Страница:
В боях за Безымянную высоту у Барвинека в последних танках погибли надпоручик Яслок - командир танковой роты и капитан Врана - командир танкового батальона. Обоим им было посмертно присвоено звание Героя ЧССР.
В ходе операции противник потерял только убитыми и ранеными более 70 тысяч человек. Было взято в плен более 30 тысяч немецких солдат и офицеров, а в качестве трофеев захвачено более 1000 орудий и минометов, 130 танков и другое вооружение.
Дукля навсегда должна остаться символом боевого союза советского и чехословацкого народов.
VI. Боевые эпизоды
Ночь на перевале
Получив назначение заместителем начальника артиллерии корпуса, я испытал некоторое замешательство. Боевые действия тогда велись за гору Обшар, расположенную к югу от Нижнего Комарника, и за подход к крайнеполянскому ущелью. Гитлеровцы изо всех сил держались эа последние оборонительные позиции на выходе из Карпат. Мы обрушивали на противника сосредоточенный артиллерийский огонь, но все напрасно. Сбросить немцев с гор в ондавскую долину никак не удавалось. "Как они там только остаются живы?" - уже в который раз задавал я себе этот вопрос. Тогда я еще не знал тактики противника. Наш артиллерийский огонь производил сильное впечатление, но практический его результат по сравнению с израсходованными боеприпасами оказывался небольшим. Здесь было что-то такое, чего я не знал.
Вечером после боя, неожиданно для себя самого, я решился попросить аудиенцию у генерала Свободы на командном пункте корпуса в Барвинеке. Он принял меня с озабоченным видом. Положив очки на карту, разложенную на грубом крестьянском столе, Свобода подал мне руку и предложил сесть на лавку рядом с собой. При слабом свете подвернутой керосиновой лампы резкие черты его лица казались мягче. В печке лениво горел огонь, в углу стояла деревянная кровать е заботливо сложенными одеялами. Из соседней комнаты глухо доносился стук пишущей машинки и монотонно диктующий голос. Командир корпуса выглядел уставшем.
- Что у тебя? - спросил генерал и пытливо посмотрел мне в глаза.
- Пан генерал, - нерешительно начал я, - сегодня мы выстрелили по Обшару и Безымянной три тысячи снарядов и мин, а немцы - ни с места!
Генерал понимал, что это не все, и терпеливо ждал. Я продолжал:
- Пехота перестает нам верить. Потеря доверия к артиллерии - серьезное дело...
Генерал Свобода вопросительно взглянул на меня, и мне сразу стало ясно, что все это для него не новость. Я хотел досказать свою мысль, но он меня перебил:
- Да, ребятки, у вас действительно дело не клеится. А это стоит нам много крови.
Упрек прозвучал по моему адресу, и я покраснел. Артиллерия не выполняла своей задачи, это было ясно. Но в чем состояла наша ошибка? Я вспомнил о потерях, которые росли с каждым днем, и внутри у меня все загорелось, будто жгли раскаленным железом. Мысленно я твердил себе, что виной всему моя неспособность. Нам никак не удавалось подавить противника, сорвать его контратаки, одним словом, уничтожить его. Я до конца сознавал горькую правду, что пехота исчерпала свои силы, что ее численность упала до самого низкого уровня, а в то же время артиллерия пребывает в прекрасном состоянии и, несмотря на это, не может нанести уничтожающего удара по противнику. Я думал, что ответить командиру корпуса на его укоризненное замечание по поводу наших осечек.
- При таких разведывательных средствах, которыми мы располагаем, сказал я, - совершенно невозможно обнаружить расположение объектов и вести стрельбу по конкретным целям. Мы стреляем по всей площади - всюду и нигде. В итоге - просто разбрасываем боеприпасы, а стоит пехоте пойти в атаку, как тут же противник останавливает ее огнем и контратакой.
Я еще не знал характера генерала Свободы и был сам не свой от его молчания. Ну хоть бы что-нибудь сказал, чтобы знать, о чем он думает! Мне ничего другого не оставалось, как продолжать свой монолог. Напряжение в комнате возрастало.
- И потом, пан генерал, - говорил я, - из-за недостатка времени мы не успеваем провести артиллерийскую разведку и обнаружить огневые точки противника. - И тут я вспомнил то, о чем не раз думал раньше, и быстро добавил: - Нам не следует начинать наступление сразу после артподготовки. Противнику это помогает отгадать начало атаки наших частей. Может, лучше начинать атаку во время артподготовки, в тот момент, когда темп и мощь стрельбы достигнут апогея?..
Генерал кивнул, и я с облегчением почувствовал, что командир корпуса не настроен отвергать мои критические замечания. А ведь я, собственно, еще и не освоился в корпусе, а уж лезу со своими советами! Приободрившись, я поспешно выпалил:
- Нам необходимы сведения, пан генерал! До зарезу, в самом спешном порядке... мы должны иметь хорошие сведения.
Высказавшись, я вдруг понял, что все мои настоятельные просьбы неуместны, так как командир корпуса сам хорошо знал, в чем мы нуждались.
Генерал прищурил глаза, и мне показалось, будто он слегка улыбнулся.
- Я рад, что ты пришел, - спокойно произнес он и провел рукой по длинным с проседью волосам, зачесанным назад. На широком его лице, появилось выражение приветливой добросердечности. Он действительно был искренне рад человеку, который понимал всю тяжесть ответственности, лежащей на его плечах. Во время разговора генерал переходил от деловых вопросов к бытовым и чрезвычайно внимательно относился к собеседнику.
- Имей я таких разведчиков, с которыми мы начинали, вы бы сейчас не сидели без сведений. - Генерал задумался, потом добавил: - Теперь этих хлопцев уже нет. - Наступила грустная пауза. Потом генерал Свобода заговорщически понизил голос и наклонился в мою сторону: - Возможно, скоро я тебя обрадую.
Значит, что-то готовилось? Это подстегнуло мое любопытство, но выведать у командира чего-либо существенного не удалось. Он смотрел задумчиво и скорее для себя тихо говорил:
- Я знаю, работа разведчиков тяжелая, противник осторожный. Это, однако, не может оправдать неудачи. - И, как бы вновь осознав мое присутствие, он посмотрел на меня и сказал уже по-другому: - Местность и погодные условия благоприятствуют разведке, но результаты пока нельзя назвать удовлетворительными. Несмотря на категорические приказы взять "языка", разведгруппы возвращаются с голыми руками. - Генерал говорил медленно, спокойно, лишь иногда неожиданно повышал голос, делая ударение на каком-нибудь слове, затем снова понижал его до первоначального спокойного состояния.
