В морозном воздухе явственно слышался звук рога.
– Гонец? – удивился Лонгин. – От кого бы это?
Решетку еще не успели опустить после приезда Раймунда, и ворота открыли быстро. Во дворе показался на совершенно измученном коне всадник с черным обмороженным лицом. Спрыгнул на снег и, растолкав подбежавших конюхов, прохрипел: «К наследнику!»
– Эй, приятель! – крикнул Лонгин, но тот уже скрылся. – У него на щите золотой трилистник. Герб Меласси. Уж не побили ли их мужики?
Переваливаясь по снегу, он заспешил ко входу. А Раймунд отправился прямиком к себе. Все равно все узнает. Действительно, не успел он скинуть плащ и шапку, как в дверь замолотили с криком «На совет!»
Войдя в зал, он увидел наследника, епископа и Лонгина, а за ним входили Унрик, Теофил, Эсберн и Торвальд.
Епископ Гельфрид дождался, когда все заняли свои места. Унрик, впрочем, тут же вскочил и нетерпеливо спросил:
– Так что произошло?
Гельфрид, выдержав драматическую паузу, произнес только одно слово:
– Вельф.
– Та-ак, – сказал Лонгин и погладил ручку кресла.
– Он же был в горах, – вставил Теофил.
– Он спустился с гор против Черного леса, и через Эйлерт собирался направиться прямиком в Сегирт, который ему пожаловал король. Но теперь он изменил свои намерения. Он идет сюда.
– Зачем? – удивился Теофил.
– Затем, что дурные вести очень быстро распространяются. Он узнал о нашем суде.
– А мы-то сомневались в их сообщничестве! – торжествовал Унрик. – И очная ставка все-таки состоится!
– Не думаю, – тихо ответил епископ. – Одно дело, если бы мы привезли его под охраной. Но он силен, свободен и вооружен.
– Точны ли эти известия? – спросил Филипп. – Может быть, Меласси ошибся?
– Нет. Меласси слышал об этом в Эйлерте. Кроме того, Стиг – этот гонец – сам видел лагерь Аскела в долине Манты. Он скакал, меняя лошадей на наших подставах, а Вельф со своей тяжелой конницей непременно задержится. Стиг уверен, что обогнал его дней на пять.
– Пять дней – большой срок. И, в случае чего, Гондрил со своим гарнизоном может выдержать любую осаду, – заявил Унрик.
Епископ поставил его на место:
– Никакой осады не будет. Аскел не посмеет поднять руку на своего сюзерена.
– Он присягал отцу, а не мне, – сказал принц.
– А она-то что скажет, интересно бы знать? – Унрик возвел глаза к потолку. – По-моему, все, что она плела нам про Вельфа, – сплошное притворство. Небось, ждет его не дождется.
– Чтобы удовлетворить твое любопытство, – сухо заметил Раймунд, – нужно просто сообщить ей эту новость. Я берусь это сделать. Уж я-то увижу, обрадуется она или нет.
– Да, прошу тебя, сделай это! Она, похоже, тебе доверяет и не станет притворяться. Торвальд тебя проводит.
– Я и сам прекрасно помню дорогу.
– Э-э, нет. Там теперь везде мои люди стоят. И ни одна тварь не то что к двери – в этот коридор не решится сунуться. И тебя могут не пропустить.
– Пусть будет так. Идем!
«Значит, встречи, вопреки всем усилиям, не избежать. Может быть, это к лучшему?»
Он выложил ей сразу все, о чем узнал.
– Что?! – точно не расслышав, она бросилась к нему, забыв про цепь. Та натянулась, и Адриана рухнула на пол. Опершись на руки, она оказалась перед Раймундом на коленях. Подняв искаженное лицо, она сказала быстро:
– Тогда они должны казнить меня немедленно.
– Ты сошла с ума!
– Так им и передай. Нет, ты не передашь. Я тебя знаю. Ты все еще думаешь, что меня можно спасти. Я сама им скажу. Сегодня. Или завтра. Как только они меня вызовут. Иначе они получат только мой труп.
