Следующий допрос начался именно с того, чего опасался Раймунд – с обвинений в ведовстве. Адриана, как и прежде, все отрицала. Некоторое время дознание топталось на месте.
Адриана. Какое ведовство? Нет этому ни свидетельств, ни доказательств. Один лишь злобный навет, причины которого вам известны!
Епископ. Вот тебе первое доказательство – все слышали, как ты высказывала знания невозможные для женщины, тем паче низкого рода. Разве такое не от дьявола?
Адриана. Святая Екатерина еще отроковицей победила в споре пятьдесят ученых книжников.
Епископ. Как смеешь ты себя сравнивать!
Адриана. Я не сравниваю. Я хочу сказать, что святые должны служить нам примером, что женщина может быть ученой и что знания – от Бога. Тем более, что Екатерину все равно потом казнили…
Епископ (побледнел, поняв скрытый намек). Вот второе доказательства – смерть Генриха Визе. Все знают, что это дело твоих рук. Но никто из пленных рыцарей не мог объяснить, как это случилось. Они были убеждены, что здесь замешаны темные силы, нашедшие прибежище в Великом лесу.
Унрик (тихо). Говорили, что его уволок (шепотом) сатана, поэтому тело бесследно исчезло…
Адриана. У ордена плохая разведка, иначе бы они знали, что бесследно ничто не исчезает.
Раймунд (радуясь изменению темы). Визе был одним из главнейших врагов короны. Его убийство нельзя счесть преступлением. Особенно если она подчинялась приказу сюзерена.
Лонгин. Вот именно. Приказ есть приказ.
Адриана. Я убила бы его и без приказа.
Епископ. Она снова хвалится убийством. Вот наущение дьявола!
Унрик. И ведь Визе – не чета какому-то там Арнсбату.
Адриана. Это верно.
Унрик. Он был прославленный полководец, и, в конце концов, лицо духовное. Так что это преступление гораздо серьезнее.
Адриана. Вы все воевали с орденом.
Епископ. Сейчас мир.
Адриана. А если папа даст войска Великому Магистру?
Епископ. Он этого не сделает – у меня точные сведения.
Адриана (иронически). Ну, тогда, значит, песенка моя спета.
Унрик. Короче, за смерть Генриха Визе…
Раймунд. Однако Странник удостоился за это от его величества благодарности и награды!
Епископ. Позволю себе напомнить, что Странник – чистейшей воды фикция. Неизвестно, что сделал бы король, узнав, от чьей руки пал Визе. И она к тому же намекает, что предприняла это по собственному почину.
Лонгин. Пусть точно скажет, был приказ или нет.
Адриана. Это безразлично. Визе был негодяй, клятвопреступник и губитель невинных.
Епископ. Не тебе было судить его! Один лишь Бог…
Адриана (перебивая). Значит, Бог его и покарал при моем посредстве.
Епископ (гневно). Видано ли где нечто подобное! Ее судят как ведьму, а она не только отпирается, но и пытается выдать себя за орудие божественного правосудия! Ты все еще веришь, что никто не осмелится дотронуться до тебя? Посмотрим, как ты запоешь, когда кости твои затрещат на дыбе и острые клинья вопьются в твое тело!
Адриана. Кого вы пугаете? Меня? Меня, которой три с лишним года приходилось любоваться делами ордена? Вам за ними все равно не угнаться, и не старайтесь. Хотите, расскажу, что они придумывали? Берут, к примеру, мешок с крысами…
Епископ. Не сравнивай нас с этими богоотступниками!
Адриана. Ах, они богоотступники? А почему меня тогда судят за убийство Визе?
Епископ. Потому что только мы имели право уничтожить его!
Адриана. Но ты только что сказал, что это мог сделать лишь Бог. Выходит, ты не делаешь разницы между собой и Богом?
Епископ (сквозь зубы). Я – смиренный слуга Господень.