"Тем более мы должны использовать боевую силу нашей артиллерии", раздумывал я и вдруг заметил, что по лицу генерала пробежала тень.
- О боеприпасах не беспокойтесь! Все идет сейчас на главное направление, на запад! - неожиданно категорично заявил командир корпуса.
В комнату вошел начальник штаба майор Ломский. Плотная фигура. Тяжелый крутой лоб над ввалившимися глазами. Он производил впечатление думающего человека. Начальник штаба положил перед генералом последний список потерь.
- Вот видишь, - проговорил командир корпуса упавшим голосом, повернувшись в мою сторону, - на Безымянной из списка личного состава опять выбыло двадцать два человека. Если так и дальше будет продолжаться... - Он замолчал и стал смотреть куда-то вдаль. Молчал и я. Машинально стал читать столбики фамилий. Одна из них была мне знакома.
Я вышел на улицу и окунулся в холодный ночной воздух. В голове смешались самые разные мысли, а перед глазами все время стоял тот роковой список. Еще вчера - люди, сегодня - только имена. Грязь чавкала под ногами. Кто-то, шедший впереди меня, смачно выругался.
* * *
Дома я сел, уронив голову на руки. Мысленно я видел погибших, упавших на хвою в лесу, и эта картина терзала меня своей мучительной ясностью. Я не заметил, как заснул. Во сне я видел множество наших бойцов. Они стояли стройными рядами посреди уничтоженного леса, стояли крепко, будто вросли в каменную почву горы. Я снял шапку и долго смотрел в их лица. Неожиданно я проснулся. Это был удивительный сон. Все было как наяву. Я открыл окно. Меня окутал прохладный влажный ночной воздух. Я протянул руку. На ней появились капельки дождя со снегом. В доме было очень тесно. Мне захотелось выйти наружу, в непогоду, на широкий простор.
Шел двенадцатый час. Утопая по щиколотки в месиве из грязи и снега, я побрел к Дуклинскому шоссе. Пытаясь наступать в следы, которые проделали здесь другие, я все время натыкался на ящики из-под боеприпасов. Грязь цепко прилипала к ногам. Наконец я выбрался из карпатской грязи и по шоссе пошел вверх к перевалу. Освежаемый ветерком, я стоял на историческом горном рубеже, который издавна был границей двух миров.
Неожиданно я осознал, для чего мне понадобилась эта ночная рискованная прогулка, что, собственно, выгнало меня из дома в дождь и непогоду. В темноте ночи я инстинктивно определил местонахождение Безымянной и, словно чего-то ожидая, стал смотреть в том направлении. Гора была окутана дождливой ночью и оттого казалась еще таинственней. Было тихо. Где отдыхают живые, там нужна тишина, но после боя тишина наступает страшная. Меня не переставала терзать мысль: "Они мертвые!"
Тогда я и решил: завтра поднимусь на Безымянную. Я должен это сделать. Я должен на месте определить, почему нет конца этим боям. Холод проник мне под полушубок, и я стал подумывать о возвращении. И вдруг интуитивно почувствовал, что кроме меня на перевале есть кто-то еще. Я вытащил пистолет. Минуту мы молча стояли друг против друга. Оба были взволнованы. Потом я нерешительно подошел поближе и разглядел светлый овал лица женщины. Женщина? Когда она меня узнала, вздохнула с облегчением.
- Вера, что вы здесь делаете в это время?
- А вы что здесь ищете?
- Я жду, когда взойдет солнце над Безымянной, - пошутил я, а потом серьезно спросил: - Вера, почему вы не спите?
Она молчала, но спустя минуту проговорила шепотом, с дрожью в голосе:
- Я боюсь за него.
- Я завтра там буду, поищу его.
Я и Вера, связная штаба корпуса, стояли у маленького военного кладбища со свежими могилами. Мягко, еле слышно падал с деревьев на землю мокрый снег...
Немного успокоившись, я возвратился в дом, окончательно приняв решение утром отправиться на высоту.
На Безымянную
Утро следующего дня было пасмурным. Когда мы выехали, поднялся легкий ветер. Миновали перевал и по шоссе съехали вниз по южной стороне. Я едва сдерживался, чтобы не побежать по заснеженному склону прямо на вершину.
Мы приближались к участку шоссе, который в это время обычно обстреливался немецкой батареей. Надо сказать, что мой новый водитель рядовой. Шпачек явно побаивался. Несмело, но в то же время вполне определенно он давал мне понять, что нам надо бы остановиться. Это меня злило. С какой стати я буду топать целых четыре километра, когда их можно проехать? Мы проехали еще немного. Шпачек снова начал канючить, что вот здесь, мол, самое хорошее место для остановки. Вопреки его желанию я приказал ему ехать дальше. Остановились мы у школы в Нижнем Комарнике, прямо под грозной горой Обшар, на которой безуспешно атаковали врага наши части. Мы оказались на ничейной земле, где в любой момент возможна была любая неприятность. Не слышно было ни орудийной стрельбы, ни разрывов снарядов. Стояла угрюмая тишина.
Я с рядовым Петршичеком осторожно пробирался к старой деревянной православной церкви, которая, ничуть не пострадав от войны, возвышалась над деревней. Вдруг в утреннем полумраке мы заметили что-то непонятное. Наклонившись к земле, какое-то существо направлялось в нашу сторону. Свой или враг? Да и человек ли это вообще? Я предложил своему спутнику ползти вперед, по Петршичек никак не отреагировал на это. Тогда мы поменялись ролями: он стал меня прикрывать. Я не исключал, что это была немецкая разведка и приготовился к самому худшему. Но вышло все наоборот. Через несколько минут загадка была разгадана. Облегченно вздохнув, я похлопал по худым бокам бездомную козу.
Постепенно стало видно дно комарницкого ущелья, но возвышавшиеся рядом вершины еще утопали в клубах медленно поднимавшегося тумана. Мы стояли у церквушки, молчаливые и неуверенные. Было так тихо, что казалось, будто война уже давно кончилась. Но стоило только посмотреть вниз, на заснеженные обломки автомашин и развороченную боевую технику, как война сразу же напоминала о себе.
Здешний край был всегда тихим. Тому, кто побывал в этих местах весной, навсегда запала в душу чудесная природа с легкими ветерками, дующими в сторону перевала, с говорливыми ручейками, вокруг которых расцветает море ветрениц, баранчиков и фиалок. Кто сюда приезжал летом, был очарован картинами горных деревень с мирным перезвоном жестяных колокольчиков у коров, с кольцами ленивого дыма, поднимавшегося из труб приземистых домиков, отчего вечерний воздух становился еще ароматнее. Когда здесь дули ветры с перевала, высокая трава за деревней покрывалась легкой рябью, на полях и лугах под Дуклей развевались юбки женщин и трепыхалось на ветру полотно мужских рубашек. Не было краше мест, чем в этом забытом уголке, но не было нигде и большей нищеты, чем здесь, возле Главного Карпатского хребта.
