Рено Мэри. Божественное пламя

   Принесли и разлили вино. Пармений схватился за чашу и жадно хлебнул, забыв подождать царя; а тот забыл заметить это.
   — Трибаллы?.. Что он задумал? Неужто хочет выйти к Истру?
   Филипп, перескочив через детали сыновнего плана, прочёл:
   Эти варвары могут доставить много беспокойства, если ударят нам в спину, когда мы пойдём в Азию. А если их покорить, то мы можем отодвинуть наши границы на север до самого Истра. Эта река, как говорят, самая большая на земле после Нила и Внешнего Океана и потому представляет собой естественный оборонительный рубеж.
   Два закалённых бойца смотрели друг на друга, словно пытаясь увидеть знамение. Молчание нарушил Филипп: хлопнул себя по колену, закинул голову и громко расхохотался. Пармений с облегчением рассмеялся тоже.
   — Симмий! — крикнул царь. — Позаботься о курьере принца. К утру подберёшь ему свежего коня. — Он оттолкнул кубок и повернулся к Пармению: — Надо сразу отменить его затею, пока собраться не успел, а то после слишком обидно будет. Знаешь, что я придумал? Я ему подскажу, пусть с Аристотелем посоветуется насчёт конституции своего города. Ну и мальчишка, а?.. Ну и мальчишка!..
   — Ну и мальчишка!.. — эхом отозвался Пармений, напряжённо вглядываясь в свою чашу.
   На темной поверхности вина мелькали видения, как в сказочном волшебном зеркале.
 
   По Стримонской долине далеко растянулись фаланги и эскадроны, возвращаясь на юг. Впереди, во главе своего личного эскадрона Александр. Гефестион рядом с ним.
   Вокруг висит неумолчный шум: издалека доносится пронзительный плач, причитания; а к ним примешивается глухой скрип, словно дерево трещит. Это каркают вороны, и коршуны кричат, затевая драки из-за лакомых кусков.
   Поселенцы своих убитых похоронили; солдаты своих сожгли на погребальных кострах. В хвосте колонны, позади госпитальных повозок, катится телега с урнами; местные гончары слепили. Урны упакованы соломой; на каждой — имя, краской.
   Победа далась быстро, потери невелики… Об этом и разговаривали солдаты, глядя на тысячи врагов, так и лежавших, где были убиты, принимая обряды, какими чтит их природа. По ночам их обгрызают волки и шакалы, с рассвета принимаются за дело бродячие псы; а птиц-стервятников столько, что закрывают тела сплошным кишащим покровом.
   Если колонна проходит близко, они поднимаются и висят над своей поживой — яростно орущей тучей, — только тут становятся видны уже обглоданные кости и лохмотья плоти, оставленные волками, когда те торопились до внутренностей добраться… Вокруг висит неумолчный шум, вместе с трупным зловонием.
   Через несколько дней их обглодают дочиста. Самая скверная работа будет сделана, так что хозяевам этих земель останется только сгрести кости в кучу и спалить, или зарыть в яму.
   Возле дороги лошадиный труп. Пляшут грифы, полураскрыв крылья… Быкоглав коротко, жалобно вскрикнул, шарахнулся в сторону… Александр махнул колонне, чтобы не останавливались; а сам спешился и медленно пошёл туда, ведя коня за собой, поглаживая ему морду. Грифы подняли крик, захлопали крыльями, улетели… Он обернулся и заговорил ласково, успокоил… Быкоглав стукнул копытом и фыркнул; ему здесь не нравилось, но страшно больше не было. Постояв так несколько секунд, Александр вскочил на коня и рысью вернулся на своё место.
   — Ксенофонт говорит, это обязательно надо, чего бы конь ни испугался, — сказал он Гефестиону.
   — Я не знал, что во Фракии такая уйма коршунов. Чем они все кормятся, если нет войны?
   Гефестиона тошнило; он был готов говорить что угодно, лишь бы отвлечься от этого ощущения.