– Опомнись, несчастная!
– Нет! Я говорила тебе! Я не могу его видеть…
Ему показалось, что она несколько овладела собой, и он попытался возразить:
– Это неразумно… – и в ответ услышал то ли стон, то ли крик:
– Но мне же стыдно!
Она дрожала, стоя на коленях.
– Мне стыдно… стыдно… я не выдержу… не смогу…
«Боже мой! Она же его любит!»
А она вдруг отчетливо произнесла:
– И он никогда не простит мне горя, которое ему причинила моя смерть.
«Как я глуп, как смешон со своими догадками! Вот чего она боялась, когда говорила, что ей страшна не смерть, а другое…»
Она поднялась на ноги, так что лицо ее стало вровень с лицом Раймунда, и отрывисто сказала:
– Ты понял меня? Или они выносят приговор, или не будет назидательного урока. Я жду до завтрашнего вечера. Прощай.
Голос ее был тверд, но губы дрожали.
Когда закрывали дверь, он услышал, как снова зазвенела цепь, и явственно представил, даже увидел – вот она бросилась на солому, обхватив голову руками, и беззвучно рыдает, без слез и без голоса… А может, нет? Может, она бродит по темнице и деловито ищет, где бы приладить петлю?
Она его любит. Скорее всего она сама об этом не знает, слишком далеко это от ее понятий. А если знает? Если она поняла это только здесь, в темнице? Тогда ей действительно так тяжело, что лучше умереть. И понятно, почему она веселилась на допросах. Не хотел бы я оставаться наедине с такими мыслями, господи помилуй! Он почувствовал, как ее страх передается ему. Можно подумать, что, если они с Вельфом встретятся, и впрямь произойдет нечто непоправимо ужасное…
Он направился в совет и передал ее условия. О своем открытии он, разумеется, умолчал.
Приговор был вынесен назавтра с утра. Раймунд опасался, что вчерашний срыв скажется на состоянии Адрианы, и напрасно. Она держалась как обычно, и только взгляд у нее был какой-то потухший. Всю долгую обвинительную речь епископа она выслушала с совершенно бесстрастным лицом, сидя очень прямо.
Когда епископ кончил словами:
– А ты, поставившая жалкий человеческий разум выше божественного провидения, будь проклята навеки! И лишь пламя костра может очистить от проклятия твою душу!
Настал черед высказываться другим судьям.
– Смертная казнь, – сказал Унрик.
– Монастырь, – сказал Раймунд и с надеждой взглянул на Лонгина.
– Смерть, – проговорил тот.
Итак, трое против одного. Но остался главный, чье решение еще может все изменить.
Принц оглядел собравшихся.
– Теперь я выношу свой приговор. Обвиняемая Адриана, называвшаяся также Странником, будет сожжена на костре, на который ее возведут в покаянной рубахе, босиком и с петлей на шее, в знак признания своих грехов. Что до срока казни, то я предпочел бы, чтоб она совершилась скорее. Пусть его преосвященство назовет ближайший подходящий день.
– Завтра воскресенье, – сказал епископ. – В воскресенье не казнят. Грех.
– Значит, послезавтра, в понедельник. Казнь состоится во внешнем дворе замка. Буде жители окрестных деревень придут посмотреть, им не препятствовать, но охрану поставить должную. Я кончил.
«Как он молод, – думал Раймунд, – совсем мальчишка. И как он, должно быть, завидовал Страннику, своему ровеснику, но уже совершавшему подвиги, Страннику, который был свободен в своих поступках и которого все любили – не по обязанности. Зависть двигала его поступками, и когда перед ним очутилась эта девушка, он все еще видел на ее месте Странника в плаще с серебром… и хотел его унижения… А когда понял, что унижения не будет, он согласился с ней расправиться».
– Твоя кончина будет христианской, – успокоительно сказал епископ. – Сегодня же я пошлю к тебе исповедника.
– Исповедника так исповедника, – проговорила она. Это были ее первые слова за день.