Однако, оказавшись в плену у зимней грусти и глядя на опустошенные места вокруг, я твердо верил в то, что выжженная карпатская деревня под Комарницкой горой не исчезнет с лица земли, что развалины домов не зарастут мхом и что опять придет весна в этот чудесный край.
Мои мысли прервал одиночный выстрел. Я посмотрел на вершину. Переломанные, покореженные остатки леса нескладно торчали до самого горизонта. Тихое белое утреннее спокойствие в этом мертвом хаосе на горе и под нею так же пугало, как и страшный грохот в минуты боя.
Уже совсем рассвело. Мы прошли через лесной завал, переправились через ручей на его высокий крутой берег, пробрались сквозь густой кустарник и по крутому склону торы начали подниматься вверх. К этому моменту на высоте разгорелся бой. Нашим частям оказывали поддержку вся артиллерия корпуса и советская минометная бригада. Неожиданно мы увидели двух неподвижно лежавших советских солдат. Немного в стороне, уткнувшись лицом в землю, лежал третий. Мы осмотрели их, с надеждой думая оказать им помощь, и совершенно не замечали, что творится вокруг. Пули свистели рядом с нами. В этом не было ничего удивительного: наверху, над нами, шел бой, и, естественно, сюда долетали пули. Инстинктивно осознав опасность, мы поспешили уйти с этого места. Солдатам не требовалась никакая помощь: они были мертвы.
Мы пустились на восток и на северном откосе Безымянной встретились с командиром 5-го батальона. Я сообщил ему о тех погибших. Он лишь махнул рукой и объяснил, что несколько минут назад их "перещелкал" снайпер. У меня сердце так и екнуло: возможно, наша возня возле мертвых спасла нас.
- Я иду к тебе, - сказал я по телефону капитану Кунцлу, командиру особой корпусной группы, находившейся в центре атаки.
- Нет, нет, ради бога, прошу вас, не ходите! - закричал тот. - Мы в очень тяжелом положении. Нас просто засыпают минами. У меня нет провожатого, все заминировано, не ходите!
"Можешь и не идти, - мысленно говорил я себе, - твое боевое место не здесь, не на этом холме... Ну нет, я должен туда пойти! Должен, братец!" Я все как следует взвесил, но все равно не мог избавиться от чувства, что поступаю неправильно. И все же я пошел один.
Утренний ветер раскачал лес, с ветвей на землю сыпался мокрый снег. Я прошел уже треть склона и вновь засомневался, стоит ли идти дальше. "Хочешь помочь людям на высоте? Это хорошо... А как ты им поможешь, если для тебя сегодня все может кончиться? Кто выиграет от твоей смерти? Ничего ты там не добьешься, ровным счетом ничего. Так какого же черта ты туда лезешь? размышлял я. - Ты один, никто тебя не видит. Поверни назад, брось эту затею! Никакого престижа ты не потеряешь... Но-но, подполковник! заговорил вдруг голос долга. - Куда же это годится - пасовать перед опасностью? Иди дальше и не бойся. Когда поднимешься на высоту, сразу все приободрятся: мол, дела у нас не так уж плохи, раз можно к нам пробраться..."
Два голоса боролись во мне, и я должен был их рассудить. Идти становилось все труднее. Сомнения разъедали душу, моя решимость постепенно таяла как дым. Я продолжал медленно подниматься, хотя беспокойство мое возрастало.
И тут я их заметил. Их было двое. Один лежал на спине, левая нога его кончалась над щиколоткой, правое плечо было разорвано. Другой лежал в метре от него, лицом к земле, и был изуродован до неузнаваемости. При виде этих двух чехословацких солдат меня охватил ужас. Все мои добрые помыслы сразу же оказались ненужными. Этот район был заминирован! Страшнее предупреждения, чем это, не могло быть. К пехотинцам на Безымянную мне уже не пройти. Как теперь узнать, почему эта гора никак нам не покорится?..
Медленными, осторожными шагами, стараясь попадать в свои следы, я возвращался вниз, в долину. Я злился на себя за то, что не прислушался к голосу здравого рассудка, а вот теперь вынужден трусливо убегать от опасности. "Надо было подняться, обойти минное поле!" - придирался я сам к себе. Но как бы я смог без миноискателя определить границы опасной зоны?
Раздираемый сомнениями, скованный собственной нерешительностью, я остановился у ручья и начал вновь обдумывать, не стоит ли мне все же возвратиться. Принять окончательное решение мне помогли автоматы, которые заработали в ту же минуту. Судя по тому, что немецкие автоматы слышались гораздо лучше наших, я решил, что наверху началась контратака гитлеровцев. Сквозь грохот стрельбы доносились серии взрывов ручных гранат и треск мин. Мне стало жутко. Натренированным ухом я определил, что наши отступают. Значит, мне здесь нечего околачиваться. Я сам себя осудил на роль беспомощного свидетеля тяжелого боя, который вели наши пехотинцы против превосходящего противника. Мне необходимо было как можно быстрее добраться до наблюдательного пункта. Я пересек ручей и по кустарнику поспешил на Комарницкую гору. Все эти перипетии меня страшно раздосадовали. Надо использовать свои способности по прямому назначению! Ну что ж, не всегда капитуляцию перед собственными намерениями назовешь дезертирством...
Пленный из Бодружала
В тот ненастный день 20 ноября мы с Антонином Сохором сидели в Барвинеке и, воспользовавшись наступившей тишиной, болтали обо всем на свете. После ранения на высоте 534 он чувствовал себя уже хорошо. Сохор рассказывал мне, какие чувства он испытывал обычно перед очередной операцией. Он жил в постоянном ожидании чего-то необычного. Он жил так, будто смерть не существовала для него, хотя он и говорил о ней иногда, "Такого не случалось, - повторял он, - чтобы я не осознавал своих действий!" Его радовали опасные задания, но он никогда не надеялся слепо на авось. "Если человек слишком уверен в себе, это тоже нехорошо, это нарушает равновесие!" - говорил он. И Сохор не терял душевного равновесия ни в момент грозившей ему смертельной опасности, ни тогда, когда он этой опасностью просто-напросто манкировал. Зазвонил телефон, командир сказал в трубку:
- Мне нужен "язык", заходи!
