Рено Мэри. Божественное пламя

   Малыш, до сих пор лежавший совершенно неподвижно, во мгновение ока сбросил с себя покрывало материнских волос и вскочил на ноги. Теперь он стоял на постели, с побелевшим ртом, а серые глаза, расширившись, казались чёрными. Он ударил отца по занесённой руке, и тот от неожиданности отдёрнул руку.
   — Уходи! — закричал мальчик, дрожа от неистовой ярости, словно дикий кот. — Уходи! Она тебя не любит, ты ей не нужен, уходи! Она поженится со мной!..
   Долгие три вдоха Филипп стоял, как вкопанный, словно его оглушили дубиной. Потом нагнулся вперёд, схватил малыша за плечи, подбросил, подхватил одной рукой, — а другой распахнул громадную дверь и вышвырнул его наружу. Застигнутый врасплох, окаменевший от неожиданности и ярости, мальчик не пытался сопротивляться. Он упал на край лестничной площадки и покатился вниз по ступеням.
   Агий с грохотом бросил копьё, выдернул руку из ремней щита и кинулся наверх — через три-четыре ступени за шаг, — чтобы подхватить ребёнка. Он поймал его на самом верху, на третьей ступеньке, и поднял на руки. Голова вроде не ушиблена, глаза открыты… А царь Филипп стоял на площадке, придерживая дверь рукой. Он не закрыл её, пока не убедился, что всё в порядке; но малыш этого не видел.
   Змея, подхваченная вместе с ним, испуганная и ушибленная при падении, отцепилась от него и скользнула вниз по лестнице, исчезнув в темноте.
   Агий, придя в себя, понял, что произошло. Тут было о чём подумать. Он снёс малыша вниз, сел на ступеньку лестницы, положил его себе на колени и оглядел при свете факела, воткнутого в кольцо на стене. На ощупь мальчишка был, как деревянный, а глаза закатились кверху, так что не было видно зрачков.
   «Во имя всех богов подземных, — думал Агий, — что мне теперь делать? Если оставлю пост — мне не жить; капитан об этом позаботится. Но если его сын умрёт у меня на руках — позаботится царь…» В минувшем году, до того как началось правление нового фаворита, Филипп положил было глаз на него; но он прикинулся, будто не понял. А теперь вот увидел много лишнего… «Ну и везёт мне, — думал он, — нечего сказать. Теперь за мою жизнь и мешка бобов никто не даст.»
   Губы мальчика посинели. В дальнем углу был брошен толстый шерстяной плащ, на случай холодных ночей. Агий подобрал плащ, проложил между ребёнком и своим нагрудником, а потом обмотал вокруг себя.
   — Ну… — сказал он. — Ну, смотри, ведь всё хорошо!..
   Кажется, мальчишка не дышит. Что делать? Пошлёпать его по щекам, как делают с женщинами, когда у них припадок смеха?.. А вдруг он вместо того умрёт?.. Но глаза мальчика задвигались, появились зрачки, напряжённый взгляд… Он хрипло вдохнул — и вдруг яростно закричал.
   Вздохнув облегчённо, Агий распустил плащ, чтобы дать свободу бившемуся ребёнку; а сам стал разговаривать с ним, словно с испуганным конём, держа его не слишком крепко, но чтобы тот чувствовал сильные руки. Сверху из-за двери доносились громкие проклятья его родителей… Через какое-то время — Агий его не считал, у него впереди была ещё большая часть ночи, — через какое-то время эта ругань затихла. Малый заплакал было, но не надолго; он уже пришёл в себя и скоро успокоился — только кусал нижнюю губу, сглатывая последние слезы и глядя вверх на Агия. А тот вдруг начал вспоминать, сколько же лет малому.
   — Такие дела, мой юный командир, — мягко сказал он, тронутый почти взрослым страданием на детском лице. Он вытер это лицо своим плащом и поцеловал, пытаясь представить себе, как будет выглядеть это золотое дитя, когда дорастёт до возраста любви. — Давай, милый. Мы с тобой подежурим вместе. И друг другу поможем, верно?
