Страница:
Связной вернулся 10 января. Граница по-прежнему охранялась усиленными нарядами, чтобы закрыть Западную Словакию от притока чешских беженцев. Эти несчастные люди, рассказал связной, бродят неподалеку от границы, без денег и приюта, доставляя немало хлопот властям и местному населению. У меня свалился камень с сердца: гестаповцами там, кажется, и не пахло. Правда, к горцам частенько наведывались немецкие и словацкие жандармы, и наши планы укрыться в лесной сторожке вызывали сомнение.
Сейчас все решало время, но Ягош не торопился: в случае провала первого варианта он запланировал ужо второй. Как и многие здравомыслящие люди, учитель не кичился, не превозносил собственную персону и даже в самые критические минуты умел трезво оценить обстановку, тем более теперь, когда были на карту поставлены человеческие жизни. Тщательно взвесив все "за" и "против", Ягош наконец назначил срок - пятница 12 января. Маршрут, который он для нас выбрал, был труднее обычного, но зато гарантировал относительную безопасность. Нам предстояло сделать большой крюк, чтобы обойти немецкую таможню, а дальше, если повезет, мы надеялись незаметно проскользнуть в девственный лес, раскинувшийся на многие километры.
Весь день держался тридцатиградусный мороз. Мы в шутку называли его слабой оттепелью. Больше всего мы беспокоились за Милана. За Фреда я не боялся: у него были валашские сапоги и теплое пальто. В глубине души я очень надеялся на человеческую доброту и не ошибся: как только стемнело, крестьяне принесли нам обувь и теплую одежду. Переодевание вызвало веселое оживление. Ботинки оказались большими и старыми, меховая шапка закрывала Фреду пол-лица, и только Франтишке одежда пришлась более или менее впору: перевязанная крест-накрест шерстяным платком, она выглядела настоящей уроженкой здешних мест.
Вечером появились поручик, летчик и надпоручик железнодорожных войск. Потом подошли и остальные беженцы. Самое время было уходить.
* * *
Накануне выхода, 11 января, мы отдыхали и мысленно готовились к встрече с неизвестностью. По правде говоря, я больше не испытывал страха; хотелось только одного - скорее оказаться по ту сторону гор.
Мы провели оставшееся время с Ягошовыми. С этими сердечными людьми, приютившими нас, мы чувствовали себя легко и просто. Милан Ягош и его забавная сестренка Верка, как и их родители, оказывали беженцам, порой с большим риском, всякого рода услуги, помогая людям, которые уходили за границу, продолжать борьбу. Мы искренне поблагодарили пани Людмилу, доброго гения этого дома, чей светлый ум и интуиция не раз выручали нас в трудную минуту. Франтишек, умница и большой хитрец, великолепно делал свое опасное дело. О собственной безопасности он думал в последнюю очередь. "Им до меня не добраться", - любил повторять он. К сожалению, он тогда ошибался.
- Ну что ж, давайте выпьем... - предложил Франтишек с легкой усмешкой. Мы выпили, и это была последняя рюмка, которую нам довелось осушить вместе.
12 января 1940 года стал знаменательным для нас днем. Я понимал, что путь, на который мы вступали, мог привести меня и мою семью куда угодно, даже в преисподнюю, но отступать было уже поздно.
Трудности начались с Милана: мальчик никак не хотел расставаться со своим игрушечным автомобилем. Когда я попытался отнять у него игрушку, Милан вцепился в нее что есть силы и стал реветь. Не помогло и обещание, что машинку здесь надежно спрячут до нашего возвращения. Мне было искренне жаль малыша, но иначе поступить мы не могли: какой бы патруль поверил, что современная механическая игрушка принадлежит сыну лесоруба? Кроме того, мы опасались, что с игрушкой на руках Милана легче спровоцировать на "профессиональный" разговор о достоинствах и недостатках этой модели, а это могло нас вконец разоблачить.
Мы были уже готовы к выходу, как вдруг Милан, мрачно оглядев нас с головы до ног, презрительно спросил:
- Что это вы так некрасиво оделись? - Голос его дрожал, малыш снова готов был разреветься.
- Мы идем охотиться, - ласково и непринужденно ответили мы, но, по-моему, он в это не очень-то поверил.
Всю дорогу Милан молчал, лишь изредка всхлипывая. Он явно чего-то боялся, возможно, даже нашего вида. Мы были одеты в какое-то тряпье. Старые пальто и куртки болтались на нас так, как на вешалках; на ногах были обмотки, перехваченные веревками. Мое лицо, заросшее щетиной, казалось ему чужим и страшным. Только он, Милан, оставался Миланом - славным мальчуганом, розовощеким, с кукольным личиком. Когда же он наконец заговорил, весь наш маскарад лопнул как мыльный пузырь: деревенские ребята так не говорили.
Мы с Фредом направились в сторону шоссе, где нас вскоре догнал Мартин Враблец. Он ехал в санях, запряженных парой прекрасных коней. Франтишка и Милан еще возле дома сели в другие сани и двинулись в сторону Яворника. За деревней мы встретились: первыми поехали сани с Миланом и Франтишкой, за ними - мы с Фредом. Теперь предстояло преодолеть едва ли не самый опасный участок дороги - по абсолютно голой равнине проехать почти рядом с немецкой таможней. А если бы таможенники заставили нас пройти таможенный досмотр, проверку документов и багажа? Это был бы конец.
Единственное спасение в этой ситуации - действовать спокойно, одним словом, не скрываться, а, наоборот, всячески привлекать к себе внимание. Мы ехали медленно, нежно позванивал колокольчик в упряжке, доставляя большую радость Милану. Мы с Фредом шли рядом с санями, проваливаясь в глубокий снег, и шли так, чтобы издалека были видны наши топоры и пилы, которые мы тащили на плечах. Немцы не высунули носа из домика, а когда мы миновали заставу, я все-таки оглянулся: все было спокойно...
Потом нас принял в свои объятия огромный дремучий лес. Немцы сюда заглядывали весьма редко - боялись напороться на пулю. Милан замер от восторга: впервые в жизни он видел так много деревьев. Сплошной стеной стояли вековые ели, у самой границы стали попадаться дубы и березы.
Мы поднимались все выше и выше. Изнуренные лошади начали пофыркивать, а когда дорога пошла круто вверх, всем пришлось спрыгнуть с саней, чтобы облегчить им трудный подъем. Мы тоже устали. Милан снова начал плакать.
- Зачем вы сняли колокольчики? Они так хорошо звенели! - повторял он одно и то же.
- Они могут распугать всех наших лисиц, - терпеливо отвечал я, но мои слова лишь подливали масла в огонь.
