Страница:
– Мистер Фишер? Доктор Юсуф Пасарибу. И мисс Квен-Свенсен? Здравствуйте.
Ну вот, ещё один яванец с мусульманским именем. Он сделал легкое ударение на слове «доктор» – доктор экономики – и, как потом оказалось, бегло говорил по-английски. Даже слишком бегло: болтал он, не закрывая рта. Боже, как он болтал! От него действительно исходила такая деловая энергия, что мне сразу захотелось засунуть его в мешок, – я хорошо знал людей такого типа. Он залпом проглотил спиртное, которое мы ему предложили, – высокий стакан; возможно, этим он хотел доказать, что у него нет мусульманских предрассудков, – и, отдавая громкие команды персоналу гостиницы и сопровождавшим его лицам, уже через пять минут вывел нас из отеля. Солдаты высыпали из грузовика, чтобы отдать нам честь. Пасарибу провел нас к своему автомобилю, что-то пролаял шоферу, и мы отправились в порт.
За несколько минут мы выполнили все остававшиеся формальности, контейнер подняли на грузовую платформу, которую Пасарибу пригнал с собой, она была выкрашена в такой же серовато-коричневый армейский цвет, как и грузовик с брезентовым верхом, в котором ехали солдаты. У него машина была совсем другая – сверкающий большой двухцветный внедорожник с жалюзи на всех окнах и с кондиционером. Пасарибу слегка побледнел, когда мы представили ему Шимпа, который после своего длительного бдения имел измученный вид и был покрыт пылью. Его довольно демонстративно посадили на откидное сиденье в багажном отсеке. Видно, Пасарибу решил, что Шимп являлся каким-то допотопным переводчиком, которого мы привезли с собой и который в присутствии чиновника был не нужен. Он и не подумал спросить, владеем ли мы языком, а просто повернулся к нам с переднего сиденья и принялся болтать и болтал как заведенный. Иногда он только что-то рявкал шоферу или умолкал, чтобы выслушать наш ответ. Впрочем, он нас не слушал; бесконечные объяснения так и сыпались у него с языка и тонули в потоках его энтузиазма. По-видимому, нашей реакции он не замечал, считая, как и многие на Востоке, что лица европейцев, даже такие, как у полукровки Джеки, совершенно непроницаемы и прочесть по ним ничего нельзя. Возможно, это было не так уж и плохо.
Нам открывался остров, а чиновник все рассказывал о нем, как будто мы были просто ничего не знающие, приехавшие в отпуск пожарные. Городские здания, выцветшие на солнце, уютно-ветхие, с облупившейся краской, с яркими вывесками на магазинах, уступили место зелени – плоским рисовым чекам [161], поблескивавшим под заходящим солнцем; вереница наших машин проезжала мимо них по дамбе, вдоль которой рос невысокий кустарник. В полях, словно россыпь драгоценных камней, пестрели цветы, покачиваясь от поднятого нами ветра: ноготки, гибискус, бугенвиллея и жасмин – красный, белый и розовый, темно-синяя клетория, были и цветы, имеющие только местные названия – kapaka и тапоп лавандового цвета и оранжевый dadak. Склоны холмов были изрезаны изящными террасами, их волнистые края и яркая, казавшаяся искусственной зелень делали весь пейзаж похожим на контурный эскиз какого-то гигантского стада. А между полями в узких, выложенных камнями каналах плескалась мутная, коричневая, как кофе, вода, которую здесь пили. Вдоль нашего маршрута то тут, то там белели маленькие деревеньки.
Я вспомнил, что говорили мне старый священник, а потом и Джеки. Для балийца деревня является живым существом, таким же, как он сам, к ней следует обращаться уважительно, как, по его мнению, подобает обращаться к нему самому. И все дома в деревне для него – живые существа: семейное святилище – это голова дома, комнаты – его руки, кухня и погреб – ноги и ступни, а выгребная яма – его зад. Жизнь внутри жизни, жизнь, окружающая жизнь, каждый дом, деревня, храм – живые существа, состоящие из таких же живых существ внутри, сам остров – божественное живое существо, макрокосм, и вода в нем пусть бледная, но живительная кровь. Я тоже это почувствовал, меня охватил трепет, когда я впервые воочию увидел, как нужен здесь наш проект, когда я осознал идею, которая привела меня сюда, мечту, которую я боялся предать. Я сжал руку Джеки, и она сжала мою, глаза у неё сияли.
И тут о проекте заговорил Пасарибу. Он говорил о нем так, словно мы, даже Джеки, не имели к нему никакого отношения. И чем больше он разглагольствовал, тем больше выдавал себя. Становилось ясно, что думает он и что думают те, кто стоит за ним. Ещё до этого мне удалось задать ему вопрос о фестивале Галунган, в ответ он зашипел и стал брызгать слюной.
– Ах, мистер Фишер! На этом острове половина дней в году какие-нибудь фестивали. Есть даже специальный календарь, он позволяет следить, когда они начинаются, и каждый из них больше связан с суевериями, чем предыдущий. Тридцатинедельный цикл, вы можете в это поверить? И Галунган – самый плохой из них, что-то вроде Рождества. Полагается один день, а торжества продолжаются десять и заканчиваются как раз к началу другого фестиваля, тот называется Кунинган. А разве в эти дни можно что-нибудь сделать? Нечего и думать! Все конторы, лавки и школы закрыты, на дорогах пробки, и случись где-то несчастье, или пожар, или ещё что-нибудь, помочь сможет только Бог. Все стремятся, уехать домой, в деревню, балийцы помешаны на своих деревнях, даже городские жители. Галунган – это праздник «Возвращение предков». Считается, что в это время островом правят древние силы. Вот почему мы установили вам такой жесткий срок прибытия, и очень рады, что вы успели вовремя. Если бы вы приехали хотя бы через минуту после полуночи, вы попали бы в сумасшедший дом.
Я быстро оглянулся на Шимпа, но он, казалось, заснул на своем заднем сиденье: веки опущены, рот приоткрылся, он слегка похрапывал.
– И подготовка к этому фестивалю ничуть не лучше, – презрительно продолжал чиновник. – Считается, что неделя или две перед этим праздником – время невезения, когда из подземного мира могут выйти kalas и butas[162]— местные призраки и вурдалаки, многоногие твари, – и никому житья не будет. Так что и в эти дни все важные дела откладываются. Можете вы в это поверить?
