В ящике лежал массивный, прочный на вид штатив, моток бронированного кабеля и еще какие-то коробки с механизмами, о назначении которых Том даже не догадывался.
В салон вошел пилот и, подойдя к Редерсону, прокричал в его ухо, стараясь перекрыть криком гул моторов:
– Сэр, болтанка кончилась – мы обошли бурю. Будем садиться в заданном районе. На месте будем через пять минут.
Он ушел, подбадривающе похлопывая на обратном пути солдат по напряженным плечам.
Редерсон повернулся и стал смотреть в большой иллюминатор. Самолет уже начал снижение, и можно было не напрягая зрения рассматривать все, что находилось внизу, на земле. У Тома даже перехватило дыхание от изумления, когда он увидел город… Он не первый раз как кинооператор принимал участие в секретных военных разработках и не раз восхищался талантом военных инженеров. Однажды он видел самый настоящий укрепленный бастион, больше похожий на средневековую крепость, и наблюдал через видоискатель кинокамеры, как методично, выстрел за выстрелом, строгая красота и величие колоссального строения разрушались специальными штурмовыми снарядами. Это было великолепное зрелище: способ и средства разрушения, варварство рождали в сознании такое же чувство беспредельного восхищения, как и сама мишень. Том помнил, что тогда разработчики снарядов остались недовольными своим детищем: теоретически предполагалось уничтожить хорошо укрепленный оплот условного противника за семь минут с помощью восьми снарядов, выпущенных из основного корабельного калибра, но на практике многотонная масса высококачественного бетона и железа выдержала весь боезапас «нападавших». При осмотре крепости выяснилось, что новое оружие смогло уничтожить только третью часть боевой мощи «осажденных». Конструкторы снарядов потерпели фиаско (хотя их оружие хорошо себя зарекомендовало как истребитель кораблей), а инженеры-строители праздновали победу. Том был в компании последних и сейчас мог с улыбкой вспоминать собственное состояние на следующий день после указанных событий: столько в своей жизни ему не приходилось пить ни до, ни после той знаменитой вечеринки! Крепко же болела голова!..
Заходя на посадку, «дуглас» немного накренился, и минуты две можно было рассматривать город более детально.
Центр города венчали три многоэтажных здания, которые в этой голой пустыне представлялись небоскребами Манхэттена. Дома-богатыри, отбрасывавшие во все стороны густую сеть солнечных бликов, казались абсолютно неуместными и невозможными в этих местах и поэтому сказочными. Небоскребы внизу были обрамлены серыми линиями асфальтированных улиц, которые только в центре города были строго перпендикулярны в своих пересечениях и ровны, словно вычерченные под линейку. Дальше улочки начинали на европейский манер петлять и извиваться, сходясь и расходясь на перекрестках иногда даже в шести направлениях. Эти улочки обрамляли различные по высоте и конструкции дома, густо утопающие в блестящей на солнечном свету зеленой листве деревьев. Насаждений было довольно много, что тоже вызывало восхищение: сколько же труда и средств стоило привезти и высадить всю эту растительность, уберечь ее от губительных пустынных зноя и песка! Конечно, большего восхищения заслуживал труд солдат. Том повернул голову к сидящим в салоне солдатам, которые с не меньшим интересом рассматривали фантастическую картину внизу. Были еще ученые, командиры… Бесспорно, и их труд заслуживал уважения, но работали они посредством приказов, команд, инструкций и тому подобной дребедени, которой охотно пользуются люди властью наделенные.
Том вернулся к наблюдениям.
Иногда по городу пробегали парные стрелки бликов: это были железнодорожные рельсы. В одном месте ему удалось приметить серые комочки дыма, взлетающие вверх над едущим локомотивом, а за ним, если немного напрячь зрение, можно было рассмотреть цепочку вагонов. Сверкающие полоски железных дорог сбегались в городе в одном месте и, скручиваясь в невообразимый для неспециалиста хаос маневровых ответвлений, скрывались под цилиндрическими куполами, накрывающими перроны миниатюрного, но настоящего железнодорожного вокзала!..
В городе была река, которая образовывала настоящее озеро. Поверхность водоемов блестела ослепительными чешуйками серебра, на свой природный манер забавляясь солнечными лучами.
Том покосился на камеру в ящике, подмываемый профессиональным азартом, но даже не шевельнулся в ее сторону. Еще садясь в самолет, он обратил внимание на предупреждающую надпись на перегородке, отделяющей салон от кабины пилотов:
Внимание!
Кино– и фотосъемка строго запрещена!
«Запрещено, запрещено, запрещено… Черт бы побрал все эти запрещения!» Журналистский пыл быстро остыл перед перспективой оказаться на скамье подсудимых. Тогда будет не до зуда в руках, а скорее до зуда в голове – как раз в том месте, куда угодит пуля палача. Невеселая картинка…
Самолет выровнялся и быстро пошел на снижение. Он шел курсом прямо на город, и нетрудно было догадаться, что и аэродром находится в городской черте. «Было бы просто здорово, – подумал Том, – если бы там оказался и фешенебельный аэровокзал!.. Кажется, я перестал удивляться и начинаю язвить».
Теперь город можно было рассматривать полностью, но тут ждало огорчение: примерно на расстоянии трех миль от трех «Эмпайр-Стейт-Билдингов» город неожиданно заканчивался. Этому внезапному завершению невозможно было даже подобрать определение. Просто сначало тут тебе все – дома, улочки, зеленый парк, автомобильчики у тротуаров, заправочные станции, «железка» с «живыми» паровозиками и вагончиками, река, мосты через нее, озеро… А через мгновение раз, и уже ничего нет! Только белое пустынное плато, мертвое под палящим солнцем. Граница города и пустыни была строгой, выполненной по правильной линии круга – проекция, печать цивилизации на бесконечном и раскаленном листе вечности. Теперь город представлялся не фантастическим миром, а каким-то грубым издевательским абсурдом, более реальным, чем, например, Нью-Йорк или Чикаго.