Здесь, в горах, перезвон колокольчиков мог легко нас выдать, вот и пришлось прибегнуть к немудреной предосторожности. После недавнего бурана, налетевшего с севера, деревья походили на недокрашенные белой краской столбы: снег облепил ветки и стволы только с одной, подветренной, стороны. От малейшего прикосновения снег бесшумно осыпался, падая с ветки на ветку. Доставалось и нам, и лошадям.
В глазах Фреда и Милана горело любопытство. Франтишка смотрела прямо перед собой. Всю дорогу Фред казался мне каким-то замкнутым и отчужденным; впрочем, я плохо знал его: в последние годы у меня почти не оставалось времени для детей.
Наконец мы добрались до перелеска. Под порывами ледяного ветра качались молодые дубки. Птицы попрятались от мороза, только отчаянная сойка отважилась вылететь из густых зарослей, но, что-то протрещав, снова исчезла.
Сани остановились у сложенных штабелями бревен. Мигота осторожно снял Милана с саней, а сам пошел осматривать местность. Вдруг к нам подскочил какой-то незнакомый парень, сграбастал Милана в охапку и вместе с ним исчез в лесной чаще. Раздался крик о помощи - то ли наш, то ли малыша. И опять наступила тишина. Все произошло так стремительно и неожиданно, что я даже не успел растеряться. Мелькнула нелепая мысль о похищении, и мы с Франтишкой бросились вслед за похитителем. Километра через два по крутому, почти отвесному склону мы съехали вниз и очутились перед сторожкой у Чернаков. Мы были в Словакии.
Два горячих кирпича, на которых наш Милан в санях согревал ноги, остались в лесу. Уже после войны, летом 1947 года, когда мы предприняли поездку по пути наших скитаний и вновь оказались у знакомого перелеска, кирпичи лежали на том же месте. Тогда я высадил в воздух целую обойму из своего армейского пистолета, и мы выпили за наше здоровье и счастье.
* * *
В сторожке мы переоделись и привели себя в порядок. И тут доброе сердце Франтишки не выдержало: она стала раздаривать наши вещи. Из той малости, что у нас было и могло пригодиться детям, она умудрилась все-таки что-то отдать местным ребятишкам.
- Что ты делаешь? - спросил я жену.
- Но ведь мы уже у цели! - радостно ответила она.
- Господи, это только начало, и никто не знает, что будет с нами завтра...
Благотворительность нашей матушки стоила Фреду сапог. Сапоги достались Янко Чернаку, "похитителю" Милана.
Без крова
Так мы стали эмигрантами. Проскочив через границу под самым носом у врага, мы, конечно, чувствовали себя героями и не помышляли о возвращении. Мы вспоминали тех, кто в прошлом, сто лет назад, пускался в подобные странствия по чужбине.
После обеда у Чернаков направились в сторону Миявы. Минуя хутор, двинулись вверх по длинному холму на Поляну. Рядом со мной семенил Милан, крепко держа меня за руку и развлекая нас бесконечными разговорами.
Неожиданно, будто из-под- земли, перед нами вырос словацкий жандармский патруль. Избежать этой встречи мы уже не могли. Я успел шепнуть ребятишкам, чтобы во время игры в снежки, которую мы тут же начали, они смеялись, но ни в коем случае не произносили слов. Жандармы были уже рядом. Я быстро заговорил по-словацки. Они остановились, какое-то время наблюдали за нашей не в меру веселой игрой, потом двинулись своей дорогой. Все обошлось благополучно и на этот раз.
Справа над нами возвышался Острый холм, который во время больших маневров в 1935 году доставил мне и моим коллегам немало хлопот. Чуть дальше белели развалины замка Чахтицы. Внизу текла Миява, а за спиной у нас осталась стонущая под сапогами оккупантов несчастная родина.
На Поляне, у водораздела Моравы и Дуная, мы остановились. С непередаваемым волнением смотрел я на покрытые дымкой моравские холмы, которые в лучах заходящего солнца казались гигантскими театральными декорациями. При свете угасающего дня пейзаж приобретал все более мягкие и нежные очертания. Все это бередило душу, и разлука с родиной становилась невыносимой. Тесно прижавшись друг к другу, мы стояли на безлюдном шоссе, охваченные грустью и страхом перед грядущим. Январское солнце прощалось с нами, а мы прощались с Моравией, с отцом и родными, с Прагой, со всем, что нам было дорого. Мы ничего не взяли с собой в дальнюю дорогу, кроме собственной жизни и детей - .нашего единственного богатства.
В быстро сгущавшейся темноте мы двинулись в долгий, полный неизвестности и сомнений путь. На календаре было 12 января 1940 года.
Спуск к Мияве оказался более легким, чем мы предполагали.
Неподалеку от Миявы нас догнал на машине Мирослав Кржиж, которого послали нам вдогонку Чернаки. Он подвез нас к Зруттам. С большим трудом мы протиснулись все в низенькую избу Зрутта. Прямо к избе примыкала мастерская. Миява буквально кишела шпиками, но Ян Зрутта и Альжбета, его жена, сердечно нас привяли, как и многих других эмигрантов, которые в их доме всегда находили надежное укрытие.
Новости были малоутешительными. Гестапо на венгерской границе блокировало все железные дороги, ведущие в Будапешт. Это не только усложняло дело, но могло привести и к катастрофе. Нужно было срочно что-то предпринимать.
Вместе с провожатым я отправился в дом священника. Сам не знаю, почему я на это решился. Может, повинуясь инстинкту самосохранения? А может, памятуя о традициях семьи, где в прошлом весьма высоко почитались религия и религиозная мораль? Одним словом, я оказался в доме священника. Сам хозяин пришел чуть позже. За плотно прикрытыми ставнями мы с капелланом Валахом, священником Цибулькой и другими доверенными людьми обсудили сложившуюся ситуацию. Все в один голос советовали мне еще сегодня уехать в Пусты-Федымеш и там перейти венгерскую границу. Цибулька порекомендовал сделать по пути остановку в Брезове под Брадлом у местного священника, который мог сообщить кое-какие новости. Договорились, что в девять часов вечера на перекрестке шоссе к югу от Миявы нас будет ждать таксист Чернак.
Я возвращался домой в приподнятом настроении. Намеченный план действий необходимо было как можно скорее реализовать. Крадучись, я пробрался в спальню. Все спали. Я склонился к жене и тихо прошептал:
- Мы должны сейчас же уходить. - Она не сразу меня поняла. Улыбнувшись, принимая мои слова за шутку, спросила:
- Надеюсь, ты это не всерьез?
- Через час мы должны быть за городом, - решительно сказал я.