– После путешествия, которое нам пришлось совершить, – мне наконец удалось вставить слово, – я готов поверить во все.
Но Пасарибу меня не слушал.
– Знаете, я давно этого жду, – снова завел он свою песню, – жду не дождусь, когда покончат с этой дурацкой балийской чепухой. Это все – допотопные верования, примитивный индуизм. Наш остров – единственное захолустное место во всей проклятой стране, где эта вера сохранилась. Демоны, и оборотни, и вся эта чушь – даже перекресток нельзя просто перейти, надо выбрать определенный день в календаре, прямо как в Непале и Тибете, там тоже так. И бесконечный чертов этикет! Когда говоришь с кем-то из более высокого или более низкого класса, приходится говорить на разных языках! В наше время, в нашу эпоху это же просто какое-то феодальное бесстыдство!
– Но ведь со своим боссом вы тоже говорите по-другому? – мягко спросила Джеки. – А с президентом? Или сhaje? [163]
– Ну конечно, – рассмеялся чиновник, как будто это само собой разумелось. – Только это совсем другое. Вот почему я столько жду от проекта. Он одним махом сделает для острова очень многое.
– Накормит его, – высказал я предположение, глядя сквозь жалюзи. Сейчас мы поднимались по склону долины. Почти вся она была возделана, если не считать отдельных куп деревьев по границам соседних полей или земли вокруг храмов из серого камня со шпилями и вокруг менее значительных святынь, перекликающихся по тону с сине-серыми горами вдали. – Проект спасет всё это от засух, – продолжал я. – Пусть люди обеспечивают себя, не нанося ущерба пейзажу.
Чиновник покровительственно улыбнулся.
– Да, конечно, это так, и это прекрасно. Но проект может сделать гораздо больше. Как говаривал Хо Ши Мин, «технология – это острый меч в руках прогресса». Главное её назначение – вырвать власть из рук управляющих деревнями священников и передать её в руки демократически избранного правительства, которому она и должна принадлежать.
– Избранного всей Индонезией, не только Бали? – пробормотала Джеки.
– Разумеется! И что из этого следует? Придется им привыкать к тому, что нужно иметь дело с настоящим цивилизованным правительством, которое и будет распоряжаться всеми ресурсами. Они поймут, что мы с помощью компьютеров и электроники будем эффективно контролировать водоснабжение, и они все меньше и меньше будут думать о священниках, храмах и своих первобытных богах. А тогда освободится место для истинной трезвой религии. Нет, нет, разумеется, никакого фундаментализма, – поспешно, словно извиняясь, добавил он. – Полная религиозная терпимость и все такое. Однако шаг за шагом это сведет на нет основания для суеверий, как это происходит на Западе в области культуры. – Он понимающе подмигнул мне, это было настолько не свойственно индонезийцу, что, наверное, в таком подмигивании ему пришлось специально упражняться. – И я должен признать, что это принесет огромную пользу здешней администрации, – продолжал свои рассуждения Пасарибу. – Вдохнет в неё новую жизнь. Ведь Бали – своего рода Сибирь, но всё это теперь изменится. Работа закипит. Или, лучше сказать, закипит Бали? Вы же деловой человек, вы не можете не понимать, какие перспективы развитие общественного сектора открывает для сектора частного, который следует за ним по пятам.
– Начинаю думать, что понимаю, – пробормотал я. – Вы ведь имеете в виду строительство, землепользование, развитие массового туризма, даже промышленности, вы ведь об этом говорите?
– Верно, – улыбнулся он, радуясь моей сообразительности. – Кто будет возражать?
– Вот именно, кто? – усмехнулся я в ответ. – Недаром говорят: «Рыбак рыбака видит издалека».
До этого его болтовня была не совсем мне понятна, а теперь все прояснилось; судя по тому, как блеснули глаза Джеки, ей тоже все стало ясно. Вода была ключом к использованию страны. Если сельскохозяйственные угодья внезапно начнут давать меньше прибыли из-за того, что орошающая их вода станет слишком дорогой, тогда эту землю можно использовать для каких-то других целей, не так ли? И крестьянам придется продать её ровно за столько, сколько за неё дадут. Или будет введена принудительная продажа, право государства на отчуждение частной собственности… А в стране, где коррупция является основным источником дохода правителей, где ребенок не может перейти в следующий класс, не смягчив сердце преподавателя, потенциальная прибыль будет гигантской.
– А все остальное – борьба с суевериями и прочее… Я полагаю, это правительственная пропаганда? – спросил я.
Пасарибу снова улыбнулся. Мы с ним были заодно, по сути мы были сообщниками, наши мысли двигались в одном направлении, доступном только для посвященных.
– Разумеется, наши политические руководители не могут позволить себе особую откровенность, во всяком случае в такое… э… чувствительное время. – Он пожал плечами. – Вы, как житель Запада и космополит, не могли не заметить, что правительства «третьего мира» постоянно зависят от мелких партий, имеющих несоразмерное влияние, ну и, кроме того, даже в правительстве бывают сентиментальные люди. Это мы – администраторы, занятые регулированием повседневной жизни, – должны преодолеть все эти барьеры, все препятствия на пути прогресса; и поэтому именно нам придется прорваться сквозь них. – Он хохотнул. – В конце концов, мы-то знаем, что такого места, как Шангри-Ла, не существует.
– Я бы не утверждала это с такой уверенностью, – злобно проговорила Джеки, но, к счастью, мы как раз угодили в рытвину, и чиновник, повернувшись к шоферу, стал его отчитывать. Потом он снова обратился к нам и начал рассуждать о том, что интеллектуалы должны быть во главе прогресса, это их долг.
– …И если нужно, тащить этих… да, очаровательных, но исключительно ленивых островитян в реальность нового столетия…
Тут уж не выдержал и я.
– Вы имеете в виду второразрядную серфинговую культуру?
Он сухо рассмеялся.