Коротко и истерично взвизгнув резиной шасси, самолет мягко приземлился и покатил, гася скорость, по бетонной взлетно-посадочного полосе. Серые плиты покрытия были густо исчерчены черным и жирным резиновым огаром – аэродром эксплуатировался очень интенсивно. Еще в воздухе Том заметил подвижную карусель небесных машин – одни после взлета закладывали виражи, становясь на курс, другие барражировали по кругу в небе, ожидая разрешения совершить посадку. Это было привычно и не вызывало удивления. Город в пустыне мог функционировать во многом благодаря авиации. Железная дорога, разумеется, тоже немало помогала, но не отличалась оперативностью. Если такой самолет, как «дуглас», преодолевал расстояние от Блю-Бек-форта до полигона – двести миль! – за час с небольшим, то локомотив на этот же путь тратил четырнадцать часов. Редерсон взглянул на часы, чтобы подтвердить свои расчеты: полет занял час и пять минут. Это с учетом того, что пришлось тратить время на борьбу с ветром и болтанкой. В город многое доставлялось именно по воздуху: питание, топливо, люди, детали… «Интересно, как здесь решают проблему с водой? – полюбопытствовал про себя Том. – Как обеспечивают и полив, и поддерживают уровень в водоемах, которые никак не связаны с естественными водными системами? Где они берут воду? Уж не привозят ли ее тоже самолетами? Или пользуются скважинами… Но сколько же надо насверлить дырок в земле для этого?»
Скрипнув тормозами, самолет остановился. Медленно подкатывали трап для разгрузки крупногабаритных грузов. К самолету торопливо подходила группа, человек десять, некоторые были одеты в белые халаты, остальные в одежде цвета хаки. У всех на лицах – респираторы.
К аэродрому примыкало небольшое здание аэровокзала, вывеска на котором гласила: «Восточный город». Возле вокзала стояло несколько самолетов, у которых спешно шли рагрузочно-погрузочные работы, копошились авиатехники.
Раздался оглушающий рев, от которого мир в глазах задрожал. Том перевел взгляд на противоположный ряд иллюминаторов и успел заметить, как промелькнуло серебро корпуса тяжелого шестимоторного «Бонта» – самолета-заправщика, который мог прямо в воздухе заправить две истребительные эскадрильи, за что и получил название «летающей бочки». «Бочки» стали приземляться одна за одной с интервалом меньше минуты. Около двух десятков «Бонтов» тяжело сели на бетон, засверкали серебром краски на корпусах и помчались дальше, оглушая мир города невообразимым ревом.
Все в аэропорту работало слаженно и четко. Восточный город был военным объектом, где организация и порядок были на высшем уровне. Следовало отдать должное этому ковбою-расисту Дарену – он сам умел служить и умел заставлять делать это других. Сразу было видно, что человек для него не более чем винтик в большой машине, и очень важно, чтобы каждая ее деталь была тщательно подогнана, и весь механизм работал исправно и слаженно. Со своей задачей Дарен справлялся превосходно, но не была понятна его пристрастность к расизму. Еще можно было объяснить его угрожающе-воинственную внешность и наличие кнута, в виде непомерно великого «Смита и Вессона» – атрибута неограниченной власти над людьми в этой пустыне, и недвусмысленного намека на кары, ожидающие непокорных. Но деление людей на нормальных и цветных… Это не умещалось ни в какие понятия, кроме… Полковник, если судить по его имиджу, предпочитал прошлое настоящему. Он жил в Диком Западе, в его «простых законах жизни для настоящих мужчин». И прошлое жило в нем. «Может быть, он вовсе и не притесняет цветных, – размышлял Том. – Все это показуха. Изощренная игра. Он весь в прошлом, а оно говорит: «Разделяй и властвуй!» Но в то же время в этой игре было еще одно немаловажное правило, которое не замечают люди недальновидные, не способные к политике: не примыкай ни к одной из разделенных тобой сторон. Дарен же, если судить по фактам, принадлежал к офицерскому клану форта. «Тут он себе и поставил капкан», – закончил мысль Том.
Стали открывать люк. Солдаты, как по команде, достали из своих походных сумок респираторы и спешно нацепили их на лица. Редерсон не понимал, для чего весь этот маскарад. Кроме того, он не видел и насмешки в глазах своих попутчиков. Том встал со своего места, прошелся по салону к выходу и решительно высунулся в открытый люк… После первого же вдоха его стошнило под приглушенный масками хохот встречающих. Воздух был настолько насыщен зловонием, что любой новый вдох вызывал все новые и новые приступы рвоты. Они едва не лишили Тома сознания. Сквозь сильное головокружение он почувствовал, как его, корчащегося в конвульсиях, осторожно взяли под руки, свели по трапу и опустили прямо на бетон, натянув на лицо респиратор. Маска до горечи во рту была пропитана какими-то духами. После этого стало легче.
Над ним склонился человек в белом. Он ободрительно похлопал Тома по плечу, улыбаясь одними глазами – все остальное скрывал уродливо выпирающий вперед респиратор, делающий склонившегося похожим на мифических людей с собачьими головами. Впрочем, Редерсону сейчас было не до мифологии – сильно кружилась голова, а желудок до боли сводило сосущей судорогой.
Немного окрепнув, Том спросил:
– Что это было, черт возьми?
Человек в белом вопросительно дернул своей полупесьей-получеловеческой головой, так как ничего не расслышал из-за рева беспрерывно садящихся и взлетающих самолетов.
Том, изобразив вопросительную мину, указал на свою маску.
Встречавший сузил глаза в улыбке и, опустив респиратор, прокричал в самое ухо Тома:
– Ностальгия!.. Мы ее галлонами покупаем!
Этот ответ еще больше обескуражил Редерсона: вонь и ностальгия – он не находил здесь ничего общего. И какое отношение к ностальгии могли иметь галлоны? Скорее всего, из-за этой вони все обитатели Восточного города поражены каким-то особым видом психоза. Если это так на самом деле, тогда удивляться более нечему.
