Страница:
Все эти мысли почему-то впервые пришли Парме в голову именно сейчас. Видимо, потому, что теперь с ним не было друзей и его мучило чувство одиночества.
"Но я ведь выполнял задание, - будто оправдываясь, говорил сам себе Парма. - Проверил поле боя, как было приказано, обеспечил оказание помощи раненым, проявил заботу о погибших. А теперь спущусь в долину, поймаю какую-нибудь машину из тылов корпуса и быстро догоню своих..."
Тем не менее, как ни странно, уходить ему не хотелось. Раньше эти проклятые горы сидели буквально в печенках. Когда началось последнее наступление, им владело одно-единственное желание - чтобы быстрее все это кончилось, чтобы злополучная высота осталась далеко позади. А теперь, когда наконец можно покинуть ее, она тянет к себе как магнит, не дает идти дальше. Вновь и вновь перед глазами вставали образы погибших боевых друзей, и он не в силах был противостоять этому.
Прислонившись спиной к дереву, Парма рассматривал склон высоты, поросший редким лесом, и продолжал вспоминать отшумевший бой. Где-то там, наверху, располагались немецкие траншеи, и это место, где он теперь стоял, было уже в тылу, С содроганием он подумал о том, что его ожидало, если бы его здесь схватили фашисты.
Медленно падал снег на сумрачный лес. Очнувшись от воспоминаний, Парма вновь ощутил чувство покоя и беспечности. "Впервые за время боев на этот клочок словацкой земли спокойно падает снег", - подумал он. Внезапно наступившая мирная тишина волновала душу. Все его существо испытывало радость бытия, жаждало физической и духовной разрядки. В памяти всплыли картины далекого прошлого. Вспомнилась семья, и его глаза затуманились тоской и радостным ожиданием. "В этом году сыну Якубу исполнилось уже десять лет", - с удивлением отметил он.
Парма достал из кармана гимнастерки бумажник, покопался в нем окоченевшими пальцами и вытащил замусоленную фотокарточку жены с сыном. Какими они стали за эти годы? У Якуба были белокурые в кудряшках волосы и веселые темные глаза. Смеялся он звонко и озорно. А Мария - красивая женщина, любящая . жена. Парма вспомнил, как он расставался с сыном, и горло перехватила спазма.
Надо будет приехать с ними сюда, показать места, где ему довелось воевать, где он вспоминал о них. На этом дереве надо сделать отметку. Вот вернется домой и будет долго-долго жить с семьей. Теперь, когда конец войны уже не за горами, все сильнее хотелось испытать счастливой жизни, получить возможность плодотворно трудиться.
Парму вдруг охватило горячее, страстное желание увидеть жену. На его лице отразилось глубокое волнение. Его задумчивые карие глаза всматривались в туманную заснеженную даль, будто искали там кого-то.
"Да, эта проклятая война наложила на всех свой отпечаток, - думал Парма. - Когда-то в глубокой шахте я кормил крыс из жалости, что они обречены на вечную темноту, а сегодня не пожалел белокурого гитлеровца... Огрубел ты, Гонза! Давно уж стал не таким, каким был раньше.
Сколько вокруг на первый взгляд непонятных вещей! Сейчас называют героями тех, кто убивает людей, а после войны тех, кто убивает, будут считать убийцами...
Я убивал врагов по необходимости? А разве никогда не убивал по желанию? Почему не признать этого? Да, убивал из чувства сострадания к тем, кто уже не познает радости жизни. Убивал, так как мстил за плач детей, за страшные стоны замученных мужчин и обесчещенных женщин. Убивал, потому что видел холодный дым над руинами тысяч городов и сел, видел разоренную русскую землю.
Вот почему я убивал! Убивал, потому что ненавидел фашистов, принесших миру столько несчастья. "Получи, гад!" - кричал я и радовался, когда фашистов становилось на одного меньше. Когда мы начали воевать, в нас не было жестокости. Этому нас научили сами враги. И нет пощады этим варварам, хотя смерть никогда не была моим ремеслом..."
Парма встряхнулся от груза воспоминаний и начал застегивать китель и шинель, собираясь идти вниз. И в этот момент произошло непоправимое. Где-то рядом раздался резкий звук, и тупая боль пронзила грудь. Сверху вниз по позвоночнику пробежала и стрельнула колючими иголками в ноги и левую руку парализующая искра. Боль пронзила все тело. Парма опустился сначала на колени, а потом рухнул всем телом на землю.
Парма лежал на правом боку. В глазах застыла удивление. Он не сразу сообразил, что с ним произошло. Постепенно к нему вернулось сознание, и он попытался встать, но не смог даже сдвинуться с места, так как ноги и левая рука не повиновались. В правой руке силы еще оставались, но их не хватало, чтобы передвинуть тяжелое обмякшее тело поближе к оружию. С трудом приподняв голову, Парма посмотрел вокруг, ища коварного убийцу, но никого не увидел.
Мысль вернулась к случившемуся. Ему стало ясно, что ноги и рука неподвижны. Он сознавал, что это значит и что его теперь ожидает. Такое состояние человеку дано пережить только раз в жизни - перед самым концом. О а все время надеялся избежать этого. И как раз сегодня вера в это окрепла. Он отгонял мысль, что дела его совсем плохи. Здоровой рукой он ощущал неподвижную часть тела, и ему показалось, будто она принадлежит не ему, а кому-то другому. Он хотел крикнуть, но вместо крика раздался хриплый кашель, а гимнастерка у подбородка побагровела от крови.
Тогда он понял все, и его охватила ярость. Если б мог, он во весь голос прокричал бы самые грубые ругательства, которые когда-либо раздавались в шахте. Боль от сознания своей обреченности была настолько острой и физически ощутимой, что она целиком сковала его. На какое-то время он поддался этому чувству, но потом понемногу начал понимать, что бороться за безвозвратно уходящую жизнь не имеет смысла.
Теперь Парма лежал на спине и смотрел вверх, где на фоне деревьев мелькали хлопья снега. Снежинки, медленно кружась, ложились на землю. Когда снежинки попадали Парме в глаза, он закрывал их. Но снежинки таяли, и он опять все видел вокруг. Потом стало казаться, будто все хлопья снега летят прямо на него, все пути их полета оканчиваются на нем. Он испугался от мысли, что они заживо засыпят его. Теперь спокойный снегопад не наполнял его тихой радостью, как это было совсем недавно. Эх, хоть бы дотянуться рукой до автомата! Сердце сжалось от острой боли. В широко раскрытых глазах засветилась тоска.