   Он снова закутал малыша, погладил… Через какое-то время покой и тепло, и неосознанная чувственность ласки молодого воина, и неясное сознание, что тот больше восхищается им, чем жалеет, — всё это начало залечивать громадную рану, в которую превратилось было всё существо малыша. Рана стала затягиваться, боль отходила. Вскоре он выглянул из-под плаща и огляделся.
   — А где мой Тюхе?
   Что имеет в виду этот странный мальчуган, призывая свою судьбу? Но малыш, увидев озадаченное лицо Агия, добавил:
   — Мой демон, змей, куда он делся?
   — А-а! Твой змей… — Агий считал всё это царицыно зверьё невыносимой мерзостью. — Он пока спрятался. Скоро вернется. — Он укутал мальчика поплотнее, тот начал дрожать. — Ты не принимай всё это слишком близко к сердцу, знаешь?.. Отец твой вовсе так не хотел, у него нечаянно получилось, это вино в нем буянит. Мне от моего еще не так доставалось.
   — Когда я вырасту большой… — Малыш умолк и стал считать на пальцах до десяти. — Когда вырасту, я его убью.
   Агий тихо охнул, прикусив губу.
   — Тс-с-с!.. Не говори такого, никогда. Боги проклинают тех, кто убивает отца своего. Насылают Фурий… — Он начал описывать их, но остановился, увидев, как раскрылись глаза мальчугана; это было слишком страшно для него. — А все эти удары, что мы получаем, пока маленькие, — они нам только на пользу, дорогой мой! Так мы учимся переносить боль, раны переносить когда на войну пойдем… Глянь-ка. Повыше, вот здесь. Посмотри, как мне досталось. В самом первом бою, мы тогда с иллирийцами сражались.
   Он приподнял край красной шерстяной юбочки и показал длинный шрам на бедре, с ямкой на том месте, где наконечник копья прошел почти до кости. Мальчуган с почтением посмотрел на шрам и потрогал его пальцем.
   — Вот видишь, — сказал Агий, опуская юбочку. — Сам понимаешь, как это больно. А почему я не закричал и не осрамился перед товарищами? Что меня тогда удержало? Да отцовские оплеухи, вот что. Потому что к боли привык. Тот парень, что меня проткнул, — он не успел никому похвастаться. Это был мой первый. А когда я принёс домой его голову — отец подарил мне пояс для меча, а детский мой поясок принес в жертву. И устроил пир для всей нашей родни.
   Он посмотрел в тёмный коридор. Неужто никто не придёт забрать мальчонку и уложить его в постель?
   — Ты моего Тюхе не видишь? — спросил малыш.
   — Он где-то близко. Он же домашний, а они далеко от норы не уходят. Он придёт за своим молоком, вот увидишь. А ты молодец!.. Не каждый мальчик может приручить домашнего змея. Наверно в тебе кровь Геракла, не иначе.
   — а как звали его змея?
   — Когда он только-только родился, ну совсем новорожденный был, к нему в колыбель заползли две змеи.
   — Две? — Малыш нахмурился, сдвинув тонкие брови.
   — Да. Но то были плохие змеи. Это Гера, Зевсова жена, их наслала, чтобы задушили его насмерть. Но он схватил их возле головы, по одной в каждую руку…
   Агий умолк, проклиная свою болтливость. Теперь мальчишку будут мучить кошмары… Или — ещё того хуже — пойдёт душить какую-нибудь змею, что из этого получится?..
   — Нет, ты послушай! Это так случилось только потому, что он был сыном бога. Понимаешь? Он считался сыном царя Амфитриона, но это Зевс зачал его на царице. Понимаешь? Вот Гера и ревновала…
   Малыш разволновался.
   — И ему пришлось столько работать! — сказал он. — А почему он работал так много и так трудно?
   — Ну, Эврисфей, следующий царь, завидовал… Потому что сам-то он был хуже Геракла, понимаешь?.. Ведь Геракл был герой, наполовину бог… А Эврисфей был смертный, понимаешь?.. Это Геракл должен был стать царём. Но Гера сделала так, что Эврисфей родился первым. Потому Гераклу и пришлось совершать свои великие труды.