Человек в халате жестами показал, что надо идти, указывая на здание аэровокзала. Редерсон поднялся без посторонней помощи и пошел вместе со всеми, закрыв ладонями уши, так как от непрекращающегося самолетного рева разболелась голова.
Они вошли в вестибюль вокзала. В глаза сразу бросились несколько десятков человеческих манекенов. Куклы не были просто усажены в кресла, а стояли возле окон, группами, возле стоек, которые должны были означать билетные кассы. Имитация оборудования интерьера была далека от совершенства, но даже при отсутствии воображения можно было догадаться, что стоящий в углу огромный короб с автоматом для напитков скорее напоминает вокзальный буфет, чем придорожный туалет. На манекенах одежда, возле ног и сидений чемоданы и дорожные сумки. Все как в жизни! Только немного неприятно оттого, что все неподвижно и предельно чисто. Застывшие театральные декорации. Это немое представление было больше похоже на издевательство: сумасшедший художник-декоратор буквально разнес по углам помещения свое больное воображение, словно хотел показать идеальность возможной жизни, протест против реальности. Тома покоробило, когда он заприметил в нише между киосками парочку целующихся кукол, а проходя мимо манекена, изображающего маленького мальчика лет пяти (мальчуган стоял посреди зала и беззвучно ревел, держа в руках рожок с растаявшим мороженым), лейтенант посторонился, чтобы не испачкать брюки о растекающиеся сливки – настолько реально выглядела эта кукла.
– Натурально, правда? – спросил все тот же песеглавец, заметив маневр Редерсона. – Все сделано строго по плану. Здесь все по плану.
Том хотел ответить, но человек жестом попросил удержаться от того, чтобы снять с лица маску, и сам говорил, только на короткие моменты оттягивая маску с лица. Редерсон вспомнил об ужасной вони и решил отказаться от реплики.
Они поднялись на верхний этаж вокзала и скоро оказались в просторном зале. Вся площадь большого помещения была занята различной мебелью в самых неожиданных сочетаниях. Здесь находилось около трех десятков кроватей, три бильярдных стола, письменные столы, кульманы, радиопередатчики, огромный шкаф – телефонный коммутатор, кресла, диваны, платяные шкафы, душевые кабинки, печки, камины… Везде царил страшный беспорядок. Под ногами постоянно шелестели листы бумаги, хрустело битое стекло, трещали остатки пищи, звенели раскатывающиеся пустые бутылки и вскрытые по-фронтовому, ножом, консервные банки. Середину зала занимал огромный, не менее десяти шагов в длину, стол, практически полностью заставленный телефонными аппаратами. По всему ряду окон, из которых открывался вид на Восточный город, непрерывной чередой стояли кондиционеры – обычные, бытовые, которые могла купить любая американская семья в любом супермаркете за шестьдесят долларов в день уценки. В квартире Тома было как раз два таких. Но эти отличались от серийных: на каждом была установлена угрожающего вида конструкция из реторт, трубочек, колбочек и мензурок, которая хищно впивалась десятками резиновых шлангов в нутро кондиционера и бурлила, правда, очень тихо, какой-то густой черно-коричневой жижей. Здесь аэродромный рев практически не слышался, и можно было дать отдых ушам после часа полета. Тишина зала нарушалась едва слышным мурлыканьем кондиционеров и истеричными телефонными звонками, но к последнему (как по своему опыту знал Том) можно было без особого труда привыкнуть. Кроме этого, как заметил он, с большинства телефонов были трубки сброшены.
– Здесь намордники можно снять, – сказал сопровождающий. Он выглядел старше остальных, как-то строже внешне, подвижнее и более раскованно. Не трудно было догадаться, что всем здесь управляет именно он – как наместник полковника Рода Дарена.
Том снял маску, но первый вдох сделал осторожно. Вопреки ожиданиям, воздух в помещении оказался абсолютно чистым, как в горах. Можно было даже уверенно утверждать, что он имел приятный и нежно-сладкий вкус.
Старший подошел к гостю и с улыбкой на симпатичном лице протянул руку:
– Разрешите, мистер Редерсон, в нарушение всех традиций и правил этикета самостоятельно представиться: Норман Фридбах.
Том с интересом стал рассматривать представившегося. Перед ним стоял человек-легенда, родитель первого в мире атомного реактора, магнат, владелец «Первой Американской Атомной Компании Фридбаха», создатель атомной бомбы и многого другого, чем стала славна и могущественна Америка. Почти все знали имя этого человека, но мало кто видел и слышал его. Он не фотографировался, не снимался для кино, не выступал по радио и не давал интервью. Несколько раз общественность волновали слухи о покушениях на Фридбаха, почетного и действительного члена многих научных академий, доктора наук, профессора многих университетов, и так далее, и тому подобное… Покушений было пять, и поговаривали, что три из них принадлежали немецкой разведке, а остальные – русским. Также досужие языки трещали о том, что якобы профессор Фридбах оставил наследие нацистской Германии – чертежи, записи, расчеты, по которым стали строить и использовать грозные ракеты «Фау». Это могло быть правдой – доктор вплоть до тридцать седьмого года работал и преподавал в Берлине, но утверждения все тех же языков о том, что якобы это наследие немцы передали добровольно, скорее всего это было пустой болтовней завистников, имя которым легион. «Фау» лишь несколько раз достигали Лондона, правда, нанеся при этом невиданный урон и стирая с земли сразу целые его кварталы. Америка же, благодаря этому человеку, уже громко бряцала своим новым оружием. Разумеется, Фридбаха берегли как зеницу ока, и Том был готов поспорить, что из остальных девяти человек, которые встречали его у трапа, четыре являлись телохранителями профессора.
– Мне очень… Я очень счастлив познакомиться с вами, профессор, – Том говорил абсолютно искренне. – Я…
– Только не говорите, что совершенно не ожидали, что встретите меня в этой зловонной дыре, – перебил его профессор. – Там, где звучит слово «атом», меня можно найти всегда.
– Но об испытаниях я узнал чуть больше часа назад.