Ни о чем не хотелось больше думать. Но разве можно сделать так, чтобы умирающий человек перестал мыслить? Возбужденный мозг Пармы лихорадочно работал, стремясь в последние минуты, которых становилось все меньше, представить то, что он терял на этом свете. Теперь уже не поживет он со своей семьей, к которой совсем недавно так горячо стремился! Ничего из того, чему радуются люди, ему уже не суждено изведать. Ничего, абсолютно ничего!
Его охватило леденящее чувство одиночества. Горло сдавили спазмы, на лице выступили капли холодного пота. Дыхание стало тяжелым и хриплым. Нестерпимая боль расползлась по всему телу. Вот она сдавила грудь, подступила к горлу. Сознание начало туманиться. Какое-то мгновение он прислушивался к стуку своего сердца. С лица стекали капельки пота, по телу разливалась страшная слабость. Он никогда не думал так умирать...
Сильная жажда напомнила о фляжке. Правой рукой он с трудом вытащил ее из кармана шинели, медленно и неуклюже отвинтил пробку и прижал горлышко ко рту. Кадык несколько раз подскочил, раненый закашлялся и громко застонал. Он настолько ослаб, что рука с фляжкой соскользнула и водка потекла за ворот. Тогда он снова подтащил фляжку к пылающему от жажды рту и большими глотками опустошил ее до дна. Приятная теплая волна расползлась по больному телу.
Горькая трагедия умирания понемногу уступала место безразличию. Откинутая назад голова Пармы покоилась на упавшей ветке дерева. Взглянув на свое тело, он увидел, что оно наполовину засыпано снегом, лишь отвороты шинели да носки ботинок торчали темными островками среди белого савана.
На душе стало спокойнее. "С тобой все кончено, - подумал он, умиротворенно вздохнув. - Каждый должен пройти через это. Воспринимай вещи такими, какие они есть на самом деле. Если учесть, что ты, Гонза, провоевал в таком пекле почти пять лет, то тебе еще повезло... После окончания войны мы собирались управлять государством по законам справедливости. Не допускать обид, ценить человеческую жизнь..." Но тут же пришла мысль, что для него уже все кончилось. Он горестно оглядел свои крупные, надежные в работе руки, бессильно лежавшие теперь вдоль тела.
"Да, умирать - дело паршивое, особенно если тянется это долго и ты один на один, - посетовал Парма. - Хуже умирать, когда есть еще надежда. А когда ее нет, все проще, как у меня. В такую минуту, когда уже все ясно и ничего нельзя изменить, бесполезно жалеть себя. В конце концов, жизнь не всегда наивысшая добродетель..."
Он немного успокоился, посмотрел по сторонам, взглянул на темно-серое небо, откуда падали крупные хлопья снега. Потом пальцами правой руки достал из-под снега хвою, схватил полную горсть и слегка дотронулся до коры дерева. Жадно вдохнул смоляной запах. Он напомнил ему бескидские леса{9} и остразские шахты. Перед ним промелькнула вся его жизнь. Вспомнилось одно воскресенье. Он лежал в лесном бору на бурой земле, усыпанной хвоей, и откусывал мягкий конец стебелька травы. Сквозь кроны деревьев виднелось небо. Вот показалось облачко. Оно закрыло на минуту голубой кусочек неба и тут же скрылось за деревьями...
Парма закрыл глаза. Он чувствовал, что силы покидают его. По лицу пробежали мурашки. Все внутри, казалось, окаменело. Он часто дышал и тихо стонал, словно взывая приближающуюся смерть о милосердии. В ушах вдруг прозвучали слова любимого командира и учителя: "Ты велик настолько, насколько велика будет ноша, которую ты пронесешь!" Напоследок он еще раз очнулся от обморочного состояния, и в голове промелькнула мысль: "Я был неплохим солдатом..."
Потом все кончилось...
* * *
В сообщении Верховного Главнокомандования Советской Армии от 24 ноября 1944 года говорилось: "Части 1-го чехословацкого армейского корпуса в СССР ликвидировали последние очаги сопротивления противника на южных выходах с Дуклинского перевала и начали преследование немецко-фашистских войск на ондавском направлении".
Подпоручик Ян Парма, как и многие его товарищи, погиб за свободную Чехословакию 24 ноября 1944 года на безымянной высоте южнее деревни Нижний Комарник.
Безымянной ли?
VII. От Ондавы к Липтовски-Микулашу
После битвы
В конце ноября 1944 года пушки в Карпатах совсем замолчали. Почти трехмесячный гул канонады сменился необычной тишиной. Непрестанный грозный грохот разрывов навсегда потонул между этими черными вершинами и тесными долинами, где в течение всего дня царят тени от гор. Теперь наконец пушки смолкли, и лесную тишину нарушали лишь шелест ветвей да шум горных речек.
Под непрерывными ударами советских войск немецкие дивизии в ночь на 26 ноября стали отходить от Карпат к Прешову. Войска 38-й армии под командованием генерал-полковника Москаленко сразу же начали преследование. В полосе 1-го чехословацкого армейского корпуса и его соседа, 67-го стрелкового корпуса, еще 24 ноября шли ожесточенные бои за захват ключевых оборонительных позиций противника, мешавших выходу советских и чехословацких частей из района Обшарского ущелья на юг. После полудня немцы по-прежнему оборонялись на Обшаре и на Безымянной высоте, но, несмотря на многочисленные рукопашные схватки, уже не смогли восстановить утраченных позиций. Приближался конец битвы, а с ним и отход гитлеровских войск на подготовленную оборону на реке Ондава.
После окончания боя я возвращался лесом с наблюдательного пункта на Комарницкой горе в деревню Барвинек, которая находилась на польской стороне перевала. Небо хмурилось. Я увидел генерала Свободу. В белых валенках и серой папахе, с неразлучной палкой в руках, он во главе группы офицеров шел к стоянке машин по протоптанной дорожке вдоль склона высоты Мартинки. По пути генерал обернулся, махнул палкой в сторону Безымянной, покачал головой и чуть слышно произнес два слова: "Страшная гора!" В этих двух словах прозвучала вся тяжесть минувшего боя за высоту.
После овладения Безымянной в полосе 1-го чехословацкого корпуса наступило временное затишье. Советские войска заканчивали операции по расширению прорыва на соседних участках. В районе Дуклинского перевала стояла необычная тишина. Меня это даже тяготило, и я чувствовал себя не в своей тарелке. В ходе напряженных боев нерпы уже привыкли к постоянному, грохоту и шуму, и теперь, в море неожиданной тишины, я каждую минуту ждал, что вот-вот снова послышатся взрывы и заговорят орудия. Однако ничего подобного не происходило.