– Наконец-то мы с этим покончили! – возгласил Унрик.
– Нет, не покончили, – Раймунд сам удивился звучанию своего голоса. – Последняя воля…
– Ах, да… – Епископ все же уважал обычаи. – У тебя есть какое-нибудь желание, которое суд может выполнить?
– Есть. Покойников ведь принято обмывать, а так как меня сожгут, то и обмывать будет нечего. Пусть мне дадут последний раз в жизни помыться в горячей воде… и сменят прелую солому. Хочу пойти на казнь чистой душой и телом.
Для епископа это прозвучало очередным издевательством над правосудием. Для Лонгина – лихим вызовом перед лицом смерти. И только Раймунд понимал, что ничего такого не было. Просто она высказала естественное желание человека, долго просидевшего в грязном и сыром подземелье. Ничего преступного в этой просьбе нельзя было усмотреть, и Адриане пообещали дать то, что она требует. Больше она ничего не сказала, и суд, наконец, закончился. Когда все ушли, Лонгин сказал Раймунду:
– А все-таки жаль. Родись она мужчиной, был бы неплохой солдат.
– Но ты сам сказал: «Смерть».
– Мало ли кого мне бывает жалко. Епископ, хоть я его и не люблю, правду молвил. Порядок есть порядок. А в армии – прежде всего.
В это время Унрик, как некий дух, носился по всему замку. Он выбрал трех надежных женщин среди служанок, которые должны были следить за Адрианой, пока она моется. Он послал проверить, не отсырели ли дрова, заготовленные для костра. Он отдавал множество других распоряжений. Он наслаждался.
Епископ молился. Он чувствовал себя великим грешником, ибо слишком погрузился в мирские дела и забросил свою епархию в Эйлерте. Он думал, какую наложить на себя епитимью. Вечером того же дня Адриану посетил духовник, который должен был сопровождать ее на костре. Он хотел услышать исповедь приговоренной. Пробыл в темнице недолго, и, когда вышел оттуда, на лице его читалось явственное разочарование.
Раймунд не делал попыток увидеться с Адрианой. По опыту знал, что среди приговоренных много людей, которым перед смертью нужен исповедник и утешитель, но встречаются и такие, что до последней минуты хотят оставаться в одиночестве. К ним принадлежала и Адриана. «Когда закончится мое земное странствование…» – вспоминал он ее слова. Без сомнения, она умрет достойно. Только этим ему и остается утешаться.
Кончился беспокойный день. Улеглась суета, и морозная ночь на несколько часов отгородила людей от их забот. А утром весь замок разбудило известие, что у ворот стоит Вельф и требует, чтобы его впустили.
Раймунд услышал эту новость одним из последних. Он уснул под утро, и разбудил его топот в коридоре. Среди множества неразборчивых голосов он услышал повторяющееся имя Вельфа Аскела. Из окна его комнаты ничего не было видно, и он поспешил выйти. На лестнице он столкнулся с Эсберном.
– Вельф здесь? Как он успел? Много с ним людей?
– В том-то и дело, – Эсберн непонятно скалил зубы, – что с ним нет людей. Вернее, всего только двое. И никто ничего… – он махнул рукой и отошел. Раймунд направился к себе, чтобы взять плащ и идти к воротам. Тут Торвальд тронул его за локоть.
– Они тебя зовут.
«Они» уже собрались.
– Вот, – кричал Унрик, – не послушались меня – дождались!
– Где Лонгин? – спросил Раймунд, оглядевшись.
– Он в караульной башне, – ответил Теофил. – И вообще, почему их не впускают? Что могут сделать три человека?
– А вдруг это ловушка? – голос Унрика стал визгливым. – Когда это он ездил один?
– Может, в Эйлерте опять мятеж и им нужна помощь?
– Никакой помощи им не нужно, – на пороге появился Лонгин, растирая щеки рукавицей. – Он своих где-то оставил – я не расслышал где – под началом Севера. С ним Ив и Джомо Медведь. Он, понимаешь, спешил, но не мог же он всех погубить такой скачкой! Взяли сменных коней – и вперед!