Адриана. Тогда ты худший преступник, чем я! Потому что не дело слуги брать на себя права господина!
Епископ (встал). Теперь, я думаю, все здесь убедились, что добром от этой женщины правды не добьешься и ничего, кроме оскорблений высокого суда, мы не услышим. Поэтому я требую пытки для преступницы и тягчайшего наказания за совершенные преступления.
Общее молчание. Наследник, наконец, понял, что все ждут, чтоб он высказался.
Принц. Мы обсудим этот вопрос. Он не требует такого срочного решения, как дела, известия о которых получены сегодня утром. Завтра я выслушаю мнение высокого суда (сделал знак увести Адриану). А пока что я хотел бы посоветоваться с тобой, храбрейший Лонгин. Мне сообщили, что на севере провинции, когда дошло известие о введенном мной налоге, в нескольких деревнях мужики взбунтовались. А так как бунт следует подавлять в самом зачатке, я хотел бы знать, что скажет по этому поводу бывалый воин…
Гельфрид, Унрик и Раймунд остались одни. Епископ подошел к Раймунду.
– Мне кажется, почтенный легист, что ты взялся за безнадежное дело.
– Я так не думаю.
– Но оправдать ее невозможно, а за осуждением немедленно последует воздаяние.
– Это я и сам понимаю.
– Значит, казнь неизбежна.
– Наоборот, я буду настаивать на более мягком наказании.
– Что ты имеешь в виду?
– К примеру, заточение в монастырь. В Лауданской провинции, насколько мне известно, четыре или пять женских монастырей.
– Неужели ты полагаешь, что при ее хитрости она не найдет способ бежать?
Именно на это Раймунд и надеялся, но вслух заметил:
– Нам остается уповать на искреннее раскаяние.
– Чтоб такая да раскаялась? – мрачно сказал Унрик.
– Бывали случаи, когда самые закоренелые злодеи…
– И все-таки я добьюсь, что ее будут пытать! Пытка ломает любых гордецов! И ты поймешь, что я был прав.
– Вельф! – добавил Унрик. – Верю, что мне удастся переубедить Лонгина – он-то против, чтоб его приятеля привлекали к суду. Но мы возьмем его в оборот!
– Сомневаюсь, чтоб его кто-нибудь взял в оборот, – ответ епископа был сух. – Великому Магистру, во всяком случае, этого сделать не удалось. Наш враг – это женщина, а Вельфом мы займемся позже.
Ах, епископ, епископ! Наверняка ты уже отправил на костер не одну ведьму! Но тогда перед тобой были темные запуганные знахарки, а не хитрая казуистка, искушенная в науке элоквенции и тайной дипломатии… Но поговорить с Адрианой обязательно нужно. И он снова отправился в подвал, где у тяжелой двери стояли два угрюмых латника.
– Как здесь сыро… и холодно…
Адриана слушала его в прежней позе. Цепь змеилась по полу.
– Главное – воняет, – ответила она почти весело. – А так – бывало и холоднее. И хлеба дают.
– Шутки в сторону, Адриана. Ты с самого начала повела себя неправильно. И мне очень жаль, что приходится тебе это объяснять.
– То есть?
– Зачем ты все время стремишься их оскорбить? Особенно епископа. Эти попы, знаешь ли, страшно не любят, когда кто-нибудь образованнее их. И помнится, во времена Странника ты это отлично понимала – наш разговор у перевала, а?
– Помню. И тогда же я тебе сказала, что знаю не так уж много. И это правда. Так, нахваталась по верхам. И, как ты понимаешь, в эти годы мне было не до книг. Жила на проценты со старых знаний. Правда, у меня хорошая память… А теперь это все не имеет значения, так почему бы не позлить их напоследок?
– Но ведь я уже нашел способ выручить тебя!
– Что?