– Всё секреты, – с пониманием в голосе вздохнул Фридбах. – Но поймите, пожалуйста, сейчас такое время, что без них просто нельзя. Да и в дальнейшем тоже. Сейчас Гитлер. Ему скоро конец. Потом японцы. За ними русские. После них китайцы…
– Этому не видно конца, – согласился Том.
– Вы абсолютно правы, – Фридбах по-дружески тепло улыбнулся. – Признаться, я был уверен, что у современной молодежи только фокстрот в голове, и этот… как его?..
– Джаз, – подсказал Редерсон.
– Да, именно так! Джаз. Приятно слышать от вас здравые мысли. Это успокаивает людей моего возраста: можно не волноваться, что все наши достижения и победы будут в будущем не попраны, а использованы по назначению и с умом. Атом – это не только сильное и абсолютное оружие. Главное то, что он уже сейчас является веским политическим доводом, и, как ни парадоксально, именно с него начинается новая эпоха Человечества.
– Зачем же тогда оружие, если его не использовать?
– Почему же – не использовать? – удивлением на удивление ответил профессор. – Как раз использовать! Но только так, как мы сделаем с вами Завтра. Только варвары, молодой человек, живут правилом: если нацелил оружие – стреляй…
– Если меч достал из ножен – руби, – добавил интерпретацию Том. – Но мне кажется, что эти утверждения имеют двойную философию. Прямая, та, что на поверхности – для дикаря, постоянно жаждущего схватки. Так сказать, война ради войны. Вторая же мне больше симпатична.
– И какая же? – заинтересовался Фридбах.
За их разговором с интересом следили и остальные.
– Прежде всего следует искать отличные от военного пути разрешения конфликтов. Мирные решения. Использовать оружие – это последнее дело.
– Ха! Вот, значит, как… Простите, где вы получали образование?
– В Оксфорде, профессор.
Фридбах с пониманием кивнул:
– Хорошее образование. Вы журналист?
– Только по образованию. По специальности – кинооператор.
– Да, конечно. Кстати, ваши фильмы о войне мне больше нравятся. Вам, и только вам удается показать человека в экстремальных условиях, его стремление выжить – настоящую жизнь! Ваш талант никак не вяжется с вашей философией. Оксфорд давно славен своим неуемным пацифизмом, который в скором будущем доставит Америке куда больше неприятностей, чем все внешние враги. На мой взгляд, мистер Редерсон, та философия истинна, которая не только имеет право быть, но и есть, и применима. Человека ничто не переменит. Он не хозяин сам себе. Им управляют особые космические силы, в сравнении с которыми атом – забава для младенца. Когда он выйдет из-под этой опеки – неизвестно. Возможно, вообще никогда.
– Вы говорите о религии?
Профессор рассмеялся:
– Ну что вы!.. Она вообще не в счет. Это пустые бредни. Вековая глупость – если хотите. Да, именно так! Я говорил об абсолютной власти – власти Вселенной. Об этом стали говорить еще в Древнем мире. И не только говорить, но и наблюдать, и делать выводы. Земля, Солнечная система, наша Галактика – все это увязано строгими физическими и математическими законами. Вспышка, взрыв Сверхновой, может изменить целую галактику или вообще ее уничтожить! Как, например, луна вызывает приливы и отливы океанов и морей. Но это упрощенная модель вселенских явлений. С этим невозможно спорить! Человек так же неотделим от этого мира, и все его реакции – это все то же проявление космических сил…
– Если все так беспросветно, зачем же тогда оружие? Не проще ли просто дождаться в мире, без лишних крови и страданий, какого-нибудь крайне нерядового вселенского светопреставления и рухнуть всем вместе в тартарары, но со счастливой улыбкой от того, что прожили отведенное время не так и плохо…
– Примитивно, мистер Редерсон! Очень примитивно! – Норман Фридбах казался очень взволнованным. На его дряблых щеках заиграл румянец. – Я огорчен. Огорчен тем, что вы неисправимый идеалист.
– Только потому, доктор, что видел войну не по фильмам, а своими глазами.
– Как же вы не понимаете, что это «нерядовое событие» не будет действовать на человека непосредственно, чтобы не удовлетворить бредни истеричных говорунов о новом Армагеддоне? Это было, есть и будет косвенное воздействие: бах где-то звездочка, например, за четыреста парсеков отсюда, а у половины населения на Земле в голове война. Эта половина обязательно найдет повод, чтобы вспороть кому-нибудь живот. Любой повод. Достаточно вспомнить историю: нет ни единого серьезного повода для начала войн, но войны все-таки шли, и в них миллионами гибли люди. Все эти поводы и причины – глупость, пустота и надуманность. И остается только главное – выжить! Мое оружие позволит не воевать, пусть только нам, американцам, пока, например, русские не создадут такое же: зачем лезть на нас, когда за десять секунд можно лишиться лучшей своей армии? И это только из-за какой-то одной бомбы!.. Перед тем, как гнать на нас своих солдат, Сталин тысячу раз подумает в своем Кремле о будущих последствиях. Это оружие сдерживания – атомная бомба, новая форма достижения мира. Мало того… Это основной фундамент мирного сосуществования человека в будущем. Это оружие будет воевать, находясь на складе, а не на передовой, в жерле пушки или под крылом самолета.
Слушая профессора, Том подумал о том, что перед ним стоит не великий ученый, а сбежавший из клиники для душевнобольных пациент. С такой уверенностью говорить о своем оружии, наделять его таким фантастическим могуществом! Еще совсем недавно он вспоминал таких же горе-конструкторов и их снаряды-малютки. Это бравада и разошедшееся самолюбие гения. «У парня взбесилась лошадь, – со вздохом сожаления подумал Том, – а он и поводья бросил. И спорить нельзя, опасно – копытами затопчет». Он не любил людей, которые готовы откопать спор везде и по любому поводу. «А все начиналось с обыкновенного знакомства, – еще раз вздохнул Том и мысленно пошутил: – А эта вонь… Не спесь ли доктора протухла?» Он разочаровался в профессоре и чувствовал себя из-за этого неловко, и еще оттого, что разочарование пришло так скоро. Скорее всего, Фридбах переживал в этот момент те же самые чувства, и это стало понятным по тому, как он после последнего слова резко развернулся и ушел, нервно размахивая тонкими, сухонькими руками. Оглушительный хлопок дверью заставил всех вздрогнуть. За доктором вышли еще шесть человек – Том не угадал количества охранников.
