– Едем, – согласился Александр, надеясь, что на этом все закончится и ему в конце концов объяснят смысл всего этого ужасного действа. У него не было причин верить этим людям. Поверить им – означало отказаться от того, что он видел собственными глазами.
Но, вопреки его надеждам, они примерно минут через сорок подъехали к кладбищу. Свет автомобильных фар выхватывал из темноты аккуратную беленую арку, кованые ворота, запертые на замок, и примыкающую к арке такую же белую сторожку, в которой едким желтым светом горело окно.
Сторож не хотел пускать. Седой старик, одетый в синий, заляпанный известью и красной краской халат, стоял у ворот, сжимая в сухоньких руках лопату – свое единственное оружие.
– Чего лазить тут в темноте? – возмущался он в ответ на просьбы и держался на расстоянии от неожиданных гостей, бросая в их сторону колючие и недоверчивые взгляды. – Смотри, что удумали-то ночью: «Могилку посмотреть!» А день на что? Я… я вот милицию вызову! В самый раз на смотрины попадете – к врачу, ребра клеить!
– Уважаемый, мы только на одну минуту, – увещевал его Игорь Борисович. – Только офицеру могилку покажу… Вчера здесь мою дочь похоронили.
– Знаю, знаю, человек хороший, – голос старика как будто стал утрачивать прежнюю суровость. – Но не пущу! Не могу. Завтра.
– Нельзя завтра, дед. Ее жених со мной. С войны парень вернулся. С ума сходит – не верит. Пусти, отец, а?..
Дед указал на его изорванную рубашку.
– Это он, что ль, тебя так?
– Он.
– Ты извини его, сынок, – уже совсем спокойно, с печалью в голосе, попросил сторож. – Это он горе к себе пустить не может. Молодой, еще неразумный…
– Так, что, отец, позволишь?
Дед отставил лопату и загремел отпираемым замком.
– Я, что ль, не человек? – с тихой обидой спросил он. – Не понимаю? Во-он, за свою жизнь скольких хороших людей перехоронил… Что-то заело. Смазать бы не мешало. Зарыл в землю стольких, что жутко об этом даже вспоминать. А сам живу. Ну, идите…
Он толкнул ворота, и они бесшумно распахнулись в смоляную темень кладбища.
– Погодь! – окликнул он их. – Я сейчас фонарик дам. Там на завтра ям нарыли, так как бы вы в них не легли вне очереди.
Старик трусцой вбежал в сторожку и вернулся с керосиновым фонарем.
– Конечно, не американский или там японский, но надежный… Повыше подними – дальше видно будет! – и, оставшись один, забормотал: – Вот как, значит: горе, оно, пакость, всех без ума оставляет. – Он смазывал и налаживал замок на воротах. – Я когда свою первую жену схоронил, после похорон на дуб полез. Зачем – не знаю. Рехнулся, наверное. Потом снимали. Зима! Замерз бы насмерть. Еле отодрали от ветки. Сняли, а я опять туда. Так это… Мужики меня быстро вылечили – кулаком в лоб, значит. Ну, я и это, того – отключился. А на другой день так напоили, что чуть не помер. Вот же, мать их, лечить умели! Ага. А любил я свою жену. Крепко любил. Да, только пять лет прожили. Хорошо жили. Бедно, но счастливо. Потом вот, с другими, как-то не так все выходило. Не получалось. Не любил, наверное. Только ее. Такая вот она жизнь – курва, сто колен ей под зад…
Свежий холмик. На нем еще земля не успела просохнуть. Только цветы повяли, обняли могилку своими стеблями, прильнули к ней. Много венков с траурными лентами. Запах водки, горелых свечей, и аромат духов – ночь тихая, безветренная, и он словно вился из-под земли, тонкий, горько-сладкий аромат. Табличка:
Ряд ИГ
Место 337
Ерошенко Виктория Игоревна
(1979–2000 гг.)
Обыкновенная дощечка, прибитая к вогнанному в песчаный грунт колышку, неаккуратно и в спешке подписанная растекшейся красной краской. И эта торопливость была символом разочарования и горя: быстро, почти мгновенно, сгорела целая жизнь, которая могла, может быть, стать целым народом, эпохой, а, возможно, и просто счастьем для других и для себя – кто знает?
– Вот, – сдавленно и часто сглатывая, произнес Игорь Борисович. – Вот наша Вика. Ее похоронили в том самом белом платье – ты должен его помнить. Положили с ней и твои письма.
Его голос мучительно и протяжно заскрипел, словно трогая ненастроенные струны горя, натянутые где-то в душе.
– Саша, Саша… Это страшно!
Все это время Александр молчал. Разум его зашатался между двумя верами, и что-то там, в мировоззрении, мироощущении, миропонятии дало трещину и стало выпирать вековыми корнями, но на страже, непреклонным и пока верным рыцарем стояла могучая воля, храня от безумия.
– Но это просто невозможно! – воскликнул он. – Это безумие! Я видел ее вчера…
Игорь Борисович развернулся, скользнул светом фонаря по покрытому лихорадочной испариной лицу Александра, протянул руку и сочувственно пожал дрожащее плечо своего спутника.
– О чем ты говоришь! Успокойся. Найдутся силы, и они помогут смириться с горем. Едем домой.
Он повел его за собой, медленно, ненавязчиво.
– Это трудно – я знаю. После известия я поначалу тоже отказывался верить в то, что Виорики больше нет, как и ты. Искал Вику по квартире, звал ее, ездил на дачу, к ней на работу. Я не верил даже после опознания – продолжал разыскивать.
Саша резко сбросил его руку со своего плеча и остановился:
– Повторяю, что я ее видел вчера. Виорику! Вы меня слышите? Не я ее искал, а она меня. Она встречала меня на вокзале во Львове. Мы были вместе всю ночь. Вы меня понимаете, нет? Ночь с вашей дочкой, в своей квартире! Я облил ей платье кофе, но она ушла…
Он кричал каждое слово с такой силой, что испуганно залаяли кладбищенские собаки. Он ненавидел стоящего перед ним человека. Ненавидел за то, что так тот вероломно заставил сомневаться в естественном и незыблемом, используя в качестве примера свою дочь и его, Сашину, любовь.
Александр развернулся и пошел, не разбирая дороги, лишь бы подальше от этого монстра в изорванной рубашке.
Игорь Борисович догнал его за кладбищем, остановил, взял за плечи, повернул к себе лицом:
– Послушай меня, сынок. Только две минуты.
Саша стал ждать, что сейчас вот-вот он услышит то, что заставит его волю расслабиться. Он был готов пойти на сделку с логикой: услышать об измене, об ошибке, о радении родителей о лучшем будущем для своего ребенка, о том, что любовь способна окрылить романтикой, но не материально – услышать все это и заставить себя забыть на весь этот страшный антураж, не давать себе никаких объяснений, и уйти, чтобы больше сюда не возвращаться ни мысленно, ни тем более географически.
– Саша, это страшная утрата, страшная потеря, – Игорь Борисович вдруг скривился, как от внезапной и сильной боли, и застонал. – Извини меня… Я пустой от горя и банальный: у меня нет слов, с помощью которых можно хоть что-то объяснить – пусто!.. Но поверь мне, пожалуйста, нет больше Виорики. Нет ее! Ты меня слышишь? Не мог ты ее видеть ни во Львове, ни где бы то ни было еще. То была другая женщина, и я тебя понимаю и не осуждаю: война, хочется любви, ласки. Понимаю и то, что ты принял ее за Вику, но то была не она…
Удар в лицо сбил его с ног.