Франтишке хотелось понежиться в постели. Тогда я взялся за ребят, но они, конечно, нашли поддержку у матери.
- Ну-ка, банда, подъем! - почти свирепо заорал я. - Через полчаса мы уходим.
Однако дети снова спрятались под одеяло. Я стаскивал его, а они тянули его к себе.
- Скажи, у тебя есть сердце? - не выдержала Франтишка.
- Вот именно что есть.
- Неужели ты не видишь, что они только-только отогрелись и безумно хотят спать?
- Выспятся завтра как следует! - Это была неправда: один только бог знал, где мы завтра окажемся.
- Ты просто варвар. Неужели ты хочешь выгнать их на улицу в такую ночь и в такой холод?
- Да, в такую ночь и в такой холод! - эхом отозвался я.
- Ты жестокий человек, - покорно вздохнула Франтишка и начала одеваться.
Через полчаса мы были на перекрестке. За спиной у пани Анны Паник-Бахориковой, служанки Зруттов, висел небольшой рюкзак с продуктами и горячим питьем для нас. Стояла такая темень, что мы не видели машину, находившуюся в метре от нас. Вместе с капелланом мы уехали в Брезову под Брадлом. По дороге я размышлял о нашем маршруте: отправиться в Венгрию через Зволен и Лученец, где я когда-то служил, или через Римавска-Брезову, где, как утверждают, легче перейти границу, но где я никого не знаю? Оба варианта были рискованны в равной степени, но, как говорится, лучше синица в руках, чем журавль в небе! Вряд ли стоило понапрасну тратить силы и время, если сам священник настоятельно советовал двигаться через Брезову? Ведь он имел сведения, правда не подтвержденные, что у Пусты-Федымеша легче перейти границу. Кроме того, в Брезове, говорил священник, есть люди, которые помогут и транспортом и всем остальным, и не из-за денег, а ради человеческой солидарности. Последние слова священника прозвучали слишком уж высокопарно, но попробовать все-таки стоило!
Дома, в Праге, готовясь к отъезду, я не раз думал о том, что этот поход с семьей напоминает чем-то марш-бросок тяжелой кавалерии. Он может быть удачным только в том случае, если весь долгий путь от Бельки до Югославии мы совершим одним махом. Как потом оказалось, та миявская ночь стала нашим спасением. Через две недели после того, как мы прибыли в Белград, никто из беженцев уже не смог сюда добраться. Толонцхаз в Будапеште был переполнен. Заваленные снегом дороги стали непроходимыми. Катастрофа постигла бы и нас, будь я той ночью 12 января менее решительным и твердым.
И вот мы стояли перед домом священника в Брезове под Брадлом. Я искал дверной звонок, и в. этот момент меня пронзило ранее незнакомое чувство чувство неуверенности перед закрытой дверью. Меня могли не впустить в дом, могли прогнать с порога или спустить собак. Все возможно. Я долго не решался позвонить, потом все-таки дотронулся до звонка, но нажать на кнопку у меня не хватало духу. Здесь, у двери чужого дома, я вдруг почувствовал себя нищим. Я отчетливо представил себе, как звонит нищий в дверь, что он ощущает, когда ему открывают, и как уходит, простояв напрасно у закрытой двери. Все было похоже. Мы были нищими. Наше имущество составлял маленький узелок с немудреной одеждой. Отверженные, бродяги, у которых не было крова и будущего, стояли мы у чужой, крепко запертой двери. Рядом стояли наши дети. Я не смог нажать кнопку звонка. Это сделал за меня капеллан.
Открыл нам немолодой уже господин с приветливым лицом и добрыми глазами. Он пригласил нас в дом. В дверях гостиной я остановился как вкопанный. В просторной, уютно обставленной комнате было тепло. Жена священника вязала, сидя в кресле. У ее ног мурлыкала большая черная кошка. Чуть слышно тикали часы. Дочь священника читала книгу. Большой стол в центре комнаты освещала неяркая лампа. По углам гостиной пряталась мягкая полутьма. Все излучало покой, мир, тишину.
"И это я украл у своих детей, лишив их домашнего очага", - пронеслось у меня в голове, и знакомая боль сжала сердце. Глазами своих детей я завистливо осмотрел комнату, в которой мы находились.
Жена священника участливо спросила, не голодны ли мы.
- Спасибо, мы ели, - поторопился ответить я за всех.
- Только мало, - раздался обиженный голос Милана. Впрочем, малыша можно было понять: время близилось к десяти часам вечера.
Священник Ян Лихнер сообщил нам добрые вести: через границу у Пусты-Федымеша можно перейти, только нужно взять с собой пенгё{4} и самогон; если мы решим сразу отправиться в дорогу, таксист Копецкий приедет сюда прямо сейчас же. Я согласился. Приехал таксист, поменял нам чехословацкие деньги на словацкие и венгерские и даже позаботился о чемодане для нас. Он был прав: вещи следовало хорошо упаковать. Уехать сразу нам не удалось - пришлось ждать еще двоих, которым тоже помогал священник и которые должны были ехать вместе с нами.
Около одиннадцати часов вечера мы наконец тронулись в путь. На улице стоял трескучий мороз: ртутный столбик показывал 31 градус ниже нуля.
В машине нестерпимо мерзли ноги. Милан спал на коленях у матери. Фред съежился от холода на заднем сиденье. Вконец измученные, мы с женой едва обмолвились парой слов. До Пусты-Федымеша через Врбове и Трнаву было немного-немало восемьдесят километров, и это в насквозь продуваемом старом рыдване. Наши спутники не горели желанием вступать в разговор. Они постоянно о чем-то шептались, чем вызывали у меня гнетущую неприязнь. Иногда я слышал отдельные слова, обрывки фраз. Кажется, они говорили о Будапеште, потому что часто повторяли название одной известной будапештской гостиницы.
Мы подъезжали к какому-то населенному пункту. Чтобы не молчать, я спросил у водителя, где мы находимся.
- Это Водерады, - ответил он.
- Водерады? - удивленно взглянула на меня жена.
Лучи фар выхватили на повороте угол какого-то дома, и снова все погрузилось в ночную тьму. Поразительная случайность! Волею судьбы мы оказались в тех местах, где родилась Франтишка и куда за шестнадцать лет совместной жизни я так и не смог выбраться.
* * *
Вот и Пусты-Федымеш. В кромешной тьме кто-то провел нас в пустую комнату, где, кроме стола, на котором стояла бутылка, и узенькой лавки, больше ничего не было. Время близилось к полуночи.