Временное затишье после боя давало возможность о многом подумать. Мне нравились такие минуты. Бои за перевал не прошли для меня бесследно. Я пытался во всем разобраться и все понять. Я то переживал боль утраты, то мечтал о мирной жизни.
Время приближалось к двадцати двум часам. Из низких облаков сеял мелкий дождь, в районе перевала медленно ползли клубы тумана. В это время гитлеровцы обычно начинали беспокоящий артиллерийский обстрел Барвинека и окрестностей. Разрывы так сильно сотрясали землю, что осыпалась штукатурка и пакля в бревенчатых домах. Моего ординарца Петршичека с Волыни, казалось, ничто не может вывести из себя: он спокойно спал в углу избы, пристроив автомат между ног. Мы уже привыкли к этому ночному концерту. Нас беспокоили лишь доносившиеся изредка разрывы снарядов вблизи артиллерийских складов в деревне.
В ту ночь со мной приключилась удивительная история. При слабом свете небольшой свечки я рассматривал усталыми глазами мелкие обозначения на карте и готовил приказ для предстоящего боя. Работа у меня продвигалась как-то медленно. Вдруг я почувствовал, что в комнате находится посторонний человек. Я не слышал, как он входил (даже пол не скрипнул!), тем не менее инстинкт подсказывал мне, что кто-то стоит сзади меня, где-то возле дверей.
В данной ситуации вскакивать из-за стола было чересчур рискованным делом, да это и не имело смысла, так как оружие в настоящий момент все равно находилось не при мне, а пока проснется Петршичек и пустит в ход автомат, будет уже поздно. Комната, погруженная в темноту, освещалась небольшой свечкой, так что видно было лишь ограниченное пространство. Меня немного успокаивало поведение гостя. Он показался мне слишком нерешительным и ненаходчивым. Но почему он молчит? Действует наверняка и мысленно оценивает избранную жертву? По спине забегали мурашки. Но делать было нечего. Оставалось только ждать. Каждое движение и неосторожное слово могли вызвать неожиданную реакцию. Что стоит нажать на взведенный курок?
Наконец я не выдержал и быстро взглянул туда, где стоял невидимый незнакомец. В тот же момент тот поспешно шагнул вперед, и при слабом свете свечки я увидел очертания коренастой фигуры.
- Мои люди благодарят вас за артиллерийскую поддержку, - тихо произнес человек. - Я передал им ваши слова, сказанные перед атакой, чтобы они верили артиллеристам, чтобы шли следом за огневым валом, и тогда они возьмут высоту. Они сначала сомневались... но приказ выполнили... И получилось точно так, как вы обещали.
Передо мной с простреленной рукой на перевязи стоял капитан Кунцл, командир особой штурмовой группы, которая вчера взяла Безымянную высоту и тем самым завершила Карпатско-Дуклинское сражение в полосе 1-го чехословацкого армейского корпуса.
Капитан замолчал. Его глаза блестели при свете свечки. Я подумал в ту минуту о тех, кто отдал жизнь в этом бою, и моя радость смешалась с горечью печали. От волнения я не смог сразу произнести ни слова. Мы обменялись рукопожатием. Я разбудил своего ординарца Петршичека, и мы втроем по-походному отметили взятие высоты. Ночная встреча в сельской избе в Барвинеке навсегда осталась в моей памяти.
* * *
Ранним утром 27 ноября дорога с Дуклинского перевала на юг уже была запружена тремя рядами машин и колоннами пехоты. Автомашины и артиллерия частей 38-й армии и 1-го чехословацкого армейского корпуса продвигались медленно, с частыми остановками и растянулись по этой единственной дороге на расстояние до двадцати километров. Войска армии преследовали противника в южном направлении, одна колонна через Обшарскую теснину шла на Крайна-Поляну, другая через Ладомирову тянулась на Свидник и Бардеёв. Чехословацкие части следовали по восточному маршруту через Бодружал на Мирлью и Стропков.
Отступая, противник уничтожал мосты, минировал дороги. В условиях сильных дождей и непрерывных боев с вражескими автоматчиками, прикрывавшими отход своих главных сил, наша пехота продвигалась очень медленно. Саперам приходилось ликвидировать обширные минные заграждения, ремонтировать взорванные мосты и линии коммуникаций для артиллерии. Но саперов было немного, поэтому артиллеристы, следуя за пехотой, расчищали себе дорогу своими силами. На пути их продвижения то и дело встречались водные преграды, мешали гололедица и грязь.
Генерал Свобода уехал чуть свет, а я со своей машиной застрял за Вышним Комарником и, учитывая накопленный опыт, решил следовать дальше пешком. Вместе с Петршичеком мы двинулись по своему маршруту. Перемещаясь на новый командный пункт, я старался как можно внимательнее осмотреть места минувшего сражения. В пути я не раз останавливался, вспоминая недавние великие и вместе с тем горестные события.
Примерно в двадцати метрах от пограничной линии, проходившей по перевалу, я вдруг увидел небольшую, обнесенную оградой братскую могилу. Здесь покоились воины нашего корпуса, павшие в последних боях. Просто не верилось, что земля приняла их совсем недавно.
Печально было в этот неприветливый час стоять у их могилы. Над всеми нами постоянно висела угроза многоликой смерти. Она вырывала из наших рядов дорогих людей. И все же каждому хотелось надеяться, что ему повезет больше, чем тем, кого уже не было в живых. Воздавая дань уважения павшим, я с грустью положил веточку ели на могилу командира 1-й бригады генерала Ведрала-Сазавского и двинулся по Дуклинской дороге вниз.
Эта дорога немало повидала на своем веку. В 1799 и 1806 годах здесь навстречу Наполеону следовали русские войска под предводительством Суворова и Кутузова. По этой же дороге они возвращались назад и на время останавливались в городе Кросно, вновь напомнившем о себе после Карпатско-Дуклинской битвы осенью 1944 года.
* * *
Когда мы проходили через Нижний Комарник в сторону Крайна-Поляны, там хоронили погибших в боях. Теперь здесь стояла тишина, а во время октябрьских боев деревня сильно пострадала от пожара. Огонь высоко вздымался к небу, и никто его не гасил, никто не спасал имущество и не жаловался на постигшую беду. Едкий дым потом долго еще стелился по узкой долине, образуя стойкую дымовую завесу. Каждую ночь в нее ныряли дозоры противоборствующих сторон и сходились среди развалин в кровавых поединках. Я не раз задавал себе вопрос, как ухитрились уцелеть эти деревянные старинные живописные церквушки свидницкого края. Церквушка в Нижнем Комарнике, прекрасный памятник народной архитектуры, в течение двух месяцев находилась в гуще боя и не получила повреждений! Я вспомнил, как на рассвете 21 ноября мы стояли с Петршичеком под спасительными сводами церкви, собираясь пробраться к высоте Безымянной, где шел бой. Гора Обшар, эта грозная вершина, тоже теперь затихла. Правда, и сейчас вид у нее был далеко не приветливый. Мы постарались поскорее отвернуться от нее.
