– Белый, Белый, – затормошил он плачущего парня за плечо. – Паренек! Ты здесь новенький и должен усвоить одно простое правило: здесь все психи, и всем нужен покой, чтобы набраться сил и пережить еще один день в этих стенах. Если ты думаешь, что здесь лучше, чем на зоне – вынужден тебя огорчить: еще хуже, и уже завтра ты все сам узнаешь. Я понимаю, что у тебя случилось что-то ужасное и, как кажется, непоправимое, но сон позволит завтра все осмыслить по-новому. Здесь все через подобное прошли. Кроме этого, надо иметь немного уважения к окружающим.
Юноша сел ровно, и все увидели его лицо: сухое, не заплаканное, скривленное гримасой издевательской улыбки. Его надменный взгляд уперся в Лекаря.
– Отойди от меня, урод, – зло, с ненавистью, четко и громко произнося каждое слово, бросил он. – У меня ничего ужасного не произошло. Все просто прекрасно! Мне только не нравится это вонючее место и ваши морды шизиков. Ты меня понял?
– Понятнее некуда, – разочарованно вздохнул Лекарь и лег на свою койку. – Сегодня прощается тебе, малыш, но впредь запомни: заносов на поворотах здесь не любят, а лихачей по утрам выносят вперед ногами. Пристегни ремень и ложись спать.
Малый огляделся:
– Где здесь выключается свет? Вырубите эту чертову лампочку!
– А ты представь, что лежишь на пляже, солнце светит, – сострил кто-то. – На курорте. Ложись, а то на процедуры опоздаешь.
– Пошел вон, дурак! – рявкнул новенький.
Он залез на кровать, стал на ней во весь рост и закричал что было сил, до хрипоты в голосе:
– Хотите спать? Отдохнуть? Сейчас я вам устрою концерт, дурики!..
Белый стал прыгать на кровати, лаять, выть на лампочку. В ответ на эти выходки в палате раздался дружный смех.
– Вот, клоун – думает, удивил!..
– Мы, брат, и не таких чертей видели. Тут такие артисты были – залюбуешься. А то, что ты показываешь – детские забавы. Может, на зоне это и производит впечатление, но здесь, профессионалам…
– А ты попробуй по стене пробежаться. Давно не видел. Вот потеха будет!
– Крепче шуми, малыш! Сейчас кумовья сбегутся, сватать с дубьем начнут, потом ребра клеить полгода будешь.
Он перестал прыгать и обвел всех взглядом. Кровь прилила к его миловидному лицу, оно засветилось рубиновым светом, и это свечение заиграло на обильно скатывающихся каплях пота. Глаза огромные, немигающие, наполненные до предела безумным азартом.
– Этим вас не удивить, да? – ухмылка исказила лицо новенького. – Вы сыты и довольны? Так я растормошу ваши желудки, гады!
Он поднял вверх руки, закованные в наручники, и торжественно объявил:
– Смертельный номер!
«В тридцать четвертой тишина!» – приказал строгий голос из динамика над дверью.
– Белый, ложись, – с сочувствием в голосе посоветовал кто-то. – Иначе сейчас таких карамелек наломают из твоего черепа, мало не покажется. Тогда точно дурачком станешь… А мы твой смертельный номер с удовольствием посмотрим завтра. Ложись.
Новичок ничего не сказал и вновь стал прыгать на кровати, но уже молча, в каждый новый прыжок вкладывая все больше сил. Прыгал он все выше и выше. Белый запрокинул голову, высунул язык и с хохотом старался дотянуться им до потолка, лизнуть. На сухой побелке дважды оставался влажный мазок. Он рассмеялся еще звонче, и на очередном прыжке перевернулся вверх ногами, прижал руки в наручниках к груди – и вниз головой упал между кроватями. Раздался сухой короткий треск, и что-то липкое и горячее разлетелось по палате, расплескалось по полу.
Все вскочили со своих кроватей и вперились глазами туда, где лежало тело, уже какое-то неправильное и изломанное. Одна нога, в закатившейся штанине, торчала над кроватью, и было видно, как мелкая дрожь разбивала мышцы и со стопы медленно соскальзывал тапочек. Когда Белый упал, стали видны растопыренные в судороге маленькие пальцы.
Первым в себя пришел Лекарь. Он вскочил с кровати, подбежал к лежащему, поскользнулся там, упал, поднялся весь вымазанный в крови. Разведя в стороны испачканные кровью руки, он с минуту рассматривал свою одежду, затем схватил безжизненное тело парня, прижал к себе, как ребенка, и стал носить его по палате, укачивать, баюкать, иногда произнося:
– Спи, маленький, спи… Я тебя больше никому не отдам. Никому. Слышишь, Андрюша? Никому.
Никто в палате не мог даже пошевелиться, парализованный кошмаром происшедшего. Все окаменели в своих койках, словно прибитые к ним.
Лекарь долго носился с трупом, заливая пол вязкой кровью, которая текла из его ужасной ноши, но вдруг остановился, бросил труп, посмотрел на всех полными изумления глазами и с криком отчаяния бросился к дверям. Он остервенело стучал в них, срывая голос в крике:
– Сволочи!!! Что вы с ним сделали? Убью гадов! Убью!!!
Бросив колотить в дверь, он вернулся к трупу, вновь обнял его, закачал в руках, стал плакать над ним и нежно целовать в окровавленное, изуродованное лицо. Громкие стоны и причитания разнеслись по палате.
Прибежали санитары, пытались отнять труп и связать Лекаря, но он с необычайной ловкостью уворачивался от них, бегал по палате, не выпуская из рук мертвое тело, прыгал через кровати.
– Нина! – кричал один из санитаров. – Охрану срочно вызывай! В тридцать четвертой труп и «салют»!
Им удалось загнать Лекаря в угол. Тот наклонился над трупом так, чтобы защитить его от ударов санитаров своим телом; рычал зверем на каждый удар дубинкой, клацал по-звериному зубами.
– Мое! Мое!.. Не отдам! Вы убьете его! Нет, не отдам!
– Лекарь! Лекарь, – стал звать один из санитаров, когда они, совершенно выбившись из сил, перестали его избивать. – Лекарь, смотри – у меня нет дубинки! – он бросил ее на пол и показывал пустые руки. – Все, больше нет. Отдай мальца и ложись спать. Никто ему ничего не сделает. Ты не узнаешь меня?
Лекарь забегал глазами по его фигуре, стал осторожно и неуверенно выпрямляться. По страшному лицу, искаженному страхом и болью, стал разливаться покой.
– Вот! Вот так вот, – приговаривал санитар. – Молодец! Хорошо.