Мы прекратили разговор. Я испытующе посмотрел Сохору в глаза. Резкие черты лица его свидетельствовали о несгибаемой воле. На лице выделялся прямой, несколько длинноватый нос. Но больше всего меня в нем привлекали его глаза. Совершенно особенные глаза! Они то сверкали огнем, то излучали мягкую доброжелательность. Я читал по ним всю его жизнь. Люди с такими глазами не задают вопросов даже тогда, когда идут на риск. Они даже умирают легко. Его лицо словно было создано для портрета.
Я смотрел на Сохора и думал: "Вот сейчас он пойдет выполнять задание, чтобы, возможно, последовать за тем, кто шел перед ним, и тогда кто-то другой займет место Сохора. И бог знает, когда эта очередь кончится!.."
* * *
Генерал Свобода медленно прохаживался по комнате, потом остановился и посмотрел Сохору в глаза.
- Антонин, очень нужен "язык", просто позарез! Причем нужен именно сегодня, завтра будет поздно.
- Понятно, - сказал Сохор своим спокойным, почти безразличным голосом и пристально посмотрел на командира.
- "Язык" нужен знающий, чтобы от него толк был, - добавил генерал. Безымянная продолжает сопротивляться, артиллеристы не знают целей. - Он провел пальцами по седым волосам, как это делал всегда, когда сосредоточенно что-нибудь обдумывал, а потом, как бы извиняясь за то, что поручает такое задание, более спокойно сказал: - Это не приказ. Я знаю, ты был ранен, и все же лучше идти тебе. Генерал Москаленко каждый день звонит и спрашивает, когда корпус выполнит свою задачу. Возьми с собой надежных ребят.
Внимание Сохора было уже приковано к карте. Он слушал командира корпуса, а мысленно уже приступил к выполнению задания. Сохор постоял над картой, выпрямился и решительно указал пальцем:
- Здесь перейдем. - После некоторого колебания он пришел к выводу: хотя немцы в таких местах много минируют, но все же район Яворины к востоку от Соварны, на самом левом крыле корпуса, кажется ему самым подходящим для подобного рода предприятия. Пропасти и обрывы, густой лес! Несколько хлопцев затеряются здесь, как зернышко в поле, а для сплошной охраны гитлеровцы все равно не имеют здесь достаточно сил.
Они обсудили задание, обговорили взаимодействие с партизанами. Чтобы успокоить генерала, Сохор заверил, что риск в этих местах не очень большой, и описал командиру дорогу, которой они пойдут: они направятся по лесу прямо на Герцувату, по большой дуге обойдут деревню Прикру, спустятся по лесу к Бодружалу и проникнут там в гарнизон. Сохор уже знал, как просто можно передвигаться за линией фронта. Не надо только думать, что с тобой будет, если тебя схватят...
- Продумано у тебя все хорошо, - сказал генерал и признательно пожал Сохору руку. На прощание командир еще раз напомнил о том, что по своему значению это задание выходит за рамки корпуса. - Мы должны как можно скорее прорвать оборону на Обшаре и Безымянной и выйти на прешовское направление.
* * *
Утром 21 ноября майор Энгел, начальник разведки, и надпоручик Сохор с группой разведчиков из пяти человек направились на наблюдательный пункт 1-го батальона.
Вот что рассказывал потом один из разведчиков:
"На шинелях у нас были маскхалаты. Их грязно-серый цвет хорошо подходил к характеру местности, по которой мы передвигались. У каждого из нас были автомат, штык и три гранаты. В карманы мы понапихали кляпы, бинты, веревки и еду на три дня.
Перед Соварной, к востоку от Нижнего Комарника, мы прошли сначала по узкой долине, потом по лесной тропинке поднялись по склону Соварны на самую ее вершину. Мы находились недалеко от государственной границы. Там, в мелком ходу сообщения, мы присели под елью и начали всматриваться в горизонт. Вершины гор будто упирались в серое небо. Командир батальона вытащил карту и уточнил ориентировку на местности. Слева темнелась расчлененная на множество малых хребтов гора Петрзыньска (ее чехословацкая половина носит название Яворина).
- Малая война, которая ведется в этих тесных горах, выигрывается хитростью и ловкостью. Каждый шелест здесь далеко слышен, - предупредил нас командир батальона.
Сохор поднес к глазам бинокль и стал метр за метром прочесывать местность. Неожиданно бинокль замер. Прошло четверть часа, а Сохор в маскхалате неподвижно лежал на одном месте среди заснеженной поляны. Минуло полчаса, а Сохор, будто окаменевший, не шевелился. Вот уже прошел час. Мы стучали зубами от холода, а Сохор все молчал. Он оцепенело смотрел куда-то вперед, и если бы не лежал на животе с поднятой головой, то вполне сошел бы за труп. Когда прошли следующие полчаса, нам это уже порядком надоело. Наконец Сохор глубоко вздохнул, отполз немножко назад и тяжело встал.
- Лучше окоченеть, чем погибнуть, - с улыбкой сказал он.
Он высматривал место, подходящее для скрытого перехода фронта. Сохор сказал, что долго смотрел в этом направлении, пока не заметил что-то подозрительное. У него появилось такое чувство, будто кто-то собирается прыгнуть ему на шею. С этой минуты ему стало все равно, сколько он пролежит на снегу. Время тянулось томительно долго. Наконец подозрительная тень куда-то исчезла. Было не по себе от мысли, что бы стало, если бы час назад разведчик Сохор повернулся к противнику спиной. У кого-то сдали нервы. Кто-то проиграл бой с терпеливостью. Этим обманным путем они уже не пойдут. Сохор нашел другой.
Сумрак сгустился. Наступила ночь. Мы вылезли из укрытия и поползли редким кустарником к ручью, протекавшему по ничейной земле. Наши белые фигуры на фоне заснеженной местности невозможно было различить даже на расстоянии нескольких шагов. Мы лежали плотной цепочкой: саперы Главач и Бурда - впереди, за ними - Сохор и остальные. Колонну замыкал сержант Василь Балог. Это был талантливый разведчик, как никто умевший скрытно передвигаться. Сохор знал ему цену. Мы стали осторожно пробираться вперед.
За ручьем оказалось минное поле. Заработали наши саперы. Они бесшумно и ловко прощупывали снег, чуткими пальцами очищали мины, обезвреживали их и складывали по бокам проделываемой дороги. Балог, замыкавший колонну, слегка засыпал мины снегом, маскируя наш путь. Время от времени саперы, устав от работы, засовывали в рот обмороженные кончики пальцев и горячим дыханием согревали их. Очень медленно, буквально сантиметр за сантиметром, ползли мы вперед. Иногда замирали на несколько минут, а потом снова начинали продвигаться по белому снегу. Тьма была хоть глаз коли. Мы едва различали заснеженную мерцающую поверхность лишь на несколько метров вокруг себя. Дальше же черной стеной стояла темнота.