Под Безымянной
Осторожно перебравшись по наспех сделанному переходу через разрушенный мост, я направился из Крайпа-Поляны в разбитую снарядами деревню Бодружал. В моих ушах до сих пор звенел грохот недавних боев, хотя в долине теперь стояла такая тишина, будто жизнь в ней совершенно замерла. Слева тянулась к небу вершина Безымянной. При взгляде на нее с этой, еще недавно немецкой стороны по коже пробегал мороз. Теперь мне стало ясно, что на ее обширных пространствах и лесистых склонах немцы укрывали в безопасности большое количество войск. Взятие этого бастиона стоило нам много крови. Кошмар, бушевавший тут недавно, исчез, как туман, которого вроде бы никогда и не было. Прошлое будто растворилось во мгле. Сюда не доносились ни оружейная канонада, ни треск автоматных очередей. Война неожиданно куда-то ушла..
В Бодружале тоже было тихо и спокойно. Что-то здесь стало иначе. Поразмыслив, я понял, что все дело в этой самой тишине. На холме близ деревни возвышался небольшой деревянный костел в своей вековой неизменности. Среди моря людской злобы и ненависти он был средоточием всепрощающей любви. Казалось, все в этой разбитой, заброшенной деревне было нереальным. Создавалось впечатление, будто время остановилось. Правда, разрушенная деревня потеряла ту интимность, которую когда-то придавали ей тихие задумчивые окрестности, но я с первой же минуты почувствовал, что меня что-то связывает с этой деревушкой близ молчаливой горы. Кругом царила тишина, и мне казалось в тот вечер, что я самым естественным образом принадлежу к этому раздавленному войной миру. Что-то заставляло меня остаться здесь, походить, посмотреть вокруг. Тем более что дела не торопили: артиллерия застряла в грязи и торчала у разрушенных мостов. Орудия молчали, - значит, можно было остановиться. С крутой высоты Герцуваты спускались низкие густые облака, тянуло холодом, а с Безымянной ветер доносил запахи недавнего боя.
Мы с Петршичеком нашли приют в полуразрушенной хате, единственной во всей деревне более или менее пригодной для ночлега. Крышу снесло снарядом, сквозь выбитые окна гулял сквозняк, оконные рамы хлопали от ветра. Войдя внутрь, я осмотрелся в темноте. На стене, перекосившись, висела икона богородицы с выбитым стеклом. В углу валялись немецкие ручные гранаты. На столе стоял чудом уцелевший цветочный горшок, из которого торчали засохшие листья. Выглянув из окна, я увидел в вечерних сумерках запустелый сад. Со стороны Ярухи по саду протекал шумный ручей с прозрачной водой. От ручья пахнуло сладковатым запахом прелой листвы.
К ночи в эту же хату забрели переночевать советские воины-связисты. Они постелили постель и на нашу долю. Засыпая, я долго слышал журчание ручья. Человек может многое услышать, если сумеет притаиться. Вот кто-то из солдат приглушенно вскрикнул и проснулся. Немного посидев, он снова улегся. А я лежал с открытыми глазами и, всматриваясь в кромешную тьму, чего-то ждал. Я всегда чего-то ждал. Кому часто доводилось избегать смерти, тот каждый раз как бы заново рождался и с еще большей благодарностью возвращался к жизни. Так было и со мной. То, что другому человеку казалось обыденным, я воспринимал как милостивый подарок.
На следующий день появился с машиной Шпачек, и я отправился в Грибов к начальнику штаба. Перед отъездом я постоял и еще раз послушал журчащую песню ручья возле разрушенной хаты.
И вот Бодружал остался позади. Я вдруг ощутил давно позабытое чувство покоя, словно кто-то снял с меня невидимое бремя. Ту долгую темную ночь под Безымянной мне никогда не забыть.
Незабываемая ночь
За деревней мы миновали разгромленную на марше колонну немецкой артиллерии. Дороги на Пстрину и Грибов превратились в сплошное месиво грязи. Ни в Миролье, ни в Пстрине нам не встретилась ни одна живая душа. На безлюдные, окрашенные в синий цвет домики грустно было смотреть. Ведь без детей, без детского смеха деревня перестает быть жилой...
Ночью в Грибове меня ожидал сюрприз: начальник штаба передал мне приказ немедленно отправиться в Вис-лаву к генералу Свободе. Утром намечалось наступление, а наша артиллерия до сих пор не заняла огневых позиций и, видно по всему, не займет их и к утру! Обстановка складывалась весьма серьезная. Я тоже оказался в тяжелом положении, поскольку мне предстояло сразу же отправиться в путь и в темную дождливую ночь пройти по болотистой местности десять километров, причем без дорог, без буссоли, с едва заметным лучом электрического фонарика.
Непрестанно лил дождь. Я вышел из барака на улицу, чтобы посмотреть на погоду, и тут же увяз сапогами в грязи. И такой дороги впереди - целых десять километров! Верхом на коне можно было бы еще пробраться, но в Грибове лошадей не было: все они находились при штабе генерала в Виславе.
- Чем же я буду освещать дорогу? - спросил я начальника штаба, включив гаснущий свет батарейки.
- У меня только свечки, а на дожде их не зажечь, - ответил он мне.
Он обратил мое внимание на то, что по дороге есть минные поля и что одно из них, где-то между Грибовом и Ольшавкой, еще не разминировано. Понимая, на какой риск я иду, начштаба выделил мне в качестве сопровождающего солдата Марко с автоматом. Это был бледный, худой и, как оказалось, робкий студент из Кошице, вступивший в чехословацкую армию добровольцем.
Около трех часов ночи мы с Марко отправились в путь. Нас сразу же поглотила кромешная тьма. Водя пальцем по карте при свете фонарика, я все время сверял маршрут движения с картой и скорее интуитивно определял, куда идти дальше. Карта быстро истрепалась в клочья, а мы вскоре промокли до нитки. Иногда теряли ориентировку и начинали буквально изучать и ощупывать местность. Чем больше я уставал, тем сильнее разыгрывалось воображение. Шест с дощечкой посреди поля показался мне указателем дороги.