Милан сразу уснул. Фред и Франтишка отогревали у печки замерзшие ноги. Вошел какой-то мужчина, вежливо поздоровался и сказал, что он переправят нас через границу, как только представится случай. А пока предложил для бодрости выпить, благо за все уже уплачено. Он сообщил также, что граница тщательно охраняется с обеих сторон и только сегодня словацкие пограничники при помощи собак разогнали большую группу чешских беженцев. А посему, сказал он, мы должны строго соблюдать все его указания. Ничего себе хорошенькие новости!
Незаметно я рассмотрел незнакомца: небольшого роста, кряжистый, с мрачноватым взглядом, говорил резко и повелительно. Вошел и другой мужчина, помоложе, и, хотя на первый взгляд он тоже мог показаться замкнутым и нелюдимым, его лицо внушало мне доверие.
Я толком не помню, с чего началась их размолвка с Франтишкой. Поначалу они лишь хмурились, глядя на нее, потом не выдержали. Мужчина помоложе стал давить на материнские чувства Франтишки.
- И вам не жаль детей, которых вы лишили крова? - начал он. - Какая же вы после этого мать?
- Как вы можете спокойно смотреть на их страдания? - резко заметил другой.
Упрекам, казалось, не будет конца. Мы отмалчивались. Наконец Франтишка спросила:
- У вас есть дети?
- Дочь, - ответил молодой, - и я предпочел оставить ее дома вместе с женой.
- А ведь еще неизвестно, кто из нас поступил лучше по отношению к детям: вы, оставив дочь дома, или мы, взяв их с собой? - грустно проговорила Франтишка.
Прошел год. Страшный год. Мы снова встречали рождество. Первое рождество- в Англии. Помню, жена получила письмо из чехословацкой части, расквартированной где-то в Англии. Наш знакомый по Пусты-Федымешу извинялся за резкость, с какой он год назад разговаривал с Франтишкой и с горечью писал: "Я многое бы отдал сегодня за то, чтобы моя семья была рядом со мной..."
Потом пришел молоденький парнишка и сказал, что через границу поведет нас он. Довериться мальчишке? Мы ждали опытного мужчину, а увидели пятнадцатилетнего подростка. Первое впечатление, правда, бывает обманчивым.
- Держитесь на определенном расстоянии друг от друга, но меня из поля зрения же упускайте. Если упаду я, падайте и вы. Если вас обнаружат, бегите в сторону перепаханного поля и тихо там лежите, - напутствовал нас он. Что ж, говорил паренек довольно уверенно.
Я посадил Милана на плечи, и мы двинулись в путь. Сначала я шел впереди, а потом пристроился в хвост колонны: если головная группа наткнется на словацких или венгерских пограничников, мне с Миланом следовало иметь хоть какое-то время в запасе, чтобы удрать, Милану мы сказали, что идем на охоту, а чтобы не распугать всех зверей вокруг, нужно помалкивать. Оба ворчуна шли вместе с нами.
Было около часу ночи. Морозный воздух обжигал лицо, под ногами скрипел снег. Где-то залаяли собаки. Мы легли на землю и, казалось, целую вечность ждали сигнала двигаться дальше. В ушах звенело от ночной тишины. Мы прятались в стогах сена и в кустарнике, переползали через овраги. Казалось, этому не будет конца. Один особенно глубокий, овраг с отвесными стенами можно было преодолеть, лишь съехав вниз с Миланом на закорках. Тогда это и случилось: ребенок громко закричал. В тишине приграничной полосы этот крик разнесся далеко вокруг. Я замер. Мне почудилось, будто я уже слышу топот бегущих к нам людей, но, к счастью, это оказалось лишь игрой воображения.
Что же произошло? Объяснялось все просто! При спуске вниз колючие ветки кустарника вцепились в шапку Милана и начали стаскивать ее с головы. Малыш, конечно, испугался, подумав, что кто-то неведомый пытается стащить его со спины отца. Я не сердился на Милана. Этот злополучный овраг и был новой венгерской границей.
По сигналу мы остановились и опять легли на землю. Наш проводник пошел к венгерским пограничникам обсудить условия перехода.
- Они требуют побольше денег и самогону, - сообщил он, вернувшись. Мы дали деньги и самогон. Чуть позже за нами пришел венгерский солдат. Одна только Франтишка знала венгерский язык, и это спасло нас в ночной встрече у Сегеда.
Она тихо заговорила по-венгерски, и я видел, как солдат показал на какую-то темную дверь. Я сначала испугался, но это был обыкновенный хлев, маленький домашний хлев с подслеповатым оконцем. На соломе лежала корова. Хлев находился рядом с железнодорожным разъездом, который венгерские власти в 1939 году сделали станцией, где останавливались и скорые поезда.
Это тепло и этот запах! Мы расположились на пахучем сене и отдали себя в руки судьбы. Оставалось только ждать. Ждать прихода поезда, ждать нашего часа и, наконец, ждать всего того, что случится потом. Было тихо. Корова несколько раз глубоко вздохнула, лениво пожевала. Хрустнула под ее ногами солома, что-то прошелестело в углу.
Перед моими глазами пронеслось все, что случилось в эти последние часы. "У меня замечательные ребята, - с гордостью подумал я, - держались они превосходно. Это не ерунда - в тридцатиградусный мороз, глубокой ночью пройти не один десяток километров, ползти по промерзшему полю, подолгу лежать в снегу, продираться сквозь колючий кустарник... И все это без плача и жалоб..."
Кто-то резко рванул дверь хлева. На пороге появился незнакомый мужчина. Свет лампы прошелся по спящим фигурам и остановился на Франтишке, которая держала на руках Милана. Мужчина пробормотал что-то похожее на "ага". Это могло быть и удивлением, а могло и означать: "Ну что, пташечки, попались?" Дверь захлопнулась, и снова стало темно. Никто не произнес ни слова. Все чего-то ждали. В ту минуту, когда мужчина осветил лампой хлев, я не увидел Фреда. Потом я нашел его. Глубоко зарывшись в сено, он крепко спал.
Через несколько минут дверь снова отворилась, и тот же мужчина, поприветствовав нас с порога, подтолкнул в хлев еще двоих. Нас стало восемь.
- Не бойтесь, - сказал он, - я здешний, федымешский священник, - и снова исчез. Позже мы с ним однажды встретились в Англии. Михалец, войсковой священник, рассказал нам, как его чуть было не схватили немцы во время ночной переправы и как ему пришлось бежать через границу - без вещей, без денег. В этом наши судьбы оказались схожими.
Около половины шестого должен был проследовать скорый поезд Братислава - Будапешт. Мы вышли из хлева. Мороз обжигал лицо. Мы прыгали, бегали наперегонки, пытаясь хоть как-то согреться. Чтобы развлечь детей, я предложил сыграть в индейцев. Как заправский следопыт, я приложил ухо к рельсу, чтобы послушать, не идет ли поезд, но ухо тут же примерзло к холодному металлу. Пришлось отдирать его с кожей.