   — Чтобы не было войны — такого во Фракии не бывает. Но мы спросим у Аристотеля.
   — Ты всё ещё расстроен, что мы на трибаллов войной не пошли?
   — Конечно. Как же иначе?.. — удивился Александр. — Ведь мы уже были на полпути. Рано или поздно всё равно придётся браться за них. А мы бы Истр увидели!..
   Он махнул рукой. По этому знаку небольшая группа всадников рысью выдвинулась вперёд, там дорогу загораживали какие-то тела. Их сгребли охотничьей сетью и оттащили в сторону.
   — Двигайтесь вперёд и проследите, чтобы было чисто, — распорядился Александр. И снова повернулся к Гефестиону: — Конечно жалко, обидно… Но он верно говорит: силы у него на самом деле растянуты сейчас. Очень славное письмо прислал, знаешь? Правда, причитал я его не слишком внимательно, когда увидел, что на север нельзя.
   — Глянь-ка, Александр. По-моему там кто-то живой.
   Чем заинтересовались грифы, было не видно. Они совались вперёд, потом отскакивали, словно напуганы… Потом показалась рука: человек слабо отмахивался.
   — До сих пор? — удивился Александр.
   — Дождь был, — подсказал Гефестион.
   Александр обернулся и подозвал ближайшего всадника. Тот быстро подъехал, с обожанием глядя на своего юного командира.
   — Пелемон! Если ему ещё можно помочь — организуй, чтобы подобрали. Они здесь хорошо сражались. А если нет — добей, чтоб не мучился.
   — Да, Александр, — радостно ответил конник.
   Александр чуть улыбнулся ему, одобрительно, и он — сияя от счастья — отправился выполнять свою миссию. Подъехал, спешился, нагнулся, снова поднялся на коня… Грифы с торжествующим скрипом ринулись вниз.
   Далеко впереди сверкнуло синевой море; Гефестион подумал, что скоро они выберутся, наконец, с этого кошмарного поля… А глаза Александра отрешённо блуждали по страшной, полной птиц равнине и по небу над ней. Он декламировал:
 
   Во исполнение Зевсовой воли — ведь так он замыслил —
   Многих героев там души ушли во чертоги Гадеса,
   Плотью же их напитались и хищные звери и птицы…
 
   Ритм гекзаметров сливался с шагом Быкоглава. Гефестион молчал, только смотрел на него неотрывно… А он ехал — словно был где-то совсем не здесь, и не замечал товарища своего.
 
   Македонская Печать оставалась у Антипатра. Уже второй гонец встретил Александра с приглашением прибыть в лагерь к отцу и принять похвалу и награду. Он свернул на восток, к Пропонтиде, взяв с собой только друзей, никого больше.
   Царский дом под Перинфом превратился за это время в удобное и обжитое жилище. Здесь отец с сыном часто сидели у соснового стола на козлах, над большим блюдом, полным морского песка и гальки. Лепили горы, пальцами проводили ущелья, палочками для письма рисовали на местности-макете расположение кавалерии, пращников, лучников и фаланг… Здесь их играм никто не мешал, разве что неприятель. Юные красавцы-телохранители вели себя пристойно; бородатый Павсаний, утративший свою прежнюю прелесть и теперь назначенный соматофилаксом, Начальником Стражи, бесстрастно следил за этими занятиями, прерывая их только в случае тревоги. Тогда они надевали доспехи — Филипп с руганью, как все старики-ветераны, а Александр с жадным нетерпением. Солдаты, к которым он присоединялся, ликовали. После похода на медов у него появилось прозвище: Базилискос, Маленький царь.