– Эффектный конец, правда? – разочарованно спросил Том у остальных, кто остался с ним в зале. Три человека в белых халатах молча сверлили гостя взглядами. – Большая просьба, джентльмены, больше не обвинять меня в пацифизме! Это слово я теперь ненавижу больше всего в жизни…
Ему ответили дружным смехом. Они подошли к нему и стали по очереди протягивать для знакомства руки.
– Рик Телингтон, – представился первый. – Биолог. К вашим услугам, мистер Редерсон. Что нового снимали – снова фронт?
– Да, русских в Прибалтике.
– Серьезная картина?
– Уже в прокате. Много войны в каждом кадре.
– Это нам и нужно. Возможно, Фридбах бы на самом деле поменял свои взгляды на мир и войну, если бы действительно смотрел ваши фильмы… Мне не очень хочется вас разочаровывать, но хвалил он вас только из вежливости. Пожалуйста, не обижайтесь, но я говорю правду.
В салон вошел пилот и, подойдя к Редерсону, прокричал в его ухо, стараясь перекрыть криком гул моторов:
– Сэр, болтанка кончилась – мы обошли бурю. Будем садиться в заданном районе. На месте будем через пять минут.
Он ушел, подбадривающе похлопывая на обратном пути солдат по напряженным плечам.
Редерсон повернулся и стал смотреть в большой иллюминатор. Самолет уже начал снижение, и можно было не напрягая зрения рассматривать все, что находилось внизу, на земле. У Тома даже перехватило дыхание от изумления, когда он увидел город… Он не первый раз как кинооператор принимал участие в секретных военных разработках и не раз восхищался талантом военных инженеров. Однажды он видел самый настоящий укрепленный бастион, больше похожий на средневековую крепость, и наблюдал через видоискатель кинокамеры, как методично, выстрел за выстрелом, строгая красота и величие колоссального строения разрушались специальными штурмовыми снарядами. Это было великолепное зрелище: способ и средства разрушения, варварство рождали в сознании такое же чувство беспредельного восхищения, как и сама мишень. Том помнил, что тогда разработчики снарядов остались недовольными своим детищем: теоретически предполагалось уничтожить хорошо укрепленный оплот условного противника за семь минут с помощью восьми снарядов, выпущенных из основного корабельного калибра, но на практике многотонная масса высококачественного бетона и железа выдержала весь боезапас «нападавших». При осмотре крепости выяснилось, что новое оружие смогло уничтожить только третью часть боевой мощи «осажденных». Конструкторы снарядов потерпели фиаско (хотя их оружие хорошо себя зарекомендовало как истребитель кораблей), а инженеры-строители праздновали победу. Том был в компании последних и сейчас мог с улыбкой вспоминать собственное состояние на следующий день после указанных событий: столько в своей жизни ему не приходилось пить ни до, ни после той знаменитой вечеринки! Крепко же болела голова!..
Заходя на посадку, «дуглас» немного накренился, и минуты две можно было рассматривать город более детально.
Центр города венчали три многоэтажных здания, которые в этой голой пустыне представлялись небоскребами Манхэттена. Дома-богатыри, отбрасывавшие во все стороны густую сеть солнечных бликов, казались абсолютно неуместными и невозможными в этих местах и поэтому сказочными. Небоскребы внизу были обрамлены серыми линиями асфальтированных улиц, которые только в центре города были строго перпендикулярны в своих пересечениях и ровны, словно вычерченные под линейку. Дальше улочки начинали на европейский манер петлять и извиваться, сходясь и расходясь на перекрестках иногда даже в шести направлениях. Эти улочки обрамляли различные по высоте и конструкции дома, густо утопающие в блестящей на солнечном свету зеленой листве деревьев. Насаждений было довольно много, что тоже вызывало восхищение: сколько же труда и средств стоило привезти и высадить всю эту растительность, уберечь ее от губительных пустынных зноя и песка! Конечно, большего восхищения заслуживал труд солдат. Том повернул голову к сидящим в салоне солдатам, которые с не меньшим интересом рассматривали фантастическую картину внизу. Были еще ученые, командиры… Бесспорно, и их труд заслуживал уважения, но работали они посредством приказов, команд, инструкций и тому подобной дребедени, которой охотно пользуются люди властью наделенные.
Том вернулся к наблюдениям.
Иногда по городу пробегали парные стрелки бликов: это были железнодорожные рельсы. В одном месте ему удалось приметить серые комочки дыма, взлетающие вверх над едущим локомотивом, а за ним, если немного напрячь зрение, можно было рассмотреть цепочку вагонов. Сверкающие полоски железных дорог сбегались в городе в одном месте и, скручиваясь в невообразимый для неспециалиста хаос маневровых ответвлений, скрывались под цилиндрическими куполами, накрывающими перроны миниатюрного, но настоящего железнодорожного вокзала!..
В городе была река, которая образовывала настоящее озеро. Поверхность водоемов блестела ослепительными чешуйками серебра, на свой природный манер забавляясь солнечными лучами.
Том покосился на камеру в ящике, подмываемый профессиональным азартом, но даже не шевельнулся в ее сторону. Еще садясь в самолет, он обратил внимание на предупреждающую надпись на перегородке, отделяющей салон от кабины пилотов:
Внимание!
Кино– и фотосъемка строго запрещена!
«Запрещено, запрещено, запрещено… Черт бы побрал все эти запрещения!» Журналистский пыл быстро остыл перед перспективой оказаться на скамье подсудимых. Тогда будет не до зуда в руках, а скорее до зуда в голове – как раз в том месте, куда угодит пуля палача. Невеселая картинка…
Самолет выровнялся и быстро пошел на снижение. Он шел курсом прямо на город, и нетрудно было догадаться, что и аэродром находится в городской черте. «Было бы просто здорово, – подумал Том, – если бы там оказался и фешенебельный аэровокзал!.. Кажется, я перестал удивляться и начинаю язвить».