   Мальчик кивнул, словно всё уже ясно.
   — Надо было их совершить, чтобы доказать, что он лучше, да?
   На эти слова Агий не ответил. Он услышал наконец шаги начальника ночной стражи, совершавшего очередной обход.
   — Тут никто не появлялся, — объяснил он. — Не пойму, что нянька делает. Малый бегает по дворцу в чём мать родила, посинел от холода… Говорит, что ищет своего змея.
   — Вот сука ленивая!.. Ладно, я растолкаю какую-нибудь рабыню, чтобы пошла подняла её. Царицу беспокоить не время, поздно слишком.
   Он зашагал прочь, звеня оружием. Агий поднял малыша на плечи и похлопал по попке.
   — Сейчас пойдёшь спать, Геракл. Давно пора.
   Малыш соскользнул вниз и обнял Агия за шею. Агий не сказал, как его обидели. Не выдал! Такому другу можно отдать всё… Но у него ничего не было кроме тайны, и он поделился этой тайной:
   — Если мой Тюхе вернётся, скажи ему где я. Он знает, как меня зовут.
 
   Птолемей, сын Лага (во всяком случае так полагалось думать), ехал на своём новом коне в сторону озера Пеллы. Конь гнедой, отличный конь, ему надо двигаться побольше… А там, вдоль берега, хорошее ровное место, есть где разгуляться. Коня подарил сам Лаг. В последние годы он стал получше относиться к сыну, а детство Птолемея было совсем безрадостным.
   Птолемей — крупный юноша восемнадцати лет, смуглый, с сильным профилем, который с годами огрубеет. Он уже взял на копьё своего первого вепря, так что сидит теперь за столом вместе с мужчинами; и убил первого врага в одной из пограничных стычек, так что сменил мальчишечий поясной шнурок на красный кожаный пояс для меча. В прорези пояса кинжал с рукоятью из рога… Все говорят, что Лаг может гордиться таким сыном. И они прекрасно ладят друг с другом, и оба ладят с царём.
   Между озером и сосняком он увидел Александра и поехал навстречу: тот махал ему рукой. Он очень любил этого странного мальчугана, так непохожего на всех остальных. Для семилетнего он слишком развит, хотя ему ещё и нет семи; а в сравнении с более старшими ребятами слишком мал… Сейчас он бежал навстречу по илистой почве, запекшейся летом в твёрдую корку вокруг чахлого тростника; а его громадный пёс раскапывал полевых мышей и время от времени догонял его, чтобы сунуть запачканный нос ему в ухо. Он мог это сделать, не отрывая передних лап от земли.
   — Хоп! — Юноша подхватил мальчика и посадил перед собой на ковровый чепрак. Они ехали рысью; искали, где можно будет пустить коня в галоп. — А этот пёс твой, он ещё растёт?
   — Да!.. Ты посмотри, какие у него лапы громадные. Он ведь ещё не дорос до них, правда?
   — Ты был прав. Он настоящий молосский с обеих сторон, точно. У него и грива отрастает…
   — Как раз на этом самом месте, где мы сейчас, тот дядька собирался его утопить.
   — Если не знаешь, от кого щенки, не всегда окупается их выращивать…
   — Тот сказал, он никуда не годится. Уже и камень привязал!
   — Но в конце концов кого-то покусали, так я слышал. Мне бы не хотелось, чтобы такой пёс меня укусил, честное слово.
   — Он тогда слишком маленький был кусаться. Это я укусил. Смотри, здесь можно поскакать!
   Пёс, радуясь возможности вытянуть длинные лапы, помчался рядом с ними вдоль широкой лагуны, соединявшей Пеллу с морем. Они неслись во весь опор, пугая птиц громким топотом коня. Из камыша с криком, хлопая крыльями, взлетали чайки, дикие утки, длинноногие цапли и журавли… А мальчик громко распевал пеан гвардейской конницы: неистовое крещендо, специально подобранное к аллюру кавалерийской атаки. Лицо его пылало, волосы развевались, серые глаза стали голубыми, — он сиял.