В ходе операции противник потерял только убитыми и ранеными более 70 тысяч человек. Было взято в плен более 30 тысяч немецких солдат и офицеров, а в качестве трофеев захвачено более 1000 орудий и минометов, 130 танков и другое вооружение.
Дукля навсегда должна остаться символом боевого союза советского и чехословацкого народов.
VI. Боевые эпизоды
Ночь на перевале
Получив назначение заместителем начальника артиллерии корпуса, я испытал некоторое замешательство. Боевые действия тогда велись за гору Обшар, расположенную к югу от Нижнего Комарника, и за подход к крайнеполянскому ущелью. Гитлеровцы изо всех сил держались эа последние оборонительные позиции на выходе из Карпат. Мы обрушивали на противника сосредоточенный артиллерийский огонь, но все напрасно. Сбросить немцев с гор в ондавскую долину никак не удавалось. "Как они там только остаются живы?" - уже в который раз задавал я себе этот вопрос. Тогда я еще не знал тактики противника. Наш артиллерийский огонь производил сильное впечатление, но практический его результат по сравнению с израсходованными боеприпасами оказывался небольшим. Здесь было что-то такое, чего я не знал.
Вечером после боя, неожиданно для себя самого, я решился попросить аудиенцию у генерала Свободы на командном пункте корпуса в Барвинеке. Он принял меня с озабоченным видом. Положив очки на карту, разложенную на грубом крестьянском столе, Свобода подал мне руку и предложил сесть на лавку рядом с собой. При слабом свете подвернутой керосиновой лампы резкие черты его лица казались мягче. В печке лениво горел огонь, в углу стояла деревянная кровать е заботливо сложенными одеялами. Из соседней комнаты глухо доносился стук пишущей машинки и монотонно диктующий голос. Командир корпуса выглядел уставшем.
- Что у тебя? - спросил генерал и пытливо посмотрел мне в глаза.
- Пан генерал, - нерешительно начал я, - сегодня мы выстрелили по Обшару и Безымянной три тысячи снарядов и мин, а немцы - ни с места!
Генерал понимал, что это не все, и терпеливо ждал. Я продолжал:
- Пехота перестает нам верить. Потеря доверия к артиллерии - серьезное дело...
Генерал Свобода вопросительно взглянул на меня, и мне сразу стало ясно, что все это для него не новость. Я хотел досказать свою мысль, но он меня перебил:
- Да, ребятки, у вас действительно дело не клеится. А это стоит нам много крови.
Упрек прозвучал по моему адресу, и я покраснел. Артиллерия не выполняла своей задачи, это было ясно. Но в чем состояла наша ошибка? Я вспомнил о потерях, которые росли с каждым днем, и внутри у меня все загорелось, будто жгли раскаленным железом. Мысленно я твердил себе, что виной всему моя неспособность. Нам никак не удавалось подавить противника, сорвать его контратаки, одним словом, уничтожить его. Я до конца сознавал горькую правду, что пехота исчерпала свои силы, что ее численность упала до самого низкого уровня, а в то же время артиллерия пребывает в прекрасном состоянии и, несмотря на это, не может нанести уничтожающего удара по противнику. Я думал, что ответить командиру корпуса на его укоризненное замечание по поводу наших осечек.
- При таких разведывательных средствах, которыми мы располагаем, сказал я, - совершенно невозможно обнаружить расположение объектов и вести стрельбу по конкретным целям. Мы стреляем по всей площади - всюду и нигде. В итоге - просто разбрасываем боеприпасы, а стоит пехоте пойти в атаку, как тут же противник останавливает ее огнем и контратакой.
Я еще не знал характера генерала Свободы и был сам не свой от его молчания. Ну хоть бы что-нибудь сказал, чтобы знать, о чем он думает! Мне ничего другого не оставалось, как продолжать свой монолог. Напряжение в комнате возрастало.
- И потом, пан генерал, - говорил я, - из-за недостатка времени мы не успеваем провести артиллерийскую разведку и обнаружить огневые точки противника. - И тут я вспомнил то, о чем не раз думал раньше, и быстро добавил: - Нам не следует начинать наступление сразу после артподготовки. Противнику это помогает отгадать начало атаки наших частей. Может, лучше начинать атаку во время артподготовки, в тот момент, когда темп и мощь стрельбы достигнут апогея?..
Генерал кивнул, и я с облегчением почувствовал, что командир корпуса не настроен отвергать мои критические замечания. А ведь я, собственно, еще и не освоился в корпусе, а уж лезу со своими советами! Приободрившись, я поспешно выпалил:
- Нам необходимы сведения, пан генерал! До зарезу, в самом спешном порядке... мы должны иметь хорошие сведения.
Высказавшись, я вдруг понял, что все мои настоятельные просьбы неуместны, так как командир корпуса сам хорошо знал, в чем мы нуждались.
Генерал прищурил глаза, и мне показалось, будто он слегка улыбнулся.
- Я рад, что ты пришел, - спокойно произнес он и провел рукой по длинным с проседью волосам, зачесанным назад. На широком его лице, появилось выражение приветливой добросердечности. Он действительно был искренне рад человеку, который понимал всю тяжесть ответственности, лежащей на его плечах. Во время разговора генерал переходил от деловых вопросов к бытовым и чрезвычайно внимательно относился к собеседнику.
- Имей я таких разведчиков, с которыми мы начинали, вы бы сейчас не сидели без сведений. - Генерал задумался, потом добавил: - Теперь этих хлопцев уже нет. - Наступила грустная пауза. Потом генерал Свобода заговорщически понизил голос и наклонился в мою сторону: - Возможно, скоро я тебя обрадую.
Значит, что-то готовилось? Это подстегнуло мое любопытство, но выведать у командира чего-либо существенного не удалось. Он смотрел задумчиво и скорее для себя тихо говорил:
- Я знаю, работа разведчиков тяжелая, противник осторожный. Это, однако, не может оправдать неудачи. - И, как бы вновь осознав мое присутствие, он посмотрел на меня и сказал уже по-другому: - Местность и погодные условия благоприятствуют разведке, но результаты пока нельзя назвать удовлетворительными. Несмотря на категорические приказы взять "языка", разведгруппы возвращаются с голыми руками. - Генерал говорил медленно, спокойно, лишь иногда неожиданно повышал голос, делая ударение на каком-нибудь слове, затем снова понижал его до первоначального спокойного состояния.
"Тем более мы должны использовать боевую силу нашей артиллерии", раздумывал я и вдруг заметил, что по лицу генерала пробежала тень.
