей. Пускай зарубят это себе на носу.
– А доказательства?
– Какие еще доказательства?!
– Как вы все это сможете доказать?
– Свидетели будут.
– Какие?!
– Найдутся, и немало!
– В такие дела никто не сунется, Зе Мигел. Успокойтесь! Приведите в порядок нервы, старина!
– Подождать, пока они меня прикончат, как быка в испанской корриде, так что ли? Вы же знаете…
– Все, что я знаю, Зе Мигел, – профессиональная тайна. Все, что знаю, уже забыл. И вам нужно убедить себя сделать то же самое.
– Вы еще об одном забываете, сеньор доктор. Забываете, что я вам платил помесячно.
– За юридические консультации, и только. Меня в эти истории не впутывайте.
– Мы немало делишек вместе провернули, сеньор доктор.
– Не отрицаю, Зе Мигел, не отрицаю. Но если бы вы заговорили об этом на суде, мне пришлось бы опровергнуть вас. Когда люди – хозяева своему слову, они не выставляют чужое грязное белье на всеобщее обозрение. Понятно?
– Только мое можно, да? Но этот номер не пройдет, могу поручиться: прежде чем меня упрячут в тюрьму, я уложу двоих, а то и троих. На это меня хватит!
– До такой крайности дело не дойдет, Зе Мигел! У вас много друзей!… Некоторых я знаю. Вам надо приготовиться к худшему, но не отчаивайтесь. Я продолжаю маневрировать. Ничего не продавайте, не то переполошите людей еще больше. Живите тихо, не разъезжайте по городу верхом и ждите.
– Ждать, пока меня подцепят на крюк? Правильно?! Вы считаете, что это хорошо, черт побери?
– Что я считаю, роли не играет. Нам нужно спасти, что возможно, чтобы вы могли начать жизнь заново. Силенок у вас хватит…
– Еще как хватит, доктор, еще как хватит! То-то будет потеха, когда я выскочу на арену, чтобы испытать свои силенки. Если вы мне друг, уладьте дело по-хорошему. Мне уже надоело. Того, что у меня есть, хватит, чтобы всем заплатить, вы знаете, доктор.
– Если дело не дойдет до суда. Потому что, если дойдет до суда, все ваше имущество подешевеет вдесятеро. Когда начинается аукцион, все теряет цену. А гут еще гербовая бумага, судебные издержки, черт в ступе – все на вашу голову, и вы кончите в тюрьме, Зе Мигел. Поэтому я вам говорю: добудьте триста конто – пусть даже за двадцать процентов на полгода.
– И вы даете гарантию, доктор?
– Теперь никто не может дать гарантии, Зе Мигел. Но это все-таки выход…
– Если вы меня выручите, я дам вам сотню конто чистоганом.
Доктор Каскильо до Вале – человек средних лет, неколебимо спокойный, иными словами, не испытывающий никаких эмоций по поводу судебных дел; в нем заметна склонность к полноте, лет через десять он из-за сей особенности будет казаться кому-то человеком весьма благожелательным, добряком. У него детское выражение лица, отчасти из-за того, что щеки у него как у простодушного мальчугана, отчасти из-за круглых глаз, которые часто глядят вопрошающе.
Однако жизнь заставила его отказаться от представления о незапятнанности покровов, коими в его воображении вплоть до третьего курса университета были окутаны кодексы. Теперь он постиг, что кодексы – те же комиксы, их можно повернуть и так, и этак, в зависимости от того, кого судят. В жизни он руководствуется драгоценным даром красноречия, в котором упражняется перед зеркалом, и содействием портного, который одевает его весьма строго, по-английски, даже в викторианском стиле. Если бы он жил в большом городе, он предпочел бы вести бракоразводные дела, по вполне понятным причинам. Но он обжился в этом городке, населенном крупными землевладельцами, погряз в скуке дел по дележу имущества, в исках помещиков против арендаторов и второразрядных биржевых плутнях. Женился он удачно.
Прошу понять правильно: женился на богатой. Супруга унаследовала недвижимость и капитал как отца, оптовика-виноторговца, так и холостяка крестного, занимавшегося экспортом фруктов; кроме того, ее любовник-миллионер, предъявлявший высокие требования к нарядам сожительницы и бывший ее наставником в утехах любви и изысках моды, придал ей некоторый лоск цивилизации. Жена адвоката почти не разумела грамоте, но со всем тем сумела привить супругу хватку отца и космополитизм любовника. Каскильо до Вале стал человеком практичным.