   О нём уже рассказывали легенды. Как он пошёл в разведку с группой солдат, обогнул скалу и наткнулся на двух медойских часовых — и уложил их обоих; его люди и охнуть не успели, а у тех не было времени даже крикнуть, не то что за оружие схватиться… Как он всю ночь продержал у себя в палатке двенадцатилетнюю фракийскую девчушку, потому что она бросилась к нему — за ней солдаты гнались, — а он к ней даже пальцем не прикоснулся, и дал ей приданое на свадьбу… Как он бросился меж четырёх подравшихся македонцев, уже успевших обнажить мечи, и раскидал их голыми руками… А во время грозы в горах — когда молнии сыпались с неба, будто град, и всем казалось, боги решили всех их истребить, — он увидел в этом добрый знак, не дал остановиться, даже развеселил… Кому-то Маленький Царь кровь остановил собственным плащом — и сказал, что эта кровь на плаще драгоценнее любого пурпура… Кто-то умер у него на руках… А кто-то решил, что он ещё зелёный, — что можно попробовать с ним старые солдатские шутки, — так тем пришлось пожалеть, очень больно ушиблись. Если он на тебя зуб заимеет — берегись!.. Но если ты прав — говори ему прямо — он всё поймёт.
   Поэтому, когда он появлялся в свете гаснущих костров и мчался к лестницам, окликая их так, словно на пир приглашал, — бойцы бросались следом, стараясь быть к нему поближе. Его хорошо иметь перед глазами, он соображает быстрее чем ты сам.
   При всём при том, осада шла неудачно. Пример Олинфа оказался палкой о двух концах: теперь перинфяне решили, что в крайнем случае они лучше умрут, но живыми не сдадутся. А до крайнего случая было ещё далеко. Защитники, получавшие с моря и припасы и подкрепления, отражали все попытки штурма и нередко нападали сами. Теперь они являли свой собственный пример. Из Херсонеса, чуть южнее Большой Восточной Дороги, пришли сведения, что подчинённые союзные города начали поднимать голову. Афиняне давно уже подталкивали их к восстанию; но они не хотели впускать к себе афинские войска, которые постоянно сидели без денег и были просто вынуждены жить за счёт принявшей страны. А теперь они осмелели сами. Захватывали македонские посты, угрожали крепостям… Это была уже война.
   — Одну сторону дороги я тебе расчистил, отец. Позволь, расчищу и другую, — сказал Александр, едва до них дошли эти новости.
   — Обязательно. Как только подойдут новые войска. Их я оставлю здесь; а тебе дам людей, знающих страну.
   Он задумал внезапное нападение на Византий, чтобы прекратить их помощь Перинфу. С Византием так или иначе придётся дело иметь — так уж лучше сразу, при первой возможности. Он увяз в этой дорогостоящей войне гораздо глубже, чем собирался; теперь приходилось набирать новых наёмников. Солдаты в армию Филиппа приходили из Аркадии и Аргоса. Эти страны уже много поколений живут в страхе перед Спартой, потому не разделяют опасений и ярости афинян, дружат с Македонией, — но деньги всё равно нужны; а осада их заглатывает, словно воду льёшь в песок.
   Наконец, они появились. Квадратные, коренастые, телосложением похожие на самого Филиппа. Сразу стало видно, что его предки из тех краёв. Он произвёл им смотр, переговорил с их офицерами, от которых — ни в удаче ни в беде — наёмники неотделимы, из-за чего и возникает часто слабое звено в цепи управления армией… Но дело своё они знают, зря им платить не придётся.
 
   Александр со своими войсками двинулся на запад. Солдаты, прошедшие с ним фракийский поход, уже поглядывали на остальных свысока.
   Эту кампанию он тоже провёл очень быстро. Восстание было ещё в самом зародыше; некоторые города сразу перепугались, изгнали самых заядлых подстрекателей и поклялись в верности своей. А кто уже успел втянуться в борьбу — те были просто счастливы: боги покарали Филиппа, отняв у него разум настолько, что он доверил армию шестнадцатилетнему ребёнку!.. На предложение сдаться они ответили оскорбительным вызовом. Тогда Александр начал брать их крепости, одну за другой. Подъезжал, останавливался, отыскивал слабые места в обороне… А если таких не было — создавал их сам; подкопом, насыпью или брешью в стене. Под Перинфом он многому научился. Вскоре сопротивление угасло. Остальные города открыли ворота на его условиях.