- О боеприпасах не беспокойтесь! Все идет сейчас на главное направление, на запад! - неожиданно категорично заявил командир корпуса.
В комнату вошел начальник штаба майор Ломский. Плотная фигура. Тяжелый крутой лоб над ввалившимися глазами. Он производил впечатление думающего человека. Начальник штаба положил перед генералом последний список потерь.
- Вот видишь, - проговорил командир корпуса упавшим голосом, повернувшись в мою сторону, - на Безымянной из списка личного состава опять выбыло двадцать два человека. Если так и дальше будет продолжаться... - Он замолчал и стал смотреть куда-то вдаль. Молчал и я. Машинально стал читать столбики фамилий. Одна из них была мне знакома.
Я вышел на улицу и окунулся в холодный ночной воздух. В голове смешались самые разные мысли, а перед глазами все время стоял тот роковой список. Еще вчера - люди, сегодня - только имена. Грязь чавкала под ногами. Кто-то, шедший впереди меня, смачно выругался.
* * *
Дома я сел, уронив голову на руки. Мысленно я видел погибших, упавших на хвою в лесу, и эта картина терзала меня своей мучительной ясностью. Я не заметил, как заснул. Во сне я видел множество наших бойцов. Они стояли стройными рядами посреди уничтоженного леса, стояли крепко, будто вросли в каменную почву горы. Я снял шапку и долго смотрел в их лица. Неожиданно я проснулся. Это был удивительный сон. Все было как наяву. Я открыл окно. Меня окутал прохладный влажный ночной воздух. Я протянул руку. На ней появились капельки дождя со снегом. В доме было очень тесно. Мне захотелось выйти наружу, в непогоду, на широкий простор.
Шел двенадцатый час. Утопая по щиколотки в месиве из грязи и снега, я побрел к Дуклинскому шоссе. Пытаясь наступать в следы, которые проделали здесь другие, я все время натыкался на ящики из-под боеприпасов. Грязь цепко прилипала к ногам. Наконец я выбрался из карпатской грязи и по шоссе пошел вверх к перевалу. Освежаемый ветерком, я стоял на историческом горном рубеже, который издавна был границей двух миров.
Неожиданно я осознал, для чего мне понадобилась эта ночная рискованная прогулка, что, собственно, выгнало меня из дома в дождь и непогоду. В темноте ночи я инстинктивно определил местонахождение Безымянной и, словно чего-то ожидая, стал смотреть в том направлении. Гора была окутана дождливой ночью и оттого казалась еще таинственней. Было тихо. Где отдыхают живые, там нужна тишина, но после боя тишина наступает страшная. Меня не переставала терзать мысль: "Они мертвые!"
Тогда я и решил: завтра поднимусь на Безымянную. Я должен это сделать. Я должен на месте определить, почему нет конца этим боям. Холод проник мне под полушубок, и я стал подумывать о возвращении. И вдруг интуитивно почувствовал, что кроме меня на перевале есть кто-то еще. Я вытащил пистолет. Минуту мы молча стояли друг против друга. Оба были взволнованы. Потом я нерешительно подошел поближе и разглядел светлый овал лица женщины. Женщина? Когда она меня узнала, вздохнула с облегчением.
- Вера, что вы здесь делаете в это время?
- А вы что здесь ищете?
- Я жду, когда взойдет солнце над Безымянной, - пошутил я, а потом серьезно спросил: - Вера, почему вы не спите?
Она молчала, но спустя минуту проговорила шепотом, с дрожью в голосе:
- Я боюсь за него.
- Я завтра там буду, поищу его.
Я и Вера, связная штаба корпуса, стояли у маленького военного кладбища со свежими могилами. Мягко, еле слышно падал с деревьев на землю мокрый снег...
Немного успокоившись, я возвратился в дом, окончательно приняв решение утром отправиться на высоту.
На Безымянную
Утро следующего дня было пасмурным. Когда мы выехали, поднялся легкий ветер. Миновали перевал и по шоссе съехали вниз по южной стороне. Я едва сдерживался, чтобы не побежать по заснеженному склону прямо на вершину.
Мы приближались к участку шоссе, который в это время обычно обстреливался немецкой батареей. Надо сказать, что мой новый водитель рядовой. Шпачек явно побаивался. Несмело, но в то же время вполне определенно он давал мне понять, что нам надо бы остановиться. Это меня злило. С какой стати я буду топать целых четыре километра, когда их можно проехать? Мы проехали еще немного. Шпачек снова начал канючить, что вот здесь, мол, самое хорошее место для остановки. Вопреки его желанию я приказал ему ехать дальше. Остановились мы у школы в Нижнем Комарнике, прямо под грозной горой Обшар, на которой безуспешно атаковали врага наши части. Мы оказались на ничейной земле, где в любой момент возможна была любая неприятность. Не слышно было ни орудийной стрельбы, ни разрывов снарядов. Стояла угрюмая тишина.
Я с рядовым Петршичеком осторожно пробирался к старой деревянной православной церкви, которая, ничуть не пострадав от войны, возвышалась над деревней. Вдруг в утреннем полумраке мы заметили что-то непонятное. Наклонившись к земле, какое-то существо направлялось в нашу сторону. Свой или враг? Да и человек ли это вообще? Я предложил своему спутнику ползти вперед, по Петршичек никак не отреагировал на это. Тогда мы поменялись ролями: он стал меня прикрывать. Я не исключал, что это была немецкая разведка и приготовился к самому худшему. Но вышло все наоборот. Через несколько минут загадка была разгадана. Облегченно вздохнув, я похлопал по худым бокам бездомную козу.
Постепенно стало видно дно комарницкого ущелья, но возвышавшиеся рядом вершины еще утопали в клубах медленно поднимавшегося тумана. Мы стояли у церквушки, молчаливые и неуверенные. Было так тихо, что казалось, будто война уже давно кончилась. Но стоило только посмотреть вниз, на заснеженные обломки автомашин и развороченную боевую технику, как война сразу же напоминала о себе.
Здешний край был всегда тихим. Тому, кто побывал в этих местах весной, навсегда запала в душу чудесная природа с легкими ветерками, дующими в сторону перевала, с говорливыми ручейками, вокруг которых расцветает море ветрениц, баранчиков и фиалок. Кто сюда приезжал летом, был очарован картинами горных деревень с мирным перезвоном жестяных колокольчиков у коров, с кольцами ленивого дыма, поднимавшегося из труб приземистых домиков, отчего вечерний воздух становился еще ароматнее. Когда здесь дули ветры с перевала, высокая трава за деревней покрывалась легкой рябью, на полях и лугах под Дуклей развевались юбки женщин и трепыхалось на ветру полотно мужских рубашек. Не было краше мест, чем в этом забытом уголке, но не было нигде и большей нищеты, чем здесь, возле Главного Карпатского хребта.