– Ах этих? Серфинг – только ещё один предлог ничего не делать. Но мы вовсе не расхолаживаем их. Они полезны для туристского бизнеса, серфинг дает возможность свободного и легкого времяпрепровождения. Поддерживает имидж тропического рая. Правительство немного подпортило этот имидж, когда обрушилось на крестьянок, заставило их пристойно одеваться, запретило традиционный топлесс-стиль и купание в обнаженном виде. А это очень привлекало янки и австралийских туристов. Но серферы, по крайней мере, хоть ведут себя прилично. Хотите газировки? – Он вытащил откуда-то из-под переднего сиденья банки и вручил их нам. – Простите, крепче ничего нет. Как бы то ни было, что хорошо для туризма, в известных пределах хорошо и для нас: иностранная валюта, дешевое обслуживание – всё это приобщит больше людей к цивилизованным порядкам. Мы сможем прижать и серферов, когда придет время. Всё это взаимосвязано. – Он отхлебнул большой глоток пепси и поперхнулся, так как шофер повернул на слишком большой скорости, и Пасарибу снова на него набросился.
– «Все взаимосвязано»! Вот негодяй! – прошептала Джеки, мертвой хваткой вцепившись мне в руку. – Построить всех в шеренги! Стив, ты же не можешь с этим согласиться? С этим…
– А это ведь твой проект, – шепотом ответил я ей.
Пасарибу как раз отвлекся и теперь разглагольствовал об улучшении дорог.
– Нет, нет, – шептала Джеки, – мы не так его задумывали! Никто из наших не рассматривал проект под таким углом! Мы просто хотели… хотели помочь. Никто никогда подобного не говорил! Наверное, у этого маленького мерзавца просто разыгралось воображение!
Я покачал головой и стал, как Богарт [164] в каком-то фильме про тюрьму, цедить через губу:
– Вы всего лишь сборище идеалистов, запомни это! С вами и говорили как с идеалистами, говорили то, что вам хотелось услышать. А сейчас он думает, что говорит с кем-то, кто имеет вес, с тем, кто может ему посодействовать, с кем у него деловые связи. Возможно, тебя он принял за секретаршу-фаворитку.
Джеки чуть не расплакалась от ярости.
– Но ведь ты… ты не будешь… Раз это вовсе не помощь…
Я скорчил гримасу, не отнимая от губ банку пепси.
– Черта с два! Но ведь найдутся такие, кто тут же набежит!
Машина поднималась на холм, деревьев становилось все больше: пальмы с перистыми кронами – иногда попадались небольшие плантации таких пальм, – дающие кокосовые орехи и копру, яркие акации и целые ряды мимоз, их сладкий запах не доносился до нас из-за кондиционера. Здесь, на юге острова, деревья сами по себе были святынями, возле них совершались жертвоприношения, а к веткам и стволам прикрепляли одежду. Наш чиновник сделал по этому поводу несколько новых саркастических замечаний. Я пропускал их мимо ушей. Мой мозг был слишком перегружен. Со мной такое случается, когда меня что-то злит, а сейчас я просто дымился от злости, и тлеющая рядом Джеки только поддавала жару.
– Я ещё могу заблокировать проект, – тихо напомнил ей я. – Это же контрольная отправка.
– Но контракт-то подписан!
– Подписан только договор о ввозе и транспортировке. Вся техника по-прежнему находится в ведении моей фирмы. Теоретически, если я сочту нужным, я могу отправить контейнер назад.
– А солдаты? – прошептала Джеки, оглядываясь на сопровождавший нас эскорт.
– Я же сказал: «теоретически». Но есть солдаты или их нет, я ещё могу все переиграть. Затеять суд и все такое. Тянуть с отправкой, пока это не надоест, или до тех пор, пока не возникнет серьезное противодействие. Может быть, это, черт возьми, и есть тот самый ответ, который, как предполагается, должен у меня быть.
– Нет, так нельзя. Тогда проект провалится и остров будет голодать…
– Ну что ж, может, и это есть часть проекта или часть ответа, который я должен дать. Нужно разработать какую-то стратегию. Успокойся и дай мне подумать.
Теперь мы уже ехали по холмистой местности, деревень становилось все меньше, наступал вечер. Дорога в густых джунглях извивалась, словно пыльный шрам. За плотной зеленой завесой ничего не было видно. Но за ней возвышались горные склоны, синевато-серые, они приближались с каждой минутой. А над ними сквозь редкие просветы в зелени виднелся венчавший гору, как корона, вулканический дымок, золотившийся в лучах заходящего солнца. Вдруг ехавший впереди грузовик резко затормозил, мы как раз проезжали один такой просвет, и я чуть не свернул себе шею, стараясь разглядеть то, что в нем открылось. И тут я увидел впереди на дороге баррикаду из пальмовых стволов. Воздух задрожал от выстрелов, брезентовый верх грузовика задергался, затрясся. Мы подскочили – на крыше нашей машины появилась вмятина, а боковое стекло со стороны шофера разлетелось вдребезги.
– Persuh! RKI![165]— завизжал Пасарибу. – Террористы! Мы совсем забыли про них!
Солдаты выставили над бортом свои АК-47 [166] и ответили на выстрелы автоматными очередями, разметавшими небольшую группу людей на дороге. Поднялся невероятный шум. Распахнув дверцу с безопасной стороны, Пасарибу высунулся наружу, пригнулся пониже и что-то заорал, обращаясь к солдатам и к тем, кто находился в грузовике сзади. Водитель заднего грузовика включил скорость и стремглав, вместе с сидевшим рядом капралом, проехал мимо нас и остановился. Пули звенели, попадая в стенки контейнера, но мы оказались теперь под защитой грузовика. Офицер прокричал какую-то команду, солдаты снова запрыгнули в грузовик, когда он поравнялся с ними. Газанув, тяжелая машина рванулась вперед и, ударив по баррикаде бампером, развалила её, словно та состояла из карандашей. Наш шофер нажал на газ, и мы сорвались с места вслед за грузовиком, виляя из стороны в сторону, чтобы не попасть под пули. Вдруг сзади раздался оглушительный взрыв, мы увидели ярко-красную, как цветок, вспышку: то ли взорвался противотанковый реактивный снаряд, то ли выстрелили из базуки, то ли из «Карла-Густава» [167] или ещё из чего-то подобного. Целились в грузовик. В корпусе нашей машины появились осколочные отверстия, мое сиденье подскочило в воздух на несколько дюймов, но тут же обе наши машины вырвались вперед и уехали, оставив грузовик с солдатами разбираться с террористами. В клубах пыли мы неслись вперед по дороге, объезжая рытвины. Пасарибу, поднявшись с пола, повернул к нам белое испуганное лицо.