– В этом процессе много всего намешано. Но нужно заставить их забыть про колдовство и ересь – это можно сделать, обвинения дутые, – горячась, заговорил он, – и свести все к убийству. А за убийство, при определенном имущественном цензе, полагается выкуп в казну или родственникам убитого. Наместник чрезвычайно озабочен состоянием казны, и первое могло бы его удовлетворить. Но твой дом в Лауде конфискован, при аресте у тебя, как я слышал, отобрали все деньги… Так что вся проблема, как их раздобыть.
– Это как раз не проблема. У меня есть скрытые сбережения.
– Но ты сказала на суде, что у тебя ничего нет!
– Неверно. Я сказала, что мне не платили.
– Да… я открываю в тебе все новые и новые качества. Ну, а если у тебя есть, чем откупиться, главное в другом. Тебе необходимо смириться, хотя бы на время. Не настраивать суд против себя. Епископ имеет большое влияние на наследника. Унрик тебя ненавидит. Так что из всех я могу рассчитывать только на Лонгина.
– А ты на него не рассчитывай, – спокойно возразила она. – Когда придет время, он осудит меня, как и остальные. Вот увидишь.
– Я понимаю, что это для тебя не довод, и не хочу пугать тебя… но они хотят пытать тебя… может быть, уже завтра… и все-таки вызвать Вельфа.
Она приподнялась, затем снова села.
– Они могут это сделать?
Он кивнул.
– Так. А вот что могу сделать я. Пытку бы я, пожалуй, и выдержала, но раз они решили… Заморить себя голодом – слишком долго… лучше будет разбить голову о стену. Или удавиться.
– Что, что ты говоришь! – остатки веры возмутились в нем.
– А, ты испугался! Вот и они должны испугаться. Не за меня, конечно. Но они не захотят выпустить меня из рук. Это означало бы их поражение.
– Погоди… поражение… хорошая мысль… я, кажется, знаю, что нужно делать. Но неужели ты бы решилась убить себя?
Злой смех, звон цепи.
– Я привыкла все делать сама. И даже на это есть пример из Писания. Вспомни царя Саула. Смерти я не боюсь, не смерти я боюсь…
Он ждал продолжения фразы, но прошло несколько мгновений, и он понял, что Адриана не собирается договаривать. Он повернулся, чтобы уйти, и тут она его окликнула:
– Постой! Скажи, что стало с Нигрином?
– С каким Нигрином?
– Ну, тот крестьянин с тремя сыновьями…
– Не знаю, Адриана.
– Ладно. Тогда иди.
– Я уйду. И сделаю, что смогу. Но и ты помни, что я сейчас тебе сказал.
Покинув Адриану, Раймунд направился к епископу. Гельфриду следовало внушить следующее: пытка – не решение проблемы! Князь церкви проиграл спор с простолюдинкой! Нет, ее нужно уничтожить словом, боговдохновенным словом – вполне понятное возражение в устах такого ценителя словесных красот, как Раймунд-легист. Он угадал верно. Решимость Гельфрида была поколеблена. Угроза самоубийством тоже оказала свое действие. В свою очередь, Лонгину удалось убедить наследника в том, что покамест не стоит ссориться с Вельфом. Он человек горячий, и мало ли чего может натворить из-за того, что его бывшего вассала предали суду. Нет, чем позже узнает Вельф об участи Странника, тем лучше.
Итак, первая схватка была выиграна, и это придало Раймунду уверенности. Более того, на следующий день он перешел в наступление.
– О чем, собственно, речь? – говорил он. – Порча? Все мы знаем, что король чувствовал недомогание задолго до появления Странника в Абернаке. Ересь? Мы не можем инкриминировать ей ничего, кроме ношения мужской одежды, а доказано, что подсудимой двигали благие намерения. Итак, остается убийство Даниеля Арнсбата. Но входит ли это дело в компетенцию суда наместника, почти королевского суда? Убитый – выходец из горожан, подсудимая – простолюдинка. Между ними существовали личные счеты. Перед нами убийство из мести или самозащиты, и любой мировой судья укажет сумму, которую следует уплатить в возмещение вины…
И тут епископ выбросил скрываемый до поры до времени козырь.