   Птолемей придержал коня — пусть отдохнёт — и начал его расхваливать. Александр ответил так, как мог бы выражаться опытный конюх… Птолемей часто чувствовал себя в ответе за него, то же самое почувствовал он и теперь.
   — Отец твой знает, что ты проводишь столько времени с солдатами?
   — Да, конечно! Он сказал, что Силан может поучить меня бросать в мишень, а Менест может брать с собой на охоту. Я бываю только с друзьями.
   Да, пожалуй лучше было не трогать эту тему… Птолемею уже не раз доводилось слышать, что царь предпочитает видеть мальчика даже в самой грубой компании — только бы не оставлять его с матерью целыми днями. Он послал коня легким галопом, и так они двигались, пока в копыто не попал камень. Пришлось спрыгнуть вниз и заняться этим, а Александр остался наверху. И вдруг спросил:
   — Птолемей, а это правда?.. Ты на самом деле мой брат?
   — Что?!
   Он так вздрогнул, что выпустил коня, и тот зарысил прочь. Мальчик тут же подхватил поводья, твердо придержал коня, конь пошёл шагом… Но Птолемей, смущённый, не стал подниматься, а шагал рядом. Мальчик, заметив что-то неладное, серьёзно сказал:
   — Так говорили в караулке.
   Они двигались молча. Александр чувствовал, что Птолемей не так сердит на него, как чем-то напуган; и терпеливо ждал. Наконец Птолемей ответил:
   — Говорить они могут, меж собой. Но мне они этого не скажут, и ты не говори. Мне пришлось бы убить того, кто скажет такое.
   — Почему?
   — Ну, так надо. Вот и всё.
   Мальчик молчал. Птолемей с тревогой понял, что очень обидел его. Об этом-то он не подумал, и в голову не пришло!..
   — Ну, — сказал он неловко, — ну что ты? Такой большой уже мальчишка и не знаешь почему?.. Ты ж пойми, я бы рад был, чтобы мы с тобой были братья, ты тут не при чём, не в тебе дело. Но моя мать — она жена отца моего отца, так?.. Значит, если я твой брат, то я байстрюк, так?..Ты знаешь, что это такое?
   — Да, — сказал Александр. На самом-то деле он знал только, что это смертельное оскорбление, но не знал почему.
   Чувствуя неловкость, с трудом подбирая слова, взялся Птолемей выполнять свой братский долг. На все прямые вопросы Александр получил прямые ответы. Все нужные слова он уже знал — слышал в караулках от своих взрослых друзей, — но плохо представлял себе, что они значат. Казалось, он до сих пор думал, что для рождения ребёнка нужно ещё какое-то волшебство. Птолемей, управившись с этой темой, удивился, что мальчик так долго и сосредоточенно молчит.
   — Ты что? Вот так мы все родились, и ничего постыдного тут нет — такими нас создали боги… Но женщина должна это делать только со своим мужем, иначе ребёнок получается байстрюком. Как раз потому тот дядька и хотел утопить твоего пса: боялся, чтоб не испортилась порода.
   — Да, — сказал мальчик; и снова задумался.
   Птолемею было не по себе. В детстве, когда Филипп был всего лишь младшим сыном, да ещё и заложником к тому же, его нередко заставляли страдать; но он давно уже перестал стыдиться своего происхождения. Будь его мать не замужем, царь теперь мог бы признать его своим сыном, и ему было бы вовсе не о чем жалеть. Тут был только вопрос приличий; и он чувствовал, что нехорошо обошёлся бы с малым, не растолковав ему всё до конца.
   Александр смотрел прямо перед собой. Запачканные мальчишечьи руки по-хозяйски держали поводья и делали всё сами, не отвлекая его от мыслей. Умная ловкость и сила этих крошечных ручонок казалась сверхъестественной, от нее оторопь брала. А сквозь детскую мягкость его лица уже проглядывал чёткий профиль, который переживёт тысячелетия.