Однако, оказавшись в плену у зимней грусти и глядя на опустошенные места вокруг, я твердо верил в то, что выжженная карпатская деревня под Комарницкой горой не исчезнет с лица земли, что развалины домов не зарастут мхом и что опять придет весна в этот чудесный край.
Мои мысли прервал одиночный выстрел. Я посмотрел на вершину. Переломанные, покореженные остатки леса нескладно торчали до самого горизонта. Тихое белое утреннее спокойствие в этом мертвом хаосе на горе и под нею так же пугало, как и страшный грохот в минуты боя.
Уже совсем рассвело. Мы прошли через лесной завал, переправились через ручей на его высокий крутой берег, пробрались сквозь густой кустарник и по крутому склону торы начали подниматься вверх. К этому моменту на высоте разгорелся бой. Нашим частям оказывали поддержку вся артиллерия корпуса и советская минометная бригада. Неожиданно мы увидели двух неподвижно лежавших советских солдат. Немного в стороне, уткнувшись лицом в землю, лежал третий. Мы осмотрели их, с надеждой думая оказать им помощь, и совершенно не замечали, что творится вокруг. Пули свистели рядом с нами. В этом не было ничего удивительного: наверху, над нами, шел бой, и, естественно, сюда долетали пули. Инстинктивно осознав опасность, мы поспешили уйти с этого места. Солдатам не требовалась никакая помощь: они были мертвы.
Мы пустились на восток и на северном откосе Безымянной встретились с командиром 5-го батальона. Я сообщил ему о тех погибших. Он лишь махнул рукой и объяснил, что несколько минут назад их "перещелкал" снайпер. У меня сердце так и екнуло: возможно, наша возня возле мертвых спасла нас.
- Я иду к тебе, - сказал я по телефону капитану Кунцлу, командиру особой корпусной группы, находившейся в центре атаки.
- Нет, нет, ради бога, прошу вас, не ходите! - закричал тот. - Мы в очень тяжелом положении. Нас просто засыпают минами. У меня нет провожатого, все заминировано, не ходите!
"Можешь и не идти, - мысленно говорил я себе, - твое боевое место не здесь, не на этом холме... Ну нет, я должен туда пойти! Должен, братец!" Я все как следует взвесил, но все равно не мог избавиться от чувства, что поступаю неправильно. И все же я пошел один.
Утренний ветер раскачал лес, с ветвей на землю сыпался мокрый снег. Я прошел уже треть склона и вновь засомневался, стоит ли идти дальше. "Хочешь помочь людям на высоте? Это хорошо... А как ты им поможешь, если для тебя сегодня все может кончиться? Кто выиграет от твоей смерти? Ничего ты там не добьешься, ровным счетом ничего. Так какого же черта ты туда лезешь? размышлял я. - Ты один, никто тебя не видит. Поверни назад, брось эту затею! Никакого престижа ты не потеряешь... Но-но, подполковник! заговорил вдруг голос долга. - Куда же это годится - пасовать перед опасностью? Иди дальше и не бойся. Когда поднимешься на высоту, сразу все приободрятся: мол, дела у нас не так уж плохи, раз можно к нам пробраться..."
Два голоса боролись во мне, и я должен был их рассудить. Идти становилось все труднее. Сомнения разъедали душу, моя решимость постепенно таяла как дым. Я продолжал медленно подниматься, хотя беспокойство мое возрастало.
И тут я их заметил. Их было двое. Один лежал на спине, левая нога его кончалась над щиколоткой, правое плечо было разорвано. Другой лежал в метре от него, лицом к земле, и был изуродован до неузнаваемости. При виде этих двух чехословацких солдат меня охватил ужас. Все мои добрые помыслы сразу же оказались ненужными. Этот район был заминирован! Страшнее предупреждения, чем это, не могло быть. К пехотинцам на Безымянную мне уже не пройти. Как теперь узнать, почему эта гора никак нам не покорится?..
Медленными, осторожными шагами, стараясь попадать в свои следы, я возвращался вниз, в долину. Я злился на себя за то, что не прислушался к голосу здравого рассудка, а вот теперь вынужден трусливо убегать от опасности. "Надо было подняться, обойти минное поле!" - придирался я сам к себе. Но как бы я смог без миноискателя определить границы опасной зоны?
Раздираемый сомнениями, скованный собственной нерешительностью, я остановился у ручья и начал вновь обдумывать, не стоит ли мне все же возвратиться. Принять окончательное решение мне помогли автоматы, которые заработали в ту же минуту. Судя по тому, что немецкие автоматы слышались гораздо лучше наших, я решил, что наверху началась контратака гитлеровцев. Сквозь грохот стрельбы доносились серии взрывов ручных гранат и треск мин. Мне стало жутко. Натренированным ухом я определил, что наши отступают. Значит, мне здесь нечего околачиваться. Я сам себя осудил на роль беспомощного свидетеля тяжелого боя, который вели наши пехотинцы против превосходящего противника. Мне необходимо было как можно быстрее добраться до наблюдательного пункта. Я пересек ручей и по кустарнику поспешил на Комарницкую гору. Все эти перипетии меня страшно раздосадовали. Надо использовать свои способности по прямому назначению! Ну что ж, не всегда капитуляцию перед собственными намерениями назовешь дезертирством...
Пленный из Бодружала
В тот ненастный день 20 ноября мы с Антонином Сохором сидели в Барвинеке и, воспользовавшись наступившей тишиной, болтали обо всем на свете. После ранения на высоте 534 он чувствовал себя уже хорошо. Сохор рассказывал мне, какие чувства он испытывал обычно перед очередной операцией. Он жил в постоянном ожидании чего-то необычного. Он жил так, будто смерть не существовала для него, хотя он и говорил о ней иногда, "Такого не случалось, - повторял он, - чтобы я не осознавал своих действий!" Его радовали опасные задания, но он никогда не надеялся слепо на авось. "Если человек слишком уверен в себе, это тоже нехорошо, это нарушает равновесие!" - говорил он. И Сохор не терял душевного равновесия ни в момент грозившей ему смертельной опасности, ни тогда, когда он этой опасностью просто-напросто манкировал. Зазвонил телефон, командир сказал в трубку:
- Мне нужен "язык", заходи!