– Ты настаиваешь, что перед нами всего лишь уголовное дело? Хорошо, рассмотрим его с этой стороны. Если бы оно касалось только убийства, я бы и слова не сказал. За убийство можно отделаться денежной пеней. Ну, а наказание за святотатство тебе известно?
Раймунд смешался. Самой легкой карой за святотатство было отсечение обеих рук и сожжение их на глазах преступника, но обычно этим не ограничивались.
– Какое святотатство?
– Разграбление и поджог ризницы в Белфрате.
С удивлением заметили судьи, как в глазах Адрианы мелькнуло веселье. «Гляди-ка, пронюхали! А если б он еще знал, что один из священных сосудов попал к еврею-ростовщику, его бы точно удар хватил на месте!»
– Откуда эти сведения? – спросил Раймунд.
– От пленных из Белфрата. Они, правда, не знали, кто это сделал, но поскольку нам известно, что преступница побывала в Белфрате, больше некому.
Адриана сказала, сдерживая смех:
– Я действительно проникла в Белфрат с целью добыть известные моему защитнику документы. Мне неловко напоминать о своих заслугах, но, как говорят, только благодаря этому были предупреждены изменнические действия Лотара. А то, что при этом пришлось немного потревожить ризницу, так это их вина – незачем совать мирскую переписку в святое место. Потом там произошла некоторая суматоха, я убралась, и что было дальше, не знаю. Может, эти чертовы рыцари сами все под шумок и разграбили.
– Точно, – поддержал ее Лонгин. – Совести у них ни на грош.
– Таким путем доказать ничего нельзя. Иначе окажется, что во всех преступлениях обвиняемой виноваты другие. Я сказал – посмотрим на это дело с другой стороны. То-то и оно – сторон две, как ни поворачивай. Она убийца, она же и ведьма. Мы имеем дело с душой, столь закоснелой во грехе, что невольно охватывает ужас. И, осуждая ее за убийство, забыть о колдовстве не можем.
– В сводах законов Кнерингов о колдовстве сказано… – Раймунд снова успел подготовиться к защите, но епископ не дал ему кончить.
– Я сам знаю, что там сказано – это либо мошенничество, либо помрачение ума. Вот и сгинули Кнеринги – из-за безверия. И те, что придут – и пришли – им на смену, знают – дьявол силен. И если забыть об этом – придет гибель. И лучше уничтожить одну жалкую жизнь, чтобы многие – не забыли!
«Не то же ли говорили и фарисеи?» – подумал Раймунд.
– Послушайте, судьи, а почему вы судите меня здесь, а не в городе? – лениво спросила Адриана. – Улучшили бы память большему числу людей. В Лауде, если не ошибаюсь, больше двадцати тысяч жителей, да приезжие, да купцы, да богомольцы… Молчите? А хотите, я сама вам отвечу? Вам очень хочется устроить назидательное представление из моей казни, и одновременно вы боитесь позора. Ах, какой публичный конфуз – какая-то девчонка тайно направляла действия армии, а может быть, и всего государства! А здесь только свои, все и так все знают, вот и любуйтесь! Вот все, на что вы способны. А еще беретесь судить других. – Она наслаждалась тихим бешенством, вызванным ее словами, потому что знала – права!
«Все. А я-то верил, что она меня послушается». Раймунд прижал руку к горлу.
– Немедленная казнь! – выкрикнул Унрик. – Пусть позовут палача!
– Ну, зачем же, – сказал наследник. – Сжечь ее мы всегда успеем. Я думаю, мы от нее еще многое можем узнать.
Сразу, как только позволили приличия, Раймунд бросился в темницу. Еще с порога он крикнул:
– Что ты наделала! Ты ничего не хочешь понять! Они же казнят тебя!