   "Вылитая мать, от Филиппа вовсе ничего, " — подумал Птолемей.
   И тут его пронзила мысль, словно молния сверкнула. С тех пор как оказался за одним столом с мужчинами, он постоянно слышал разговоры о царице Олимпии. Чего только о ней не рассказывали!.. Непонятная, неистовая, жуткая; дикая, словно фракийская менада; может на тебя Глаз наложить, если встанешь у нее на пути… С царем наверно так и получилось, когда он впервые увидел ее при свете факелов в пещере, во время мистерий на Самофраке. Он же с первого взгляда голову потерял. Даже не успел узнать, откуда она, какого рода… Правда, он тогда привез ее в свой дом с триумфом, с ценным союзным договором… Говорят, в Эпире женщины еще совсем недавно правили сами, без мужчин. А в ее сосновом бору кимвалы и бубны звучат иногда всю ночь напролет, и из комнат ее часто флейту слышно, звуки странные такие… Говорят, она совокупляется со змеями… Это, конечно, бабушкины сказки, — но что происходит там, в соснах?.. Быть может, мальчик, до сих пор бывший при ней неотлучно, уже знает больше чем надо?.. Или до него только сейчас дошло?..
   Словно он отвалил камень от устья пещеры, что ведёт в Преисподнюю, и выпустил на волю рой теней, — перед его мысленным взором носились тучи кошмарных, кровавых историй, уходивших в глубину веков. Это были рассказы о борьбе за Македонский престол. О том, как племена сражались друг с другом за Верховное Царство; о том, как убивали родню свою, чтобы стать Верховным Царём. Бесконечные войны, отравления, массовая резня и предательские копья на охоте; ножи в спину, в темноте, на ложе любви… Он не был лишён честолюбия, но мысль о том, чтобы нырнуть в этот поток, заставила содрогнуться. Опасная догадка!.. И где, какие могут быть доказательства?.. Но вот рядом мальчик, ребёнок, и ему надо помочь. Только это и надо, а всё остальное — забыть!
   — Послушай, — сказал он. — Ты умеешь хранить тайну?
   Александр поднял руку и старательно произнёс клятву, подкрепленную смертным проклятием.
   — Это самая сильная, — сказал он под конец. — Меня Силан научил.
   — Даже слишком сильная. Я тебя от неё освобождаю, ты с такими клятвами поосторожней. А теперь слушай. Меня мать на самом деле от твоего отца родила. Он тогда совсем мальчишкой был, всего пятнадцать ему было. Это ещё до того, как он в Фивы уехал.
   — Фивы, — эхом отозвался Александр.
   — В этом смысле он очень взрослым был для своих лет, и все это знали. Ты не расстраивайся, ничего плохого тут нет. Мужчина не может ждать до свадьбы. Я тоже ждать не стал, если хочешь знать. Но моя мать уже была замужем, за отцом. Так что если говорить об этом — это их бесчестит, понимаешь? Есть вещи, за которые мужчина обязан убить; и вот такие разговоры — одна из них. Понимаешь ты или нет сейчас, почему это так, — это не важно. Так оно есть, и всё тут.
   — Я не буду говорить, — пообещал Александр. Глаза его, уже сидящие глубже чем обычно у детей, неподвижно смотрели вдаль.
   Птолемей теребил в руках ремень уздечки и горько размышлял: «Ну а что мне оставалось делать? Что я мог ему сказать? Ведь всё равно узнал бы от кого-нибудь другого…» Но тут мальчишка, ещё сохранившийся в нём, пришёл на помощь отчаявшемуся взрослому. Он остановил коня.
   — Послушай. А вот если бы мы поклялись в кровном братстве — это мы могли бы говорить хоть кому. — И добавил с умыслом: — Но ты знаешь, что нам придётся сделать?
   — Конечно знаю! — обрадовался мальчик. Собрав поводья в левой руке, он вытянул правую и отогнул наружу сжатый кулачок, так что на сгибе прорезалась голубая вена. — Давай! Сейчас же, сразу!