И добавил краем рта своему напарнику:
– Не стой, дубина. Выводи из палаты свидетелей, пока они не подключились к «салюту». Быстро, дура… И подмогу зови, иначе мне конец…
Тот пулей выскочил из палаты. Через секунду оглушительно зазвенел зуммер общей тревоги. Еще через некоторое время по коридору покатилась гулкая и частая дробь ботинок отряда охраны. В шлемах, бронежилетах, с дубинками и автоматами они ворвались в палату. Руки охранников больно и сильно хватали одуревших от всего происходящего обитателей палаты и выволакивали в коридор, где бросали на пол. Ударами ног выбивали покорность, а заодно и воздух из легких, скручивали руки наручниками, нещадно избивали дубинками и прикладами. И, уже вялых от боли и ужаса, придавливали к полу ногами, обутыми в тяжелые армейские ботинки, с такой силой, что невозможно было дышать полной грудью.
Из палаты больше не было слышно спокойных упрашиваний. Ругань, вскрики, стук падающих тел, стоны, хрипы. Этот ад продолжался всего несколько минут, но это время, до предела пропитанное ужасом и болью, стало вечностью.
Саша лежал на полу в коридоре вместе со всеми, со стоном выдерживая на себе вес ноги охранника, но краем глаза мог видеть то, что происходило в палате.
Невероятным образом Лекарю удалось оторвать от пола привинченную болтами койку, и он орудовал ею с такой легкостью, словно это была пустая картонная коробка, а не несколько десятков килограммов железа. Получая сокрушительные удары кроватью, охранники падали один за другим. Их не спасали ни шлемы, ни бронежилеты, которые только сковывали движения и не позволяли действовать свободно. Солдаты валились на пол и отползали в сторону, чтобы уступить место в свалке новым, а самим прийти в себя после ударов.
Лекарь рычал, размахивая кроватью, безумно хохотал, когда его удары наиболее удачно достигали цели.
– Это вам за моего Андрюшу, сволочи! – приговаривал он в такие моменты. – Убью! Всех убью!..
Прибежали еще два отряда, навалились на Лекаря, отняли кровать, но он забрал у кого-то дубинку, и удары дробью забарабанили по шлемам и бронежилетам, не причиняя уже охранникам никакого вреда.
– Не стрелять! – постоянно звучал приказ. – Не стрелять! Так возьмем, мать его…
Схватка продолжалась. Лекарь сопротивлялся, не зная в своем безумстве усталости.
За это время лежащим в коридоре больным сделали уколы, и уже потерявших силы людей словно тряпичных кукол растащили по соседним палатам.
Он слышал, как к палате, в которой бушевал необузданный Лекарь, что-то торопливо подкатили, тяжелое, неповоротливое, на громко скрипящих колесах. Слышал, как прозвучала короткая команда: «Разойдись!» Слышал треск, видел мигание ламп в палате и в коридоре. Слышал тут же захлебнувшийся крик и чувствовал запах озона, и уже потом, засыпая в соседней палате, слышал спокойные шаги охраны, тихий, но взволнованный разговор людей, сделавших нелегкую работу:
– Мать твою, здоров бык махаться!
– Пристрелить, как собаку, и делу конец.
– Это просто и легко для него. Сегодня и завтра ему мозги хорошенько прожарят. Не хотел бы я оказаться на его месте.
– Тьфу, зараза! Он мне зуб выбил, гад!
– Ничего, новый вставишь – лучше настоящего…
– А не пошел бы ты!..
Потом был сон, и снились страшно мигающие лампы, дурманяще-свежий запах озона и сухой электрический треск…
Лекарь открыл глаза и не мигая стал смотреть в потолок.
– Не люблю, когда на меня, спящего, смотрят.
– А я не люблю, когда спят и лежат, как мертвые: вытянувшись и с руками на груди.
– Сон – это почти смерть, – заключил Лекарь, поднимаясь с постели и натягивая пижаму на худое тело.
– Страшный ты, Лекарь.
– Не я страшный, Кукушонок – жизнь страшная. А я только живу.
– Тебе не хочется жить?
– Вот ты любопытный! Прямо в душу лезешь, – Лекарь разочарованно покачал головой. – В твои-то годы надо о девушках думать, а не копаться в человеческих душах. Грязное это дело, скажу я тебе прямо.
– Ты не хочешь жить? – не унимался Кукушонок.
Его сосед по палате встал, подошел к умывальнику, погладил череп, проверяя, насколько отрасли волосы.
– Раньше не хотел. Теперь приходится – выздоровел. Хорошо здесь лечат.
Совершенно нельзя было понять: говорит ли этот человек серьезно или, наоборот, шутит – везде одна и та же интонация. Однообразная нота усталости в голосе. По-другому Лекарь не говорил никогда.
– Это очень плохо, – вдруг сказал он, рассматривая себя в зеркале. – Очень.
– Что плохо?
Лекарь повернулся к Кукушонку:
– Плохо то, мой дорогой друг, что в палате живут два абсолютно здоровых психа, а не могут утром пожелать друг другу нормально, по-хорошему, доброго утра. Вместо этого какие-то нервные темы. Зачем?
– Нас скоро отсюда выпустят?
– Выпишут, – поправил Лекарь, – выпишут. Нас – не знаю, а тебя – скоро.
– Мне почему-то страшно, Лекарь.
– Это бывает. Я знаю. Но скоро пройдет.
– Лекарь, а Лекарь? Почему меня назвали Кукушонком? Лекарь – это понятно, а Кукушонок – нет.
Лекарь неторопливо умылся и отфыркался.
– Когда тебя сюда привезли, ты совсем плох был. Никто не знал, кто ты, откуда, где твой дом, как тебя зовут и кто твои родители. Ты же сверлил глазами стену и упрямо молчал. Вот и прозвали Кукушонком. Тебе не нравится?
– По правде, не очень, но все равно лучше, чем Наполеон или Тоска.
Лекарь вытерся и аккуратно развесил полотенце над умывальником. Он всегда был предельно аккуратным. Некоторых пациентов это злило, другие завидовали, третьи и вовсе никак не реагировали, а остальные попросту ничего не понимали, так как вообще ничего не могли понять по причине своего безумия. Но большая часть из них не могла смотреть на эту аккуратность, с помощью которой стертый в пыль жестокими и абсурдными условиями существования в клинике человек показывал, что продолжает жить и демонстрировать свой протест против насилия и ограничений тем, что, несмотря ни на что, смог окружить себя маленькими подарками свободы и независимости, подарками обыкновенной жизни. Жизни, которая могла присутствовать только у тех, кто остался там, с той стороны трехметрового забора и не имел ни малейшего представления о том, что происходило в стенах клиники. Ему удавалось многое – даже то, что здесь представлялось абсолютно немыслимым. У него был кипятильник – совсем маленький, позволяющий вскипятить воду в стакане, заварить чай; свой стакан с красивым подстаканником; чайник для заварки – фаянсовый и такой миниатюрный, что его можно было спрятать в кулаке; радиоприемник, который не прятали во время обходов, и он горделиво стоял на самом видном месте в палате – на подоконнике, и его никто из персонала не трогал. Он мог, как волшебник, принести неизвестно откуда в палату ящик яблок, груш, сладостей и накормить этим всех до сладкой тошноты. В его присутствии таяли решетки на окнах, исчезала стена во дворе, растворялась охрана, становились приветливыми санитары, сестры и врачи, и на какое-то мгновение забывалось, что вокруг тюрьма, именуемая клиникой, и казалось, что она – это простая больница, в которой лечат не от безумия, а от какой-нибудь обычной хвори, например, гепатита или пневмонии.