– А я не против, чтобы меня казнили. Надо же как-то кончать эту историю…
Ее безразличный тон отрезвил Раймунда.
– Устал я с тобой как собака, – он присел на ступеньку.
– Бедняга. И какого черта ты со мной связался? Тем более что я тебе вовсе не нравлюсь. Скорее наоборот. Странник?
– Знаешь, что однажды сказал мне о тебе король? «Бывают люди, которые за мнимой чистотой скрывают неверие и насмешку. А у Странника за неверием и насмешкой скрывается чистая душа».
– Неправильно сказал. Душа, очищающаяся неверием и насмешкой.
– Тебе очень плохо?
– А я утешаюсь. Философией. Благо обстановка располагает.
– Ты знаешь Боэция?
– Как тебе сказать. Я уже говорила – однажды настоятель Святой Маргариты принес для украшения моему отцу старую хронику Кнерингов, а в нее было заложено несколько листов пергамента. Вот я кое-что и усвоила.
– Боэций… «Что вам, друзья, называть меня вечно счастливым?» – пробормотал он. – «Тот, кто упал, никогда поступью твердой не шел…»
– А я запомнила другое, – твердо сказала она. – «И без надежды будь безмятежен».
Он поднялся. Отвечать не хотелось. Но ему казалось, что он начинает ее понимать.
– Хочешь, скажу, в чем основная разница между Адрианой и Странником? Помнишь любимую фразу Странника в Абернаке?
– «Каждый должен знать свое место»?
– Именно. Адриана же не хочет знать своего места. За это ее и убьют, хотя, может быть, Странника и пощадили бы.
– Вся беда в том, что ты привыкла считать Странника и Адриану разными людьми…
– Они и есть разные.
– …и думать о них отвлеченно. Но есть ты. Сама. Имя не важно. Ты. И как бы ни решилась судьба Странника или Адрианы, это будет твоя судьба. Подумай об этом. Подумай!
Все они думали. И ничего не могли решить. День за днем, допрос за допросом, а следствие оставалось на прежнем месте. На первый взгляд, все было ясно, и в то же время постоянно запутывалось. И хотя путаница создавалась преимущественно стараниями Раймунда, иногда все это напоминало ему кошмарное видение, страшную сказку. Угрюмый замок посреди ледяной равнины, где томится… нет, не заколдованная принцесса, а изможденная полуседая женщина в платье, постепенно превращающемся в лохмотья. Он часто беседовал с ней, и она привыкла к нему. Порой ему казалось, что он понимает ее как себя, но часто он словно натыкался на каменную стену. Бывало, что на суде ему, путем сложных умозаключений, удавалось подвести слушателей благоприятным для нее выводам, и она тут же, одним-единственным словом, исполненным дерзостной насмешки, разрушала все его построения. Подобное поведение исключало всякую возможность сговора между адвокатом и подсудимой, и никто не догадывался об их странной дружбе, но ему от этого было не легче. Он видел, что все происходящее ей не так уж безразлично, как она хочет показать. Вид у нее был подавленный, и, похоже, ее лихорадило, хотя она об этом никогда не заговаривала.
Однажды он спросил, не мучит ли ее мысль о Даниеле.
– Я забыла о нем, – сказала она. – Вот о Визе вспоминаю. Это был противник! И это была работа! Его было за что ненавидеть. А тот… не послушался умного совета – вот и напоролся… И вот из-за такого… – она прикусила губу.
– Смирись! Я прошу тебя! Смирись, хотя бы притворно… Ну, где твоя былая расчетливость? Не противоречь им. Потерпи немного…
– Еще скажешь – «Христос терпел»… Так ему было за что терпеть – он мир спасал! А кого спасу я? Только не себя, поверь…
Но чем мрачнее он оставлял ее вечером в темнице, тем более вызывающе, как правило, вела она себя утром на допросе и прямо-таки наслаждалась, навлекая на себя ярость судей.