– Не-е-ет! – закричал Александр и ударил лежащего ногой. – Нет! Не-ет! Не только я ее видел. Я не мог ошибиться.
Он сплюнул горечь досады и быстро пошел прочь.
– Саша! Постой… Александр!
Но он не оборачивался.
Этой же ночью он сидел в кабинете следователя. Его рассказ выслушали с большим вниманием, записали в протокол, дали подписать и поблагодарили за помощь. Ему казалось, что не верят, поэтому он изо всех сил старался быть убедительным. Поверили. Провели эксгумацию. Когда открыли гроб, Саша потерял сознание. Это действительно была Виорика. Одетая в белое платье со страшным кофейным пятном. Его арестовали, и потом начались допросы, монотонные, убивающие и без того никуда негодную психику. Ухмылки следователей. Сование под нос заключений патологоанатома об анализах волос и семени, найденных на теле и в теле убитой. Дальше – этапирование по психлечебницам и остановка в Специализированной психиатрической больнице № 12 МВД Украины по Львовской области. Остановка на долгие и трудные четыре года…
Он ушел от Оксаны, поцеловав ее на прощание не столько с нежностью, сколько с благодарностью. Собрал свой нехитрый багаж, открыл дверной замок и решительно толкнул входную дверь.
Часть II
Но, вопреки его надеждам, они примерно минут через сорок подъехали к кладбищу. Свет автомобильных фар выхватывал из темноты аккуратную беленую арку, кованые ворота, запертые на замок, и примыкающую к арке такую же белую сторожку, в которой едким желтым светом горело окно.
Сторож не хотел пускать. Седой старик, одетый в синий, заляпанный известью и красной краской халат, стоял у ворот, сжимая в сухоньких руках лопату – свое единственное оружие.
– Чего лазить тут в темноте? – возмущался он в ответ на просьбы и держался на расстоянии от неожиданных гостей, бросая в их сторону колючие и недоверчивые взгляды. – Смотри, что удумали-то ночью: «Могилку посмотреть!» А день на что? Я… я вот милицию вызову! В самый раз на смотрины попадете – к врачу, ребра клеить!
– Уважаемый, мы только на одну минуту, – увещевал его Игорь Борисович. – Только офицеру могилку покажу… Вчера здесь мою дочь похоронили.
– Знаю, знаю, человек хороший, – голос старика как будто стал утрачивать прежнюю суровость. – Но не пущу! Не могу. Завтра.
– Нельзя завтра, дед. Ее жених со мной. С войны парень вернулся. С ума сходит – не верит. Пусти, отец, а?..
Дед указал на его изорванную рубашку.
– Это он, что ль, тебя так?
– Он.
– Ты извини его, сынок, – уже совсем спокойно, с печалью в голосе, попросил сторож. – Это он горе к себе пустить не может. Молодой, еще неразумный…
– Так, что, отец, позволишь?
Дед отставил лопату и загремел отпираемым замком.
– Я, что ль, не человек? – с тихой обидой спросил он. – Не понимаю? Во-он, за свою жизнь скольких хороших людей перехоронил… Что-то заело. Смазать бы не мешало. Зарыл в землю стольких, что жутко об этом даже вспоминать. А сам живу. Ну, идите…
Он толкнул ворота, и они бесшумно распахнулись в смоляную темень кладбища.
– Погодь! – окликнул он их. – Я сейчас фонарик дам. Там на завтра ям нарыли, так как бы вы в них не легли вне очереди.
Старик трусцой вбежал в сторожку и вернулся с керосиновым фонарем.
– Конечно, не американский или там японский, но надежный… Повыше подними – дальше видно будет! – и, оставшись один, забормотал: – Вот как, значит: горе, оно, пакость, всех без ума оставляет. – Он смазывал и налаживал замок на воротах. – Я когда свою первую жену схоронил, после похорон на дуб полез. Зачем – не знаю. Рехнулся, наверное. Потом снимали. Зима! Замерз бы насмерть. Еле отодрали от ветки. Сняли, а я опять туда. Так это… Мужики меня быстро вылечили – кулаком в лоб, значит. Ну, я и это, того – отключился. А на другой день так напоили, что чуть не помер. Вот же, мать их, лечить умели! Ага. А любил я свою жену. Крепко любил. Да, только пять лет прожили. Хорошо жили. Бедно, но счастливо. Потом вот, с другими, как-то не так все выходило. Не получалось. Не любил, наверное. Только ее. Такая вот она жизнь – курва, сто колен ей под зад…
Свежий холмик. На нем еще земля не успела просохнуть. Только цветы повяли, обняли могилку своими стеблями, прильнули к ней. Много венков с траурными лентами. Запах водки, горелых свечей, и аромат духов – ночь тихая, безветренная, и он словно вился из-под земли, тонкий, горько-сладкий аромат. Табличка:
Ряд ИГ
Место 337
Ерошенко Виктория Игоревна
(1979–2000 гг.)
Обыкновенная дощечка, прибитая к вогнанному в песчаный грунт колышку, неаккуратно и в спешке подписанная растекшейся красной краской. И эта торопливость была символом разочарования и горя: быстро, почти мгновенно, сгорела целая жизнь, которая могла, может быть, стать целым народом, эпохой, а, возможно, и просто счастьем для других и для себя – кто знает?
– Вот, – сдавленно и часто сглатывая, произнес Игорь Борисович. – Вот наша Вика. Ее похоронили в том самом белом платье – ты должен его помнить. Положили с ней и твои письма.
Его голос мучительно и протяжно заскрипел, словно трогая ненастроенные струны горя, натянутые где-то в душе.
– Саша, Саша… Это страшно!
Все это время Александр молчал. Разум его зашатался между двумя верами, и что-то там, в мировоззрении, мироощущении, миропонятии дало трещину и стало выпирать вековыми корнями, но на страже, непреклонным и пока верным рыцарем стояла могучая воля, храня от безумия.
– Но это просто невозможно! – воскликнул он. – Это безумие! Я видел ее вчера…
Игорь Борисович развернулся, скользнул светом фонаря по покрытому лихорадочной испариной лицу Александра, протянул руку и сочувственно пожал дрожащее плечо своего спутника.
– О чем ты говоришь! Успокойся. Найдутся силы, и они помогут смириться с горем. Едем домой.
Он повел его за собой, медленно, ненавязчиво.
– Это трудно – я знаю. После известия я поначалу тоже отказывался верить в то, что Виорики больше нет, как и ты. Искал Вику по квартире, звал ее, ездил на дачу, к ней на работу. Я не верил даже после опознания – продолжал разыскивать.
Саша резко сбросил его руку со своего плеча и остановился:
– Повторяю, что я ее видел вчера. Виорику! Вы меня слышите? Не я ее искал, а она меня. Она встречала меня на вокзале во Львове. Мы были вместе всю ночь. Вы меня понимаете, нет? Ночь с вашей дочкой, в своей квартире! Я облил ей платье кофе, но она ушла…
Он кричал каждое слово с такой силой, что испуганно залаяли кладбищенские собаки. Он ненавидел стоящего перед ним человека. Ненавидел за то, что так тот вероломно заставил сомневаться в естественном и незыблемом, используя в качестве примера свою дочь и его, Сашину, любовь.