Он всегда презирал деревенскую смекалистость Зе Мигела, но помогал ему ориентироваться, покуда считал, что его можно доить: вымя было тщательно прощупано. А теперь сеньор доктор обратился к кодексам, ссылается на соответствующие статьи, короче, как говорится, спасает лошадку от дождичка, иными словами, открещивается от клиента, платившего ему на протяжении семи лет, и пытается усыпить его, чтобы предать на волю подлого милосердия той части кредиторов, положение которых устойчивее, чем у остальных.
Он умащает свой интеллект расхожей философией, как свою шевелюру – бриллиантином. И то и другое ему к лицу.
До женитьбы он неизменно входил в состав меню обедов и ужинов, устраивавшихся в ознаменование памятных дат. Приятно было послушать его. Ибо доктор Каскильо поминал Платона, Аристофана, Овидия, Сенеку или Рембо по поводу дня рождения землевладельца Такого-то, доны Как-бишь-ее или Сынка-Богатого-Папеньки, который сажал его за стол. Он неплохо пил, особенно белые вина некоторых сортов, очень молодые. Супруга, однако же, ограничила его публичные разглагольствования, поскольку надеялась увидеть его министром каких-нибудь дел или имуществ. Доктор Вале стал приберегать силы для этого великого момента, у него уже было наготове пять речей на разные случаи жизни, в частности, речь по поводу открытия монументального фонтана является чудом ораторского искусства, ибо начинается с первой недели от сотворения мира и кончается запуском ракеты на луну, и доктор Вале потчует своих слушателей нектаром поэзии из хрустального бокала грез.
Разговор с Мигелем Богачом расстроил ему нервы. Он чувствует себя так, словно угодил в клетку дикого льва, которому не дали снотворного. В растерянности расхаживает по кабинету, обставленному мебелью из гуайякового дерева, разговаривает сам с собой, впадает в уныние, потому что в глубине души он рохля – сам это говорит, – и в конце концов хватает телефонную трубку. Помнит, что Руй Диого Релвас его презирает (они еще сведут когда-нибудь счеты), но сейчас решил сообщить помещику о преступных замыслах Зе Мигела, зная, что Штопор может запутать его в тенетах обид и озлобления.
– Пусть приходит. Встречу его у ворот усадьбы.
– Спустите на него собак, сеньор Релвас. Ваших собак достаточно, чтобы держать его на почтительном расстоянии. А если вам понадобится содействие…
– Полагаю, что нет, доктор.
– Предосторожности нелишни.
– Как бы то ни было, весьма признателен. Ваша заботливость – свидетельство порядочности. Храни вас бог!
Каскильо до Вале раскланивается перед телефоном, пятится, придает медовую сладость своему жиденькому голоску и ждет, пока собеседник повесит трубку. Штопор, хоть и делает вид, что новости адвоката не произвели на него впечатления, торопится принять меры.
И дожидаясь, пока дадут связь с Лиссабоном, куда он намерен сообщить о готовящемся преступном акте политического характера, угрожающем ему и его близким, Руй Диого Релвас вызывает управляющего и объясняет ему, что нужно предпринять:
– Распорядитесь прочистить замочные скважины во всех наружных дверях. В садовой конюшне пусть дежурят трое вооруженных людей.
– Ночью?
– Днем и ночью. А ворота держать на запоре.
– Вы ожидаете революции, сеньор дон Руй Диого?
– Нет, не в ней дело, Шико Лопес. Не беспокойтесь.
И когда управляющий, немного побледнев, пятится к дверям, Руй Релвас дает еще одно наставление:
– И никому ни слова. От лишней осторожности вреда не будет.
Говорит это – и вдруг его захлестывает возмущение. В голову ему приходит тот же вопрос, что и Зе Мигелу:
– Если они не начинают превентивную войну, зачем им тогда бомбы?
В его сознании у бомб есть ярлыки с совершенно точным адресом.
XIX
Зе Мигел вылетает из кабинета, словно затравленный зайчишка.
В конце разговора с доктором Каскильо до Вале в нем зарождается надежда раздобыть триста конто, необходимых для того, чтобы остановить лавину опротестованных векселей и юридических актов. Всегдашняя вера в себя вспыхивает в нем с новой силой и воскрешает всезаполняющее чувство радости: он чувствует, что в состоянии еще раз одолеть судьбу, оттащить ее волоком назад, к тому самому дню, когда невезенье явило ему первое свое знаменье, как собаку волоком тащут к тому месту, где она напроказила, и тычут в него мордой для острастки.