– Как ты смотришь на то, мой дорогой соседушка Кукушонок…
– Я не Кукушонок, а Александр Анатольевич Лерко, старший лейтенант инженерных войск, – Саша понизил голос и произносил слова с какой-то требовательной гордостью.
От этого заявления Лекарь застыл в растерянности возле умывальника и долго смотрел на Лерко, лежащего на своей кровати и нервно теребящего уголок тощей больничной подушки.
– Значит, Александр Анатольевич, – почему-то повторил он. – Значит офицер, инженер…
Он поскреб свою лысую голову, поправил пижаму, словно это была не застиранная, разрисованная в пошлый фабричный рисунок одежда, а гимнастерка, и твердым шагом подошел к Сашиной койке, протянул пятерню:
– Ей-богу, это просто здорово! Будем знакомы, уважаемый Александр Анатольевич – Гелик Дмитрий Степанович, также инженер, но физик-ядерщик.
И добавил после короткой паузы:
– В прошлом, разумеется… Но очень, очень приятно!
Он улыбался, и эта улыбка осветила его лицо теплом и добротой. Саше показалось, что прекраснее лица он в своей жизни еще не видел. Поднявшись с кровати, он, тоже на армейский манер, поправил пижаму и только после этого ответно протянул руку.
Сцепив ладони в крепком рукопожатии, они простояли так с минуту. От силы пожатия онемели кисти. Потом неожиданно обнялись, почувствовав в этот момент горько-соленый вкус своих слез. Саша держался из последних сил, стараясь не разрыдаться, слыша, как осторожно дышит Гелик, борясь со своими слезами.
Лекарь одобрительно похлопал Александра по плечу.
– Ладно-ладно, все у нас теперь будет хорошо, Александр Анатольевич.
– Я тоже так думаю, Дмитрий Степанович, – согласился с ним Саша.
Он впервые в жизни с таким удовольствием произносил чье-то имя, не подозревая раньше, что оно может звучать так ярко, насыщенно и полно.
Гелик потер руки. Его глаза загорелись бесшабашным озорством.
– Если раньше надо было искать повод, то сейчас он нашелся сам и его остается только отметить. Как вы смотрите на то, чтобы составить мне компанию за праздничным завтраком? Завтрак будет по случаю, уверяю вас…
– Но, – растерянно развел руками Александр. – Я даже не представляю, как это сделать!
Если он правильно понял своего соседа, то этот завтрак должен был многим отличаться от однообразных больничных завтраков, где главным блюдом всегда была сваренная на воде каша без соли или сахара, с черствым хлебом и слабо окрашенным заваркой чаем. Он никогда не отличался организаторскими способностями к поставке к столу угощений и без малейших колебаний всегда передавал эту обязанность в чьи-то более расторопные руки. Возможно, именно из-за этого его не так часто приглашали в компании. Но все это было очень давно, до больницы. Здесь же он вообще не мог себе представить, какими путями и чем можно разнообразить скудное больничное меню.
– Ничего, – успокоил его Лекарь. – С вашего позволения немедленно займусь этим вопросом.
Он открыл дверь, и больше всего поразило Александра в этом обычном действии то, что произвел его Гелик с такой легкостью и уверенностью, словно делал это бесчисленное количество раз, и от этого Саша почувствовал прилив возмущения.
– Вы давно знали об этом?
– О чем? – спросил Лекарь, останавливаясь в дверях.
– О том, что двери в палату не запирают на ночь.
– Да, знал об этом с самого первого дня и, более того, знал, что они не запираются вообще.
– И не сказали мне?
Лекарь вернулся в палату и подошел к Лерко.
– Дело в том, дорогой мой друг, – осторожно, словно с трудом подбирая необходимые слова, начал он, – дело в том, что я не хотел вам мешать. Свобода – это особое состояние, которое никогда не воспринять со страниц указов, постановлений, инструкций, статей кодексов… Это прежде всего возможность самостоятельного решения. Свобода, одним словом – это воля в поступке. Ваше стремление быть свободным умерло сразу, как только вы оказались в этой больничке. Но это так надо тем, кто является ее хозяином! Но вы-то не собственность клиники! Пусть они управляют ее стенами, персоналом, по-настоящему сумасшедшими и от этого несчастными людьми, но не вами!.. Вы прежде всего хозяин собственной жизни. Вы, и только вы! Уверяю, что это может вызвать уважение к вам даже у самых суровых тюремщиков. Осознавая это, можно жить свободным и здесь, жить по своим правилам. Если бы я вас обрадовал новостью, что дверь вообще не запирается и можно в любое удобное время суток выйти на прогулку во двор, или к воротам, чтобы через дыру в металлической обшивке смотреть на вечерний, на ночной или дневной Львов – это была бы все-таки не ваша свобода, а только мои правила, которых у вас и без того довольно. Пользоваться добытым чужим трудом – это проживать чужую жизнь, жить по чужим правилам. А где же тогда своя, собственная жизнь, которая дается только однажды? Вы сегодня узнали, что дверь не заперта, а, узнав об этом, вспомнили, что ваше имя не Кукушонок. Вот цепная реакция свободы, добытой собственными силами и, если хотите, мужеством! Она возрождается в вас. Это очень важно для того мира, в который вам предстоит скоро вернуться – мира страстей и принципов, среди которых вам предстоит идти, бороться и непременно побеждать. И я спокоен за вас: вы не унесете в свое будущее эту проклятую тюрьму.
Он повернулся и вышел в коридор, откуда зазвучал его полный и открытый голос: «Оксана, Оксана, Оксаночка! Доброе утро, моя красавица. Как ночевалось?» Послышалась короткая возня, потом женский визг и недовольное притворное бормотание: «Лекарь! Что это такое? Что ты себе позволяешь!» – «Многое, золотце, многое. Я тебя обожаю». – «Брось, да? Вот врачу пожалуюсь – быстро в «матушку» укутает. Смотри, че удумал! Так и в карцер…» – «Потом что угодно. Можно и в карцер. Только дай губки, красавица. Это же просто непростительный грех оставлять их на целую ночь без страстных поцелуев!»