Александр развернулся и пошел, не разбирая дороги, лишь бы подальше от этого монстра в изорванной рубашке.
Игорь Борисович догнал его за кладбищем, остановил, взял за плечи, повернул к себе лицом:
– Послушай меня, сынок. Только две минуты.
Саша стал ждать, что сейчас вот-вот он услышит то, что заставит его волю расслабиться. Он был готов пойти на сделку с логикой: услышать об измене, об ошибке, о радении родителей о лучшем будущем для своего ребенка, о том, что любовь способна окрылить романтикой, но не материально – услышать все это и заставить себя забыть на весь этот страшный антураж, не давать себе никаких объяснений, и уйти, чтобы больше сюда не возвращаться ни мысленно, ни тем более географически.
– Саша, это страшная утрата, страшная потеря, – Игорь Борисович вдруг скривился, как от внезапной и сильной боли, и застонал. – Извини меня… Я пустой от горя и банальный: у меня нет слов, с помощью которых можно хоть что-то объяснить – пусто!.. Но поверь мне, пожалуйста, нет больше Виорики. Нет ее! Ты меня слышишь? Не мог ты ее видеть ни во Львове, ни где бы то ни было еще. То была другая женщина, и я тебя понимаю и не осуждаю: война, хочется любви, ласки. Понимаю и то, что ты принял ее за Вику, но то была не она…
Удар в лицо сбил его с ног.
– Не-е-ет! – закричал Александр и ударил лежащего ногой. – Нет! Не-ет! Не только я ее видел. Я не мог ошибиться.
Он сплюнул горечь досады и быстро пошел прочь.
– Саша! Постой… Александр!
Но он не оборачивался.
Этой же ночью он сидел в кабинете следователя. Его рассказ выслушали с большим вниманием, записали в протокол, дали подписать и поблагодарили за помощь. Ему казалось, что не верят, поэтому он изо всех сил старался быть убедительным. Поверили. Провели эксгумацию. Когда открыли гроб, Саша потерял сознание. Это действительно была Виорика. Одетая в белое платье со страшным кофейным пятном. Его арестовали, и потом начались допросы, монотонные, убивающие и без того никуда негодную психику. Ухмылки следователей. Сование под нос заключений патологоанатома об анализах волос и семени, найденных на теле и в теле убитой. Дальше – этапирование по психлечебницам и остановка в Специализированной психиатрической больнице № 12 МВД Украины по Львовской области. Остановка на долгие и трудные четыре года…
Он ушел от Оксаны, поцеловав ее на прощание не столько с нежностью, сколько с благодарностью. Собрал свой нехитрый багаж, открыл дверной замок и решительно толкнул входную дверь.
Часть II
Как только он оказался на улице, сильный порыв ветра бросил в лицо песок. Тонко обкололо ударами песчинок кожу на лице, резануло болью в глазах. Форменную фуражку сорвало с головы и понесло по аллейке между рядами однообразных бунгало – жилья для гостей и личного состава военной базы Блю-Бек-форт. Том присел и с проклятиями стал прочищать глаза, но только это ему удавалось и он, морщась от боли, мог смотреть на белый и пустынный мир вокруг себя, как тут же получал новую порцию песка. Так могло продолжаться вечно, если бы чья-то рука не легла на его плечо.
– Сэр…
– Кто здесь? – спросил Том. Он поднялся во весь рост, стараясь по-прежнему безуспешно рассмотреть мир вокруг себя. – До чего же больно!
Стоящий рядом человек закричал с такой силой, что Том отшатнулся:
– Рядовой Джейсон Кон! Номер сто-сто-ноль-два-девяносто-четыре! Военная полиция! Караул на Бекстрит, господин лейтенант!..
– Джейсон…
– Да, сэр! – с готовностью и пуще прежнего гаркнул рядовой.
– Я не глухой, и незачем так орать!
– Но сержант приказал, – неуверенно, но все-таки чуть-чуть понизив тон, начал солдат, – чтобы к командирам непременно обращались по нормам устава…
– Хорошо, Джейсон, – согласился Том, понимая, что совершенно бессмысленно что-нибудь доказывать после основательной обработки «сержантским видением устава». – Ты не можешь мне подсказать: далеко ли я отошел от своего бунгало?
– Какой номер, сэр?
Том прилетел на базу вчера поздно вечером и еще не успел освоиться с местной обстановкой, и тем более после двенадцатичасового перелета из Вашингтона ему и в голову не могла прийти мысль, что следует запомнить номер своего временного жилья.
– Черт его знает! – выругался он. – Но я, кажется, припоминаю, что не сделал и десятка шагов. Бунгало с белой крышей! – неожиданно вспомнил он.
– Сэр, в Блю-Бек-форте я не встречал ни единого строения с другого цвета крышей.
– Хорошо, рядовой, – с разочарованием произнес Том: действительно, он мог бы и сам догадаться, что здесь белыми крыши делают специально, чтобы избежать их накаливания под безжалостным солнцем пустыни. И спохватился, припомнив одну особенность: – На крыльце нет одной ступеньки! Ну… доска сломана, – добавил он, вспоминая боль в вывернутой лодыжке накануне вечером.
– Это тридцать шагов отсюда! – обрадовано воскликнул солдат. – Дом Хромых.
«Черт бы тебя побрал с твоей точностью! – мысленно выругался Том. – Вместо того чтобы доску приколотить, они название придумали: «Дом Хромых» – надо же!»
Он хотел еще раз повторить просьбу, но солдат решительно и сильно взял его под локоть и повел куда-то, совершенно не беспокоясь из-за того, что на пути попадались различные препятствия – бортики, трубы, камни… Том несколько раз больно ударился от них, но провожатый не обращал внимания на его шипение – тащил напролом.
Вода была противно-теплой, но облегчила страдания. На мир после умывания можно было смотреть, но только сквозь непривычно малую щель между отекшими от воспаления веками. Надо было обратиться к врачу – в работе Тома глаза играли важную роль.
Он вышел из умывальной комнаты, вытираясь полотенцем и чувствуя неприятную влажность под мышками и на спине – от пота, который практически полностью пропитал форменную рубашку. Надо бы ее сменить.
По комнате расхаживал Кон, огромного роста чернокожий атлет в форме, в нарукавной повязке и белой каске, помеченной красными литерами «MP»[4]. Рубашка солдата, любопытно разглядывающего расставленные на столе фотографии, была на удивление сухой. Том бросил взгляд на термометр, который безучастно к человеческим мукам показывал сто пять градусов по Фаренгейту[5]. И это было в тени! Либо солдаты привыкли к такому зною, либо используют какое-то особое средство. О последнем бы надо расспросить. Не было никакого желания ходить возле генерала, красуясь широкими пятнами пота на форме, не говоря уже о запахе… Жутко неловко становилось только от одной мысли об этом.
– Джейсон, не хотите ли выпить?