"Но я ведь выполнял задание, - будто оправдываясь, говорил сам себе Парма. - Проверил поле боя, как было приказано, обеспечил оказание помощи раненым, проявил заботу о погибших. А теперь спущусь в долину, поймаю какую-нибудь машину из тылов корпуса и быстро догоню своих..."
Тем не менее, как ни странно, уходить ему не хотелось. Раньше эти проклятые горы сидели буквально в печенках. Когда началось последнее наступление, им владело одно-единственное желание - чтобы быстрее все это кончилось, чтобы злополучная высота осталась далеко позади. А теперь, когда наконец можно покинуть ее, она тянет к себе как магнит, не дает идти дальше. Вновь и вновь перед глазами вставали образы погибших боевых друзей, и он не в силах был противостоять этому.
Прислонившись спиной к дереву, Парма рассматривал склон высоты, поросший редким лесом, и продолжал вспоминать отшумевший бой. Где-то там, наверху, располагались немецкие траншеи, и это место, где он теперь стоял, было уже в тылу, С содроганием он подумал о том, что его ожидало, если бы его здесь схватили фашисты.
Медленно падал снег на сумрачный лес. Очнувшись от воспоминаний, Парма вновь ощутил чувство покоя и беспечности. "Впервые за время боев на этот клочок словацкой земли спокойно падает снег", - подумал он. Внезапно наступившая мирная тишина волновала душу. Все его существо испытывало радость бытия, жаждало физической и духовной разрядки. В памяти всплыли картины далекого прошлого. Вспомнилась семья, и его глаза затуманились тоской и радостным ожиданием. "В этом году сыну Якубу исполнилось уже десять лет", - с удивлением отметил он.
Парма достал из кармана гимнастерки бумажник, покопался в нем окоченевшими пальцами и вытащил замусоленную фотокарточку жены с сыном. Какими они стали за эти годы? У Якуба были белокурые в кудряшках волосы и веселые темные глаза. Смеялся он звонко и озорно. А Мария - красивая женщина, любящая . жена. Парма вспомнил, как он расставался с сыном, и горло перехватила спазма.
Надо будет приехать с ними сюда, показать места, где ему довелось воевать, где он вспоминал о них. На этом дереве надо сделать отметку. Вот вернется домой и будет долго-долго жить с семьей. Теперь, когда конец войны уже не за горами, все сильнее хотелось испытать счастливой жизни, получить возможность плодотворно трудиться.
Парму вдруг охватило горячее, страстное желание увидеть жену. На его лице отразилось глубокое волнение. Его задумчивые карие глаза всматривались в туманную заснеженную даль, будто искали там кого-то.
"Да, эта проклятая война наложила на всех свой отпечаток, - думал Парма. - Когда-то в глубокой шахте я кормил крыс из жалости, что они обречены на вечную темноту, а сегодня не пожалел белокурого гитлеровца... Огрубел ты, Гонза! Давно уж стал не таким, каким был раньше.
Сколько вокруг на первый взгляд непонятных вещей! Сейчас называют героями тех, кто убивает людей, а после войны тех, кто убивает, будут считать убийцами...
Я убивал врагов по необходимости? А разве никогда не убивал по желанию? Почему не признать этого? Да, убивал из чувства сострадания к тем, кто уже не познает радости жизни. Убивал, так как мстил за плач детей, за страшные стоны замученных мужчин и обесчещенных женщин. Убивал, потому что видел холодный дым над руинами тысяч городов и сел, видел разоренную русскую землю.
Вот почему я убивал! Убивал, потому что ненавидел фашистов, принесших миру столько несчастья. "Получи, гад!" - кричал я и радовался, когда фашистов становилось на одного меньше. Когда мы начали воевать, в нас не было жестокости. Этому нас научили сами враги. И нет пощады этим варварам, хотя смерть никогда не была моим ремеслом..."
Парма встряхнулся от груза воспоминаний и начал застегивать китель и шинель, собираясь идти вниз. И в этот момент произошло непоправимое. Где-то рядом раздался резкий звук, и тупая боль пронзила грудь. Сверху вниз по позвоночнику пробежала и стрельнула колючими иголками в ноги и левую руку парализующая искра. Боль пронзила все тело. Парма опустился сначала на колени, а потом рухнул всем телом на землю.
Парма лежал на правом боку. В глазах застыла удивление. Он не сразу сообразил, что с ним произошло. Постепенно к нему вернулось сознание, и он попытался встать, но не смог даже сдвинуться с места, так как ноги и левая рука не повиновались. В правой руке силы еще оставались, но их не хватало, чтобы передвинуть тяжелое обмякшее тело поближе к оружию. С трудом приподняв голову, Парма посмотрел вокруг, ища коварного убийцу, но никого не увидел.
Мысль вернулась к случившемуся. Ему стало ясно, что ноги и рука неподвижны. Он сознавал, что это значит и что его теперь ожидает. Такое состояние человеку дано пережить только раз в жизни - перед самым концом. О а все время надеялся избежать этого. И как раз сегодня вера в это окрепла. Он отгонял мысль, что дела его совсем плохи. Здоровой рукой он ощущал неподвижную часть тела, и ему показалось, будто она принадлежит не ему, а кому-то другому. Он хотел крикнуть, но вместо крика раздался хриплый кашель, а гимнастерка у подбородка побагровела от крови.
Тогда он понял все, и его охватила ярость. Если б мог, он во весь голос прокричал бы самые грубые ругательства, которые когда-либо раздавались в шахте. Боль от сознания своей обреченности была настолько острой и физически ощутимой, что она целиком сковала его. На какое-то время он поддался этому чувству, но потом понемногу начал понимать, что бороться за безвозвратно уходящую жизнь не имеет смысла.
Теперь Парма лежал на спине и смотрел вверх, где на фоне деревьев мелькали хлопья снега. Снежинки, медленно кружась, ложились на землю. Когда снежинки попадали Парме в глаза, он закрывал их. Но снежинки таяли, и он опять все видел вокруг. Потом стало казаться, будто все хлопья снега летят прямо на него, все пути их полета оканчиваются на нем. Он испугался от мысли, что они заживо засыпят его. Теперь спокойный снегопад не наполнял его тихой радостью, как это было совсем недавно. Эх, хоть бы дотянуться рукой до автомата! Сердце сжалось от острой боли. В широко раскрытых глазах засветилась тоска.