   По дороге из Аканфа он осмотрел Ров Ксеркса: канал, прокопанный через Афонский перешеек, чтобы избавить персидский флот от штормовых ветров, дующих с гор. Из лохматых отрогов вздымалась громадная снежная вершина Афона. Армия повернула на север, огибая уютную бухту. У подножья лесистых склонов лежал давно разрушенный город. Развалины стен поросли ежевикой, террасы бывших виноградников размыты зимними дождями; а в заброшенных оливковых рощах — никого, кроме стада коз, да нескольких голых мальчишек, обрывавших плоды с нижних ветвей.
   — Что это за город был? — спросил Александр.
   Один из кавалеристов поехал спросить. Мальчишки, увидев его, с воплями бросились удирать; он поймал самого нерасторопного и поволок к Александру; а мальчишка бился и вырывался, словно рысь в тенетах. Оказавшись перед генералом, и увидев что тот не старше его брата, бедный малый остолбенел. И тут же случилось ещё одно чудо: оказалось, что им ничего от него не надо — только чтобы сказал, что это за место.
   — Стагира, — ответил он с великим облегчением.
   Колонна двинулась дальше.
   — Надо поговорить с отцом, — сказал Александр Гефестиону. — Пора отблагодарить нашего старика.
   Гефестион кивнул. Он уже понял, что школьные времена для них кончились.
 
   Подписав договоры, взяв заложников и разместив гарнизоны в опорных пунктах, Александр вернулся к отцу, всё ещё сидевшему под Перинфом. Царь должен был дождаться его прежде чем выступить против Византия: надо было знать, что всё в порядке.
   За себя он оставлял Пармения, а поход на Византий собирался возглавить сам. Византий будет ещё покрепче Перинфа: город с трёх сторон защищён Пропонтидой и бухтой Золотой Рог, а со стороны суши мощнейшие стены. Надежда была только на внезапность.
   Они обсуждали поход вместе, всё над тем же сосновым столом. Филипп часто забывал, что разговаривает не со взрослым воином; пока мальчик не замирал, напрягшись, при какой-нибудь нечаянной грубости. Но теперь это случалось не так уж часто. Их отношения — трудные, настороженные, с постоянной готовностью к обиде — теперь согревала обоюдная тайная гордость тем, что другой его признал.
   — Как смотрятся аргивяне? — спросил однажды Александр.
   — Я их оставлю Пармению, он управится. Похоже, они собирались нам тут носы утереть, как это получается в южных городах с их необученными ополченцами. А наши о них не особо высокого мнения, и этого не скрывают. Солдаты они или кто? Им честно платят, отлично кормят, размещены они прекрасно — а им всё не так. На учениях вечно ворчат, им видишь ли сариссы не нравятся… Конечно не нравятся, раз до сих пор не научились с ними работать… А наши потешаются, глядя на них. Ну и ладно. Пусть остаются и воюют коротким копьём, здесь этого достаточно. Когда я со своими людьми уйду и они тут останутся хозяевами положения — настроение у них получше станет, соберутся. Их офицеры говорят…
   Разговор происходил за обедом. Александр вытирал хлебом с тарелки стекавший с рыбы соус.
   — Послушай-ка, — перебил он отца.
   Снаружи доносился шум какой-то ссоры. И чем дальше, тем он становился громче.
   — Гадес их побери! — проворчал царь. — Что там ещё?..
   Теперь уже можно было разобрать ругань и оскорбительные выкрики, по-македонски и по-гречески.
   — Когда люди не ладят, как у нас, такое начинается ни с чего. — Филипп отодвинул своё кресло и поднялся, вытирая пальцы о голое бедро. — Из-за бойцовых петухов, из-за мальчишки поссориться могут… Пармений наверно уже там?..
   Шум нарастал. Слышно было, что народу с обеих сторон становится всё больше.