– Он сказал, зачем приехал? – спросил епископ.
– Ну, так я ж ему объяснял – мол, опоздал ты, друг, уже все – судили, приговорили, а он кричит, чтоб его все равно впустили.
– Я не хочу его видеть, – сказал наследник. Впервые в его апатичном лице было заметно какое-то движение.
– Пусть поворачивает назад, – Унрик весь подобрался.
– Ну, знаешь! Они черт-те сколько времени в седле и по такому морозу, а им даже передохнуть нельзя!
– Пусть едут в любую из деревень.
– А я за то, чтоб его впустили, – епископ с улыбкой откинулся в кресле. – Если его люди и впрямь неподалеку, то лучше оторвать его от них. Впустим его, и он будет в наших руках. И окажется бессилен. Безрассудство, с которым он всегда рвется вперед, на сей раз не принесет ему пользы. – Он, вероятно, намекал на спор в долине Энола. – Свидания с пленницей мы не можем ему разрешить… по ее же настоятельной просьбе. Наместник болен… или занят. Короче, он его не примет. Ты, граф Лонгин, сам ему все это разъяснишь. Он твой друг, от тебя он это выслушает. На всякий случай надо проверить стражу у темницы, если понадобится – увеличить. Мы позволим ему дождаться казни. У него есть право постоять у этого костра. Больше, чем у кого-либо.
– Соломоново решение, – сказал Раймунд. Против воли смех раздирал ему легкие. Но иронии никто не принял.
– Тогда выполняйте решение его преосвященства. – Принц, как всегда в случае опасности, прикрылся авторитетом своего наставника. Раймунд вернулся к себе. Глянул в окно – по двору шли какие-то люди. Лиц отсюда нельзя было разглядеть, и Раймунд не сразу опознал среди них Вельфа – он был не в красном плаще, в котором Раймунд привык его видеть, а в другом – темном, с капюшоном. На столе стоял кувшин с вином. Раймунд налил полную чашу и выпил залпом. «Бедняга. Примчался выручать своего друга Странника, а Странника-то больше нет».
Сел за стол, подперев голову руками.
«Ни о чем не хочу думать. Пусть все делает Лонгин… этот благодушный предатель».
Чтобы отвлечься, он стал повторять про себя статьи Юстинианова кодекса, что заняло довольно продолжительное время, но когда уже думал, то изгнал беса, в мозгу явственно сказалось: «Она сама все погубила своим проклятым упрямством». Дошел до окна, покосился на рабов, тащивших через двор длинное бревно. Пересек комнату, распахнул дверь и увидел Лонгина.
– Ну? Ты поговорил с ним?
– С ним поговоришь! Я ему: «Ничего не поделаешь, на то закон», – на лице Лонгина выразилось смущение – ссылка на закон выглядела смешно в устах Лонгина. – А он мне: «Плевал я на закон». Я ему говорю, что не положено на глазах у судей человека резать, а он: «Значит, было за что». Сказал я ему, что она его видеть не хочет, – не верит ни в какую. Я ему вдалбливаю – это же и для тебя обида, тебя же больше всех обманывали. И тут он на меня вызверился, как на самого лютого врага. Тут терпение мое кончилось, и я ему говорю: «Ладно, шел бы ты, приятель, лучше отоспался с дороги, на тебе же лица нет!» И что ты думаешь – пошел!
– Он ушел?
– Ушел. И мне тоже отдохнуть не вредно. Запарился я с этой казнью. А завтра что будет! Мужичья набьется, ребята мои в латах на морозе загнутся совсем. И зачем столько шума из-за одной казни… – он удалился, рассуждая на ходу, а Раймунд бросился вниз по лестнице. Спать он пошел, как же! Только бы поспеть…
Он прибежал вовремя. Шум драки был слышен еще на лестнице. До Раймунда сюда прибыло несколько солдат из людей Унрика, вооруженных топорами и арбалетами. Тяжело дыша, они топтались на месте, не зная, что делать без приказа. За ними Раймунд увидел следующее. Два стражника валялись на полу, а третьего (Раймунд еще мимолетно удивился, вроде бы их раньше было двое) прижал к стене Вельф, приставив ему к горлу обнаженный меч.