Теперь город можно было рассматривать полностью, но тут ждало огорчение: примерно на расстоянии трех миль от трех «Эмпайр-Стейт-Билдингов» город неожиданно заканчивался. Этому внезапному завершению невозможно было даже подобрать определение. Просто сначало тут тебе все – дома, улочки, зеленый парк, автомобильчики у тротуаров, заправочные станции, «железка» с «живыми» паровозиками и вагончиками, река, мосты через нее, озеро… А через мгновение раз, и уже ничего нет! Только белое пустынное плато, мертвое под палящим солнцем. Граница города и пустыни была строгой, выполненной по правильной линии круга – проекция, печать цивилизации на бесконечном и раскаленном листе вечности. Теперь город представлялся не фантастическим миром, а каким-то грубым издевательским абсурдом, более реальным, чем, например, Нью-Йорк или Чикаго.
Коротко и истерично взвизгнув резиной шасси, самолет мягко приземлился и покатил, гася скорость, по бетонной взлетно-посадочного полосе. Серые плиты покрытия были густо исчерчены черным и жирным резиновым огаром – аэродром эксплуатировался очень интенсивно. Еще в воздухе Том заметил подвижную карусель небесных машин – одни после взлета закладывали виражи, становясь на курс, другие барражировали по кругу в небе, ожидая разрешения совершить посадку. Это было привычно и не вызывало удивления. Город в пустыне мог функционировать во многом благодаря авиации. Железная дорога, разумеется, тоже немало помогала, но не отличалась оперативностью. Если такой самолет, как «дуглас», преодолевал расстояние от Блю-Бек-форта до полигона – двести миль! – за час с небольшим, то локомотив на этот же путь тратил четырнадцать часов. Редерсон взглянул на часы, чтобы подтвердить свои расчеты: полет занял час и пять минут. Это с учетом того, что пришлось тратить время на борьбу с ветром и болтанкой. В город многое доставлялось именно по воздуху: питание, топливо, люди, детали… «Интересно, как здесь решают проблему с водой? – полюбопытствовал про себя Том. – Как обеспечивают и полив, и поддерживают уровень в водоемах, которые никак не связаны с естественными водными системами? Где они берут воду? Уж не привозят ли ее тоже самолетами? Или пользуются скважинами… Но сколько же надо насверлить дырок в земле для этого?»
Скрипнув тормозами, самолет остановился. Медленно подкатывали трап для разгрузки крупногабаритных грузов. К самолету торопливо подходила группа, человек десять, некоторые были одеты в белые халаты, остальные в одежде цвета хаки. У всех на лицах – респираторы.
К аэродрому примыкало небольшое здание аэровокзала, вывеска на котором гласила: «Восточный город». Возле вокзала стояло несколько самолетов, у которых спешно шли рагрузочно-погрузочные работы, копошились авиатехники.
Раздался оглушающий рев, от которого мир в глазах задрожал. Том перевел взгляд на противоположный ряд иллюминаторов и успел заметить, как промелькнуло серебро корпуса тяжелого шестимоторного «Бонта» – самолета-заправщика, который мог прямо в воздухе заправить две истребительные эскадрильи, за что и получил название «летающей бочки». «Бочки» стали приземляться одна за одной с интервалом меньше минуты. Около двух десятков «Бонтов» тяжело сели на бетон, засверкали серебром краски на корпусах и помчались дальше, оглушая мир города невообразимым ревом.
Все в аэропорту работало слаженно и четко. Восточный город был военным объектом, где организация и порядок были на высшем уровне. Следовало отдать должное этому ковбою-расисту Дарену – он сам умел служить и умел заставлять делать это других. Сразу было видно, что человек для него не более чем винтик в большой машине, и очень важно, чтобы каждая ее деталь была тщательно подогнана, и весь механизм работал исправно и слаженно. Со своей задачей Дарен справлялся превосходно, но не была понятна его пристрастность к расизму. Еще можно было объяснить его угрожающе-воинственную внешность и наличие кнута, в виде непомерно великого «Смита и Вессона» – атрибута неограниченной власти над людьми в этой пустыне, и недвусмысленного намека на кары, ожидающие непокорных. Но деление людей на нормальных и цветных… Это не умещалось ни в какие понятия, кроме… Полковник, если судить по его имиджу, предпочитал прошлое настоящему. Он жил в Диком Западе, в его «простых законах жизни для настоящих мужчин». И прошлое жило в нем. «Может быть, он вовсе и не притесняет цветных, – размышлял Том. – Все это показуха. Изощренная игра. Он весь в прошлом, а оно говорит: «Разделяй и властвуй!» Но в то же время в этой игре было еще одно немаловажное правило, которое не замечают люди недальновидные, не способные к политике: не примыкай ни к одной из разделенных тобой сторон. Дарен же, если судить по фактам, принадлежал к офицерскому клану форта. «Тут он себе и поставил капкан», – закончил мысль Том.
Стали открывать люк. Солдаты, как по команде, достали из своих походных сумок респираторы и спешно нацепили их на лица. Редерсон не понимал, для чего весь этот маскарад. Кроме того, он не видел и насмешки в глазах своих попутчиков. Том встал со своего места, прошелся по салону к выходу и решительно высунулся в открытый люк… После первого же вдоха его стошнило под приглушенный масками хохот встречающих. Воздух был настолько насыщен зловонием, что любой новый вдох вызывал все новые и новые приступы рвоты. Они едва не лишили Тома сознания. Сквозь сильное головокружение он почувствовал, как его, корчащегося в конвульсиях, осторожно взяли под руки, свели по трапу и опустили прямо на бетон, натянув на лицо респиратор. Маска до горечи во рту была пропитана какими-то духами. После этого стало легче.