   — Ничего не поделаешь, придётся самому их разгонять, — флегматично сказал Филипп и захромал к двери.
   — Отец, слишком противно они шумят. Оружие взять не стоит?
   — Ещё чего! Слишком много чести; и так разбегутся, едва меня увидят. Они только своих собственных офицеров признают, вот в чём беда.
   — Я пойду с тобой. Если уж офицеры не могут их угомонить…
   — Нет-нет, ты мне не нужен. Сиди, ешь спокойно, доедай свой обед. Симмий, пригляди, чтобы мой не остыл.
   Он вышел как был, безоружный; если не считать меча, с которым никогда не расставался.
   Александр поднялся и подошёл к двери, глядя ему вслед.
   Между городом и лагерем осаждавших оставалось обширное свободное пространство, по которому тянулись узкие траншеи к осадным башням и возвышались укреплённые сторожевые посты. Где-то здесь и началась, наверно, ссора — между солдатами на дежурстве или при смене караула, — и ссору эту было видно отовсюду, так что враждебные группы пополнялись очень быстро. Собралось уже несколько сот человек; причём греков, стоявших поблизости, было гораздо больше чем македонцев. Над общим гвалтом отдельные голоса — наверно офицеры — выкрикивали взаимные обвинения, угрожали друг другу гневом царя… Филипп прошёл несколько шагов и остановился, оглядываясь. Увидел всадника, направлявшегося в сторону толпы, окликнул, — тот спешился, подсадил его на своего коня… Теперь, поднявшись на эту живую трибуну, он решительно, рысью, двинулся вперёд и закричал, требуя тишины.
   Гневным его видели редко. Стало тихо; толпа расступилась, пропуская его в середину… А когда стала смыкаться за ним, Александр заметил, что конь беспокоен.
   Телохранители, прислуживавшие за столом, теперь взволнованно переговаривались, почти шепотом. Александр глянул на них — похоже, они ждали распоряжений. В соседнем доме, где обитала вся их команда, из двери гроздью торчали головы.
   — К оружию! Быстро! — крикнул он.
   Филипп старался совладать с конём. Голос его, до сих пор полный силы, зазвучал злобно… Конь встал на дыбы, раздался рёв ругани и проклятий, наверно кому-то передним копытом попало… Вдруг конь дико вскрикнул, поднялся столбом — и рухнул, увлекая за собой упрямо державшегося царя. Они оба исчезли в мельтешащей, орущей воронке.
   Александр подбежал к крючьям на стене, схватил щит и шлем — на кирасу не было времени, — и крикнул:
   — Под ним коня убили! Пошли!
   Он быстро обогнал всех остальных, но назад не оглядывался. Из казарм уже бежали македонцы, толпами. Важен был ближайший момент.
   Сначала он просто расталкивал толпу, и она его пропускала. Здесь пока были просто зеваки, их легко мог убрать с дороги любой решительный человек.
   — Дайте пройти! Пропустите к царю!..
   Он слышал вопли умиравшего коня, слабеющие, переходящие в хриплый стон… Отца слышно не было.
   — Назад! Расступись!.. Дайте пройти, дорогу дайте!.. Мне нужен царь!..
   — А-а-а, ему па-апочка нужен!
   Вот и первое оскорбление. Коренастый, мощный аргивянин; квадратные плечи, квадратная борода, ухмыляется…
   — Гляньте-ка, малышок-петушок наш появился-а-а-а…
   На последнем слове он поперхнулся, широко распахнув глаза и рот, захлебнулся рвотой… Александр ловким рывком высвободил меч — впереди расступились.
   Он увидел, что конь ещё дёргается, на боку; отец лежит рядом, нога придавлена, неподвижен… А над ним стоит аргивянин с поднятым копьём; стоит в нерешительности, ждёт, чтобы кто-нибудь поддержал. Александр пронзил его с ходу.
   Толпа колыхалась, бурлила; македонцы уже окружили её со всех сторон. Александр встал над отцом и крикнул, чтобы свои знали, где он:
   — Царь здесь!