Солдат повернулся к нему лицом и неуверенно пожал плечами. Он опешил от гостеприимности офицера. В форте существовало негласное правило для офицеров: с солдатами и сержантами никаких панибратских отношений. Ему следовали неукоснительно. Но Кон лишь расплылся в благодарной улыбке, когда ему протянули щедро обсыпанную росой бутылку с минеральной водой. Он открыл ее и, чтобы было удобнее пить, расслабил ремешок каски под подбородком.
– Ваше здоровье, лейтенант… – он прищурил глаза, стараясь прочитать надпись на алюминиевой бирочке, приколотой на груди Тома, – Редерсон.
– За твое, Джейсон, – вежливо ответил Том.
– Давно в форте? – спросил он, когда рядовой утолил жажду.
– Восемь месяцев, сэр.
– Не трудно служить?
– Нет хлопот, сэр. Мое дело – следить за порядком. Остальным же приходится гораздо тяжелее: с утра до ночи гнуться на полигоне под этим проклятым солнцем.
– Дезертируют?
Солдат усмехнулся:
– Может у кого и есть такие мысли, лейтенант, но на двести миль вокруг базы одна пустыня: ни дорог, ни воды, ни жилья. Кто-то мне говорил, что у нас самый спокойный в этом плане гарнизон в армии вообще!
– Понимаю.
– Рассказывают, что вы были на фронте…
– Бывал.
Глаза рядового расширились от радости:
– Крепко русские воюют?
– Крепко и умеючи. Немцы несут тяжелые потери, но тоже пока не разучились воевать… Джейсон, как это у вас получается: на улице стоит жара, как в преисподней, а одежда на вас сухая – нигде нет и пятнышка пота? Может, поделитесь секретом? Мне бы очень не хотелось, чтобы… э-э, меня видели в столь неопрятном виде.
Солдат улыбнулся еще шире:
– Нет тут никакого секрета, лейтенант… Кстати, вот ваша фуражка! – он протянул головной убор Редерсону. – Она выкатилась прямо мне под ноги. Сильный сегодня ветер. Такое здесь бывает очень редко, и перед переменой погоды.
Он подошел к бельевому шкафу, открыл его и стал что-то в нем искать. Через несколько секунд в его руках мешок из ткани защитного цвета.
– Это для всех, кто попадает в Блю-Бек, лейтенант, – он со сноровкой расшнуровал мешок и стал выкладывать его содержимое на стол, сопровождая каждую вещь коротким рассказом: – Конечно, большая часть этих вещей – никуда не годная чепуха, но остальное просто необходимо. Вот… Это наручные часы с надписью «Блю-Бек-форт». Канцеровская штамповка, ценой не больше десяти баксов, но с превосходной защитой от воды, пыли и песка. Своего рода валюта: цивильные скупают их по две десятки за штуку – военное сейчас в моде!.. Очки. Защищают глаза от песка, пыли и солнца. Сэр, они бы вам сегодня помогли. Здесь с ними лучше не расставаться, иначе вся эта дрянь, которую я уже перечислил, быстро приведет вас к окулисту, а врач он, прямо вам скажу, неважный… Бритвенные принадлежности. С ними вы разберетесь сами… Носовые платки. Нашейные платки – разрешены для носки в форме: позволяют не так часто бегать с рубашками в прачечную. Но, смею вас предупредить, они не в моде у местных офицеров… Комплект белья… три комплекта, сер. «Способствует уменьшению потоотделения», – прочитал он ярлык, – но, честно скажу, что это далеко не так. На самом деле в этих тряпках с тебя льет в десять раз больше!.. А вот это по-настоящему хорошая вещь: мы их называем «пакетиками от Санта Клауса». Дергаешь за шнурок, и через пару секунд у тебя есть двести граммов самого настоящего льда. Хорошо помогает при перегреве, действует, как снотворное – в казармах нет кондиционеров, так положишь такой пакет себе под зад и спишь, как младенец. Можно, конечно, бросить его в воду, но ее после этого в рот невозможно взять, а в виски – вообще гадость!.. Аспирин… Пакет первой помощи… Витамины… Стерильные, пропитанные антисептиком, большие салфетки – хорошее средство от солнечных ожогов… Постельное белье. Два комплекта… Дезодоранты-присыпки. Это только для офицеров. И разная мелочь: ручки, чернила, карандаши, ластики, конверты, бумага, приблизительная схема форта, такая же карта полигона с уровнями, расписание работы бытовых пунктов, расписание авиарейсов «на землю», программа радиостанций и время их трансляции… И вот, самое главное – мыло! Оно не простое: помылся и сухой, как дитя в руках хорошей матери, часов с десять… Вот и весь секрет, лейтенант, – он посмотрел внутрь мешка и положил его на стол. – Со всем остальным вы разберетесь сами.
Редерсон подошел к столу и выбрал из вещей, разложенных на столе, нашейные платки, коробки с дезодорантами, пакет с бельем и протянул все это солдату. У Кона округлились глаза, и он не решался взять предлагаемое.
– Господин лейтенант!..
– Бери. Мне это совершенно ни к чему, а тебе пригодится. Ну!..
Солдат сгреб вещи своими огромными черными руками. Его лицо светилось от счастья.
– Вы очень щедры, лейтенант! – восхищенно произнес он. – Можно попросить еще об одном одолжении?
– Каком?
Рядовой заволновался, и его лицо приняло по-детски смущенное выражение:
– Даже и не знаю, как и просить…
– Увереннее, – подбодрил его Редерсон.
– Дело в том, что многие из ребят служат здесь около года, некоторые – около двух. Много говорят о Втором фронте, но, кажется, Блю-Бек держит нас крепко, и задать трепку фашистам наверняка не выйдет. Но знайте, руки так и чешутся!..
– Ближе к делу.
– В форте встречаются фронтовики, то есть те, кто видел войну не по фильмам, а натурально. Но это офицеры…
– Так что же?
Рядовой смутился еще больше и опустил голову.
– Они не жалуют вниманием солдатский клуб и казармы…
– Почему? – Том совершенно не понимал этой ситуации.
– Потому, что… Одним словом – у нас, среди солдат, есть черные и цветные.
– Ах, ну да, – согласился Редерсон, чувствуя досаду на то, что мог бы сразу сам догадаться. Он встречал такую «болезнь» раньше, но, что удивительно – она присутствовала только в тех гарнизонах, которые, как и Блю-Бек-форт, были удалены от «Большой Земли». «Прямо средневековье какое-то!.. Гнать под пули, танки можно, а общаться нет. Расизм загрызет американцев, как вши немцев в окопах».
– У меня подобных предубеждений нет, – твердо произнес он.
Вновь ему стало приятно от улыбки солдата.
– Это просто здорово, лейтенант! – но Джейсон скоро нахмурился: – Я бы с радостью передал ребятам, что вы готовы порассказать нам о войне, но… Наряд военной полиции не пропустит вас. У нас строжайший приказ: не пропускать никого из офицеров в солдатские казармы, если этот визит не касается обязанностей по несению караульной службы.
Он выжидательно стал смотреть на Редерсона.
«Вот же живут, а! – Том потер подбородок. – От безделья, что ли, маются, или от жары? Расизм в ранге внутреннего распорядка!»
– Во сколько вы собираетесь в клубе?
– После службы. Примерно около десяти вечера.
– Где нам лучше устроиться? Клуба окажется не мало?
– Нет, – засмеялся Джейсон. – Хватит на всех и еще останется. Так вы придете?