– Террористы! – объяснил он, в чем уже не было никакой необходимости. – Никак не ожидал, но солдаты с ними справятся. Да и вообще на острове людей много, следующая деревня недалеко, а эти негодяи никогда рядом с деревнями не воюют, боятся, что жители выступят против них. Не будем отставать от грузовика, побыстрее выберемся отсюда.
Но быстро выбраться не получилось. На следующем же повороте мы чуть не врезались в неожиданно затормозивший грузовик с контейнером: на этот раз дорогу преградили мирные люди. Они сидели на ковриках в три ряда, скрестив ноги, болтая и улыбаясь. Это были самые обычные балийцы – мужчины и женщины, одетые по большей части в традиционные саронги, с клетчатыми платками на головах. А за ними, в просветах между деревьями, виднелась ничем не примечательная деревня, такая же безмятежная, как те, что мы уже проехали. Я легко разглядел все, на что раньше показывала Джеки, – небольшие огороженные бараки, теснившиеся вокруг общественных зданий с более высокими крышами – banjar[168], и три храма – небесный purapuseh[169], земнойpura desa[170] и демонический puradalem[171]— ведь темным силам тоже надо воздать должное, чтобы не нарушить гармонию.
Казалось, ничто здесь эту гармонию и не нарушает, ничто, если не считать людей, рядами сидящих в пыли поперек дороги. Слева от них росли деревья и невысокие кусты, а за ними виднелись террасы рисовых чек, тонущих в грязи, справа – то же самое и ещё оросительный канал, а на нем subak — водная святыня. Объехать сидящих людей было невозможно. А за деревенскими жителями, на alun-alun[172], возле смоковницы вдруг поднялась высокая фигура священника Мпу Бхарадаха. Опираясь на посох, он прошел через ряды сидящих. Склонив голову – этот жест уже был нам знаком, – он вышел вперед и остановился.
Пасарибу высунулся из машины и что-то прокричал ему, а солдаты спрыгнули с грузовика, который вез контейнер, и тоже сердито залопотали. В мягком вечернем освещении, в окружении вооруженных людей, Бхарадах уже не казался таким грозным. Пасарибу огляделся, поскреб в затылке. Я услышал, как он спросил у солдат, откуда тут взялась эта грязная крысиная нора, – он не мог припомнить, чтобы на этой дороге была деревня, если, конечно, мы не заблудились! Ему никто не ответил, и он закричал на священника ещё более оскорбительно, но старик только мрачно усмехнулся и ответил ему на своем четком английском.
– Эта деревня? – повторил он. – Это любая из здешних деревень, а может быть, все деревни, вместе взятые. Это тень всех деревень, образ, которым ты решил пожертвовать!
Пасарибу задохнулся от такой наглости, а я содрогнулся. Чтобы вот так открыто, пока ещё не стемнело, проникнуть в Сердцевину, этот священник или те, кто за ним стоит, должны обладать безграничной уверенностью, или огромной силой, или и тем и другим одновременно.
Так оно и оказалось. Ибо, вытянув свой посох, Бхарадах отбросил потерявшего дар речи Пасарибу в сторону и показал прямо на меня. Я перегнулся назад, Шимп уже проснулся и шнырял во все стороны глазами с покрасневшими веками, а я стал лихорадочно рыться в багаже. Найдя завернутый в кожу меч, я одной рукой вытащил его, а другой слегка погладил Джеки по щеке и, как тюк, вывалился из машины.
– Ну что, tuan Фишер? – спросил старик, не успел я сделать и шага вперед. В его голосе звучала угроза, но я уловил в нем ещё что-то. Не то смирение, не то печаль. – В своей самонадеянности ты вообразил, будто, окружив себя силами металла, камня и каких-то неосязаемых богатств, можешь ничего не бояться? Но здесь правят силы, которые поддерживают меня, силы, которые помогают лесам подниматься до облаков.
Он взмахнул посохом, словно собирался вышибить мне мозги. Солдаты не стали ждать, когда Пасарибу прокричит им приказ, полдюжины «Калашниковых» уже готовы были разорвать старика на части, но как только солдаты дотронулись до спусковых крючков, хрустальный набалдашник посоха поймал луч заходящего солнца. Деревянные приклады автоматов тотчас искривились, стали изгибаться, будто стремились снова стать деревьями, из которых их когда-то сделали. Один автомат, дернувшись, взлетел прямо в небо и дал две бесполезные очереди, а его деревянные части, согнувшись, раздавили механизм. Вырвавшись из рук солдат, приклады корчились в пыли, и на них стали появляться слабые побеги, даже листья, они больше ничем не напоминали оружие. А лишь только автоматы упали на дорогу, крестьяне – человек двадцать, а то и больше – вскочили и бросились на солдат. Когда пыль улеглась, я увидел, что крестьяне жилистыми, натруженными руками прижали солдат к земле и занесли над ними покрытые пятнами крисы – малайские ножи. Пасарибу высунулся из дверцы, зажав в пухлом кулачке маленький автоматический пистолет. Но священник только слегка повернул свой посох, и Пасарибу завизжал, прижал руки к глазам и вывалился из машины. Пистолет упал в пыль.
– Эти люди – мои соплеменники, хотя и глупцы, – спокойно сказал священник. – Даже с этим, хоть он и другой веры и предал все религии, даже с ним мы одной крови. Их я не виню, но с тобой и с твоими друзьями, прибывшими из-за океана, я церемониться не стану.
Солнце снова коснулось его посоха, и грузовик с контейнером вдруг заблестел, как в летний полдень. Завизжав, водитель и охранники выскочили из кабины и сквозь кусты бросились к рисовой чеке. Окна разлетелись, краска пошла пузырями, шины задымились, источая зловоние. Уцелели только грязные стенки контейнера, хотя краска на них обгорела и тоже покрылась пузырями.
– Стой! – взвыл я. – Остановись! Иначе он взорвется!
Как я и ожидал, посох слегка повернулся в сторону нашей машины, в которой все ещё оставались Джеки и Шимп. Мпу Бхарадах покачал головой.
– Меня это не обрадует, – хмуро сказал он, и я готов был ему поверить. – Но если вы сотрете с этого проклятого металлического гроба остатки магических знаков…
– Нет, – ответил я. Какая-то мысль мелькнула у меня в голове, что-то, о чем говорил Шимп. – Я мог бы это сделать, но не для тебя. Не для тебя одного. От этого будет только хуже – нарушится древний баланс, верно?