Ни о чем не хотелось больше думать. Но разве можно сделать так, чтобы умирающий человек перестал мыслить? Возбужденный мозг Пармы лихорадочно работал, стремясь в последние минуты, которых становилось все меньше, представить то, что он терял на этом свете. Теперь уже не поживет он со своей семьей, к которой совсем недавно так горячо стремился! Ничего из того, чему радуются люди, ему уже не суждено изведать. Ничего, абсолютно ничего!
Его охватило леденящее чувство одиночества. Горло сдавили спазмы, на лице выступили капли холодного пота. Дыхание стало тяжелым и хриплым. Нестерпимая боль расползлась по всему телу. Вот она сдавила грудь, подступила к горлу. Сознание начало туманиться. Какое-то мгновение он прислушивался к стуку своего сердца. С лица стекали капельки пота, по телу разливалась страшная слабость. Он никогда не думал так умирать...
Сильная жажда напомнила о фляжке. Правой рукой он с трудом вытащил ее из кармана шинели, медленно и неуклюже отвинтил пробку и прижал горлышко ко рту. Кадык несколько раз подскочил, раненый закашлялся и громко застонал. Он настолько ослаб, что рука с фляжкой соскользнула и водка потекла за ворот. Тогда он снова подтащил фляжку к пылающему от жажды рту и большими глотками опустошил ее до дна. Приятная теплая волна расползлась по больному телу.
Горькая трагедия умирания понемногу уступала место безразличию. Откинутая назад голова Пармы покоилась на упавшей ветке дерева. Взглянув на свое тело, он увидел, что оно наполовину засыпано снегом, лишь отвороты шинели да носки ботинок торчали темными островками среди белого савана.
На душе стало спокойнее. "С тобой все кончено, - подумал он, умиротворенно вздохнув. - Каждый должен пройти через это. Воспринимай вещи такими, какие они есть на самом деле. Если учесть, что ты, Гонза, провоевал в таком пекле почти пять лет, то тебе еще повезло... После окончания войны мы собирались управлять государством по законам справедливости. Не допускать обид, ценить человеческую жизнь..." Но тут же пришла мысль, что для него уже все кончилось. Он горестно оглядел свои крупные, надежные в работе руки, бессильно лежавшие теперь вдоль тела.
"Да, умирать - дело паршивое, особенно если тянется это долго и ты один на один, - посетовал Парма. - Хуже умирать, когда есть еще надежда. А когда ее нет, все проще, как у меня. В такую минуту, когда уже все ясно и ничего нельзя изменить, бесполезно жалеть себя. В конце концов, жизнь не всегда наивысшая добродетель..."
Он немного успокоился, посмотрел по сторонам, взглянул на темно-серое небо, откуда падали крупные хлопья снега. Потом пальцами правой руки достал из-под снега хвою, схватил полную горсть и слегка дотронулся до коры дерева. Жадно вдохнул смоляной запах. Он напомнил ему бескидские леса{9} и остразские шахты. Перед ним промелькнула вся его жизнь. Вспомнилось одно воскресенье. Он лежал в лесном бору на бурой земле, усыпанной хвоей, и откусывал мягкий конец стебелька травы. Сквозь кроны деревьев виднелось небо. Вот показалось облачко. Оно закрыло на минуту голубой кусочек неба и тут же скрылось за деревьями...
Парма закрыл глаза. Он чувствовал, что силы покидают его. По лицу пробежали мурашки. Все внутри, казалось, окаменело. Он часто дышал и тихо стонал, словно взывая приближающуюся смерть о милосердии. В ушах вдруг прозвучали слова любимого командира и учителя: "Ты велик настолько, насколько велика будет ноша, которую ты пронесешь!" Напоследок он еще раз очнулся от обморочного состояния, и в голове промелькнула мысль: "Я был неплохим солдатом..."
Потом все кончилось...
* * *
В сообщении Верховного Главнокомандования Советской Армии от 24 ноября 1944 года говорилось: "Части 1-го чехословацкого армейского корпуса в СССР ликвидировали последние очаги сопротивления противника на южных выходах с Дуклинского перевала и начали преследование немецко-фашистских войск на ондавском направлении".
Подпоручик Ян Парма, как и многие его товарищи, погиб за свободную Чехословакию 24 ноября 1944 года на безымянной высоте южнее деревни Нижний Комарник.
Безымянной ли?
VII. От Ондавы к Липтовски-Микулашу
После битвы
В конце ноября 1944 года пушки в Карпатах совсем замолчали. Почти трехмесячный гул канонады сменился необычной тишиной. Непрестанный грозный грохот разрывов навсегда потонул между этими черными вершинами и тесными долинами, где в течение всего дня царят тени от гор. Теперь наконец пушки смолкли, и лесную тишину нарушали лишь шелест ветвей да шум горных речек.
Под непрерывными ударами советских войск немецкие дивизии в ночь на 26 ноября стали отходить от Карпат к Прешову. Войска 38-й армии под командованием генерал-полковника Москаленко сразу же начали преследование. В полосе 1-го чехословацкого армейского корпуса и его соседа, 67-го стрелкового корпуса, еще 24 ноября шли ожесточенные бои за захват ключевых оборонительных позиций противника, мешавших выходу советских и чехословацких частей из района Обшарского ущелья на юг. После полудня немцы по-прежнему оборонялись на Обшаре и на Безымянной высоте, но, несмотря на многочисленные рукопашные схватки, уже не смогли восстановить утраченных позиций. Приближался конец битвы, а с ним и отход гитлеровских войск на подготовленную оборону на реке Ондава.
После окончания боя я возвращался лесом с наблюдательного пункта на Комарницкой горе в деревню Барвинек, которая находилась на польской стороне перевала. Небо хмурилось. Я увидел генерала Свободу. В белых валенках и серой папахе, с неразлучной палкой в руках, он во главе группы офицеров шел к стоянке машин по протоптанной дорожке вдоль склона высоты Мартинки. По пути генерал обернулся, махнул палкой в сторону Безымянной, покачал головой и чуть слышно произнес два слова: "Страшная гора!" В этих двух словах прозвучала вся тяжесть минувшего боя за высоту.
После овладения Безымянной в полосе 1-го чехословацкого корпуса наступило временное затишье. Советские войска заканчивали операции по расширению прорыва на соседних участках. В районе Дуклинского перевала стояла необычная тишина. Меня это даже тяготило, и я чувствовал себя не в своей тарелке. В ходе напряженных боев нерпы уже привыкли к постоянному, грохоту и шуму, и теперь, в море неожиданной тишины, я каждую минуту ждал, что вот-вот снова послышатся взрывы и заговорят орудия. Однако ничего подобного не происходило.