Потом была тишина, в которую Саша жадно и бесстыдно вслушивался, испытывая при этом легкие возбуждение и зависть. Он понял, что Лекарь это сделал нарочно, чтобы украсить свою «лекцию» ярким примером.
«Все, – наконец выдохнул разомлевший, пьяняще мягкий женский голос. – Все, хватит – войдет еще кто-нибудь». – «Хорошо, я больше не буду… Оксаночка, понимаешь, я только что познакомился с одним прекрасным человеком, боевым офицером, и только ты одна можешь помочь нам закрепить это знакомство…»
Вновь тишина, разбавленная шумным дыханием и тихим хихиканьем.
«Ну, довольно же! Здоров ты, Лекарь, сосаться». – «Так ты поможешь?» – «Разве тебе можно отказать?» – «Спасибо, милая!» – «Довольно – я сказала. Нашел время! Вот через два дня буду снова дежурить, тогда и приходи, поговорим». – «Два дня! Не доживу». – «Если захочу – доживешь… Ну, иди уже, но помни, чтоб был полный порядок. И до обхода успели! – и добавила, без злости и тихо: – Бродяги».
Александр бодро соскочил с кровати, подошел к умывальнику и стал умываться, шумно, фыркая и щедро разбрызгивая вокруг себя воду по полу.
– Смотри, как расшумелся!
Он вздрогнул и обернулся на голос.
Это была медсестра. Очень красивая женщина. Говорили, что ее красота успокаивает даже самых буйных больных не хуже слов Лекаря. Все у нее, как у всех женщин: упругие, далеко не маленькие бугорки грудей под форменным халатиком, натянутым под ремень с такой силой, что от пояса вверх не было ни единой складки, а вниз шли – плавные и чарующие забытым зовом основного инстинкта линии бедер. Только черный на белом пояс с кобурой, наручниками и электрошокером. Последние детали красоты ей, конечно, не добавляли, но и не могли помешать нею любоваться. Саша после лекции Гелика о свободе попросту не мог их не заметить. Только сейчас он остро осознал, что в течение нескольких лет был обделен женским вниманием.
– Чего ты так шумишь, говорю? – женщина подошла к Лерко и нежно коснулась его мокрой руки. После холодной воды это прикосновение обожгло огнем. Проснулись уже забытые желания здорового мужчины. От осознания этого стало стыдно, и, к своему ужасу, Александр почувствовал, как жар заливает лицо. Он весь напрягся в ответ на это прикосновение.
– Неужели ты такой пугливый? – Оксана впилась в него глазами, красивыми, нежно-голубыми, с тонкими и немного раскосыми разрезами век. Она была так близко от него, что он мог рассматривать легкие и аккуратные штрихи макияжа на веках и скулах женщины; слегка размазанную недавними поцелуями помаду на небольших губах, которая пьяняще пахла чем-то сладко-ягодным.
Медсестра вдруг сняла белую шапочку, тряхнула головой, расправляя густую копну крашеных каштановых волос. От всего этого Саша в изумлении открыл рот, не зная, как себя вести, но ее не волновала его бестолковость – она быстро приподнялась на цыпочках и поцеловала его в губы. Поцелуй был действительно сладким, но не по вкусу, как пишут в романах, а нектарным в сознании, которое от такой дозы сладости на мгновение затуманилось, очарованное неожиданной лаской. Саша даже не смел дышать, завороженный коротким счастьем происходящего.
Оксана оставила его губы с видимой неохотой, отошла на шаг, игриво улыбнулась и произнесла:
– Так будет справедливее.
Саша не понял смысла ее слов, но это ему и не было нужно – он медленно выплывал из вязкого и прекрасного дурмана ласки.
– Тебя скоро выписывают, дурик, – сказала медсестра.
– Не знаю, – ответил он, осторожно вытирая помаду со своих губ.
Она прошла к окну и рассмеялась.
– Да не спрашиваю я, а говорю. Вот чудик!
– Может быть, – безразлично ответил Александр. Он был еще лишен возможности думать, находясь под впечатлением только что пережитого приятного приключения.
– С кем это твой сосед познакомился? Счастливый такой.
– Со мной.
Она хохотнула и с недоверием посмотрела на него:
– Вот дают! Вы ж столько лет здесь вместе – и не познакомились?
– Нет.
Оксана неодобрительно покачала головой:
– Наверное, вас рано собираются выписывать…
Они сидели в какой-то каморке, которую Лекарь почему-то называл своим кабинетом. Вокруг – сложенное в стопках сыроватое и серое от частых и некачественных стирок белье. Воздух густой от запаха прелости. Слабый уличный свет поливал светящейся пыльной взвесью узкое пространство каморки из крошечного окна, расположенного так высоко, что даже если встать на стул, все равно невозможно дотянуться рукой. Они сидели прямо на стопках белья, друг против друга. На измятой и пожелтевшей газетке, расстеленной прямо на полу, стояла большая пузатая бутылка, а вокруг нее небрежно разложенная снедь: бутерброды с сыром, баночки с надписью «Фруктовый йогурт» и целыми, нетронутыми фольговыми крышечками, серые рваные ломти черного хлеба и котлеты с пятнами застывшего на них жира.
Лекарь взял бутылку и, выпячивая губы, повертел ее в руках.
– «Мартини», – с многозначительной интонацией прочитал он надпись на этикетке. Бутылке была уже начатой. – Обыкновенное фабричное пойло. Ты не застал времени, когда оно было в большой цене и было ценным оттого, что обладало особенным свойством – толкать безнадежно-неразрешимые проблемы к успешному их разрешению! Понимаешь, о чем я говорю? Нет?.. О взятках!
– О взятках?
– Да, именно о них. Сейчас это не редкость, а тогда – вообще мрак. Не можешь в течение десяти лет казенную квартиру получить, все маешься, ума-разума набираешься. Потом осеняет! Идешь в какие-то подвалы, кому-то суешь деньги, обязательно говоришь, что ты от какого-то Федора Андреевича – хотя в жизни такого не видел и не знал, – тебе суют в руки различный импортный хлам, и ты его тащишь в кабинет к толстому дядьке, который все это пакует в свой сейф и при этом даже не смотрит в твою сторону! Руки у него обязательно потные. Последнее, значит, от волнения. Ты же через месяц-два получаешь «двухкомнатную, улучшенной планировки, в престижном районе», что на самом деле означает, что комнаты проходные и с кухней и коридором составляют «трыдцать восэм мэтров» общей жилой площади, а район – самый обыкновенный спальный и находится на окраине цивилизации. Но ты счастлив полностью и не обращаешь внимания, что на этих «мэтрах» по головам друг друга еще кроме тебя топчутся пять человек… Было такое время, Александр Анатольевич, было! Я тогда считал себя кристально честным человеком и взяток не носил. Дождался квартиру «в порядке живой очереди». Ждать, правда, пришлось четырнадцать лет. Но эти самые тридцать восемь метров облазил полностью – по миллиметру! Много тогда разных чудес было, таких как «Советский Союз» и «Слава КПСС!» Не знаешь, что это такое? – улыбнулся он. – А я знаю, и не по учебникам – так, захватил немного, и Перестройку тоже…
Юноша сел ровно, и все увидели его лицо: сухое, не заплаканное, скривленное гримасой издевательской улыбки. Его надменный взгляд уперся в Лекаря.