Над ним склонился человек в белом. Он ободрительно похлопал Тома по плечу, улыбаясь одними глазами – все остальное скрывал уродливо выпирающий вперед респиратор, делающий склонившегося похожим на мифических людей с собачьими головами. Впрочем, Редерсону сейчас было не до мифологии – сильно кружилась голова, а желудок до боли сводило сосущей судорогой.
Немного окрепнув, Том спросил:
– Что это было, черт возьми?
Человек в белом вопросительно дернул своей полупесьей-получеловеческой головой, так как ничего не расслышал из-за рева беспрерывно садящихся и взлетающих самолетов.
Том, изобразив вопросительную мину, указал на свою маску.
Встречавший сузил глаза в улыбке и, опустив респиратор, прокричал в самое ухо Тома:
– Ностальгия!.. Мы ее галлонами покупаем!
Этот ответ еще больше обескуражил Редерсона: вонь и ностальгия – он не находил здесь ничего общего. И какое отношение к ностальгии могли иметь галлоны? Скорее всего, из-за этой вони все обитатели Восточного города поражены каким-то особым видом психоза. Если это так на самом деле, тогда удивляться более нечему.
Человек в халате жестами показал, что надо идти, указывая на здание аэровокзала. Редерсон поднялся без посторонней помощи и пошел вместе со всеми, закрыв ладонями уши, так как от непрекращающегося самолетного рева разболелась голова.
Они вошли в вестибюль вокзала. В глаза сразу бросились несколько десятков человеческих манекенов. Куклы не были просто усажены в кресла, а стояли возле окон, группами, возле стоек, которые должны были означать билетные кассы. Имитация оборудования интерьера была далека от совершенства, но даже при отсутствии воображения можно было догадаться, что стоящий в углу огромный короб с автоматом для напитков скорее напоминает вокзальный буфет, чем придорожный туалет. На манекенах одежда, возле ног и сидений чемоданы и дорожные сумки. Все как в жизни! Только немного неприятно оттого, что все неподвижно и предельно чисто. Застывшие театральные декорации. Это немое представление было больше похоже на издевательство: сумасшедший художник-декоратор буквально разнес по углам помещения свое больное воображение, словно хотел показать идеальность возможной жизни, протест против реальности. Тома покоробило, когда он заприметил в нише между киосками парочку целующихся кукол, а проходя мимо манекена, изображающего маленького мальчика лет пяти (мальчуган стоял посреди зала и беззвучно ревел, держа в руках рожок с растаявшим мороженым), лейтенант посторонился, чтобы не испачкать брюки о растекающиеся сливки – настолько реально выглядела эта кукла.
– Натурально, правда? – спросил все тот же песеглавец, заметив маневр Редерсона. – Все сделано строго по плану. Здесь все по плану.
Том хотел ответить, но человек жестом попросил удержаться от того, чтобы снять с лица маску, и сам говорил, только на короткие моменты оттягивая маску с лица. Редерсон вспомнил об ужасной вони и решил отказаться от реплики.
Они поднялись на верхний этаж вокзала и скоро оказались в просторном зале. Вся площадь большого помещения была занята различной мебелью в самых неожиданных сочетаниях. Здесь находилось около трех десятков кроватей, три бильярдных стола, письменные столы, кульманы, радиопередатчики, огромный шкаф – телефонный коммутатор, кресла, диваны, платяные шкафы, душевые кабинки, печки, камины… Везде царил страшный беспорядок. Под ногами постоянно шелестели листы бумаги, хрустело битое стекло, трещали остатки пищи, звенели раскатывающиеся пустые бутылки и вскрытые по-фронтовому, ножом, консервные банки. Середину зала занимал огромный, не менее десяти шагов в длину, стол, практически полностью заставленный телефонными аппаратами. По всему ряду окон, из которых открывался вид на Восточный город, непрерывной чередой стояли кондиционеры – обычные, бытовые, которые могла купить любая американская семья в любом супермаркете за шестьдесят долларов в день уценки. В квартире Тома было как раз два таких. Но эти отличались от серийных: на каждом была установлена угрожающего вида конструкция из реторт, трубочек, колбочек и мензурок, которая хищно впивалась десятками резиновых шлангов в нутро кондиционера и бурлила, правда, очень тихо, какой-то густой черно-коричневой жижей. Здесь аэродромный рев практически не слышался, и можно было дать отдых ушам после часа полета. Тишина зала нарушалась едва слышным мурлыканьем кондиционеров и истеричными телефонными звонками, но к последнему (как по своему опыту знал Том) можно было без особого труда привыкнуть. Кроме этого, как заметил он, с большинства телефонов были трубки сброшены.
– Здесь намордники можно снять, – сказал сопровождающий. Он выглядел старше остальных, как-то строже внешне, подвижнее и более раскованно. Не трудно было догадаться, что всем здесь управляет именно он – как наместник полковника Рода Дарена.
Том снял маску, но первый вдох сделал осторожно. Вопреки ожиданиям, воздух в помещении оказался абсолютно чистым, как в горах. Можно было даже уверенно утверждать, что он имел приятный и нежно-сладкий вкус.
Старший подошел к гостю и с улыбкой на симпатичном лице протянул руку:
– Разрешите, мистер Редерсон, в нарушение всех традиций и правил этикета самостоятельно представиться: Норман Фридбах.