   Аргивяне вокруг подзуживали друг друга ударить, — но никто не решался. А для любого, стоявшего позади, он был просто подарком.
   — Это царь! Кто попытается его тронуть — убью на месте!..
   Кое-кто испугался. Александр заметил одного, на кого остальные смотрели как на вожака — и уже не спускал с него глаз. Тот выпятил челюсть, промямлил что-то, но веки у него дрожали.
   — Назад! Все назад!.. Вы что, с ума посходили? Думаете, убьёте его или меня — вы живыми отсюда уйдёте?!
   Кто-то ответил, что выбирались из мест и похуже, — но с места ни один не двинулся.
   — Наши люди повсюду вокруг, а гавань в руках неприятеля! Вам жить надоело, что ли?..
   Какое-то предупреждение — дар Геракла — заставило его обернуться. Он едва заметил лицо человека поднявшего копьё, — только открытое горло. Меч пробил гортань; тот отшатнулся назад, зажимая окровавленной рукой свистящую рану… Александр резко повернулся назад, чтобы не подставлять спину надолго… Но, вместо враждебных лиц, увидел затылки царской стражи. Сомкнув щиты, они оттесняли аргивян. Словно пловец против волны, пробился Гефестион; встал рядом, прикрыв щитом его спину… Всё было кончено. А времени прошло столько, что едва хватило бы доесть уже начатую рыбу.
   Он огляделся. Ни единой царапины на нём не было, каждый раз успевал ударить первым. Гефестион заговорил с ним; он ответил улыбаясь… Он был светел и спокоен. Только что он познал таинство: убивая свой страх, становишься свободен, как боги!..
   Рядом раздались громкие голоса, привыкшие повелевать, — толпа расступилась, пропуская тех, кому привыкла подчиняться. Это аргивский генерал и помощник Пармения орали каждый на своих солдат. Прежние участники тотчас превратились в зрителей, и в центре никого не осталось, кроме мёртвых и раненых. Всех, кто был рядом с царём, арестовали и увели; мёртвого коня оттащили в сторону… Мятеж выдохся. Когда снова поднялся шум — это уже были крики тех, кто стоял поодаль и не видел что произошло: кто-то спрашивал, а кто-то объяснял.
   — Александр!.. Где наш малый?.. Неужто эти сукины сыны его убили?!
   — Царь! Они царя убили, — отозвался чей-то низкий бас. И снова раздался высокий, тонкий голос, словно в ответ ему: — Александр!..
   А он стоял островком спокойствия в этом море шума, глядя мимо, в слепящее синее небо.
   Потом возле его колен послышались другие голоса:
   — Государь! Государь, как ты?
   Они говорят «государь»?.. Он замигал, словно выкарабкиваясь из сна, и опустился на колени рядом с остальными. Тронул неподвижное тело:
   — Отец!
   Что царь дышит, он ощутил сразу же.
   Голова у Филиппа была в крови. Меч вытащен до половины. Наверно, схватился за него — и как раз тут его ударили, скорее всего рукояткой: у кого-то духу не хватило пустить в ход клинок. Глаза были закрыты, а когда его начали поднимать — тело безжизненно обвисло. Александр, вспомнив один из уроков Аристотеля, приподнял веко здорового глаза… Глаз тотчас закрылся, рывком.
   — Дайте щит! — распорядился он. — Накатывайте, осторожно. Я голову придержу.
   Аргивян уже увели; теперь вокруг были только македонцы, и все спрашивали, жив ли царь.
   — Он контужен, — сказал Александр. — Других ран не видно, скоро ему станет получше. Ноский! Пусть глашатай это объявит… Сиппант! Прикажешь баллистам дать несколько залпов. Глянь-ка, как они там на стене развеселились, надо из них это веселье выбить… Леоннат! Я буду с отцом, пока он не придёт в себя. Всё докладывать мне.