– Отойди от меня, урод, – зло, с ненавистью, четко и громко произнося каждое слово, бросил он. – У меня ничего ужасного не произошло. Все просто прекрасно! Мне только не нравится это вонючее место и ваши морды шизиков. Ты меня понял?
– Понятнее некуда, – разочарованно вздохнул Лекарь и лег на свою койку. – Сегодня прощается тебе, малыш, но впредь запомни: заносов на поворотах здесь не любят, а лихачей по утрам выносят вперед ногами. Пристегни ремень и ложись спать.
Малый огляделся:
– Где здесь выключается свет? Вырубите эту чертову лампочку!
– А ты представь, что лежишь на пляже, солнце светит, – сострил кто-то. – На курорте. Ложись, а то на процедуры опоздаешь.
– Пошел вон, дурак! – рявкнул новенький.
Он залез на кровать, стал на ней во весь рост и закричал что было сил, до хрипоты в голосе:
– Хотите спать? Отдохнуть? Сейчас я вам устрою концерт, дурики!..
Белый стал прыгать на кровати, лаять, выть на лампочку. В ответ на эти выходки в палате раздался дружный смех.
– Вот, клоун – думает, удивил!..
– Мы, брат, и не таких чертей видели. Тут такие артисты были – залюбуешься. А то, что ты показываешь – детские забавы. Может, на зоне это и производит впечатление, но здесь, профессионалам…
– А ты попробуй по стене пробежаться. Давно не видел. Вот потеха будет!
– Крепче шуми, малыш! Сейчас кумовья сбегутся, сватать с дубьем начнут, потом ребра клеить полгода будешь.
Он перестал прыгать и обвел всех взглядом. Кровь прилила к его миловидному лицу, оно засветилось рубиновым светом, и это свечение заиграло на обильно скатывающихся каплях пота. Глаза огромные, немигающие, наполненные до предела безумным азартом.
– Этим вас не удивить, да? – ухмылка исказила лицо новенького. – Вы сыты и довольны? Так я растормошу ваши желудки, гады!
Он поднял вверх руки, закованные в наручники, и торжественно объявил:
– Смертельный номер!
«В тридцать четвертой тишина!» – приказал строгий голос из динамика над дверью.
– Белый, ложись, – с сочувствием в голосе посоветовал кто-то. – Иначе сейчас таких карамелек наломают из твоего черепа, мало не покажется. Тогда точно дурачком станешь… А мы твой смертельный номер с удовольствием посмотрим завтра. Ложись.
Новичок ничего не сказал и вновь стал прыгать на кровати, но уже молча, в каждый новый прыжок вкладывая все больше сил. Прыгал он все выше и выше. Белый запрокинул голову, высунул язык и с хохотом старался дотянуться им до потолка, лизнуть. На сухой побелке дважды оставался влажный мазок. Он рассмеялся еще звонче, и на очередном прыжке перевернулся вверх ногами, прижал руки в наручниках к груди – и вниз головой упал между кроватями. Раздался сухой короткий треск, и что-то липкое и горячее разлетелось по палате, расплескалось по полу.
Все вскочили со своих кроватей и вперились глазами туда, где лежало тело, уже какое-то неправильное и изломанное. Одна нога, в закатившейся штанине, торчала над кроватью, и было видно, как мелкая дрожь разбивала мышцы и со стопы медленно соскальзывал тапочек. Когда Белый упал, стали видны растопыренные в судороге маленькие пальцы.
Первым в себя пришел Лекарь. Он вскочил с кровати, подбежал к лежащему, поскользнулся там, упал, поднялся весь вымазанный в крови. Разведя в стороны испачканные кровью руки, он с минуту рассматривал свою одежду, затем схватил безжизненное тело парня, прижал к себе, как ребенка, и стал носить его по палате, укачивать, баюкать, иногда произнося:
– Спи, маленький, спи… Я тебя больше никому не отдам. Никому. Слышишь, Андрюша? Никому.
Никто в палате не мог даже пошевелиться, парализованный кошмаром происшедшего. Все окаменели в своих койках, словно прибитые к ним.
Лекарь долго носился с трупом, заливая пол вязкой кровью, которая текла из его ужасной ноши, но вдруг остановился, бросил труп, посмотрел на всех полными изумления глазами и с криком отчаяния бросился к дверям. Он остервенело стучал в них, срывая голос в крике:
– Сволочи!!! Что вы с ним сделали? Убью гадов! Убью!!!
Бросив колотить в дверь, он вернулся к трупу, вновь обнял его, закачал в руках, стал плакать над ним и нежно целовать в окровавленное, изуродованное лицо. Громкие стоны и причитания разнеслись по палате.
Прибежали санитары, пытались отнять труп и связать Лекаря, но он с необычайной ловкостью уворачивался от них, бегал по палате, не выпуская из рук мертвое тело, прыгал через кровати.
– Нина! – кричал один из санитаров. – Охрану срочно вызывай! В тридцать четвертой труп и «салют»!
Им удалось загнать Лекаря в угол. Тот наклонился над трупом так, чтобы защитить его от ударов санитаров своим телом; рычал зверем на каждый удар дубинкой, клацал по-звериному зубами.
– Мое! Мое!.. Не отдам! Вы убьете его! Нет, не отдам!
– Лекарь! Лекарь, – стал звать один из санитаров, когда они, совершенно выбившись из сил, перестали его избивать. – Лекарь, смотри – у меня нет дубинки! – он бросил ее на пол и показывал пустые руки. – Все, больше нет. Отдай мальца и ложись спать. Никто ему ничего не сделает. Ты не узнаешь меня?
Лекарь забегал глазами по его фигуре, стал осторожно и неуверенно выпрямляться. По страшному лицу, искаженному страхом и болью, стал разливаться покой.
– Вот! Вот так вот, – приговаривал санитар. – Молодец! Хорошо.
И добавил краем рта своему напарнику:
– Не стой, дубина. Выводи из палаты свидетелей, пока они не подключились к «салюту». Быстро, дура… И подмогу зови, иначе мне конец…
Тот пулей выскочил из палаты. Через секунду оглушительно зазвенел зуммер общей тревоги. Еще через некоторое время по коридору покатилась гулкая и частая дробь ботинок отряда охраны. В шлемах, бронежилетах, с дубинками и автоматами они ворвались в палату. Руки охранников больно и сильно хватали одуревших от всего происходящего обитателей палаты и выволакивали в коридор, где бросали на пол. Ударами ног выбивали покорность, а заодно и воздух из легких, скручивали руки наручниками, нещадно избивали дубинками и прикладами. И, уже вялых от боли и ужаса, придавливали к полу ногами, обутыми в тяжелые армейские ботинки, с такой силой, что невозможно было дышать полной грудью.