Ну вот, ещё один яванец с мусульманским именем. Он сделал легкое ударение на слове «доктор» – доктор экономики – и, как потом оказалось, бегло говорил по-английски. Даже слишком бегло: болтал он, не закрывая рта. Боже, как он болтал! От него действительно исходила такая деловая энергия, что мне сразу захотелось засунуть его в мешок, – я хорошо знал людей такого типа. Он залпом проглотил спиртное, которое мы ему предложили, – высокий стакан; возможно, этим он хотел доказать, что у него нет мусульманских предрассудков, – и, отдавая громкие команды персоналу гостиницы и сопровождавшим его лицам, уже через пять минут вывел нас из отеля. Солдаты высыпали из грузовика, чтобы отдать нам честь. Пасарибу провел нас к своему автомобилю, что-то пролаял шоферу, и мы отправились в порт.
За несколько минут мы выполнили все остававшиеся формальности, контейнер подняли на грузовую платформу, которую Пасарибу пригнал с собой, она была выкрашена в такой же серовато-коричневый армейский цвет, как и грузовик с брезентовым верхом, в котором ехали солдаты. У него машина была совсем другая – сверкающий большой двухцветный внедорожник с жалюзи на всех окнах и с кондиционером. Пасарибу слегка побледнел, когда мы представили ему Шимпа, который после своего длительного бдения имел измученный вид и был покрыт пылью. Его довольно демонстративно посадили на откидное сиденье в багажном отсеке. Видно, Пасарибу решил, что Шимп являлся каким-то допотопным переводчиком, которого мы привезли с собой и который в присутствии чиновника был не нужен. Он и не подумал спросить, владеем ли мы языком, а просто повернулся к нам с переднего сиденья и принялся болтать и болтал как заведенный. Иногда он только что-то рявкал шоферу или умолкал, чтобы выслушать наш ответ. Впрочем, он нас не слушал; бесконечные объяснения так и сыпались у него с языка и тонули в потоках его энтузиазма. По-видимому, нашей реакции он не замечал, считая, как и многие на Востоке, что лица европейцев, даже такие, как у полукровки Джеки, совершенно непроницаемы и прочесть по ним ничего нельзя. Возможно, это было не так уж и плохо.
Нам открывался остров, а чиновник все рассказывал о нем, как будто мы были просто ничего не знающие, приехавшие в отпуск пожарные. Городские здания, выцветшие на солнце, уютно-ветхие, с облупившейся краской, с яркими вывесками на магазинах, уступили место зелени – плоским рисовым чекам [161], поблескивавшим под заходящим солнцем; вереница наших машин проезжала мимо них по дамбе, вдоль которой рос невысокий кустарник. В полях, словно россыпь драгоценных камней, пестрели цветы, покачиваясь от поднятого нами ветра: ноготки, гибискус, бугенвиллея и жасмин – красный, белый и розовый, темно-синяя клетория, были и цветы, имеющие только местные названия – kapaka и тапоп лавандового цвета и оранжевый dadak. Склоны холмов были изрезаны изящными террасами, их волнистые края и яркая, казавшаяся искусственной зелень делали весь пейзаж похожим на контурный эскиз какого-то гигантского стада. А между полями в узких, выложенных камнями каналах плескалась мутная, коричневая, как кофе, вода, которую здесь пили. Вдоль нашего маршрута то тут, то там белели маленькие деревеньки.
Я вспомнил, что говорили мне старый священник, а потом и Джеки. Для балийца деревня является живым существом, таким же, как он сам, к ней следует обращаться уважительно, как, по его мнению, подобает обращаться к нему самому. И все дома в деревне для него – живые существа: семейное святилище – это голова дома, комнаты – его руки, кухня и погреб – ноги и ступни, а выгребная яма – его зад. Жизнь внутри жизни, жизнь, окружающая жизнь, каждый дом, деревня, храм – живые существа, состоящие из таких же живых существ внутри, сам остров – божественное живое существо, макрокосм, и вода в нем пусть бледная, но живительная кровь. Я тоже это почувствовал, меня охватил трепет, когда я впервые воочию увидел, как нужен здесь наш проект, когда я осознал идею, которая привела меня сюда, мечту, которую я боялся предать. Я сжал руку Джеки, и она сжала мою, глаза у неё сияли.
И тут о проекте заговорил Пасарибу. Он говорил о нем так, словно мы, даже Джеки, не имели к нему никакого отношения. И чем больше он разглагольствовал, тем больше выдавал себя. Становилось ясно, что думает он и что думают те, кто стоит за ним. Ещё до этого мне удалось задать ему вопрос о фестивале Галунган, в ответ он зашипел и стал брызгать слюной.
– Ах, мистер Фишер! На этом острове половина дней в году какие-нибудь фестивали. Есть даже специальный календарь, он позволяет следить, когда они начинаются, и каждый из них больше связан с суевериями, чем предыдущий. Тридцатинедельный цикл, вы можете в это поверить? И Галунган – самый плохой из них, что-то вроде Рождества. Полагается один день, а торжества продолжаются десять и заканчиваются как раз к началу другого фестиваля, тот называется Кунинган. А разве в эти дни можно что-нибудь сделать? Нечего и думать! Все конторы, лавки и школы закрыты, на дорогах пробки, и случись где-то несчастье, или пожар, или ещё что-нибудь, помочь сможет только Бог. Все стремятся, уехать домой, в деревню, балийцы помешаны на своих деревнях, даже городские жители. Галунган – это праздник «Возвращение предков». Считается, что в это время островом правят древние силы. Вот почему мы установили вам такой жесткий срок прибытия, и очень рады, что вы успели вовремя. Если бы вы приехали хотя бы через минуту после полуночи, вы попали бы в сумасшедший дом.
Я быстро оглянулся на Шимпа, но он, казалось, заснул на своем заднем сиденье: веки опущены, рот приоткрылся, он слегка похрапывал.
– И подготовка к этому фестивалю ничуть не лучше, – презрительно продолжал чиновник. – Считается, что неделя или две перед этим праздником – время невезения, когда из подземного мира могут выйти kalas и butas[162]— местные призраки и вурдалаки, многоногие твари, – и никому житья не будет. Так что и в эти дни все важные дела откладываются. Можете вы в это поверить?