   Любуясь, как мальчик светится гордостью и решимостью, Птолемей вынул из-за пояса новый острый кинжал.
   — Постой, Александр. Это очень серьёзное дело, подумай. Твои враги будут моими, а мои твоими, до самой смерти нашей. И мы никогда не поднимем оружия друг на друга, даже если родня наша будет воевать. А если я умру в чужой земле — ты исполнишь для меня все обряды, и я для тебя сделаю то же. Вот что значит побратимство, понимаешь ты это?
   — Клянусь! Давай, режь.
   — Так много крови не нужно. Погоди.
   Он не стал трогать подставленную вену, а сделал легкий надрез по белой коже. Мальчик не дрогнул. Улыбался. Резанув себя возле ладони, Птолемей приложил свою рану к ране Александра.
   — Ну всё, дорогой! Вот мы и братья!
   «Как здорово, — подумал он. — Это какой-то добрый демон меня надоумил. Теперь никто не сможет подойти и сказать, что он всего лишь царицын байстрюк, а я царёв, так что мне надо заявлять свои права.»
   — Садись, брат, — сказал мальчик. — Он уже отдышался. Сейчас как поскачем!..
 
   Царские конюшни на широкой площади построены из кирпича, оштукатурены, с каменными пилястрами. Сейчас там почти пусто: царь проводит учения. Как всегда, когда у него появляется новая тактическая идея.
   Вообще-то Александр как раз на эти учения и шёл, — хотел посмотреть, — но по дороге задержался возле кобылы с новорожденным жеребёнком. И рядом не было никого, кто мог бы сказать, что она опасна в такой момент, — везет же иногда!.. Он проскользнул к ней, приласкал сначала её саму, а потом стал гладить жеребёнка; а её тёплые ноздри шевелили ему волосы. Потом она подтолкнула его головой, — хватит, мол, — он выбрался от них и пошёл дальше.
   На утоптанном дворе — где пахнет конской мочой и соломой, кожей, воском и дёгтем, — только что появились три чужих коня. Их протирали конюхи-чужеземцы, в длинных штанах. А сбрую чистил свой, раб из конюшни. Уздечки очень интересные, украшены диковинно: на оголовьях золотые пластинки и султаны из красных перьев, а на удилах крылатые быки. И кони замечательные — рослые, сильные, свежие… Понятное дело, раз ведут с собой подменных.
   Дежурный офицер дворцовой стражи заметил конюшему, что варварам придётся долго ждать, пока царь вернётся.
   — Фаланга Бризона, — вмешался в разговор мальчик, — никак не управится до сих пор со своими сариссами. Их научить — много времени уйдет. — Сам он пока что мог поднять это гигантское копьё только за один конец. — А эти кони откуда?
   — Из самой Персии. Послы от Великого Царя приехали. За Артабазом и Менаписом.
   Эти сатрапы бежали в Македонию после неудачного мятежа. Царь Филипп считал их полезными для себя, а мальчику было интересно с ними.
   — Но они же гости, — удивился он. — Отец не отдаст их Великому Царю, чтобы тот их убил. Скажи этим людям, чтоб не ждали.
   — Нет, Александр. Как я понимаю, их простили, они могут свободно вернуться домой. Но послов принять надо в любом случае, с чем бы они ни приехали. Иначе просто нельзя…
   — Но отец до полудня точно не вернётся. Наверно даже позже, из-за гвардейской пехоты. Они ещё не научились сомкнуто-расчленённому строю. Сходить мне за Менаписом и Артабазом?
   — Нет-нет, что ты! Послов сначала царь должен принять. Пусть, эти варвары увидят, что и мы тут знаем, как что делается. Аттий, этих лошадей разместишь отдельно, чужеземцы вечно какую-нибудь болячку завозят.
   Мальчик всласть насмотрелся на коней и на сбрую — и задумался. Потом вымыл ноги под водяной трубой, оглядел свой хитон, пошёл к себе и надел новый, чистый. Он часто слышал, как люди расспрашивали сатрапов, и те рассказывали о роскоши Персеполя. Тронный Зал с виноградом и деревьями из чистого золота; лестница, по которой может подниматься целая кавалькада; ритуалы странные какие-то… Ясное дело, они там привыкли к церемониям. Он причесался — насколько мог без посторонней помощи, превозмогая боль, — и решил, что готов.