Из палаты больше не было слышно спокойных упрашиваний. Ругань, вскрики, стук падающих тел, стоны, хрипы. Этот ад продолжался всего несколько минут, но это время, до предела пропитанное ужасом и болью, стало вечностью.
Саша лежал на полу в коридоре вместе со всеми, со стоном выдерживая на себе вес ноги охранника, но краем глаза мог видеть то, что происходило в палате.
Невероятным образом Лекарю удалось оторвать от пола привинченную болтами койку, и он орудовал ею с такой легкостью, словно это была пустая картонная коробка, а не несколько десятков килограммов железа. Получая сокрушительные удары кроватью, охранники падали один за другим. Их не спасали ни шлемы, ни бронежилеты, которые только сковывали движения и не позволяли действовать свободно. Солдаты валились на пол и отползали в сторону, чтобы уступить место в свалке новым, а самим прийти в себя после ударов.
Лекарь рычал, размахивая кроватью, безумно хохотал, когда его удары наиболее удачно достигали цели.
– Это вам за моего Андрюшу, сволочи! – приговаривал он в такие моменты. – Убью! Всех убью!..
Прибежали еще два отряда, навалились на Лекаря, отняли кровать, но он забрал у кого-то дубинку, и удары дробью забарабанили по шлемам и бронежилетам, не причиняя уже охранникам никакого вреда.
– Не стрелять! – постоянно звучал приказ. – Не стрелять! Так возьмем, мать его…
Схватка продолжалась. Лекарь сопротивлялся, не зная в своем безумстве усталости.
За это время лежащим в коридоре больным сделали уколы, и уже потерявших силы людей словно тряпичных кукол растащили по соседним палатам.
Он слышал, как к палате, в которой бушевал необузданный Лекарь, что-то торопливо подкатили, тяжелое, неповоротливое, на громко скрипящих колесах. Слышал, как прозвучала короткая команда: «Разойдись!» Слышал треск, видел мигание ламп в палате и в коридоре. Слышал тут же захлебнувшийся крик и чувствовал запах озона, и уже потом, засыпая в соседней палате, слышал спокойные шаги охраны, тихий, но взволнованный разговор людей, сделавших нелегкую работу:
– Мать твою, здоров бык махаться!
– Пристрелить, как собаку, и делу конец.
– Это просто и легко для него. Сегодня и завтра ему мозги хорошенько прожарят. Не хотел бы я оказаться на его месте.
– Тьфу, зараза! Он мне зуб выбил, гад!
– Ничего, новый вставишь – лучше настоящего…
– А не пошел бы ты!..
Потом был сон, и снились страшно мигающие лампы, дурманяще-свежий запах озона и сухой электрический треск…
Лекарь открыл глаза и не мигая стал смотреть в потолок.
– Не люблю, когда на меня, спящего, смотрят.
– А я не люблю, когда спят и лежат, как мертвые: вытянувшись и с руками на груди.
– Сон – это почти смерть, – заключил Лекарь, поднимаясь с постели и натягивая пижаму на худое тело.
– Страшный ты, Лекарь.
– Не я страшный, Кукушонок – жизнь страшная. А я только живу.
– Тебе не хочется жить?
– Вот ты любопытный! Прямо в душу лезешь, – Лекарь разочарованно покачал головой. – В твои-то годы надо о девушках думать, а не копаться в человеческих душах. Грязное это дело, скажу я тебе прямо.
– Ты не хочешь жить? – не унимался Кукушонок.
Его сосед по палате встал, подошел к умывальнику, погладил череп, проверяя, насколько отрасли волосы.
– Раньше не хотел. Теперь приходится – выздоровел. Хорошо здесь лечат.
Совершенно нельзя было понять: говорит ли этот человек серьезно или, наоборот, шутит – везде одна и та же интонация. Однообразная нота усталости в голосе. По-другому Лекарь не говорил никогда.
– Это очень плохо, – вдруг сказал он, рассматривая себя в зеркале. – Очень.
– Что плохо?
Лекарь повернулся к Кукушонку:
– Плохо то, мой дорогой друг, что в палате живут два абсолютно здоровых психа, а не могут утром пожелать друг другу нормально, по-хорошему, доброго утра. Вместо этого какие-то нервные темы. Зачем?
– Нас скоро отсюда выпустят?
– Выпишут, – поправил Лекарь, – выпишут. Нас – не знаю, а тебя – скоро.
– Мне почему-то страшно, Лекарь.
– Это бывает. Я знаю. Но скоро пройдет.
– Лекарь, а Лекарь? Почему меня назвали Кукушонком? Лекарь – это понятно, а Кукушонок – нет.
Лекарь неторопливо умылся и отфыркался.
– Когда тебя сюда привезли, ты совсем плох был. Никто не знал, кто ты, откуда, где твой дом, как тебя зовут и кто твои родители. Ты же сверлил глазами стену и упрямо молчал. Вот и прозвали Кукушонком. Тебе не нравится?
– По правде, не очень, но все равно лучше, чем Наполеон или Тоска.
Лекарь вытерся и аккуратно развесил полотенце над умывальником. Он всегда был предельно аккуратным. Некоторых пациентов это злило, другие завидовали, третьи и вовсе никак не реагировали, а остальные попросту ничего не понимали, так как вообще ничего не могли понять по причине своего безумия. Но большая часть из них не могла смотреть на эту аккуратность, с помощью которой стертый в пыль жестокими и абсурдными условиями существования в клинике человек показывал, что продолжает жить и демонстрировать свой протест против насилия и ограничений тем, что, несмотря ни на что, смог окружить себя маленькими подарками свободы и независимости, подарками обыкновенной жизни. Жизни, которая могла присутствовать только у тех, кто остался там, с той стороны трехметрового забора и не имел ни малейшего представления о том, что происходило в стенах клиники. Ему удавалось многое – даже то, что здесь представлялось абсолютно немыслимым. У него был кипятильник – совсем маленький, позволяющий вскипятить воду в стакане, заварить чай; свой стакан с красивым подстаканником; чайник для заварки – фаянсовый и такой миниатюрный, что его можно было спрятать в кулаке; радиоприемник, который не прятали во время обходов, и он горделиво стоял на самом видном месте в палате – на подоконнике, и его никто из персонала не трогал. Он мог, как волшебник, принести неизвестно откуда в палату ящик яблок, груш, сладостей и накормить этим всех до сладкой тошноты. В его присутствии таяли решетки на окнах, исчезала стена во дворе, растворялась охрана, становились приветливыми санитары, сестры и врачи, и на какое-то мгновение забывалось, что вокруг тюрьма, именуемая клиникой, и казалось, что она – это простая больница, в которой лечат не от безумия, а от какой-нибудь обычной хвори, например, гепатита или пневмонии.