– После путешествия, которое нам пришлось совершить, – мне наконец удалось вставить слово, – я готов поверить во все.
Но Пасарибу меня не слушал.
– Знаете, я давно этого жду, – снова завел он свою песню, – жду не дождусь, когда покончат с этой дурацкой балийской чепухой. Это все – допотопные верования, примитивный индуизм. Наш остров – единственное захолустное место во всей проклятой стране, где эта вера сохранилась. Демоны, и оборотни, и вся эта чушь – даже перекресток нельзя просто перейти, надо выбрать определенный день в календаре, прямо как в Непале и Тибете, там тоже так. И бесконечный чертов этикет! Когда говоришь с кем-то из более высокого или более низкого класса, приходится говорить на разных языках! В наше время, в нашу эпоху это же просто какое-то феодальное бесстыдство!
– Но ведь со своим боссом вы тоже говорите по-другому? – мягко спросила Джеки. – А с президентом? Или сhaje? [163]
– Ну конечно, – рассмеялся чиновник, как будто это само собой разумелось. – Только это совсем другое. Вот почему я столько жду от проекта. Он одним махом сделает для острова очень многое.
– Накормит его, – высказал я предположение, глядя сквозь жалюзи. Сейчас мы поднимались по склону долины. Почти вся она была возделана, если не считать отдельных куп деревьев по границам соседних полей или земли вокруг храмов из серого камня со шпилями и вокруг менее значительных святынь, перекликающихся по тону с сине-серыми горами вдали. – Проект спасет всё это от засух, – продолжал я. – Пусть люди обеспечивают себя, не нанося ущерба пейзажу.
Чиновник покровительственно улыбнулся.
– Да, конечно, это так, и это прекрасно. Но проект может сделать гораздо больше. Как говаривал Хо Ши Мин, «технология – это острый меч в руках прогресса». Главное её назначение – вырвать власть из рук управляющих деревнями священников и передать её в руки демократически избранного правительства, которому она и должна принадлежать.
– Избранного всей Индонезией, не только Бали? – пробормотала Джеки.
– Разумеется! И что из этого следует? Придется им привыкать к тому, что нужно иметь дело с настоящим цивилизованным правительством, которое и будет распоряжаться всеми ресурсами. Они поймут, что мы с помощью компьютеров и электроники будем эффективно контролировать водоснабжение, и они все меньше и меньше будут думать о священниках, храмах и своих первобытных богах. А тогда освободится место для истинной трезвой религии. Нет, нет, разумеется, никакого фундаментализма, – поспешно, словно извиняясь, добавил он. – Полная религиозная терпимость и все такое. Однако шаг за шагом это сведет на нет основания для суеверий, как это происходит на Западе в области культуры. – Он понимающе подмигнул мне, это было настолько не свойственно индонезийцу, что, наверное, в таком подмигивании ему пришлось специально упражняться. – И я должен признать, что это принесет огромную пользу здешней администрации, – продолжал свои рассуждения Пасарибу. – Вдохнет в неё новую жизнь. Ведь Бали – своего рода Сибирь, но всё это теперь изменится. Работа закипит. Или, лучше сказать, закипит Бали? Вы же деловой человек, вы не можете не понимать, какие перспективы развитие общественного сектора открывает для сектора частного, который следует за ним по пятам.
– Начинаю думать, что понимаю, – пробормотал я. – Вы ведь имеете в виду строительство, землепользование, развитие массового туризма, даже промышленности, вы ведь об этом говорите?
– Верно, – улыбнулся он, радуясь моей сообразительности. – Кто будет возражать?
– Вот именно, кто? – усмехнулся я в ответ. – Недаром говорят: «Рыбак рыбака видит издалека».
До этого его болтовня была не совсем мне понятна, а теперь все прояснилось; судя по тому, как блеснули глаза Джеки, ей тоже все стало ясно. Вода была ключом к использованию страны. Если сельскохозяйственные угодья внезапно начнут давать меньше прибыли из-за того, что орошающая их вода станет слишком дорогой, тогда эту землю можно использовать для каких-то других целей, не так ли? И крестьянам придется продать её ровно за столько, сколько за неё дадут. Или будет введена принудительная продажа, право государства на отчуждение частной собственности… А в стране, где коррупция является основным источником дохода правителей, где ребенок не может перейти в следующий класс, не смягчив сердце преподавателя, потенциальная прибыль будет гигантской.
– А все остальное – борьба с суевериями и прочее… Я полагаю, это правительственная пропаганда? – спросил я.
Пасарибу снова улыбнулся. Мы с ним были заодно, по сути мы были сообщниками, наши мысли двигались в одном направлении, доступном только для посвященных.
– Разумеется, наши политические руководители не могут позволить себе особую откровенность, во всяком случае в такое… э… чувствительное время. – Он пожал плечами. – Вы, как житель Запада и космополит, не могли не заметить, что правительства «третьего мира» постоянно зависят от мелких партий, имеющих несоразмерное влияние, ну и, кроме того, даже в правительстве бывают сентиментальные люди. Это мы – администраторы, занятые регулированием повседневной жизни, – должны преодолеть все эти барьеры, все препятствия на пути прогресса; и поэтому именно нам придется прорваться сквозь них. – Он хохотнул. – В конце концов, мы-то знаем, что такого места, как Шангри-Ла, не существует.
– Я бы не утверждала это с такой уверенностью, – злобно проговорила Джеки, но, к счастью, мы как раз угодили в рытвину, и чиновник, повернувшись к шоферу, стал его отчитывать. Потом он снова обратился к нам и начал рассуждать о том, что интеллектуалы должны быть во главе прогресса, это их долг.
– …И если нужно, тащить этих… да, очаровательных, но исключительно ленивых островитян в реальность нового столетия…
Тут уж не выдержал и я.
– Вы имеете в виду второразрядную серфинговую культуру?
Он сухо рассмеялся.