– Открывай! – хрипел он. – Открывай дверь, тебе говорят! – лезвие чиркнуло по коже под подбородком.
Охранник сделал движение в сторону двери, но тут послышался заглушенный стенами крик:
– Нет! Нет! Не открывай! Не надо! Нет!
Ужас загнанного в угол существа бился в этом вопле.
«Все, – Раймунд стиснул зубы. – Пока он не взломал дверь, и пока эти болваны не пристрелили его…»
Он раздвинул солдат, не обращая внимания на их предостерегающие крики, подошел к Вельфу и, воспользовавшись замешательством, в которое поверг того голос Адрианы, схватив его за запястье, отвел меч от горла охранника. Вельф рванулся. Те, у лестницы, сделали шаг вперед. Но Раймунд, положив руку Вельфу на плечо, повернул его лицом к себе и, глядя ему прямо в глаза, сказал:
– Не входи. Не губи ее. Ты слышишь меня?
Вельф с отчаянием выкрикнул:
– Они не дали мне увидеть ее!
– Она сама не хочет тебя видеть. Разве ты не слышал? Она сама не хочет. А сейчас тебе лучше уйти отсюда.
Не отпуская плеча Вельфа, точно он мог упасть, Раймунд повел его в глубь коридора, и он неожиданно покорно пошел за легистом.
– Лонгин сказал мне… но я не поверил ему.
– Он не солгал тебе. Это правда. Она сказала, если вам разрешат встретиться, она наложит на себя руки.
– Почему?
Раймунду не нравилось, что он вынужден говорить как врач, но что же делать?
– Сейчас ты спросишь, не повредилась ли она в уме. Нет. Она рассуждает весьма здраво.
– Они угрожали ей? Пытали?
– Нет.
– Тогда почему же? – он отшатнулся от Раймунда, прислонился лбом к каменной стене, сжав кулаки.
«Не хватало еще, чтоб он стал прошибать стену лбом», – в эту минуту Раймунд ненавидел себя и все на свете за те пояснения, которые ему приходилось давать.
– Она говорит, что стыдится показаться тебе из-за того, что лгала. Что ты никогда не простишь ее. Это ее собственные слова.
– Какое… какое я имею право прощать ее или нет! – Он сказал это, не оборачиваясь, но Раймунду не нужно было видеть его лица.
«А дело-то обстоит хуже, чем я предполагал».
– Ей уже нельзя помочь. Ее уже нет. Она согласилась умереть, ты понимаешь, что это значит?
Вельф обернулся. На лбу у него отпечатался выступ от камня, и Раймунду показалось, что это выжженное, как у преступника, клеймо. Он был гораздо выше и сильнее Раймунда, и сейчас легист сам не понимал, каким образом он сумел его остановить. На шее его блестела витая золотая цепь – подарок короля за победу над орденом.
– Не понимаю. Не могу… и не хочу понять!
Он оттолкнул Раймунда и шагнул в темноту. Вскоре шаги его стихли за поворотом.
«Гораздо хуже. Не только она любит его, но и он ее. До самого простого никогда не додумаешься. Поэтому он так рвался туда – ведь он даже ни разу не видел ее. Не Странника. Но он увидит только ее смерть. Я все печалился, каково ей, но ему сейчас, пожалуй, еще хуже. «Привычная ноша не тяготит», – сказал мне однажды Странник, и я согласился, хоть и не совсем понял. А ноша, которая только что рухнула тебе на плечи?
И никогда я не скажу ему всей правды. Это было бы слишком мучительно даже для такого человека. А если он не узнает, то со временем забудет».
Он тихо пошел назад.
«Как несчастен каждый, кому выпало полюбить эту девушку. А я вот не люблю ее, но тоже несчастен. Как тяжела ноша каждого из нас, грешных, живущих на этой забытой богом земле».