Наконец вдали показались огни поезда. Мы сели в вагон и двинулись в Будапешт, навстречу неизвестности.
Сейчас все решало время, но Ягош не торопился: в случае провала первого варианта он запланировал ужо второй. Как и многие здравомыслящие люди, учитель не кичился, не превозносил собственную персону и даже в самые критические минуты умел трезво оценить обстановку, тем более теперь, когда были на карту поставлены человеческие жизни. Тщательно взвесив все "за" и "против", Ягош наконец назначил срок - пятница 12 января. Маршрут, который он для нас выбрал, был труднее обычного, но зато гарантировал относительную безопасность. Нам предстояло сделать большой крюк, чтобы обойти немецкую таможню, а дальше, если повезет, мы надеялись незаметно проскользнуть в девственный лес, раскинувшийся на многие километры.
Весь день держался тридцатиградусный мороз. Мы в шутку называли его слабой оттепелью. Больше всего мы беспокоились за Милана. За Фреда я не боялся: у него были валашские сапоги и теплое пальто. В глубине души я очень надеялся на человеческую доброту и не ошибся: как только стемнело, крестьяне принесли нам обувь и теплую одежду. Переодевание вызвало веселое оживление. Ботинки оказались большими и старыми, меховая шапка закрывала Фреду пол-лица, и только Франтишке одежда пришлась более или менее впору: перевязанная крест-накрест шерстяным платком, она выглядела настоящей уроженкой здешних мест.
Вечером появились поручик, летчик и надпоручик железнодорожных войск. Потом подошли и остальные беженцы. Самое время было уходить.
* * *
Накануне выхода, 11 января, мы отдыхали и мысленно готовились к встрече с неизвестностью. По правде говоря, я больше не испытывал страха; хотелось только одного - скорее оказаться по ту сторону гор.
Мы провели оставшееся время с Ягошовыми. С этими сердечными людьми, приютившими нас, мы чувствовали себя легко и просто. Милан Ягош и его забавная сестренка Верка, как и их родители, оказывали беженцам, порой с большим риском, всякого рода услуги, помогая людям, которые уходили за границу, продолжать борьбу. Мы искренне поблагодарили пани Людмилу, доброго гения этого дома, чей светлый ум и интуиция не раз выручали нас в трудную минуту. Франтишек, умница и большой хитрец, великолепно делал свое опасное дело. О собственной безопасности он думал в последнюю очередь. "Им до меня не добраться", - любил повторять он. К сожалению, он тогда ошибался.
- Ну что ж, давайте выпьем... - предложил Франтишек с легкой усмешкой. Мы выпили, и это была последняя рюмка, которую нам довелось осушить вместе.
12 января 1940 года стал знаменательным для нас днем. Я понимал, что путь, на который мы вступали, мог привести меня и мою семью куда угодно, даже в преисподнюю, но отступать было уже поздно.
Трудности начались с Милана: мальчик никак не хотел расставаться со своим игрушечным автомобилем. Когда я попытался отнять у него игрушку, Милан вцепился в нее что есть силы и стал реветь. Не помогло и обещание, что машинку здесь надежно спрячут до нашего возвращения. Мне было искренне жаль малыша, но иначе поступить мы не могли: какой бы патруль поверил, что современная механическая игрушка принадлежит сыну лесоруба? Кроме того, мы опасались, что с игрушкой на руках Милана легче спровоцировать на "профессиональный" разговор о достоинствах и недостатках этой модели, а это могло нас вконец разоблачить.
Мы были уже готовы к выходу, как вдруг Милан, мрачно оглядев нас с головы до ног, презрительно спросил:
- Что это вы так некрасиво оделись? - Голос его дрожал, малыш снова готов был разреветься.
- Мы идем охотиться, - ласково и непринужденно ответили мы, но, по-моему, он в это не очень-то поверил.
Всю дорогу Милан молчал, лишь изредка всхлипывая. Он явно чего-то боялся, возможно, даже нашего вида. Мы были одеты в какое-то тряпье. Старые пальто и куртки болтались на нас так, как на вешалках; на ногах были обмотки, перехваченные веревками. Мое лицо, заросшее щетиной, казалось ему чужим и страшным. Только он, Милан, оставался Миланом - славным мальчуганом, розовощеким, с кукольным личиком. Когда же он наконец заговорил, весь наш маскарад лопнул как мыльный пузырь: деревенские ребята так не говорили.
Мы с Фредом направились в сторону шоссе, где нас вскоре догнал Мартин Враблец. Он ехал в санях, запряженных парой прекрасных коней. Франтишка и Милан еще возле дома сели в другие сани и двинулись в сторону Яворника. За деревней мы встретились: первыми поехали сани с Миланом и Франтишкой, за ними - мы с Фредом. Теперь предстояло преодолеть едва ли не самый опасный участок дороги - по абсолютно голой равнине проехать почти рядом с немецкой таможней. А если бы таможенники заставили нас пройти таможенный досмотр, проверку документов и багажа? Это был бы конец.
Единственное спасение в этой ситуации - действовать спокойно, одним словом, не скрываться, а, наоборот, всячески привлекать к себе внимание. Мы ехали медленно, нежно позванивал колокольчик в упряжке, доставляя большую радость Милану. Мы с Фредом шли рядом с санями, проваливаясь в глубокий снег, и шли так, чтобы издалека были видны наши топоры и пилы, которые мы тащили на плечах. Немцы не высунули носа из домика, а когда мы миновали заставу, я все-таки оглянулся: все было спокойно...
Потом нас принял в свои объятия огромный дремучий лес. Немцы сюда заглядывали весьма редко - боялись напороться на пулю. Милан замер от восторга: впервые в жизни он видел так много деревьев. Сплошной стеной стояли вековые ели, у самой границы стали попадаться дубы и березы.
Мы поднимались все выше и выше. Изнуренные лошади начали пофыркивать, а когда дорога пошла круто вверх, всем пришлось спрыгнуть с саней, чтобы облегчить им трудный подъем. Мы тоже устали. Милан снова начал плакать.
- Зачем вы сняли колокольчики? Они так хорошо звенели! - повторял он одно и то же.
- Они могут распугать всех наших лисиц, - терпеливо отвечал я, но мои слова лишь подливали масла в огонь.
Здесь, в горах, перезвон колокольчиков мог легко нас выдать, вот и пришлось прибегнуть к немудреной предосторожности. После недавнего бурана, налетевшего с севера, деревья походили на недокрашенные белой краской столбы: снег облепил ветки и стволы только с одной, подветренной, стороны. От малейшего прикосновения снег бесшумно осыпался, падая с ветки на ветку. Доставалось и нам, и лошадям.