– Разумеется!
От радости солдат едва не взвился в воздух.
– Но, – остановил его Редерсон. – Услуга за услугу, Джейсон.
– Все, что угодно, сэр.
– Я совершенно не ориентируюсь на базе. Сейчас без четверти десять, в десять же – важное совещание, на котором будет присутствовать генерал Макартур.
– Знаю. Вы с ним вчера прибыли одним рейсом. Важная птица!
– Очень. Я сейчас приму душ – на все надо не больше пяти-шести минут. Гигиена в такую жару очень важна. Ты не мог бы меня после проводить в штаб? Не хотелось бы опаздывать, вы, солдаты, наверняка, знаете короткую дорогу…
– Разумеется! – воскликнул Кон, которому не терпелось сообщить радостную новость сослуживцам. – На душ у вас есть десять минут, на вашу… Э-э-э… Вы сказали такое интересное слово.
– Ты с ним не знаком?
– Нет, что вы! Не в том дело, – засмущался Джейсон. – Я-то понимаю, что это такое, и выполняю все правила – чтобы вы знали! Но это у нас называется «чистить перья», а в Уставе – «Правила поддержания тела в чистоте, а формы в аккуратности и опрятности». У сержанта еще проще, – он прыснул со смеху, – «Дохлых свиней гонять».
Том также рассмеялся. Скорее всего, сержант обладал чувством юмора, что было не так мало в здешней пустыне, в форте, с его жуткими порядками.
– Гигиена, – повторил он…
После мытья он чувствовал себя более комфортно. Мыло действительно помогало. Непривычной была стягивающая кожу сухость. И больше досаждала резь в глазах – визит к врачу был необходим.
Он был уже одет, когда услышал под домом автомобильный сигнал. Предупредительно надев очки, Том открыл дверь. Под самым крыльцом стоял, урча двигателем, открытый «виллис». За рулем сидел чернокожий солдат, который широко улыбался офицеру.
– Сэр! – кричал он громко, но не так вышколено и железно, как Джейсон, а просто для того, чтобы перекрыть вой песчаной бури и рокот мотора. – Сэр, нам следует поторопиться!
– А где… – но Том не смог договорить. Пришлось закашляться и сплевывать песок, который с порывом ветра попал в рот, и теперь противно трещал на зубах. – А где Джейсон?
– Он занят, сэр!.. Он поручил мне доставить вас в штаб!
– Секунду…
Редерсон схватил сумку с аппаратурой и мгновением позже вскочил на жесткое сиденье джипа. Машина лихо покатила по бетонной дороге, с ходу налетая на песчаные переметы и подскакивая на них. Стоило немалых усилий удержаться в машине и не вылететь их нее во время очередного штурма.
У штаба стоял ряд «виллисов». Машина с Редерсоном не успела притормозить, как он, проворно вытолкнув свое тело руками за борт, уже был на земле и со всех ног мчался к штабу. У входа лейтенанта остановили два армейских полицейских и попросили разрешения осмотреть сумку. Личное оружие забрали, не спрашивая на то разрешения.
До начала совещания оставалось не более минуты. Том раскрыл сумку, демонстрируя ее содержимое.
– Кинокамеры и кассеты с пленкой, – прокомментировал он.
– Отлично, – безразлично произнес полицейский и протянул руку к камере, после долго вертел ее в руках, наверное, отыскивая способ ее открыть. Том показал на кнопку. В камере было пусто. Офицер (у штаба находились только офицерские чины) стал искать еще что-то, чтобы раскрыть камеру полностью.
– Лейтенант, не трудитесь, – попросил Том. – Это невозможно сделать без надлежащего инструмента и мастера. Уверяю вас, что внутри больше ничего нет, кроме очень дорогих лентопротяжного механизма и оптики.
Его не удостоили по этому поводу даже взглядом, вместо этого достали штык и стали ковырять ним в пазу камеры.
– Что вы делаете?! – закричал Том. – Вы абсолютно бестолковый болван!
Второй полицейский вынул из сумки кассеты с пленками и раскрыл одну из них. Шурша по ветру, пленка стала вылетать из коробки. Руки офицера потянулись ко второй. Прежняя, пустая, валялась у его ног.
Том задохнулся от возмущения и не мог сказать ни слова, застывшими глазами наблюдая за спокойными и уверенными движениями офицеров охраны. Он был готов броситься на них с кулаками и непременно бы уложил обоих, и если бы не отворилась дверь штаба и не вышел генерал Макартур, случилась бы драка.
– Том, где вы бродите?
Еще в самолете случилось так, что они стали называть друг друга по имени. Они нравились друг другу как фронтовики и люди, которым вместе было интересно. Генерал по своей натуре был строг, но о его дружбе и привязанности, а также умении быстро сходиться с людьми ходили легенды. Он ценил и уважал своих друзей.
Редерсон лишь развел руками, головой указывая на полицейских:
– Эти идиоты засветили всю пленку и теперь доламывают камеру.
Генерал подошел к полицейским, которые стояли навытяжку и забрал камеру.
– Ты знаешь, сколько стоит эта штуковина? – спросил он одного.
– Нет, сэр!
Макартур бросил камеру Тому.
– Проверь, насколько она пригодна.
Аппарат был работоспособен, но изрядно поцарапан штыком.
– Полностью, – ответил Том.
– Вам повезло, лейтенант, – сказал генерал полицейскому, – и вы не лишаетесь трехмесячного жалования. А вы, – обратился он ко второму, – возместите убытки и срочно доставите кассеты из моего багажа. Адъютант укажет, где. Впредь будете умнее. Том, довольно хмуриться, идемте, нас ждут.