– Ах этих? Серфинг – только ещё один предлог ничего не делать. Но мы вовсе не расхолаживаем их. Они полезны для туристского бизнеса, серфинг дает возможность свободного и легкого времяпрепровождения. Поддерживает имидж тропического рая. Правительство немного подпортило этот имидж, когда обрушилось на крестьянок, заставило их пристойно одеваться, запретило традиционный топлесс-стиль и купание в обнаженном виде. А это очень привлекало янки и австралийских туристов. Но серферы, по крайней мере, хоть ведут себя прилично. Хотите газировки? – Он вытащил откуда-то из-под переднего сиденья банки и вручил их нам. – Простите, крепче ничего нет. Как бы то ни было, что хорошо для туризма, в известных пределах хорошо и для нас: иностранная валюта, дешевое обслуживание – всё это приобщит больше людей к цивилизованным порядкам. Мы сможем прижать и серферов, когда придет время. Всё это взаимосвязано. – Он отхлебнул большой глоток пепси и поперхнулся, так как шофер повернул на слишком большой скорости, и Пасарибу снова на него набросился.
– «Все взаимосвязано»! Вот негодяй! – прошептала Джеки, мертвой хваткой вцепившись мне в руку. – Построить всех в шеренги! Стив, ты же не можешь с этим согласиться? С этим…
– А это ведь твой проект, – шепотом ответил я ей.
Пасарибу как раз отвлекся и теперь разглагольствовал об улучшении дорог.
– Нет, нет, – шептала Джеки, – мы не так его задумывали! Никто из наших не рассматривал проект под таким углом! Мы просто хотели… хотели помочь. Никто никогда подобного не говорил! Наверное, у этого маленького мерзавца просто разыгралось воображение!
Я покачал головой и стал, как Богарт [164] в каком-то фильме про тюрьму, цедить через губу:
– Вы всего лишь сборище идеалистов, запомни это! С вами и говорили как с идеалистами, говорили то, что вам хотелось услышать. А сейчас он думает, что говорит с кем-то, кто имеет вес, с тем, кто может ему посодействовать, с кем у него деловые связи. Возможно, тебя он принял за секретаршу-фаворитку.
Джеки чуть не расплакалась от ярости.
– Но ведь ты… ты не будешь… Раз это вовсе не помощь…
Я скорчил гримасу, не отнимая от губ банку пепси.
– Черта с два! Но ведь найдутся такие, кто тут же набежит!
Машина поднималась на холм, деревьев становилось все больше: пальмы с перистыми кронами – иногда попадались небольшие плантации таких пальм, – дающие кокосовые орехи и копру, яркие акации и целые ряды мимоз, их сладкий запах не доносился до нас из-за кондиционера. Здесь, на юге острова, деревья сами по себе были святынями, возле них совершались жертвоприношения, а к веткам и стволам прикрепляли одежду. Наш чиновник сделал по этому поводу несколько новых саркастических замечаний. Я пропускал их мимо ушей. Мой мозг был слишком перегружен. Со мной такое случается, когда меня что-то злит, а сейчас я просто дымился от злости, и тлеющая рядом Джеки только поддавала жару.
– Я ещё могу заблокировать проект, – тихо напомнил ей я. – Это же контрольная отправка.
– Но контракт-то подписан!
– Подписан только договор о ввозе и транспортировке. Вся техника по-прежнему находится в ведении моей фирмы. Теоретически, если я сочту нужным, я могу отправить контейнер назад.
– А солдаты? – прошептала Джеки, оглядываясь на сопровождавший нас эскорт.
– Я же сказал: «теоретически». Но есть солдаты или их нет, я ещё могу все переиграть. Затеять суд и все такое. Тянуть с отправкой, пока это не надоест, или до тех пор, пока не возникнет серьезное противодействие. Может быть, это, черт возьми, и есть тот самый ответ, который, как предполагается, должен у меня быть.
– Нет, так нельзя. Тогда проект провалится и остров будет голодать…
– Ну что ж, может, и это есть часть проекта или часть ответа, который я должен дать. Нужно разработать какую-то стратегию. Успокойся и дай мне подумать.
Теперь мы уже ехали по холмистой местности, деревень становилось все меньше, наступал вечер. Дорога в густых джунглях извивалась, словно пыльный шрам. За плотной зеленой завесой ничего не было видно. Но за ней возвышались горные склоны, синевато-серые, они приближались с каждой минутой. А над ними сквозь редкие просветы в зелени виднелся венчавший гору, как корона, вулканический дымок, золотившийся в лучах заходящего солнца. Вдруг ехавший впереди грузовик резко затормозил, мы как раз проезжали один такой просвет, и я чуть не свернул себе шею, стараясь разглядеть то, что в нем открылось. И тут я увидел впереди на дороге баррикаду из пальмовых стволов. Воздух задрожал от выстрелов, брезентовый верх грузовика задергался, затрясся. Мы подскочили – на крыше нашей машины появилась вмятина, а боковое стекло со стороны шофера разлетелось вдребезги.
– Persuh! RKI![165]— завизжал Пасарибу. – Террористы! Мы совсем забыли про них!
Солдаты выставили над бортом свои АК-47 [166] и ответили на выстрелы автоматными очередями, разметавшими небольшую группу людей на дороге. Поднялся невероятный шум. Распахнув дверцу с безопасной стороны, Пасарибу высунулся наружу, пригнулся пониже и что-то заорал, обращаясь к солдатам и к тем, кто находился в грузовике сзади. Водитель заднего грузовика включил скорость и стремглав, вместе с сидевшим рядом капралом, проехал мимо нас и остановился. Пули звенели, попадая в стенки контейнера, но мы оказались теперь под защитой грузовика. Офицер прокричал какую-то команду, солдаты снова запрыгнули в грузовик, когда он поравнялся с ними. Газанув, тяжелая машина рванулась вперед и, ударив по баррикаде бампером, развалила её, словно та состояла из карандашей. Наш шофер нажал на газ, и мы сорвались с места вслед за грузовиком, виляя из стороны в сторону, чтобы не попасть под пули. Вдруг сзади раздался оглушительный взрыв, мы увидели ярко-красную, как цветок, вспышку: то ли взорвался противотанковый реактивный снаряд, то ли выстрелили из базуки, то ли из «Карла-Густава» [167] или ещё из чего-то подобного. Целились в грузовик. В корпусе нашей машины появились осколочные отверстия, мое сиденье подскочило в воздух на несколько дюймов, но тут же обе наши машины вырвались вперед и уехали, оставив грузовик с солдатами разбираться с террористами. В клубах пыли мы неслись вперед по дороге, объезжая рытвины. Пасарибу, поднявшись с пола, повернул к нам белое испуганное лицо.