Эти шелудивые псы еще заплатят за оскорбление, думает он, прислонясь к окну и теребя поля шляпы в рибатежском стиле. Но как только он подходит к застекленной двери, надежда на благополучный исход встречи улетучивается. Одна за другой рвутся нити веры, вернувшей было его к жизни. Когда Зе Мигел окидывает недобрым взглядом адвоката, который, восседая за письменным столом, делает вид, что поглощен бумагами в громоздящихся одна на другой картонных папках, он видит его смутно, как сквозь туман.
Но все же отваживается на риск:
– Через два дня деньги будут…
– Тем лучше, Зе Мигел, тем лучше. Поверьте, этим вы доставите мне величайшую радость.
– Может, псы еще обломают себе зубы.
Зе Мигел не может различить выражение лица Каскильо до Вале: то ли улыбается с подначкой, то ли вообще не поднимает головы над кипами процессов и исков. Зе Мигел почти ничего не видит.
Тот же туман обволакивает людей, которые встречаются ему на улице. Он идет напролом сквозь нереальный и враждебный мир. Ощущает себя черным силуэтом, врезающимся в густой пепел сумерек. Раздвигает их плечами, отталкивает – и чувствует, как сумерки тотчас же смыкаются у него за спиной, размывая отдельные фигуры с неопределенными очертаниями: может, деревья, может, люди, а может, большие недвижные птицы, поджидающие его. Либо шелудивые псы.
Ну конечно, собрались здесь, чтобы поглядеть, как он пойдет мимо. Преследуют его, окружают. Не переходят на бег; и он тоже идет шагом, голова слегка кружится, хотя он старается ступать твердо.
В иные моменты он верит, что удастся вырваться. Нужно быть внимательным, чтобы не прозевать первых признаков просвета. Но когда ему кажется, что выход найден, он обнаруживает – только тогда, – что ему оставлены одни тупики, что он увязает все глубже. Ему не выбраться из тумана, из колодца, заполненного липким сумеречным пеплом, в который он медленно погружается.
В конце разговора с доктором Каскильо до Вале в нем зарождается надежда раздобыть триста конто, необходимых для того, чтобы остановить лавину опротестованных векселей и юридических актов. Всегдашняя вера в себя вспыхивает в нем с новой силой и воскрешает всезаполняющее чувство радости: он чувствует, что в состоянии еще раз одолеть судьбу, оттащить ее волоком назад, к тому самому дню, когда невезенье явило ему первое свое знаменье, как собаку волоком тащут к тому месту, где она напроказила, и тычут в него мордой для острастки.
Эти шелудивые псы еще заплатят за оскорбление, думает он, прислонясь к окну и теребя поля шляпы в рибатежском стиле. Но как только он подходит к застекленной двери, надежда на благополучный исход встречи улетучивается. Одна за другой рвутся нити веры, вернувшей было его к жизни. Когда Зе Мигел окидывает недобрым взглядом адвоката, который, восседая за письменным столом, делает вид, что поглощен бумагами в громоздящихся одна на другой картонных папках, он видит его смутно, как сквозь туман.
Но все же отваживается на риск:
– Через два дня деньги будут…
– Тем лучше, Зе Мигел, тем лучше. Поверьте, этим вы доставите мне величайшую радость.
– Может, псы еще обломают себе зубы.
Зе Мигел не может различить выражение лица Каскильо до Вале: то ли улыбается с подначкой, то ли вообще не поднимает головы над кипами процессов и исков. Зе Мигел почти ничего не видит.
Тот же туман обволакивает людей, которые встречаются ему на улице. Он идет напролом сквозь нереальный и враждебный мир. Ощущает себя черным силуэтом, врезающимся в густой пепел сумерек. Раздвигает их плечами, отталкивает – и чувствует, как сумерки тотчас же смыкаются у него за спиной, размывая отдельные фигуры с неопределенными очертаниями: может, деревья, может, люди, а может, большие недвижные птицы, поджидающие его. Либо шелудивые псы.
Ну конечно, собрались здесь, чтобы поглядеть, как он пойдет мимо. Преследуют его, окружают. Не переходят на бег; и он тоже идет шагом, голова слегка кружится, хотя он старается ступать твердо.
В иные моменты он верит, что удастся вырваться. Нужно быть внимательным, чтобы не прозевать первых признаков просвета. Но когда ему кажется, что выход найден, он обнаруживает – только тогда, – что ему оставлены одни тупики, что он увязает все глубже. Ему не выбраться из тумана, из колодца, заполненного липким сумеречным пеплом, в который он медленно погружается.