В длинном и большом кабинете командира базы Блю-Бек-форт было многолюдно и накурено. Том снял солнцезащитные очки и с удовольствием вдохнул пусть тяжелый от угара, но прохладный кондиционированный воздух помещения. Некоторых из присутствующих он знал, кого лично, кого косвенно – благодаря своей работе военного кинооператора, прессе и документальному кино. Присутствие известных личностей только обостряло обстановку. Все говорило о том, что в этой пустыне, в сердце штата Нью-Мексико, должно скоро произойти какое-то важное событие, которому суждено войти в золотой список Истории. Том ничего не знал определенно, но он был хорошим журналистом, который умел домысливать в нужном направлении. Он еще не знал своей роли в грядущих событиях, как, впрочем, и о самих событиях – все пока было окутано мраком тайны. Но свою роль кинооператора угадывал без труда. Коллеги называли его везунчиком – его фильмы часто повествовали о действительно важных событиях, а для него это было всего лишь работой. Какое уж тут везение, когда приходилось изрядно попотеть, чтобы детально заснять все подробности событий, как, например, в сорок третьем году в Иране! Остальные снимали факты, а он личностей, и его работа оказалась самой ценной. Он помнил собственное удивление, когда впервые прокручивал в видеопроекторе кадры только что проявленной пленки. Удивлялся сам себе! Чего стоил один Сталин: важный, по-деловому безразличный и спокойный, на первый взгляд сонный и малоподвижный, но с необыкновенно живыми, постоянно и пристально наблюдающими из-под плотной тени густых бровей глазами. Камера в руках Тома сумела растопить эту маскирующую тень, и перед зрителем представал ненасытный и опасный хищник, постоянно настороженный и целеустремленный. Не было необходимости в словах диктора, чтобы обрисовать полный психологический портрет вождя: тиран, диктатор, кровожадный и мудрый, как и положено опытному хищнику, которого не насытит одна победа над Гитлером… Уинстон Черчилль. Добродушный английский толстяк. Толстые губы, лениво обнимающие вечно потухший окурок сигары. Простота и душевность, олицетворение британского гостеприимства, отличающегося от всех остальных примесью традиционной прохладцы в отношениях. Постоянный юмор. Тревожные движения рук, смех, частый, мелкий, сотрясающий мощные телеса, и искры бегающих взволнованных глаз. Это магнат, богатый и всемогущий, но трезво чувствующий возможность банкротства. За маской тяжеловесного повесы скрывался упитанный, но вечно голодный змей, готовый впрок хватать все новые и новые жертвы… Франклин Делано Рузвельт. 32-й президент США. Четырежды избиравшийся на этот пост. В Тегеране это немощь, втиснутая в кресло болезнью и придавленная английским пледом. Безжизненно-мудрый покой рук на клетчатом рисунке пледа. Тонкое, вытянутое лицо. Уверенность черт и, опять же, глаза: не ищущие, а наблюдающие, не хищные, а сытые, умные и проницательные, как рентгеновские лучи. Временно ленивый зверь, во всем уверенный и абсолютно спокойный – ни одна жертва никуда не денется от него, а сама придет и сядет на клык. Мудрость, которая иногда из-за дерзости пробивалась искоркой самоуверенности – но это уже от удовольствия хорошего игрока. Ему не важен результат, который известен наперед, а сам процесс игры. Истинная жизнь человека, беспредельно и самоотверженно любящего жизнь.
– Сэр…
– Кто здесь? – спросил Том. Он поднялся во весь рост, стараясь по-прежнему безуспешно рассмотреть мир вокруг себя. – До чего же больно!
Стоящий рядом человек закричал с такой силой, что Том отшатнулся:
– Рядовой Джейсон Кон! Номер сто-сто-ноль-два-девяносто-четыре! Военная полиция! Караул на Бекстрит, господин лейтенант!..
– Джейсон…
– Да, сэр! – с готовностью и пуще прежнего гаркнул рядовой.
– Я не глухой, и незачем так орать!
– Но сержант приказал, – неуверенно, но все-таки чуть-чуть понизив тон, начал солдат, – чтобы к командирам непременно обращались по нормам устава…
– Хорошо, Джейсон, – согласился Том, понимая, что совершенно бессмысленно что-нибудь доказывать после основательной обработки «сержантским видением устава». – Ты не можешь мне подсказать: далеко ли я отошел от своего бунгало?
– Какой номер, сэр?
Том прилетел на базу вчера поздно вечером и еще не успел освоиться с местной обстановкой, и тем более после двенадцатичасового перелета из Вашингтона ему и в голову не могла прийти мысль, что следует запомнить номер своего временного жилья.
– Черт его знает! – выругался он. – Но я, кажется, припоминаю, что не сделал и десятка шагов. Бунгало с белой крышей! – неожиданно вспомнил он.
– Сэр, в Блю-Бек-форте я не встречал ни единого строения с другого цвета крышей.
– Хорошо, рядовой, – с разочарованием произнес Том: действительно, он мог бы и сам догадаться, что здесь белыми крыши делают специально, чтобы избежать их накаливания под безжалостным солнцем пустыни. И спохватился, припомнив одну особенность: – На крыльце нет одной ступеньки! Ну… доска сломана, – добавил он, вспоминая боль в вывернутой лодыжке накануне вечером.
– Это тридцать шагов отсюда! – обрадовано воскликнул солдат. – Дом Хромых.
«Черт бы тебя побрал с твоей точностью! – мысленно выругался Том. – Вместо того чтобы доску приколотить, они название придумали: «Дом Хромых» – надо же!»
Он хотел еще раз повторить просьбу, но солдат решительно и сильно взял его под локоть и повел куда-то, совершенно не беспокоясь из-за того, что на пути попадались различные препятствия – бортики, трубы, камни… Том несколько раз больно ударился от них, но провожатый не обращал внимания на его шипение – тащил напролом.
Вода была противно-теплой, но облегчила страдания. На мир после умывания можно было смотреть, но только сквозь непривычно малую щель между отекшими от воспаления веками. Надо было обратиться к врачу – в работе Тома глаза играли важную роль.
Он вышел из умывальной комнаты, вытираясь полотенцем и чувствуя неприятную влажность под мышками и на спине – от пота, который практически полностью пропитал форменную рубашку. Надо бы ее сменить.
По комнате расхаживал Кон, огромного роста чернокожий атлет в форме, в нарукавной повязке и белой каске, помеченной красными литерами «MP»[4]. Рубашка солдата, любопытно разглядывающего расставленные на столе фотографии, была на удивление сухой. Том бросил взгляд на термометр, который безучастно к человеческим мукам показывал сто пять градусов по Фаренгейту[5]. И это было в тени! Либо солдаты привыкли к такому зною, либо используют какое-то особое средство. О последнем бы надо расспросить. Не было никакого желания ходить возле генерала, красуясь широкими пятнами пота на форме, не говоря уже о запахе… Жутко неловко становилось только от одной мысли об этом.
– Джейсон, не хотите ли выпить?
Солдат повернулся к нему лицом и неуверенно пожал плечами. Он опешил от гостеприимности офицера. В форте существовало негласное правило для офицеров: с солдатами и сержантами никаких панибратских отношений. Ему следовали неукоснительно. Но Кон лишь расплылся в благодарной улыбке, когда ему протянули щедро обсыпанную росой бутылку с минеральной водой. Он открыл ее и, чтобы было удобнее пить, расслабил ремешок каски под подбородком.
– Ваше здоровье, лейтенант… – он прищурил глаза, стараясь прочитать надпись на алюминиевой бирочке, приколотой на груди Тома, – Редерсон.
– За твое, Джейсон, – вежливо ответил Том.
– Давно в форте? – спросил он, когда рядовой утолил жажду.
– Восемь месяцев, сэр.
– Не трудно служить?
– Нет хлопот, сэр. Мое дело – следить за порядком. Остальным же приходится гораздо тяжелее: с утра до ночи гнуться на полигоне под этим проклятым солнцем.
– Дезертируют?
Солдат усмехнулся:
– Может у кого и есть такие мысли, лейтенант, но на двести миль вокруг базы одна пустыня: ни дорог, ни воды, ни жилья. Кто-то мне говорил, что у нас самый спокойный в этом плане гарнизон в армии вообще!
– Понимаю.
– Рассказывают, что вы были на фронте…
– Бывал.
Глаза рядового расширились от радости:
– Крепко русские воюют?
– Крепко и умеючи. Немцы несут тяжелые потери, но тоже пока не разучились воевать… Джейсон, как это у вас получается: на улице стоит жара, как в преисподней, а одежда на вас сухая – нигде нет и пятнышка пота? Может, поделитесь секретом? Мне бы очень не хотелось, чтобы… э-э, меня видели в столь неопрятном виде.