– Террористы! – объяснил он, в чем уже не было никакой необходимости. – Никак не ожидал, но солдаты с ними справятся. Да и вообще на острове людей много, следующая деревня недалеко, а эти негодяи никогда рядом с деревнями не воюют, боятся, что жители выступят против них. Не будем отставать от грузовика, побыстрее выберемся отсюда.
Но быстро выбраться не получилось. На следующем же повороте мы чуть не врезались в неожиданно затормозивший грузовик с контейнером: на этот раз дорогу преградили мирные люди. Они сидели на ковриках в три ряда, скрестив ноги, болтая и улыбаясь. Это были самые обычные балийцы – мужчины и женщины, одетые по большей части в традиционные саронги, с клетчатыми платками на головах. А за ними, в просветах между деревьями, виднелась ничем не примечательная деревня, такая же безмятежная, как те, что мы уже проехали. Я легко разглядел все, на что раньше показывала Джеки, – небольшие огороженные бараки, теснившиеся вокруг общественных зданий с более высокими крышами – banjar[168], и три храма – небесный purapuseh[169], земнойpura desa[170] и демонический puradalem[171]— ведь темным силам тоже надо воздать должное, чтобы не нарушить гармонию.
Казалось, ничто здесь эту гармонию и не нарушает, ничто, если не считать людей, рядами сидящих в пыли поперек дороги. Слева от них росли деревья и невысокие кусты, а за ними виднелись террасы рисовых чек, тонущих в грязи, справа – то же самое и ещё оросительный канал, а на нем subak — водная святыня. Объехать сидящих людей было невозможно. А за деревенскими жителями, на alun-alun[172], возле смоковницы вдруг поднялась высокая фигура священника Мпу Бхарадаха. Опираясь на посох, он прошел через ряды сидящих. Склонив голову – этот жест уже был нам знаком, – он вышел вперед и остановился.
Пасарибу высунулся из машины и что-то прокричал ему, а солдаты спрыгнули с грузовика, который вез контейнер, и тоже сердито залопотали. В мягком вечернем освещении, в окружении вооруженных людей, Бхарадах уже не казался таким грозным. Пасарибу огляделся, поскреб в затылке. Я услышал, как он спросил у солдат, откуда тут взялась эта грязная крысиная нора, – он не мог припомнить, чтобы на этой дороге была деревня, если, конечно, мы не заблудились! Ему никто не ответил, и он закричал на священника ещё более оскорбительно, но старик только мрачно усмехнулся и ответил ему на своем четком английском.
– Эта деревня? – повторил он. – Это любая из здешних деревень, а может быть, все деревни, вместе взятые. Это тень всех деревень, образ, которым ты решил пожертвовать!
Пасарибу задохнулся от такой наглости, а я содрогнулся. Чтобы вот так открыто, пока ещё не стемнело, проникнуть в Сердцевину, этот священник или те, кто за ним стоит, должны обладать безграничной уверенностью, или огромной силой, или и тем и другим одновременно.
Так оно и оказалось. Ибо, вытянув свой посох, Бхарадах отбросил потерявшего дар речи Пасарибу в сторону и показал прямо на меня. Я перегнулся назад, Шимп уже проснулся и шнырял во все стороны глазами с покрасневшими веками, а я стал лихорадочно рыться в багаже. Найдя завернутый в кожу меч, я одной рукой вытащил его, а другой слегка погладил Джеки по щеке и, как тюк, вывалился из машины.
– Ну что, tuan Фишер? – спросил старик, не успел я сделать и шага вперед. В его голосе звучала угроза, но я уловил в нем ещё что-то. Не то смирение, не то печаль. – В своей самонадеянности ты вообразил, будто, окружив себя силами металла, камня и каких-то неосязаемых богатств, можешь ничего не бояться? Но здесь правят силы, которые поддерживают меня, силы, которые помогают лесам подниматься до облаков.
Он взмахнул посохом, словно собирался вышибить мне мозги. Солдаты не стали ждать, когда Пасарибу прокричит им приказ, полдюжины «Калашниковых» уже готовы были разорвать старика на части, но как только солдаты дотронулись до спусковых крючков, хрустальный набалдашник посоха поймал луч заходящего солнца. Деревянные приклады автоматов тотчас искривились, стали изгибаться, будто стремились снова стать деревьями, из которых их когда-то сделали. Один автомат, дернувшись, взлетел прямо в небо и дал две бесполезные очереди, а его деревянные части, согнувшись, раздавили механизм. Вырвавшись из рук солдат, приклады корчились в пыли, и на них стали появляться слабые побеги, даже листья, они больше ничем не напоминали оружие. А лишь только автоматы упали на дорогу, крестьяне – человек двадцать, а то и больше – вскочили и бросились на солдат. Когда пыль улеглась, я увидел, что крестьяне жилистыми, натруженными руками прижали солдат к земле и занесли над ними покрытые пятнами крисы – малайские ножи. Пасарибу высунулся из дверцы, зажав в пухлом кулачке маленький автоматический пистолет. Но священник только слегка повернул свой посох, и Пасарибу завизжал, прижал руки к глазам и вывалился из машины. Пистолет упал в пыль.
– Эти люди – мои соплеменники, хотя и глупцы, – спокойно сказал священник. – Даже с этим, хоть он и другой веры и предал все религии, даже с ним мы одной крови. Их я не виню, но с тобой и с твоими друзьями, прибывшими из-за океана, я церемониться не стану.
Солнце снова коснулось его посоха, и грузовик с контейнером вдруг заблестел, как в летний полдень. Завизжав, водитель и охранники выскочили из кабины и сквозь кусты бросились к рисовой чеке. Окна разлетелись, краска пошла пузырями, шины задымились, источая зловоние. Уцелели только грязные стенки контейнера, хотя краска на них обгорела и тоже покрылась пузырями.
– Стой! – взвыл я. – Остановись! Иначе он взорвется!
Как я и ожидал, посох слегка повернулся в сторону нашей машины, в которой все ещё оставались Джеки и Шимп. Мпу Бхарадах покачал головой.
– Меня это не обрадует, – хмуро сказал он, и я готов был ему поверить. – Но если вы сотрете с этого проклятого металлического гроба остатки магических знаков…
– Нет, – ответил я. Какая-то мысль мелькнула у меня в голове, что-то, о чем говорил Шимп. – Я мог бы это сделать, но не для тебя. Не для тебя одного. От этого будет только хуже – нарушится древний баланс, верно?