– Как ты смотришь на то, мой дорогой соседушка Кукушонок…
– Я не Кукушонок, а Александр Анатольевич Лерко, старший лейтенант инженерных войск, – Саша понизил голос и произносил слова с какой-то требовательной гордостью.
От этого заявления Лекарь застыл в растерянности возле умывальника и долго смотрел на Лерко, лежащего на своей кровати и нервно теребящего уголок тощей больничной подушки.
– Значит, Александр Анатольевич, – почему-то повторил он. – Значит офицер, инженер…
Он поскреб свою лысую голову, поправил пижаму, словно это была не застиранная, разрисованная в пошлый фабричный рисунок одежда, а гимнастерка, и твердым шагом подошел к Сашиной койке, протянул пятерню:
– Ей-богу, это просто здорово! Будем знакомы, уважаемый Александр Анатольевич – Гелик Дмитрий Степанович, также инженер, но физик-ядерщик.
И добавил после короткой паузы:
– В прошлом, разумеется… Но очень, очень приятно!
Он улыбался, и эта улыбка осветила его лицо теплом и добротой. Саше показалось, что прекраснее лица он в своей жизни еще не видел. Поднявшись с кровати, он, тоже на армейский манер, поправил пижаму и только после этого ответно протянул руку.
Сцепив ладони в крепком рукопожатии, они простояли так с минуту. От силы пожатия онемели кисти. Потом неожиданно обнялись, почувствовав в этот момент горько-соленый вкус своих слез. Саша держался из последних сил, стараясь не разрыдаться, слыша, как осторожно дышит Гелик, борясь со своими слезами.
Лекарь одобрительно похлопал Александра по плечу.
– Ладно-ладно, все у нас теперь будет хорошо, Александр Анатольевич.
– Я тоже так думаю, Дмитрий Степанович, – согласился с ним Саша.
Он впервые в жизни с таким удовольствием произносил чье-то имя, не подозревая раньше, что оно может звучать так ярко, насыщенно и полно.
Гелик потер руки. Его глаза загорелись бесшабашным озорством.
– Если раньше надо было искать повод, то сейчас он нашелся сам и его остается только отметить. Как вы смотрите на то, чтобы составить мне компанию за праздничным завтраком? Завтрак будет по случаю, уверяю вас…
– Но, – растерянно развел руками Александр. – Я даже не представляю, как это сделать!
Если он правильно понял своего соседа, то этот завтрак должен был многим отличаться от однообразных больничных завтраков, где главным блюдом всегда была сваренная на воде каша без соли или сахара, с черствым хлебом и слабо окрашенным заваркой чаем. Он никогда не отличался организаторскими способностями к поставке к столу угощений и без малейших колебаний всегда передавал эту обязанность в чьи-то более расторопные руки. Возможно, именно из-за этого его не так часто приглашали в компании. Но все это было очень давно, до больницы. Здесь же он вообще не мог себе представить, какими путями и чем можно разнообразить скудное больничное меню.
– Ничего, – успокоил его Лекарь. – С вашего позволения немедленно займусь этим вопросом.
Он открыл дверь, и больше всего поразило Александра в этом обычном действии то, что произвел его Гелик с такой легкостью и уверенностью, словно делал это бесчисленное количество раз, и от этого Саша почувствовал прилив возмущения.
– Вы давно знали об этом?
– О чем? – спросил Лекарь, останавливаясь в дверях.
– О том, что двери в палату не запирают на ночь.
– Да, знал об этом с самого первого дня и, более того, знал, что они не запираются вообще.
– И не сказали мне?
Лекарь вернулся в палату и подошел к Лерко.
– Дело в том, дорогой мой друг, – осторожно, словно с трудом подбирая необходимые слова, начал он, – дело в том, что я не хотел вам мешать. Свобода – это особое состояние, которое никогда не воспринять со страниц указов, постановлений, инструкций, статей кодексов… Это прежде всего возможность самостоятельного решения. Свобода, одним словом – это воля в поступке. Ваше стремление быть свободным умерло сразу, как только вы оказались в этой больничке. Но это так надо тем, кто является ее хозяином! Но вы-то не собственность клиники! Пусть они управляют ее стенами, персоналом, по-настоящему сумасшедшими и от этого несчастными людьми, но не вами!.. Вы прежде всего хозяин собственной жизни. Вы, и только вы! Уверяю, что это может вызвать уважение к вам даже у самых суровых тюремщиков. Осознавая это, можно жить свободным и здесь, жить по своим правилам. Если бы я вас обрадовал новостью, что дверь вообще не запирается и можно в любое удобное время суток выйти на прогулку во двор, или к воротам, чтобы через дыру в металлической обшивке смотреть на вечерний, на ночной или дневной Львов – это была бы все-таки не ваша свобода, а только мои правила, которых у вас и без того довольно. Пользоваться добытым чужим трудом – это проживать чужую жизнь, жить по чужим правилам. А где же тогда своя, собственная жизнь, которая дается только однажды? Вы сегодня узнали, что дверь не заперта, а, узнав об этом, вспомнили, что ваше имя не Кукушонок. Вот цепная реакция свободы, добытой собственными силами и, если хотите, мужеством! Она возрождается в вас. Это очень важно для того мира, в который вам предстоит скоро вернуться – мира страстей и принципов, среди которых вам предстоит идти, бороться и непременно побеждать. И я спокоен за вас: вы не унесете в свое будущее эту проклятую тюрьму.
Он повернулся и вышел в коридор, откуда зазвучал его полный и открытый голос: «Оксана, Оксана, Оксаночка! Доброе утро, моя красавица. Как ночевалось?» Послышалась короткая возня, потом женский визг и недовольное притворное бормотание: «Лекарь! Что это такое? Что ты себе позволяешь!» – «Многое, золотце, многое. Я тебя обожаю». – «Брось, да? Вот врачу пожалуюсь – быстро в «матушку» укутает. Смотри, че удумал! Так и в карцер…» – «Потом что угодно. Можно и в карцер. Только дай губки, красавица. Это же просто непростительный грех оставлять их на целую ночь без страстных поцелуев!»
Потом была тишина, в которую Саша жадно и бесстыдно вслушивался, испытывая при этом легкие возбуждение и зависть. Он понял, что Лекарь это сделал нарочно, чтобы украсить свою «лекцию» ярким примером.