Мы прекратили разговор. Я испытующе посмотрел Сохору в глаза. Резкие черты лица его свидетельствовали о несгибаемой воле. На лице выделялся прямой, несколько длинноватый нос. Но больше всего меня в нем привлекали его глаза. Совершенно особенные глаза! Они то сверкали огнем, то излучали мягкую доброжелательность. Я читал по ним всю его жизнь. Люди с такими глазами не задают вопросов даже тогда, когда идут на риск. Они даже умирают легко. Его лицо словно было создано для портрета.
Я смотрел на Сохора и думал: "Вот сейчас он пойдет выполнять задание, чтобы, возможно, последовать за тем, кто шел перед ним, и тогда кто-то другой займет место Сохора. И бог знает, когда эта очередь кончится!.."
* * *
Генерал Свобода медленно прохаживался по комнате, потом остановился и посмотрел Сохору в глаза.
- Антонин, очень нужен "язык", просто позарез! Причем нужен именно сегодня, завтра будет поздно.
- Понятно, - сказал Сохор своим спокойным, почти безразличным голосом и пристально посмотрел на командира.
- "Язык" нужен знающий, чтобы от него толк был, - добавил генерал. Безымянная продолжает сопротивляться, артиллеристы не знают целей. - Он провел пальцами по седым волосам, как это делал всегда, когда сосредоточенно что-нибудь обдумывал, а потом, как бы извиняясь за то, что поручает такое задание, более спокойно сказал: - Это не приказ. Я знаю, ты был ранен, и все же лучше идти тебе. Генерал Москаленко каждый день звонит и спрашивает, когда корпус выполнит свою задачу. Возьми с собой надежных ребят.
Внимание Сохора было уже приковано к карте. Он слушал командира корпуса, а мысленно уже приступил к выполнению задания. Сохор постоял над картой, выпрямился и решительно указал пальцем:
- Здесь перейдем. - После некоторого колебания он пришел к выводу: хотя немцы в таких местах много минируют, но все же район Яворины к востоку от Соварны, на самом левом крыле корпуса, кажется ему самым подходящим для подобного рода предприятия. Пропасти и обрывы, густой лес! Несколько хлопцев затеряются здесь, как зернышко в поле, а для сплошной охраны гитлеровцы все равно не имеют здесь достаточно сил.
Они обсудили задание, обговорили взаимодействие с партизанами. Чтобы успокоить генерала, Сохор заверил, что риск в этих местах не очень большой, и описал командиру дорогу, которой они пойдут: они направятся по лесу прямо на Герцувату, по большой дуге обойдут деревню Прикру, спустятся по лесу к Бодружалу и проникнут там в гарнизон. Сохор уже знал, как просто можно передвигаться за линией фронта. Не надо только думать, что с тобой будет, если тебя схватят...
- Продумано у тебя все хорошо, - сказал генерал и признательно пожал Сохору руку. На прощание командир еще раз напомнил о том, что по своему значению это задание выходит за рамки корпуса. - Мы должны как можно скорее прорвать оборону на Обшаре и Безымянной и выйти на прешовское направление.
* * *
Утром 21 ноября майор Энгел, начальник разведки, и надпоручик Сохор с группой разведчиков из пяти человек направились на наблюдательный пункт 1-го батальона.
Вот что рассказывал потом один из разведчиков:
"На шинелях у нас были маскхалаты. Их грязно-серый цвет хорошо подходил к характеру местности, по которой мы передвигались. У каждого из нас были автомат, штык и три гранаты. В карманы мы понапихали кляпы, бинты, веревки и еду на три дня.
Перед Соварной, к востоку от Нижнего Комарника, мы прошли сначала по узкой долине, потом по лесной тропинке поднялись по склону Соварны на самую ее вершину. Мы находились недалеко от государственной границы. Там, в мелком ходу сообщения, мы присели под елью и начали всматриваться в горизонт. Вершины гор будто упирались в серое небо. Командир батальона вытащил карту и уточнил ориентировку на местности. Слева темнелась расчлененная на множество малых хребтов гора Петрзыньска (ее чехословацкая половина носит название Яворина).
- Малая война, которая ведется в этих тесных горах, выигрывается хитростью и ловкостью. Каждый шелест здесь далеко слышен, - предупредил нас командир батальона.
Сохор поднес к глазам бинокль и стал метр за метром прочесывать местность. Неожиданно бинокль замер. Прошло четверть часа, а Сохор в маскхалате неподвижно лежал на одном месте среди заснеженной поляны. Минуло полчаса, а Сохор, будто окаменевший, не шевелился. Вот уже прошел час. Мы стучали зубами от холода, а Сохор все молчал. Он оцепенело смотрел куда-то вперед, и если бы не лежал на животе с поднятой головой, то вполне сошел бы за труп. Когда прошли следующие полчаса, нам это уже порядком надоело. Наконец Сохор глубоко вздохнул, отполз немножко назад и тяжело встал.
- Лучше окоченеть, чем погибнуть, - с улыбкой сказал он.
Он высматривал место, подходящее для скрытого перехода фронта. Сохор сказал, что долго смотрел в этом направлении, пока не заметил что-то подозрительное. У него появилось такое чувство, будто кто-то собирается прыгнуть ему на шею. С этой минуты ему стало все равно, сколько он пролежит на снегу. Время тянулось томительно долго. Наконец подозрительная тень куда-то исчезла. Было не по себе от мысли, что бы стало, если бы час назад разведчик Сохор повернулся к противнику спиной. У кого-то сдали нервы. Кто-то проиграл бой с терпеливостью. Этим обманным путем они уже не пойдут. Сохор нашел другой.
Сумрак сгустился. Наступила ночь. Мы вылезли из укрытия и поползли редким кустарником к ручью, протекавшему по ничейной земле. Наши белые фигуры на фоне заснеженной местности невозможно было различить даже на расстоянии нескольких шагов. Мы лежали плотной цепочкой: саперы Главач и Бурда - впереди, за ними - Сохор и остальные. Колонну замыкал сержант Василь Балог. Это был талантливый разведчик, как никто умевший скрытно передвигаться. Сохор знал ему цену. Мы стали осторожно пробираться вперед.
За ручьем оказалось минное поле. Заработали наши саперы. Они бесшумно и ловко прощупывали снег, чуткими пальцами очищали мины, обезвреживали их и складывали по бокам проделываемой дороги. Балог, замыкавший колонну, слегка засыпал мины снегом, маскируя наш путь. Время от времени саперы, устав от работы, засовывали в рот обмороженные кончики пальцев и горячим дыханием согревали их. Очень медленно, буквально сантиметр за сантиметром, ползли мы вперед. Иногда замирали на несколько минут, а потом снова начинали продвигаться по белому снегу. Тьма была хоть глаз коли. Мы едва различали заснеженную мерцающую поверхность лишь на несколько метров вокруг себя. Дальше же черной стеной стояла темнота.