   Царя уложили на кровать. Александр уместил на подушку его голову, стал вытягивать запачканную кровью руку, — Филипп застонал и открыл глаза.
   Старшие офицеры, — те, кто считал себя в праве толпиться возле царя, — заверили его, что всё в порядке, люди под контролем. Александр, стоявший у изголовья, приказал одному из телохранителей принести воды и губку.
   — Это твой сын, царь, — сказал кто-то. — Сын тебя спас.
   Филипп повернул голову. Слабо сказал:
   — Вот как? Молодец, малыш.
   — Отец, ты видел, кто из них ударил тебя?
   — Нет. — Голос Филиппа стал потвёрже. — Он напал сзади.
   — Надеюсь, я его убил. Одного кого-то убил там.
   Он неотрывно смотрел отцу в лицо. Филипп слабо прикрыл глаза и вздохнул.
   — Молодец, малыш. А я ничего не помню. Ничего. Пока не очнулся здесь.
   Подошёл телохранитель с тазом воды, подал Александру… Александр взял губку, старательно отмыл свою руку от крови и отвернулся. Тот замешкался в растерянности, потом обошёл кровать и той же губкой стал оттирать голову царю. Он думал поначалу, что вода принцу нужна как раз для этого.
   К вечеру Филипп был ещё слаб — голова кружилась, если двигаться пытался, — но распоряжаться уже мог. Аргивян отправили под Кипселу, на смену тамошним войскам.
   Александра, где бы он ни появился, встречали восторженно. Все старались прикоснуться к нему: кто «на счастье», кто чтобы его доблесть на них перешла, а кто просто ради удовольствия. Осаждённые, понадеявшись на дневную заваруху, в сумерках устроили вылазку и попытались захватить осадную башню; Александр повёл отряд и отбил их… Врач сказал, что царь поправляется; возле него постоянно дежурил один из телохранителей… До постели Александр добрался заполночь, Хоть столовался он вместе с отцом, но жил теперь отдельно: он уже был генералом.
   У двери послышался знакомый шорох — он откинул одеяло и подвинулся. Когда назначалось это свидание, Гефестион уже знал, что Александр хочет просто поговорить. В этом он ещё ни разу не ошибся.
   Потихоньку, шепча в подушку, они обговорили сегодняшний бой… Потом замолчали оба. В тишине слышны были шумы лагеря, и доносился издали — со стен Перинфа — звон колокольчика, что передавала друг другу ночная стража. Так слышно, что часовые не спят, и можно не обходить посты.
   — Ты о чём? — спросил Гефестион.
   Александр поднял голову. Даже в едва заметном свете от окна видно было, как горят глаза у него.
   — Он говорит, что ничего не помнит. Но когда мы его поднимали, он уже в сознании был.
   — А может он и правда забыл? — предположил Гефестион, которому уже попало однажды фракийским камнем со стены.
   — Нет. Он притворялся мёртвым.
   — На самом деле?.. Ну что ж, всё равно винить его не стоит. Тут даже сидеть не можешь, перед глазами всё крутится, знаешь?.. Он, наверно, надеялся, что они испугаются чего натворили — и разбегутся…
   — Я открыл ему глаз — и знаю, что он меня видел. Но никак этого не показал; хотя уже знал, что всё кончено.
   — А может он снова отрубился?
   — Я всё время смотрел за ним, он был в сознании. Но признаваться в этом не хочет.
   — Ну что ж, ведь он царь… — Гефестион испытывал тайную симпатию к Филиппу: тот всегда обращался с ним очень тактично, и у них был общий враг. Теперь он защищал царя: — Ведь люди могли бы понять неправильно. Ты же знаешь, как всё всегда переиначивают, верно?..
   — Но мне-то он мог сказать! — Темнота была почти полная, но видно было, что Александр неотрывно смотрит ему в глаза. — Он никогда не признается, что лежал там — и знал, что обязан мне жизнью… Тогда не хотел этого признать, а теперь не хочет помнить.