«Все, – наконец выдохнул разомлевший, пьяняще мягкий женский голос. – Все, хватит – войдет еще кто-нибудь». – «Хорошо, я больше не буду… Оксаночка, понимаешь, я только что познакомился с одним прекрасным человеком, боевым офицером, и только ты одна можешь помочь нам закрепить это знакомство…»
Вновь тишина, разбавленная шумным дыханием и тихим хихиканьем.
«Ну, довольно же! Здоров ты, Лекарь, сосаться». – «Так ты поможешь?» – «Разве тебе можно отказать?» – «Спасибо, милая!» – «Довольно – я сказала. Нашел время! Вот через два дня буду снова дежурить, тогда и приходи, поговорим». – «Два дня! Не доживу». – «Если захочу – доживешь… Ну, иди уже, но помни, чтоб был полный порядок. И до обхода успели! – и добавила, без злости и тихо: – Бродяги».
Александр бодро соскочил с кровати, подошел к умывальнику и стал умываться, шумно, фыркая и щедро разбрызгивая вокруг себя воду по полу.
– Смотри, как расшумелся!
Он вздрогнул и обернулся на голос.
Это была медсестра. Очень красивая женщина. Говорили, что ее красота успокаивает даже самых буйных больных не хуже слов Лекаря. Все у нее, как у всех женщин: упругие, далеко не маленькие бугорки грудей под форменным халатиком, натянутым под ремень с такой силой, что от пояса вверх не было ни единой складки, а вниз шли – плавные и чарующие забытым зовом основного инстинкта линии бедер. Только черный на белом пояс с кобурой, наручниками и электрошокером. Последние детали красоты ей, конечно, не добавляли, но и не могли помешать нею любоваться. Саша после лекции Гелика о свободе попросту не мог их не заметить. Только сейчас он остро осознал, что в течение нескольких лет был обделен женским вниманием.
– Чего ты так шумишь, говорю? – женщина подошла к Лерко и нежно коснулась его мокрой руки. После холодной воды это прикосновение обожгло огнем. Проснулись уже забытые желания здорового мужчины. От осознания этого стало стыдно, и, к своему ужасу, Александр почувствовал, как жар заливает лицо. Он весь напрягся в ответ на это прикосновение.
– Неужели ты такой пугливый? – Оксана впилась в него глазами, красивыми, нежно-голубыми, с тонкими и немного раскосыми разрезами век. Она была так близко от него, что он мог рассматривать легкие и аккуратные штрихи макияжа на веках и скулах женщины; слегка размазанную недавними поцелуями помаду на небольших губах, которая пьяняще пахла чем-то сладко-ягодным.
Медсестра вдруг сняла белую шапочку, тряхнула головой, расправляя густую копну крашеных каштановых волос. От всего этого Саша в изумлении открыл рот, не зная, как себя вести, но ее не волновала его бестолковость – она быстро приподнялась на цыпочках и поцеловала его в губы. Поцелуй был действительно сладким, но не по вкусу, как пишут в романах, а нектарным в сознании, которое от такой дозы сладости на мгновение затуманилось, очарованное неожиданной лаской. Саша даже не смел дышать, завороженный коротким счастьем происходящего.
Оксана оставила его губы с видимой неохотой, отошла на шаг, игриво улыбнулась и произнесла:
– Так будет справедливее.
Саша не понял смысла ее слов, но это ему и не было нужно – он медленно выплывал из вязкого и прекрасного дурмана ласки.
– Тебя скоро выписывают, дурик, – сказала медсестра.
– Не знаю, – ответил он, осторожно вытирая помаду со своих губ.
Она прошла к окну и рассмеялась.
– Да не спрашиваю я, а говорю. Вот чудик!
– Может быть, – безразлично ответил Александр. Он был еще лишен возможности думать, находясь под впечатлением только что пережитого приятного приключения.
– С кем это твой сосед познакомился? Счастливый такой.
– Со мной.
Она хохотнула и с недоверием посмотрела на него:
– Вот дают! Вы ж столько лет здесь вместе – и не познакомились?
– Нет.
Оксана неодобрительно покачала головой:
– Наверное, вас рано собираются выписывать…
Они сидели в какой-то каморке, которую Лекарь почему-то называл своим кабинетом. Вокруг – сложенное в стопках сыроватое и серое от частых и некачественных стирок белье. Воздух густой от запаха прелости. Слабый уличный свет поливал светящейся пыльной взвесью узкое пространство каморки из крошечного окна, расположенного так высоко, что даже если встать на стул, все равно невозможно дотянуться рукой. Они сидели прямо на стопках белья, друг против друга. На измятой и пожелтевшей газетке, расстеленной прямо на полу, стояла большая пузатая бутылка, а вокруг нее небрежно разложенная снедь: бутерброды с сыром, баночки с надписью «Фруктовый йогурт» и целыми, нетронутыми фольговыми крышечками, серые рваные ломти черного хлеба и котлеты с пятнами застывшего на них жира.
Лекарь взял бутылку и, выпячивая губы, повертел ее в руках.
– «Мартини», – с многозначительной интонацией прочитал он надпись на этикетке. Бутылке была уже начатой. – Обыкновенное фабричное пойло. Ты не застал времени, когда оно было в большой цене и было ценным оттого, что обладало особенным свойством – толкать безнадежно-неразрешимые проблемы к успешному их разрешению! Понимаешь, о чем я говорю? Нет?.. О взятках!
– О взятках?
– Да, именно о них. Сейчас это не редкость, а тогда – вообще мрак. Не можешь в течение десяти лет казенную квартиру получить, все маешься, ума-разума набираешься. Потом осеняет! Идешь в какие-то подвалы, кому-то суешь деньги, обязательно говоришь, что ты от какого-то Федора Андреевича – хотя в жизни такого не видел и не знал, – тебе суют в руки различный импортный хлам, и ты его тащишь в кабинет к толстому дядьке, который все это пакует в свой сейф и при этом даже не смотрит в твою сторону! Руки у него обязательно потные. Последнее, значит, от волнения. Ты же через месяц-два получаешь «двухкомнатную, улучшенной планировки, в престижном районе», что на самом деле означает, что комнаты проходные и с кухней и коридором составляют «трыдцать восэм мэтров» общей жилой площади, а район – самый обыкновенный спальный и находится на окраине цивилизации. Но ты счастлив полностью и не обращаешь внимания, что на этих «мэтрах» по головам друг друга еще кроме тебя топчутся пять человек… Было такое время, Александр Анатольевич, было! Я тогда считал себя кристально честным человеком и взяток не носил. Дождался квартиру «в порядке живой очереди». Ждать, правда, пришлось четырнадцать лет. Но эти самые тридцать восемь метров облазил полностью – по миллиметру! Много тогда разных чудес было, таких как «Советский Союз» и «Слава КПСС!» Не знаешь, что это такое? – улыбнулся он. – А я знаю, и не по учебникам – так, захватил немного, и Перестройку тоже…