Солдат улыбнулся еще шире:
– Нет тут никакого секрета, лейтенант… Кстати, вот ваша фуражка! – он протянул головной убор Редерсону. – Она выкатилась прямо мне под ноги. Сильный сегодня ветер. Такое здесь бывает очень редко, и перед переменой погоды.
Он подошел к бельевому шкафу, открыл его и стал что-то в нем искать. Через несколько секунд в его руках мешок из ткани защитного цвета.
– Это для всех, кто попадает в Блю-Бек, лейтенант, – он со сноровкой расшнуровал мешок и стал выкладывать его содержимое на стол, сопровождая каждую вещь коротким рассказом: – Конечно, большая часть этих вещей – никуда не годная чепуха, но остальное просто необходимо. Вот… Это наручные часы с надписью «Блю-Бек-форт». Канцеровская штамповка, ценой не больше десяти баксов, но с превосходной защитой от воды, пыли и песка. Своего рода валюта: цивильные скупают их по две десятки за штуку – военное сейчас в моде!.. Очки. Защищают глаза от песка, пыли и солнца. Сэр, они бы вам сегодня помогли. Здесь с ними лучше не расставаться, иначе вся эта дрянь, которую я уже перечислил, быстро приведет вас к окулисту, а врач он, прямо вам скажу, неважный… Бритвенные принадлежности. С ними вы разберетесь сами… Носовые платки. Нашейные платки – разрешены для носки в форме: позволяют не так часто бегать с рубашками в прачечную. Но, смею вас предупредить, они не в моде у местных офицеров… Комплект белья… три комплекта, сер. «Способствует уменьшению потоотделения», – прочитал он ярлык, – но, честно скажу, что это далеко не так. На самом деле в этих тряпках с тебя льет в десять раз больше!.. А вот это по-настоящему хорошая вещь: мы их называем «пакетиками от Санта Клауса». Дергаешь за шнурок, и через пару секунд у тебя есть двести граммов самого настоящего льда. Хорошо помогает при перегреве, действует, как снотворное – в казармах нет кондиционеров, так положишь такой пакет себе под зад и спишь, как младенец. Можно, конечно, бросить его в воду, но ее после этого в рот невозможно взять, а в виски – вообще гадость!.. Аспирин… Пакет первой помощи… Витамины… Стерильные, пропитанные антисептиком, большие салфетки – хорошее средство от солнечных ожогов… Постельное белье. Два комплекта… Дезодоранты-присыпки. Это только для офицеров. И разная мелочь: ручки, чернила, карандаши, ластики, конверты, бумага, приблизительная схема форта, такая же карта полигона с уровнями, расписание работы бытовых пунктов, расписание авиарейсов «на землю», программа радиостанций и время их трансляции… И вот, самое главное – мыло! Оно не простое: помылся и сухой, как дитя в руках хорошей матери, часов с десять… Вот и весь секрет, лейтенант, – он посмотрел внутрь мешка и положил его на стол. – Со всем остальным вы разберетесь сами.
Редерсон подошел к столу и выбрал из вещей, разложенных на столе, нашейные платки, коробки с дезодорантами, пакет с бельем и протянул все это солдату. У Кона округлились глаза, и он не решался взять предлагаемое.
– Господин лейтенант!..
– Бери. Мне это совершенно ни к чему, а тебе пригодится. Ну!..
Солдат сгреб вещи своими огромными черными руками. Его лицо светилось от счастья.
– Вы очень щедры, лейтенант! – восхищенно произнес он. – Можно попросить еще об одном одолжении?
– Каком?
Рядовой заволновался, и его лицо приняло по-детски смущенное выражение:
– Даже и не знаю, как и просить…
– Увереннее, – подбодрил его Редерсон.
– Дело в том, что многие из ребят служат здесь около года, некоторые – около двух. Много говорят о Втором фронте, но, кажется, Блю-Бек держит нас крепко, и задать трепку фашистам наверняка не выйдет. Но знайте, руки так и чешутся!..
– Ближе к делу.
– В форте встречаются фронтовики, то есть те, кто видел войну не по фильмам, а натурально. Но это офицеры…
– Так что же?
Рядовой смутился еще больше и опустил голову.
– Они не жалуют вниманием солдатский клуб и казармы…
– Почему? – Том совершенно не понимал этой ситуации.
– Потому, что… Одним словом – у нас, среди солдат, есть черные и цветные.
– Ах, ну да, – согласился Редерсон, чувствуя досаду на то, что мог бы сразу сам догадаться. Он встречал такую «болезнь» раньше, но, что удивительно – она присутствовала только в тех гарнизонах, которые, как и Блю-Бек-форт, были удалены от «Большой Земли». «Прямо средневековье какое-то!.. Гнать под пули, танки можно, а общаться нет. Расизм загрызет американцев, как вши немцев в окопах».
– У меня подобных предубеждений нет, – твердо произнес он.
Вновь ему стало приятно от улыбки солдата.
– Это просто здорово, лейтенант! – но Джейсон скоро нахмурился: – Я бы с радостью передал ребятам, что вы готовы порассказать нам о войне, но… Наряд военной полиции не пропустит вас. У нас строжайший приказ: не пропускать никого из офицеров в солдатские казармы, если этот визит не касается обязанностей по несению караульной службы.
Он выжидательно стал смотреть на Редерсона.
«Вот же живут, а! – Том потер подбородок. – От безделья, что ли, маются, или от жары? Расизм в ранге внутреннего распорядка!»
– Во сколько вы собираетесь в клубе?
– После службы. Примерно около десяти вечера.
– Где нам лучше устроиться? Клуба окажется не мало?
– Нет, – засмеялся Джейсон. – Хватит на всех и еще останется. Так вы придете?
– Разумеется!
От радости солдат едва не взвился в воздух.
– Но, – остановил его Редерсон. – Услуга за услугу, Джейсон.
– Все, что угодно, сэр.
– Я совершенно не ориентируюсь на базе. Сейчас без четверти десять, в десять же – важное совещание, на котором будет присутствовать генерал Макартур.
– Знаю. Вы с ним вчера прибыли одним рейсом. Важная птица!
– Очень. Я сейчас приму душ – на все надо не больше пяти-шести минут. Гигиена в такую жару очень важна. Ты не мог бы меня после проводить в штаб? Не хотелось бы опаздывать, вы, солдаты, наверняка, знаете короткую дорогу…
– Разумеется! – воскликнул Кон, которому не терпелось сообщить радостную новость сослуживцам. – На душ у вас есть десять минут, на вашу… Э-э-э… Вы сказали такое интересное слово.
– Ты с ним не знаком?
– Нет, что вы! Не в том дело, – засмущался Джейсон. – Я-то понимаю, что это такое, и выполняю все правила – чтобы вы знали! Но это у нас называется «чистить перья», а в Уставе – «Правила поддержания тела в чистоте, а формы в аккуратности и опрятности». У сержанта еще проще, – он прыснул со смеху, – «Дохлых свиней гонять».
Том также рассмеялся. Скорее всего, сержант обладал чувством юмора, что было не так мало в здешней пустыне, в форте, с его жуткими порядками.
– Гигиена, – повторил он…
После мытья он чувствовал себя более комфортно. Мыло действительно помогало. Непривычной была стягивающая кожу сухость. И больше досаждала резь в глазах – визит к врачу был необходим.