   Зал Персея, где принимают гостей, — это шедевр Зевксия. Сейчас здесь два фригийских раба, украшенные синей татуировкой, под присмотром дворецкого ставят на низенькие столики печенье и вино… Послы сидят в почётных креслах, а на стене над ними Персей спасает Андромеду от морского дракона. Он — один из предков; но говорят, что и Персию тоже он основал. Похоже, что те его потомки сильно изменились. На самом Персее нет ничего кроме крылатых сандалий, а послы одеты с головы до ног; в мидийское платье, которого их изгнанники здесь не носили. Только лица и кисти рук открыты, а всё остальное тело сплошь закрыто одеждой, а одежда — шитьём. Круглые чёрные шляпы усеяны блёстками… Даже бороды, завитые в мелкие колечки, похожие на раковины улиток, тоже кажутся вышитыми; туники с длинными рукавами обшиты бахромой… А ноги упрятаны в штаны, сразу видно что варвары.
   Кресла три, но сидят только двое бородатых. Третий, молодой помощник, стоит за спиной старшего из послов. У него длинные, иссиня-чёрные шелковистые волосы; кожа цвета слоновой кости, лицо надменное и тонкое, и тёмные яркие глаза.
   Старшие были заняты беседой, потому молодой первым увидел мальчика, стоявшего в дверях, и засиял навстречу чарующей улыбкой.
   — Да продлятся дни вашей жизни, — сказал мальчик, входя в зал. — Я Александр, сын Филиппа.
   Бородатые лица повернулись к нему; оба посла тотчас встали и призвали солнце светить на него; дворецкий, придя в себя, представил их Александру.
   — Пожалуйста, сядьте. Вы должно быть устали с дороги. Отдыхайте…
   Он часто слышал эти слова, так что тут ошибки быть не может, но они почему-то стоят… Потом он понял: они ждут, чтобы он сел первый! Такого с ним никогда прежде не случалось. Он вскарабкался на кресло, поставленное для царя. Носки сандалий не доставали до пола; дворецкий подозвал раба, чтобы подставил под ноги скамеечку.
   — Я пришёл развлечь вас, потому что отец занят. Он армейские учения проводит. Мы ждём его к полудню, но может и задержаться. Это от гвардейской пехоты зависит, как они освоят сомкнуто-расчленённый строй. Сегодня они уже должны быть получше, очень серьёзно работали в последние дни.
   Послы свободно говорили по-гречески — как раз поэтому их и выбрали для этой миссии, — но теперь оба напряжённо подались вперёд. Они не совсем были уверены, что правильно поймут македонский диалект, со своеобразными дорийскими гласными и жёсткими согласными. Но мальчик говорил очень чисто и ясно.
   — Это сын кого-нибудь из вас? — спросил он.
   Старший из послов учтиво ответил, что это сын друга, и представил его. Юноша снова улыбнулся, глубоко поклонился, но сесть отказался — стоял и смотрел на него, сияя глазами.
   Послы восхищённо переглянулись. Прелестный сероглазый принц, крошечное царство, провинциальная наивность… Ведь это же просто очаровательно — царь сам обучает войска! И ребёнок хвастается этим. Быть может, он похвастается ещё и тем, что царь сам себе еду стряпает…
   — Почему вы не кушаете печенье? Я тоже возьму… — Он откусил совсем маленький кусочек; не хотел, чтобы рот был полон. Но его представления об этикете были не настолько обширны, чтобы включать в себя беспредметный светский разговор, потому он сразу перешёл к делу: — Менапис и Артабаз будут рады узнать, что их простили. Они часто о доме вспоминают. Я думаю, они никогда больше не восстанут, и вы можете сказать это царю Окию.
   Старший из послов всё понял, несмотря на странноватый язык. Он улыбнулся в чёрные усы и сказал, что передаст, непременно.