Шаги отдавались в такт его мыслям.
«Бедный Вельф. Бедная Адриана. Не дай бог другим людям почувствовать то же, что и они. И не дай бог им понять то, что понял я». И встал перед ним, как живой, Странник, рыжий, веселый, с кинжалом у пояса, и сказал: «Что это ты расстрадался? Из-за меня? А сколько таких молодых и сильных погибло на этой войне? И сколько еще погибнет? А Странник жил как считал нужным, говорил как думал, был врагом своих врагов и другом своих друзей. Многие ли могут этим похвастать? Так стоит ли?»
– Зачем столько шуму из-за одной казни? – пробормотал он.
Ночью он пил и плакал, как пьют только в одиночестве и плачут только в темноте.
Предполагалось, что казнь состоится утром, но, как это всегда бывает, исполнение по различным причинам затянулось до полудня. Внешний двор постепенно заполнялся народом. Подъемный мост зимой в Гондриле не опускали, а через замерзший ров перекидывали временный деревянный, который в случае опасности легко было уничтожить. И вот по этому легкому дощатому настилу с утра затопали ноги – в сапогах, в башмаках, в опорках. Иные подъезжали верхом и на санях.
Посреди двора высился вкопанный в снег столб и аккуратная поленница, обложенная вязанками хвороста. Рядом стояла бочка с жаровней на дне, в которой тлели уголья, а сверху лежала палка, один конец у нее был обмотан сухой паклей. Напор толпы сдерживала вооруженная стража. Лонгин не зря опасался за своих людей. Им приходилось хуже, чем зрителям, которые сбились в кучу. Холод был убийственный. Везде слышался кашель и шмыганье носов, и облако дыхания висело над головами. Для господ на застланном коврами снегу были поставлены кресла, где они и уселись, кутаясь в меха. Раймунд не пошел туда. Он встал в первом ряду зрителей, среди стражи. Он погрузился в оцепенение и не сразу уловил момент, когда в толпе началось движение, потом, вытянув шею, повернулся, куда и все, и под аркой внутренних ворот в окружении охраны увидел Адриану. И он не узнал ее.
Это была не та женщина, которую он оставил, – сломленная страхом, ищущая спасения в гибели. Лицо ее было бледным, как у людей, умерших от холода, и таким же неподвижным. Но его выражение… Он вспомнил их недавний разговор, когда, устав от ее постоянных выпадов против суда, он спросил, ненавидит ли она людей. «Да нет, люди мне особого зла не причинили. Но зачем они все время делают зло друг другу, будь они прокляты?» Она ли это сказала? Он видел воплощение ненависти и презрения. В белой покаянной рубахе, босая, со скрученными за спиной руками, он шла прямо, все видя и ни на кого не глядя. Ледяная статуя. Ничего человеческого в ней уже не осталось. Босые ноги ступали по снегу легко и не спеша, как по полу. Раймунд подумал, что надо бы разыскать Вельфа, но не в силах был хотя бы на мгновение оторваться от этого ужасного лица. Он снова вспомнил ее слова: «Наш век так изобретателен по части различных мучений, что по сравнению с иными костер будет сущим удовольствием». Тогда он думал, что она говорит только о пытках.
Адриана приблизилась к костру. За ее белой фигурой двигалась другая, черная, – исповедник.
«Я не спас тебя. Но в твоем конце есть нечто величественное. Ты сумела, приняв смерть, победить ее. Ты там, куда не достигают простые смертные».
Она уже стояла на костре, и ржавая цепь кольцом охватила ее тело. Взгляд у нее был такой, что палач даже не стал, в соответствии с обычаем, просить у нее прощения – знал, каков будет ответ, а те из зрителей, кто ранее сомневался в ее связи с дьяволом, теперь убедились в этом. Не рассеяло это убеждение и крестное знамение, которым осенил ее исповедник. Затем он приложил к ее губам распятие, и оба они, монах и палач, спустились вниз.