В глазах Фреда и Милана горело любопытство. Франтишка смотрела прямо перед собой. Всю дорогу Фред казался мне каким-то замкнутым и отчужденным; впрочем, я плохо знал его: в последние годы у меня почти не оставалось времени для детей.
Наконец мы добрались до перелеска. Под порывами ледяного ветра качались молодые дубки. Птицы попрятались от мороза, только отчаянная сойка отважилась вылететь из густых зарослей, но, что-то протрещав, снова исчезла.
Сани остановились у сложенных штабелями бревен. Мигота осторожно снял Милана с саней, а сам пошел осматривать местность. Вдруг к нам подскочил какой-то незнакомый парень, сграбастал Милана в охапку и вместе с ним исчез в лесной чаще. Раздался крик о помощи - то ли наш, то ли малыша. И опять наступила тишина. Все произошло так стремительно и неожиданно, что я даже не успел растеряться. Мелькнула нелепая мысль о похищении, и мы с Франтишкой бросились вслед за похитителем. Километра через два по крутому, почти отвесному склону мы съехали вниз и очутились перед сторожкой у Чернаков. Мы были в Словакии.
Два горячих кирпича, на которых наш Милан в санях согревал ноги, остались в лесу. Уже после войны, летом 1947 года, когда мы предприняли поездку по пути наших скитаний и вновь оказались у знакомого перелеска, кирпичи лежали на том же месте. Тогда я высадил в воздух целую обойму из своего армейского пистолета, и мы выпили за наше здоровье и счастье.
* * *
В сторожке мы переоделись и привели себя в порядок. И тут доброе сердце Франтишки не выдержало: она стала раздаривать наши вещи. Из той малости, что у нас было и могло пригодиться детям, она умудрилась все-таки что-то отдать местным ребятишкам.
- Что ты делаешь? - спросил я жену.
- Но ведь мы уже у цели! - радостно ответила она.
- Господи, это только начало, и никто не знает, что будет с нами завтра...
Благотворительность нашей матушки стоила Фреду сапог. Сапоги достались Янко Чернаку, "похитителю" Милана.
Без крова
Так мы стали эмигрантами. Проскочив через границу под самым носом у врага, мы, конечно, чувствовали себя героями и не помышляли о возвращении. Мы вспоминали тех, кто в прошлом, сто лет назад, пускался в подобные странствия по чужбине.
После обеда у Чернаков направились в сторону Миявы. Минуя хутор, двинулись вверх по длинному холму на Поляну. Рядом со мной семенил Милан, крепко держа меня за руку и развлекая нас бесконечными разговорами.
Неожиданно, будто из-под- земли, перед нами вырос словацкий жандармский патруль. Избежать этой встречи мы уже не могли. Я успел шепнуть ребятишкам, чтобы во время игры в снежки, которую мы тут же начали, они смеялись, но ни в коем случае не произносили слов. Жандармы были уже рядом. Я быстро заговорил по-словацки. Они остановились, какое-то время наблюдали за нашей не в меру веселой игрой, потом двинулись своей дорогой. Все обошлось благополучно и на этот раз.
Справа над нами возвышался Острый холм, который во время больших маневров в 1935 году доставил мне и моим коллегам немало хлопот. Чуть дальше белели развалины замка Чахтицы. Внизу текла Миява, а за спиной у нас осталась стонущая под сапогами оккупантов несчастная родина.
На Поляне, у водораздела Моравы и Дуная, мы остановились. С непередаваемым волнением смотрел я на покрытые дымкой моравские холмы, которые в лучах заходящего солнца казались гигантскими театральными декорациями. При свете угасающего дня пейзаж приобретал все более мягкие и нежные очертания. Все это бередило душу, и разлука с родиной становилась невыносимой. Тесно прижавшись друг к другу, мы стояли на безлюдном шоссе, охваченные грустью и страхом перед грядущим. Январское солнце прощалось с нами, а мы прощались с Моравией, с отцом и родными, с Прагой, со всем, что нам было дорого. Мы ничего не взяли с собой в дальнюю дорогу, кроме собственной жизни и детей - .нашего единственного богатства.
В быстро сгущавшейся темноте мы двинулись в долгий, полный неизвестности и сомнений путь. На календаре было 12 января 1940 года.
Спуск к Мияве оказался более легким, чем мы предполагали.
Неподалеку от Миявы нас догнал на машине Мирослав Кржиж, которого послали нам вдогонку Чернаки. Он подвез нас к Зруттам. С большим трудом мы протиснулись все в низенькую избу Зрутта. Прямо к избе примыкала мастерская. Миява буквально кишела шпиками, но Ян Зрутта и Альжбета, его жена, сердечно нас привяли, как и многих других эмигрантов, которые в их доме всегда находили надежное укрытие.
Новости были малоутешительными. Гестапо на венгерской границе блокировало все железные дороги, ведущие в Будапешт. Это не только усложняло дело, но могло привести и к катастрофе. Нужно было срочно что-то предпринимать.
Вместе с провожатым я отправился в дом священника. Сам не знаю, почему я на это решился. Может, повинуясь инстинкту самосохранения? А может, памятуя о традициях семьи, где в прошлом весьма высоко почитались религия и религиозная мораль? Одним словом, я оказался в доме священника. Сам хозяин пришел чуть позже. За плотно прикрытыми ставнями мы с капелланом Валахом, священником Цибулькой и другими доверенными людьми обсудили сложившуюся ситуацию. Все в один голос советовали мне еще сегодня уехать в Пусты-Федымеш и там перейти венгерскую границу. Цибулька порекомендовал сделать по пути остановку в Брезове под Брадлом у местного священника, который мог сообщить кое-какие новости. Договорились, что в девять часов вечера на перекрестке шоссе к югу от Миявы нас будет ждать таксист Чернак.
Я возвращался домой в приподнятом настроении. Намеченный план действий необходимо было как можно скорее реализовать. Крадучись, я пробрался в спальню. Все спали. Я склонился к жене и тихо прошептал:
- Мы должны сейчас же уходить. - Она не сразу меня поняла. Улыбнувшись, принимая мои слова за шутку, спросила:
- Надеюсь, ты это не всерьез?
- Через час мы должны быть за городом, - решительно сказал я.
Франтишке хотелось понежиться в постели. Тогда я взялся за ребят, но они, конечно, нашли поддержку у матери.
- Ну-ка, банда, подъем! - почти свирепо заорал я. - Через полчаса мы уходим.
Однако дети снова спрятались под одеяло. Я стаскивал его, а они тянули его к себе.