Как-то Лонгин сказал Раймунду:
– Что она делает, черт бы ее побрал! Никогда я не видел, чтоб человек сам старался себя погубить.
– Может быть, она хочет умереть? – высказал Раймунд уже приходившую ему мысль.
– Чушь какая! Жить так хорошо! – Лонгин пожал плечами. – Право слово, сидела бы лучше дома со своей прялкой, меньше было бы забот и ей, и нам.
Жизнь в замке текла своим чередом. Меласси с частью гарнизона отправился, как он выразился, «поучить мужиков уму-разуму». Теофил, который слыл его приятелем, скучал, требовал, чтобы его развлекали, и рассказывал всем разные похабные истории. Среди прочего населения замка наблюдалось некоторое брожение. Многие были напуганы россказнями о ведьме, а свидетели убийства подливали масла в огонь. Пошли разные шепоты. Это коснулось как простых слуг, так и кое-кого из рыцарей. Эсберн, например, теперь большую часть времени проводил в замковой церкви. Но было и другое. Когда Адриане в первый раз накладывали цепь, ее разули. Теперь у нее на ногах были чулки и башмаки. Кто ей их передал, она наотрез отказалась сообщить. Обнаружилось, что она слишком хорошо осведомлена о том, что делается в замке. Кроме Раймунда, с ней виделись только стражники, приносившие обед, но они часто сменялись. Унрик решил было вплотную этим заняться.
– Я слышал, что находятся люди, которые осмеливаются говорить с тобой?
– Осмеливаются.
– Кто это?
– Те, кто знал меня на войне.
– О чем они говорят?
– Об этом ты у них сам спроси. Только ты прежде их найди. – Она засмеялась тем нехорошим смехом, к которому Раймунд уже успел привыкнуть. Большего от нее не добились.
После допроса все остались на своих местах.
– Февраль уже близится к концу, – тихо сказал епископ, – а морозы все лютеют… И в этом, – он повысил голос, – я вижу некое знамение.
– Точно так! – воскликнул Унрик. – Пора кончать с этим делом. Уже почти месяц мы только им и занимаемся. Как будто это так уже важно.
– Очень важно! – епископ поднял палец. – Нет ничего более важного, сын мой, чем установленный от века порядок. Он должен быть почитаем и незыблем! А эта женщина нарушила порядок. Она захотела сравняться с мужчиной, что противоречит божественным установлениям! А если подобные мысли начнут посещать других женщин? И если вообще все захотят жить, как им хочется, а не как положено? Вообрази, какая поднялась бы смута! Опасный пример, очень опасный! И это сейчас, когда в королевстве – наконец-то! – воцарился мир… – Некоторое время он молчал, собираясь с мыслями.
– И чтобы избежать повторения таких позорных случаев в будущем, мы должны тщательно разобраться. Разумеется, всего нельзя предусмотреть, но мы должны стараться не допускать ничего подобного впредь. Может произойти и более страшное. На этой молодой женщине явственно лежит отблеск адского пламени, но сатана способен явиться и в ангельском обличье… – И словно бы без всякой связи с предыдущим добавил: – А людям низкого звания, коих немало в замке, это послужит хорошим уроком.
– Я прикажу сменить всю стражу и поставлю своих людей, проверенных, – сказал Унрик.
Лонгин молчал.
Раймунду хотелось знать, что скажет наследник. Он до сих пор не мог уяснить себе его позицию. Еще с Абернака он считал, что мнение Гельфрида безусловно для Филиппа, но в последнее время ему стало казаться, что они отдаляются друг от друга.
– Я хотел бы знать, – наконец проговорил он, – почему до сих пор не поступили деньги от введенного мной в Лауде налога?
От неожиданности все переглянулись.
– Возможно, – неуверенно сказал Раймунд, – городское управление считает, что это ущемляет лауданские вольности…
– Вот! – Гельфрид резко повернул к нему голову. – Вот подтверждение моим словам!