Временное затишье после боя давало возможность о многом подумать. Мне нравились такие минуты. Бои за перевал не прошли для меня бесследно. Я пытался во всем разобраться и все понять. Я то переживал боль утраты, то мечтал о мирной жизни.
Время приближалось к двадцати двум часам. Из низких облаков сеял мелкий дождь, в районе перевала медленно ползли клубы тумана. В это время гитлеровцы обычно начинали беспокоящий артиллерийский обстрел Барвинека и окрестностей. Разрывы так сильно сотрясали землю, что осыпалась штукатурка и пакля в бревенчатых домах. Моего ординарца Петршичека с Волыни, казалось, ничто не может вывести из себя: он спокойно спал в углу избы, пристроив автомат между ног. Мы уже привыкли к этому ночному концерту. Нас беспокоили лишь доносившиеся изредка разрывы снарядов вблизи артиллерийских складов в деревне.
В ту ночь со мной приключилась удивительная история. При слабом свете небольшой свечки я рассматривал усталыми глазами мелкие обозначения на карте и готовил приказ для предстоящего боя. Работа у меня продвигалась как-то медленно. Вдруг я почувствовал, что в комнате находится посторонний человек. Я не слышал, как он входил (даже пол не скрипнул!), тем не менее инстинкт подсказывал мне, что кто-то стоит сзади меня, где-то возле дверей.
В данной ситуации вскакивать из-за стола было чересчур рискованным делом, да это и не имело смысла, так как оружие в настоящий момент все равно находилось не при мне, а пока проснется Петршичек и пустит в ход автомат, будет уже поздно. Комната, погруженная в темноту, освещалась небольшой свечкой, так что видно было лишь ограниченное пространство. Меня немного успокаивало поведение гостя. Он показался мне слишком нерешительным и ненаходчивым. Но почему он молчит? Действует наверняка и мысленно оценивает избранную жертву? По спине забегали мурашки. Но делать было нечего. Оставалось только ждать. Каждое движение и неосторожное слово могли вызвать неожиданную реакцию. Что стоит нажать на взведенный курок?
Наконец я не выдержал и быстро взглянул туда, где стоял невидимый незнакомец. В тот же момент тот поспешно шагнул вперед, и при слабом свете свечки я увидел очертания коренастой фигуры.
- Мои люди благодарят вас за артиллерийскую поддержку, - тихо произнес человек. - Я передал им ваши слова, сказанные перед атакой, чтобы они верили артиллеристам, чтобы шли следом за огневым валом, и тогда они возьмут высоту. Они сначала сомневались... но приказ выполнили... И получилось точно так, как вы обещали.
Передо мной с простреленной рукой на перевязи стоял капитан Кунцл, командир особой штурмовой группы, которая вчера взяла Безымянную высоту и тем самым завершила Карпатско-Дуклинское сражение в полосе 1-го чехословацкого армейского корпуса.
Капитан замолчал. Его глаза блестели при свете свечки. Я подумал в ту минуту о тех, кто отдал жизнь в этом бою, и моя радость смешалась с горечью печали. От волнения я не смог сразу произнести ни слова. Мы обменялись рукопожатием. Я разбудил своего ординарца Петршичека, и мы втроем по-походному отметили взятие высоты. Ночная встреча в сельской избе в Барвинеке навсегда осталась в моей памяти.
* * *
Ранним утром 27 ноября дорога с Дуклинского перевала на юг уже была запружена тремя рядами машин и колоннами пехоты. Автомашины и артиллерия частей 38-й армии и 1-го чехословацкого армейского корпуса продвигались медленно, с частыми остановками и растянулись по этой единственной дороге на расстояние до двадцати километров. Войска армии преследовали противника в южном направлении, одна колонна через Обшарскую теснину шла на Крайна-Поляну, другая через Ладомирову тянулась на Свидник и Бардеёв. Чехословацкие части следовали по восточному маршруту через Бодружал на Мирлью и Стропков.
Отступая, противник уничтожал мосты, минировал дороги. В условиях сильных дождей и непрерывных боев с вражескими автоматчиками, прикрывавшими отход своих главных сил, наша пехота продвигалась очень медленно. Саперам приходилось ликвидировать обширные минные заграждения, ремонтировать взорванные мосты и линии коммуникаций для артиллерии. Но саперов было немного, поэтому артиллеристы, следуя за пехотой, расчищали себе дорогу своими силами. На пути их продвижения то и дело встречались водные преграды, мешали гололедица и грязь.
Генерал Свобода уехал чуть свет, а я со своей машиной застрял за Вышним Комарником и, учитывая накопленный опыт, решил следовать дальше пешком. Вместе с Петршичеком мы двинулись по своему маршруту. Перемещаясь на новый командный пункт, я старался как можно внимательнее осмотреть места минувшего сражения. В пути я не раз останавливался, вспоминая недавние великие и вместе с тем горестные события.
Примерно в двадцати метрах от пограничной линии, проходившей по перевалу, я вдруг увидел небольшую, обнесенную оградой братскую могилу. Здесь покоились воины нашего корпуса, павшие в последних боях. Просто не верилось, что земля приняла их совсем недавно.
Печально было в этот неприветливый час стоять у их могилы. Над всеми нами постоянно висела угроза многоликой смерти. Она вырывала из наших рядов дорогих людей. И все же каждому хотелось надеяться, что ему повезет больше, чем тем, кого уже не было в живых. Воздавая дань уважения павшим, я с грустью положил веточку ели на могилу командира 1-й бригады генерала Ведрала-Сазавского и двинулся по Дуклинской дороге вниз.
Эта дорога немало повидала на своем веку. В 1799 и 1806 годах здесь навстречу Наполеону следовали русские войска под предводительством Суворова и Кутузова. По этой же дороге они возвращались назад и на время останавливались в городе Кросно, вновь напомнившем о себе после Карпатско-Дуклинской битвы осенью 1944 года.
* * *
Когда мы проходили через Нижний Комарник в сторону Крайна-Поляны, там хоронили погибших в боях. Теперь здесь стояла тишина, а во время октябрьских боев деревня сильно пострадала от пожара. Огонь высоко вздымался к небу, и никто его не гасил, никто не спасал имущество и не жаловался на постигшую беду. Едкий дым потом долго еще стелился по узкой долине, образуя стойкую дымовую завесу. Каждую ночь в нее ныряли дозоры противоборствующих сторон и сходились среди развалин в кровавых поединках. Я не раз задавал себе вопрос, как ухитрились уцелеть эти деревянные старинные живописные церквушки свидницкого края. Церквушка в Нижнем Комарнике, прекрасный памятник народной архитектуры, в течение двух месяцев находилась в гуще боя и не получила повреждений! Я вспомнил, как на рассвете 21 ноября мы стояли с Петршичеком под спасительными сводами церкви, собираясь пробраться к высоте Безымянной, где шел бой. Гора Обшар, эта грозная вершина, тоже теперь затихла. Правда, и сейчас вид у нее был далеко не приветливый. Мы постарались поскорее отвернуться от нее.