- Скажи, у тебя есть сердце? - не выдержала Франтишка.
- Вот именно что есть.
- Неужели ты не видишь, что они только-только отогрелись и безумно хотят спать?
- Выспятся завтра как следует! - Это была неправда: один только бог знал, где мы завтра окажемся.
- Ты просто варвар. Неужели ты хочешь выгнать их на улицу в такую ночь и в такой холод?
- Да, в такую ночь и в такой холод! - эхом отозвался я.
- Ты жестокий человек, - покорно вздохнула Франтишка и начала одеваться.
Через полчаса мы были на перекрестке. За спиной у пани Анны Паник-Бахориковой, служанки Зруттов, висел небольшой рюкзак с продуктами и горячим питьем для нас. Стояла такая темень, что мы не видели машину, находившуюся в метре от нас. Вместе с капелланом мы уехали в Брезову под Брадлом. По дороге я размышлял о нашем маршруте: отправиться в Венгрию через Зволен и Лученец, где я когда-то служил, или через Римавска-Брезову, где, как утверждают, легче перейти границу, но где я никого не знаю? Оба варианта были рискованны в равной степени, но, как говорится, лучше синица в руках, чем журавль в небе! Вряд ли стоило понапрасну тратить силы и время, если сам священник настоятельно советовал двигаться через Брезову? Ведь он имел сведения, правда не подтвержденные, что у Пусты-Федымеша легче перейти границу. Кроме того, в Брезове, говорил священник, есть люди, которые помогут и транспортом и всем остальным, и не из-за денег, а ради человеческой солидарности. Последние слова священника прозвучали слишком уж высокопарно, но попробовать все-таки стоило!
Дома, в Праге, готовясь к отъезду, я не раз думал о том, что этот поход с семьей напоминает чем-то марш-бросок тяжелой кавалерии. Он может быть удачным только в том случае, если весь долгий путь от Бельки до Югославии мы совершим одним махом. Как потом оказалось, та миявская ночь стала нашим спасением. Через две недели после того, как мы прибыли в Белград, никто из беженцев уже не смог сюда добраться. Толонцхаз в Будапеште был переполнен. Заваленные снегом дороги стали непроходимыми. Катастрофа постигла бы и нас, будь я той ночью 12 января менее решительным и твердым.
И вот мы стояли перед домом священника в Брезове под Брадлом. Я искал дверной звонок, и в. этот момент меня пронзило ранее незнакомое чувство чувство неуверенности перед закрытой дверью. Меня могли не впустить в дом, могли прогнать с порога или спустить собак. Все возможно. Я долго не решался позвонить, потом все-таки дотронулся до звонка, но нажать на кнопку у меня не хватало духу. Здесь, у двери чужого дома, я вдруг почувствовал себя нищим. Я отчетливо представил себе, как звонит нищий в дверь, что он ощущает, когда ему открывают, и как уходит, простояв напрасно у закрытой двери. Все было похоже. Мы были нищими. Наше имущество составлял маленький узелок с немудреной одеждой. Отверженные, бродяги, у которых не было крова и будущего, стояли мы у чужой, крепко запертой двери. Рядом стояли наши дети. Я не смог нажать кнопку звонка. Это сделал за меня капеллан.
Открыл нам немолодой уже господин с приветливым лицом и добрыми глазами. Он пригласил нас в дом. В дверях гостиной я остановился как вкопанный. В просторной, уютно обставленной комнате было тепло. Жена священника вязала, сидя в кресле. У ее ног мурлыкала большая черная кошка. Чуть слышно тикали часы. Дочь священника читала книгу. Большой стол в центре комнаты освещала неяркая лампа. По углам гостиной пряталась мягкая полутьма. Все излучало покой, мир, тишину.
"И это я украл у своих детей, лишив их домашнего очага", - пронеслось у меня в голове, и знакомая боль сжала сердце. Глазами своих детей я завистливо осмотрел комнату, в которой мы находились.
Жена священника участливо спросила, не голодны ли мы.
- Спасибо, мы ели, - поторопился ответить я за всех.
- Только мало, - раздался обиженный голос Милана. Впрочем, малыша можно было понять: время близилось к десяти часам вечера.
Священник Ян Лихнер сообщил нам добрые вести: через границу у Пусты-Федымеша можно перейти, только нужно взять с собой пенгё{4} и самогон; если мы решим сразу отправиться в дорогу, таксист Копецкий приедет сюда прямо сейчас же. Я согласился. Приехал таксист, поменял нам чехословацкие деньги на словацкие и венгерские и даже позаботился о чемодане для нас. Он был прав: вещи следовало хорошо упаковать. Уехать сразу нам не удалось - пришлось ждать еще двоих, которым тоже помогал священник и которые должны были ехать вместе с нами.
Около одиннадцати часов вечера мы наконец тронулись в путь. На улице стоял трескучий мороз: ртутный столбик показывал 31 градус ниже нуля.
В машине нестерпимо мерзли ноги. Милан спал на коленях у матери. Фред съежился от холода на заднем сиденье. Вконец измученные, мы с женой едва обмолвились парой слов. До Пусты-Федымеша через Врбове и Трнаву было немного-немало восемьдесят километров, и это в насквозь продуваемом старом рыдване. Наши спутники не горели желанием вступать в разговор. Они постоянно о чем-то шептались, чем вызывали у меня гнетущую неприязнь. Иногда я слышал отдельные слова, обрывки фраз. Кажется, они говорили о Будапеште, потому что часто повторяли название одной известной будапештской гостиницы.
Мы подъезжали к какому-то населенному пункту. Чтобы не молчать, я спросил у водителя, где мы находимся.
- Это Водерады, - ответил он.
- Водерады? - удивленно взглянула на меня жена.
Лучи фар выхватили на повороте угол какого-то дома, и снова все погрузилось в ночную тьму. Поразительная случайность! Волею судьбы мы оказались в тех местах, где родилась Франтишка и куда за шестнадцать лет совместной жизни я так и не смог выбраться.
* * *
Вот и Пусты-Федымеш. В кромешной тьме кто-то провел нас в пустую комнату, где, кроме стола, на котором стояла бутылка, и узенькой лавки, больше ничего не было. Время близилось к полуночи.
Милан сразу уснул. Фред и Франтишка отогревали у печки замерзшие ноги. Вошел какой-то мужчина, вежливо поздоровался и сказал, что он переправят нас через границу, как только представится случай. А пока предложил для бодрости выпить, благо за все уже уплачено. Он сообщил также, что граница тщательно охраняется с обеих сторон и только сегодня словацкие пограничники при помощи собак разогнали большую группу чешских беженцев. А посему, сказал он, мы должны строго соблюдать все его указания. Ничего себе хорошенькие новости!