– Адриана из Книза, убийца, ведьма и еретичка! – Герольд, сидевший на лошади, покрытой попоной королевских цветов, ерзал в седле от холода. – За ужасные богомерзкие дела, противные христианской вере, установленному порядку и человеческой натуре…
Но тут его прервали.
– Эй, палач! Зажигай! Я замерзла ждать! – Слова эти сопровождались издевательским хохотом.
Когда ошеломленные люди поняли, кому принадлежит голос, они закрестились и зашептали молитвы, не вынеся подобного, а епископ воскликнул:
– Продолжай!
Ему было явно не по себе.
– Высший суд Лауданской провинции, в неизреченной милости своей, желая спасти грешную душу для жизни вечной, постановил предать тебя смерти без пролития крови. Amen.
Раймунд опустился на колени. Сейчас…
– Смерть тому, кто двинется с места!
У столба стоял Вельф с обнаженным мечом в руках. Вскочив на ноги, Раймунд увидел словно выросших из-под земли пятерых лучников, целящихся в судей.
– Остановись, безумный! – В возгласе епископа смешались мольба и приказ. Тем временем из мирной с виду толпы один за другим стали появляться вооруженные люди, заполнявшие пространство перед костром.
Вельф вспрыгнул вверх.
– Я здесь господин… Я велю… – выдавил наследник.
– Дайте же мне умереть спокойно! – Адриана рванулась на цепи. Этот отчаянный крик ничем не походил на предыдущий. Она, видимо, уже плохо понимала, что происходит.
Удар меча перерубил цепь. Вельф сгреб Адриану в охапку и спрыгнул с костра – голова ее откинулась назад, зубы клацнули. Люди Вельфа сомкнулись вокруг них, а народ расступился. Кто-то опрокинул бочку, и угли с шипением высыпались на снег. Беглецы пробивались к воротам. У караульной башни их ждали кони, а кое-кто прихватил лошадей охраны. И внезапно Раймунд, еще не в состоянии оценить, что он делает, вышиб из седла ближайшего стражника, вскочил на коня и поскакал за ними.
Вслед несся вопль Унрика:
– Решетка! Почему она поднята?!
За стенами обретался небольшой конный отряд. Здесь произошла краткая задержка – те, кто остались пешими, садились на коней, и Раймунд успел присоединиться к ним, когда они переезжали через мост. Но только они оказались на другой стороне, за спиной послышался грохот. Оглянувшись, Раймунд увидел, что мост рухнул, а какие-то люди, выбравшись из рва, бегут в направлении ближайшей деревни. Раймунд догнал Вельфа. Во время остановки у ворот тот успел снять плащ и завернуть в него Адриану – заметна была лишь седая прядь, лежавшая поверх капюшона.
– Я с вами! – прокричал он сквозь ветер.
Вельф что-то ответил, Раймунд не расслышал. Это было и неважно. Он смотрел на этого человека, который не предавался отчаянию в минувшую ночь, а успел связаться со своими и предупредить их – у него ведь были два спутника, про которых думали, что они спят себе, – нашел людей, знавших Адриану на войне и помогавших ей в замке, кого купил, кого уговорил, так что решетка в нужный момент оказалась поднята, ворота открыты, а деревянные опоры подрублены, разместил своих в толпе, – в общем, сделал то, что сделал. За одну ночь многое можно успеть… Насколько он преуспел – увидим.
Вместе с теми, кто ждал у стен Гондрила, здесь было не более восьми десятков людей – ничтожно мало по сравнению с гарнизоном Гондрила, но безрассудная отвага порой опрокидывает все расчеты. Впрочем, и здесь был расчет на неожиданность, а остальное сделает преимущество во времени. Через несколько часов бешеной скачки впереди показался бревенчатый частокол Нижней Лауды. Уже темнело. Со свистом влетели всадники в распахнувшиеся перед ними ворота. На крытой дранкой крыше ближайшего дома человека прыгал, орал и размахивал руками. Это был Север, а дом оказался постоялым двором. Север тут же полез вниз по приставленной лестнице, и, прежде чем они подъехали к крыльцу, подскочил к ним.