Он был уже одет, когда услышал под домом автомобильный сигнал. Предупредительно надев очки, Том открыл дверь. Под самым крыльцом стоял, урча двигателем, открытый «виллис». За рулем сидел чернокожий солдат, который широко улыбался офицеру.
– Сэр! – кричал он громко, но не так вышколено и железно, как Джейсон, а просто для того, чтобы перекрыть вой песчаной бури и рокот мотора. – Сэр, нам следует поторопиться!
– А где… – но Том не смог договорить. Пришлось закашляться и сплевывать песок, который с порывом ветра попал в рот, и теперь противно трещал на зубах. – А где Джейсон?
– Он занят, сэр!.. Он поручил мне доставить вас в штаб!
– Секунду…
Редерсон схватил сумку с аппаратурой и мгновением позже вскочил на жесткое сиденье джипа. Машина лихо покатила по бетонной дороге, с ходу налетая на песчаные переметы и подскакивая на них. Стоило немалых усилий удержаться в машине и не вылететь их нее во время очередного штурма.
У штаба стоял ряд «виллисов». Машина с Редерсоном не успела притормозить, как он, проворно вытолкнув свое тело руками за борт, уже был на земле и со всех ног мчался к штабу. У входа лейтенанта остановили два армейских полицейских и попросили разрешения осмотреть сумку. Личное оружие забрали, не спрашивая на то разрешения.
До начала совещания оставалось не более минуты. Том раскрыл сумку, демонстрируя ее содержимое.
– Кинокамеры и кассеты с пленкой, – прокомментировал он.
– Отлично, – безразлично произнес полицейский и протянул руку к камере, после долго вертел ее в руках, наверное, отыскивая способ ее открыть. Том показал на кнопку. В камере было пусто. Офицер (у штаба находились только офицерские чины) стал искать еще что-то, чтобы раскрыть камеру полностью.
– Лейтенант, не трудитесь, – попросил Том. – Это невозможно сделать без надлежащего инструмента и мастера. Уверяю вас, что внутри больше ничего нет, кроме очень дорогих лентопротяжного механизма и оптики.
Его не удостоили по этому поводу даже взглядом, вместо этого достали штык и стали ковырять ним в пазу камеры.
– Что вы делаете?! – закричал Том. – Вы абсолютно бестолковый болван!
Второй полицейский вынул из сумки кассеты с пленками и раскрыл одну из них. Шурша по ветру, пленка стала вылетать из коробки. Руки офицера потянулись ко второй. Прежняя, пустая, валялась у его ног.
Том задохнулся от возмущения и не мог сказать ни слова, застывшими глазами наблюдая за спокойными и уверенными движениями офицеров охраны. Он был готов броситься на них с кулаками и непременно бы уложил обоих, и если бы не отворилась дверь штаба и не вышел генерал Макартур, случилась бы драка.
– Том, где вы бродите?
Еще в самолете случилось так, что они стали называть друг друга по имени. Они нравились друг другу как фронтовики и люди, которым вместе было интересно. Генерал по своей натуре был строг, но о его дружбе и привязанности, а также умении быстро сходиться с людьми ходили легенды. Он ценил и уважал своих друзей.
Редерсон лишь развел руками, головой указывая на полицейских:
– Эти идиоты засветили всю пленку и теперь доламывают камеру.
Генерал подошел к полицейским, которые стояли навытяжку и забрал камеру.
– Ты знаешь, сколько стоит эта штуковина? – спросил он одного.
– Нет, сэр!
Макартур бросил камеру Тому.
– Проверь, насколько она пригодна.
Аппарат был работоспособен, но изрядно поцарапан штыком.
– Полностью, – ответил Том.
– Вам повезло, лейтенант, – сказал генерал полицейскому, – и вы не лишаетесь трехмесячного жалования. А вы, – обратился он ко второму, – возместите убытки и срочно доставите кассеты из моего багажа. Адъютант укажет, где. Впредь будете умнее. Том, довольно хмуриться, идемте, нас ждут.
В длинном и большом кабинете командира базы Блю-Бек-форт было многолюдно и накурено. Том снял солнцезащитные очки и с удовольствием вдохнул пусть тяжелый от угара, но прохладный кондиционированный воздух помещения. Некоторых из присутствующих он знал, кого лично, кого косвенно – благодаря своей работе военного кинооператора, прессе и документальному кино. Присутствие известных личностей только обостряло обстановку. Все говорило о том, что в этой пустыне, в сердце штата Нью-Мексико, должно скоро произойти какое-то важное событие, которому суждено войти в золотой список Истории. Том ничего не знал определенно, но он был хорошим журналистом, который умел домысливать в нужном направлении. Он еще не знал своей роли в грядущих событиях, как, впрочем, и о самих событиях – все пока было окутано мраком тайны. Но свою роль кинооператора угадывал без труда. Коллеги называли его везунчиком – его фильмы часто повествовали о действительно важных событиях, а для него это было всего лишь работой. Какое уж тут везение, когда приходилось изрядно попотеть, чтобы детально заснять все подробности событий, как, например, в сорок третьем году в Иране! Остальные снимали факты, а он личностей, и его работа оказалась самой ценной. Он помнил собственное удивление, когда впервые прокручивал в видеопроекторе кадры только что проявленной пленки. Удивлялся сам себе! Чего стоил один Сталин: важный, по-деловому безразличный и спокойный, на первый взгляд сонный и малоподвижный, но с необыкновенно живыми, постоянно и пристально наблюдающими из-под плотной тени густых бровей глазами. Камера в руках Тома сумела растопить эту маскирующую тень, и перед зрителем представал ненасытный и опасный хищник, постоянно настороженный и целеустремленный. Не было необходимости в словах диктора, чтобы обрисовать полный психологический портрет вождя: тиран, диктатор, кровожадный и мудрый, как и положено опытному хищнику, которого не насытит одна победа над Гитлером… Уинстон Черчилль. Добродушный английский толстяк. Толстые губы, лениво обнимающие вечно потухший окурок сигары. Простота и душевность, олицетворение британского гостеприимства, отличающегося от всех остальных примесью традиционной прохладцы в отношениях. Постоянный юмор. Тревожные движения рук, смех, частый, мелкий, сотрясающий мощные телеса, и искры бегающих взволнованных глаз. Это магнат, богатый и всемогущий, но трезво чувствующий возможность банкротства. За маской тяжеловесного повесы скрывался упитанный, но вечно голодный змей, готовый впрок хватать все новые и новые жертвы… Франклин Делано Рузвельт. 32-й президент США. Четырежды избиравшийся на этот пост. В Тегеране это немощь, втиснутая в кресло болезнью и придавленная английским пледом. Безжизненно-мудрый покой рук на клетчатом рисунке пледа. Тонкое, вытянутое лицо. Уверенность черт и, опять же, глаза: не ищущие, а наблюдающие, не хищные, а сытые, умные и проницательные, как рентгеновские лучи. Временно ленивый зверь, во всем уверенный и абсолютно спокойный – ни одна жертва никуда не денется от него, а сама придет и сядет на клык. Мудрость, которая иногда из-за дерзости пробивалась искоркой самоуверенности – но это уже от удовольствия хорошего игрока. Ему не важен результат, который известен наперед, а сам процесс игры. Истинная жизнь человека, беспредельно и самоотверженно любящего жизнь.