Под Безымянной
Осторожно перебравшись по наспех сделанному переходу через разрушенный мост, я направился из Крайпа-Поляны в разбитую снарядами деревню Бодружал. В моих ушах до сих пор звенел грохот недавних боев, хотя в долине теперь стояла такая тишина, будто жизнь в ней совершенно замерла. Слева тянулась к небу вершина Безымянной. При взгляде на нее с этой, еще недавно немецкой стороны по коже пробегал мороз. Теперь мне стало ясно, что на ее обширных пространствах и лесистых склонах немцы укрывали в безопасности большое количество войск. Взятие этого бастиона стоило нам много крови. Кошмар, бушевавший тут недавно, исчез, как туман, которого вроде бы никогда и не было. Прошлое будто растворилось во мгле. Сюда не доносились ни оружейная канонада, ни треск автоматных очередей. Война неожиданно куда-то ушла..
В Бодружале тоже было тихо и спокойно. Что-то здесь стало иначе. Поразмыслив, я понял, что все дело в этой самой тишине. На холме близ деревни возвышался небольшой деревянный костел в своей вековой неизменности. Среди моря людской злобы и ненависти он был средоточием всепрощающей любви. Казалось, все в этой разбитой, заброшенной деревне было нереальным. Создавалось впечатление, будто время остановилось. Правда, разрушенная деревня потеряла ту интимность, которую когда-то придавали ей тихие задумчивые окрестности, но я с первой же минуты почувствовал, что меня что-то связывает с этой деревушкой близ молчаливой горы. Кругом царила тишина, и мне казалось в тот вечер, что я самым естественным образом принадлежу к этому раздавленному войной миру. Что-то заставляло меня остаться здесь, походить, посмотреть вокруг. Тем более что дела не торопили: артиллерия застряла в грязи и торчала у разрушенных мостов. Орудия молчали, - значит, можно было остановиться. С крутой высоты Герцуваты спускались низкие густые облака, тянуло холодом, а с Безымянной ветер доносил запахи недавнего боя.
Мы с Петршичеком нашли приют в полуразрушенной хате, единственной во всей деревне более или менее пригодной для ночлега. Крышу снесло снарядом, сквозь выбитые окна гулял сквозняк, оконные рамы хлопали от ветра. Войдя внутрь, я осмотрелся в темноте. На стене, перекосившись, висела икона богородицы с выбитым стеклом. В углу валялись немецкие ручные гранаты. На столе стоял чудом уцелевший цветочный горшок, из которого торчали засохшие листья. Выглянув из окна, я увидел в вечерних сумерках запустелый сад. Со стороны Ярухи по саду протекал шумный ручей с прозрачной водой. От ручья пахнуло сладковатым запахом прелой листвы.
К ночи в эту же хату забрели переночевать советские воины-связисты. Они постелили постель и на нашу долю. Засыпая, я долго слышал журчание ручья. Человек может многое услышать, если сумеет притаиться. Вот кто-то из солдат приглушенно вскрикнул и проснулся. Немного посидев, он снова улегся. А я лежал с открытыми глазами и, всматриваясь в кромешную тьму, чего-то ждал. Я всегда чего-то ждал. Кому часто доводилось избегать смерти, тот каждый раз как бы заново рождался и с еще большей благодарностью возвращался к жизни. Так было и со мной. То, что другому человеку казалось обыденным, я воспринимал как милостивый подарок.
На следующий день появился с машиной Шпачек, и я отправился в Грибов к начальнику штаба. Перед отъездом я постоял и еще раз послушал журчащую песню ручья возле разрушенной хаты.
И вот Бодружал остался позади. Я вдруг ощутил давно позабытое чувство покоя, словно кто-то снял с меня невидимое бремя. Ту долгую темную ночь под Безымянной мне никогда не забыть.
Незабываемая ночь
За деревней мы миновали разгромленную на марше колонну немецкой артиллерии. Дороги на Пстрину и Грибов превратились в сплошное месиво грязи. Ни в Миролье, ни в Пстрине нам не встретилась ни одна живая душа. На безлюдные, окрашенные в синий цвет домики грустно было смотреть. Ведь без детей, без детского смеха деревня перестает быть жилой...
Ночью в Грибове меня ожидал сюрприз: начальник штаба передал мне приказ немедленно отправиться в Вис-лаву к генералу Свободе. Утром намечалось наступление, а наша артиллерия до сих пор не заняла огневых позиций и, видно по всему, не займет их и к утру! Обстановка складывалась весьма серьезная. Я тоже оказался в тяжелом положении, поскольку мне предстояло сразу же отправиться в путь и в темную дождливую ночь пройти по болотистой местности десять километров, причем без дорог, без буссоли, с едва заметным лучом электрического фонарика.
Непрестанно лил дождь. Я вышел из барака на улицу, чтобы посмотреть на погоду, и тут же увяз сапогами в грязи. И такой дороги впереди - целых десять километров! Верхом на коне можно было бы еще пробраться, но в Грибове лошадей не было: все они находились при штабе генерала в Виславе.
- Чем же я буду освещать дорогу? - спросил я начальника штаба, включив гаснущий свет батарейки.
- У меня только свечки, а на дожде их не зажечь, - ответил он мне.
Он обратил мое внимание на то, что по дороге есть минные поля и что одно из них, где-то между Грибовом и Ольшавкой, еще не разминировано. Понимая, на какой риск я иду, начштаба выделил мне в качестве сопровождающего солдата Марко с автоматом. Это был бледный, худой и, как оказалось, робкий студент из Кошице, вступивший в чехословацкую армию добровольцем.
Около трех часов ночи мы с Марко отправились в путь. Нас сразу же поглотила кромешная тьма. Водя пальцем по карте при свете фонарика, я все время сверял маршрут движения с картой и скорее интуитивно определял, куда идти дальше. Карта быстро истрепалась в клочья, а мы вскоре промокли до нитки. Иногда теряли ориентировку и начинали буквально изучать и ощупывать местность. Чем больше я уставал, тем сильнее разыгрывалось воображение. Шест с дощечкой посреди поля показался мне указателем дороги.