Незаметно я рассмотрел незнакомца: небольшого роста, кряжистый, с мрачноватым взглядом, говорил резко и повелительно. Вошел и другой мужчина, помоложе, и, хотя на первый взгляд он тоже мог показаться замкнутым и нелюдимым, его лицо внушало мне доверие.
Я толком не помню, с чего началась их размолвка с Франтишкой. Поначалу они лишь хмурились, глядя на нее, потом не выдержали. Мужчина помоложе стал давить на материнские чувства Франтишки.
- И вам не жаль детей, которых вы лишили крова? - начал он. - Какая же вы после этого мать?
- Как вы можете спокойно смотреть на их страдания? - резко заметил другой.
Упрекам, казалось, не будет конца. Мы отмалчивались. Наконец Франтишка спросила:
- У вас есть дети?
- Дочь, - ответил молодой, - и я предпочел оставить ее дома вместе с женой.
- А ведь еще неизвестно, кто из нас поступил лучше по отношению к детям: вы, оставив дочь дома, или мы, взяв их с собой? - грустно проговорила Франтишка.
Прошел год. Страшный год. Мы снова встречали рождество. Первое рождество- в Англии. Помню, жена получила письмо из чехословацкой части, расквартированной где-то в Англии. Наш знакомый по Пусты-Федымешу извинялся за резкость, с какой он год назад разговаривал с Франтишкой и с горечью писал: "Я многое бы отдал сегодня за то, чтобы моя семья была рядом со мной..."
Потом пришел молоденький парнишка и сказал, что через границу поведет нас он. Довериться мальчишке? Мы ждали опытного мужчину, а увидели пятнадцатилетнего подростка. Первое впечатление, правда, бывает обманчивым.
- Держитесь на определенном расстоянии друг от друга, но меня из поля зрения же упускайте. Если упаду я, падайте и вы. Если вас обнаружат, бегите в сторону перепаханного поля и тихо там лежите, - напутствовал нас он. Что ж, говорил паренек довольно уверенно.
Я посадил Милана на плечи, и мы двинулись в путь. Сначала я шел впереди, а потом пристроился в хвост колонны: если головная группа наткнется на словацких или венгерских пограничников, мне с Миланом следовало иметь хоть какое-то время в запасе, чтобы удрать, Милану мы сказали, что идем на охоту, а чтобы не распугать всех зверей вокруг, нужно помалкивать. Оба ворчуна шли вместе с нами.
Было около часу ночи. Морозный воздух обжигал лицо, под ногами скрипел снег. Где-то залаяли собаки. Мы легли на землю и, казалось, целую вечность ждали сигнала двигаться дальше. В ушах звенело от ночной тишины. Мы прятались в стогах сена и в кустарнике, переползали через овраги. Казалось, этому не будет конца. Один особенно глубокий, овраг с отвесными стенами можно было преодолеть, лишь съехав вниз с Миланом на закорках. Тогда это и случилось: ребенок громко закричал. В тишине приграничной полосы этот крик разнесся далеко вокруг. Я замер. Мне почудилось, будто я уже слышу топот бегущих к нам людей, но, к счастью, это оказалось лишь игрой воображения.
Что же произошло? Объяснялось все просто! При спуске вниз колючие ветки кустарника вцепились в шапку Милана и начали стаскивать ее с головы. Малыш, конечно, испугался, подумав, что кто-то неведомый пытается стащить его со спины отца. Я не сердился на Милана. Этот злополучный овраг и был новой венгерской границей.
По сигналу мы остановились и опять легли на землю. Наш проводник пошел к венгерским пограничникам обсудить условия перехода.
- Они требуют побольше денег и самогону, - сообщил он, вернувшись. Мы дали деньги и самогон. Чуть позже за нами пришел венгерский солдат. Одна только Франтишка знала венгерский язык, и это спасло нас в ночной встрече у Сегеда.
Она тихо заговорила по-венгерски, и я видел, как солдат показал на какую-то темную дверь. Я сначала испугался, но это был обыкновенный хлев, маленький домашний хлев с подслеповатым оконцем. На соломе лежала корова. Хлев находился рядом с железнодорожным разъездом, который венгерские власти в 1939 году сделали станцией, где останавливались и скорые поезда.
Это тепло и этот запах! Мы расположились на пахучем сене и отдали себя в руки судьбы. Оставалось только ждать. Ждать прихода поезда, ждать нашего часа и, наконец, ждать всего того, что случится потом. Было тихо. Корова несколько раз глубоко вздохнула, лениво пожевала. Хрустнула под ее ногами солома, что-то прошелестело в углу.
Перед моими глазами пронеслось все, что случилось в эти последние часы. "У меня замечательные ребята, - с гордостью подумал я, - держались они превосходно. Это не ерунда - в тридцатиградусный мороз, глубокой ночью пройти не один десяток километров, ползти по промерзшему полю, подолгу лежать в снегу, продираться сквозь колючий кустарник... И все это без плача и жалоб..."
Кто-то резко рванул дверь хлева. На пороге появился незнакомый мужчина. Свет лампы прошелся по спящим фигурам и остановился на Франтишке, которая держала на руках Милана. Мужчина пробормотал что-то похожее на "ага". Это могло быть и удивлением, а могло и означать: "Ну что, пташечки, попались?" Дверь захлопнулась, и снова стало темно. Никто не произнес ни слова. Все чего-то ждали. В ту минуту, когда мужчина осветил лампой хлев, я не увидел Фреда. Потом я нашел его. Глубоко зарывшись в сено, он крепко спал.
Через несколько минут дверь снова отворилась, и тот же мужчина, поприветствовав нас с порога, подтолкнул в хлев еще двоих. Нас стало восемь.
- Не бойтесь, - сказал он, - я здешний, федымешский священник, - и снова исчез. Позже мы с ним однажды встретились в Англии. Михалец, войсковой священник, рассказал нам, как его чуть было не схватили немцы во время ночной переправы и как ему пришлось бежать через границу - без вещей, без денег. В этом наши судьбы оказались схожими.
Около половины шестого должен был проследовать скорый поезд Братислава - Будапешт. Мы вышли из хлева. Мороз обжигал лицо. Мы прыгали, бегали наперегонки, пытаясь хоть как-то согреться. Чтобы развлечь детей, я предложил сыграть в индейцев. Как заправский следопыт, я приложил ухо к рельсу, чтобы послушать, не идет ли поезд, но ухо тут же примерзло к холодному металлу. Пришлось отдирать его с кожей.
Наконец вдали показались огни поезда. Мы сели в вагон и двинулись в Будапешт, навстречу неизвестности.