– Я вовсе не утверждаю этого. Задержка может быть связана с какими-либо формальными трудностями, неизбежными при всех нововведениях.
– В таком случае я нахожу, что тебе, как моему легисту, надлежит съездить в Лауду и разъяснить советникам магистрата, что в денежных делах всякие проволочки неуместны.
– Да уж, ты бы сумел поговорить с тамошними крючкотворами на их языке, – хмыкнул Лонгин.
Так как Раймунд все еще не отвечал, принц сказал:
– Обещаю, что в твое отсутствие окончательный приговор не будет вынесен.
– Тогда завтра я отправляюсь. Неплохо бы иметь собственноручное письмо твоей милости. Это ускорило бы ход событий.
– К завтрашнему утру оно будет готово.
Как обычно, Раймунд отправился к Адриане. Он обязан был сообщить ей о своем отъезде. Вид у нее был несколько сонный, безо всякого проблеска адского пламени. Раймунд не удержался и пересказал ей весь происшедший разговор.
– В самом деле, – сказала она, – что они тянут? Я ведь знаю, что и дрова для костра уже заготовлены, и палач жалуется на безделье…
– Значит, они в самом деле общаются с тобой… Стражники?
– Они как раз побаиваются. Но люди подходят к дверям и кричат… разное.
– Разве что-нибудь слышно? Дверь такая толстая.
– У меня хороший слух.
– Они… бранят тебя?
– Иные. А другие кричат, что я молодец, и, может, все обойдется… Черт-те что думают обо мне. Ты ведь знаешь природу слухов. А это только те, кто живет в замке. А сюда многие приезжают – уезжают. Обозы со жратвой, сборщики, солдатня. Каждый день. Представляю, в каком виде это дойдет до других мест… Ну ладно. А вот было бы весело, если бы они действительно захотели жить по-своему. А! Пустое. Если это и произойдет, то уже после того, как я закончу свое земное странствование. А ты поезжай спокойно. К твоему приезду… – вдруг она замолчала.
– Я постараюсь скоро вернуться.
Ответа не последовало.
Он вышел, ничего не видя. Всю жизнь он с чистой совестью говорил себе, что ничем не погрешил против закона, которому служил, но сейчас вдруг эта мысль стала ему противна. Выйдя из подвала, он зашагал по коридору и далеко не сразу сообразил, что пошел не в ту сторону. Судя по запаху, где-то рядом располагалась кухня. Он услышал человеческий голос. Глянул за угол. На узкой боковой лестнице сидела женщина, обхватив колени руками. Он вздрогнул. На ней было платье служанки. Ничего в ней не было похожего на Адриану – круглолицая, с кудрявыми волосами. Она что-то напевала, не замечая Раймунда. Он разобрал незнакомые слова:
Нет, не найти мне дороги,
Чтобы вернуться сюда…
Он уехал. Но тревога за Адриану не оставляла его в течение двух последующих суток в Лауде, где он диктовал условия магистрату (в иное время он бы постарался быть помягче). Что еще они могут придумать? В последнее время слово «обман» не возникало на суде. Это напоминало мошенничество, а подобное обвинение выглядело слишком мелочным для высокого суда. Но от мелкого обвинения – к большому… Он торопился, выехал из города в неурочное время, был вынужден заночевать в Нижней Лауде и в Гондрил приехал утром. Первым, кого он встретил во дворе, был Лонгин. Он шел из конюшни – осматривал лошадей, которых привели для его отряда.
– Ну, что здесь было без меня? – нетерпеливо спросил Раймунд.
– А ничего. Как всегда. Его преосвященство опять пытался прицепиться к ней из-за мужской одежды, а она притянула какую-то святую, не то Маргариту, не то Схоластику, не то обеих вместе, дескать, они поступали так же… Эгей! Ты слышишь?