Том с интересом стал рассматривать представившегося. Перед ним стоял человек-легенда, родитель первого в мире атомного реактора, магнат, владелец «Первой Американской Атомной Компании Фридбаха», создатель атомной бомбы и многого другого, чем стала славна и могущественна Америка. Почти все знали имя этого человека, но мало кто видел и слышал его. Он не фотографировался, не снимался для кино, не выступал по радио и не давал интервью. Несколько раз общественность волновали слухи о покушениях на Фридбаха, почетного и действительного члена многих научных академий, доктора наук, профессора многих университетов, и так далее, и тому подобное… Покушений было пять, и поговаривали, что три из них принадлежали немецкой разведке, а остальные – русским. Также досужие языки трещали о том, что якобы профессор Фридбах оставил наследие нацистской Германии – чертежи, записи, расчеты, по которым стали строить и использовать грозные ракеты «Фау». Это могло быть правдой – доктор вплоть до тридцать седьмого года работал и преподавал в Берлине, но утверждения все тех же языков о том, что якобы это наследие немцы передали добровольно, скорее всего это было пустой болтовней завистников, имя которым легион. «Фау» лишь несколько раз достигали Лондона, правда, нанеся при этом невиданный урон и стирая с земли сразу целые его кварталы. Америка же, благодаря этому человеку, уже громко бряцала своим новым оружием. Разумеется, Фридбаха берегли как зеницу ока, и Том был готов поспорить, что из остальных девяти человек, которые встречали его у трапа, четыре являлись телохранителями профессора.
– Мне очень… Я очень счастлив познакомиться с вами, профессор, – Том говорил абсолютно искренне. – Я…
– Только не говорите, что совершенно не ожидали, что встретите меня в этой зловонной дыре, – перебил его профессор. – Там, где звучит слово «атом», меня можно найти всегда.
– Но об испытаниях я узнал чуть больше часа назад.
– Всё секреты, – с пониманием в голосе вздохнул Фридбах. – Но поймите, пожалуйста, сейчас такое время, что без них просто нельзя. Да и в дальнейшем тоже. Сейчас Гитлер. Ему скоро конец. Потом японцы. За ними русские. После них китайцы…
– Этому не видно конца, – согласился Том.
– Вы абсолютно правы, – Фридбах по-дружески тепло улыбнулся. – Признаться, я был уверен, что у современной молодежи только фокстрот в голове, и этот… как его?..
– Джаз, – подсказал Редерсон.
– Да, именно так! Джаз. Приятно слышать от вас здравые мысли. Это успокаивает людей моего возраста: можно не волноваться, что все наши достижения и победы будут в будущем не попраны, а использованы по назначению и с умом. Атом – это не только сильное и абсолютное оружие. Главное то, что он уже сейчас является веским политическим доводом, и, как ни парадоксально, именно с него начинается новая эпоха Человечества.
– Зачем же тогда оружие, если его не использовать?
– Почему же – не использовать? – удивлением на удивление ответил профессор. – Как раз использовать! Но только так, как мы сделаем с вами Завтра. Только варвары, молодой человек, живут правилом: если нацелил оружие – стреляй…
– Если меч достал из ножен – руби, – добавил интерпретацию Том. – Но мне кажется, что эти утверждения имеют двойную философию. Прямая, та, что на поверхности – для дикаря, постоянно жаждущего схватки. Так сказать, война ради войны. Вторая же мне больше симпатична.
– И какая же? – заинтересовался Фридбах.
За их разговором с интересом следили и остальные.
– Прежде всего следует искать отличные от военного пути разрешения конфликтов. Мирные решения. Использовать оружие – это последнее дело.
– Ха! Вот, значит, как… Простите, где вы получали образование?
– В Оксфорде, профессор.
Фридбах с пониманием кивнул:
– Хорошее образование. Вы журналист?
– Только по образованию. По специальности – кинооператор.
– Да, конечно. Кстати, ваши фильмы о войне мне больше нравятся. Вам, и только вам удается показать человека в экстремальных условиях, его стремление выжить – настоящую жизнь! Ваш талант никак не вяжется с вашей философией. Оксфорд давно славен своим неуемным пацифизмом, который в скором будущем доставит Америке куда больше неприятностей, чем все внешние враги. На мой взгляд, мистер Редерсон, та философия истинна, которая не только имеет право быть, но и есть, и применима. Человека ничто не переменит. Он не хозяин сам себе. Им управляют особые космические силы, в сравнении с которыми атом – забава для младенца. Когда он выйдет из-под этой опеки – неизвестно. Возможно, вообще никогда.
– Вы говорите о религии?
Профессор рассмеялся:
– Ну что вы!.. Она вообще не в счет. Это пустые бредни. Вековая глупость – если хотите. Да, именно так! Я говорил об абсолютной власти – власти Вселенной. Об этом стали говорить еще в Древнем мире. И не только говорить, но и наблюдать, и делать выводы. Земля, Солнечная система, наша Галактика – все это увязано строгими физическими и математическими законами. Вспышка, взрыв Сверхновой, может изменить целую галактику или вообще ее уничтожить! Как, например, луна вызывает приливы и отливы океанов и морей. Но это упрощенная модель вселенских явлений. С этим невозможно спорить! Человек так же неотделим от этого мира, и все его реакции – это все то же проявление космических сил…
– Если все так беспросветно, зачем же тогда оружие? Не проще ли просто дождаться в мире, без лишних крови и страданий, какого-нибудь крайне нерядового вселенского светопреставления и рухнуть всем вместе в тартарары, но со счастливой улыбкой от того, что прожили отведенное время не так и плохо…
– Примитивно, мистер Редерсон! Очень примитивно! – Норман Фридбах казался очень взволнованным. На его дряблых щеках заиграл румянец. – Я огорчен. Огорчен тем, что вы неисправимый идеалист.
– Только потому, доктор, что видел войну не по фильмам, а своими глазами.
– Как же вы не понимаете, что это «нерядовое событие» не будет действовать на человека непосредственно, чтобы не удовлетворить бредни истеричных говорунов о новом Армагеддоне? Это было, есть и будет косвенное воздействие: бах где-то звездочка, например, за четыреста парсеков отсюда, а у половины населения на Земле в голове война. Эта половина обязательно найдет повод, чтобы вспороть кому-нибудь живот. Любой повод. Достаточно вспомнить историю: нет ни единого серьезного повода для начала войн, но войны все-таки шли, и в них миллионами гибли люди. Все эти поводы и причины – глупость, пустота и надуманность. И остается только главное – выжить! Мое оружие позволит не воевать, пусть только нам, американцам, пока, например, русские не создадут такое же: зачем лезть на нас, когда за десять секунд можно лишиться лучшей своей армии? И это только из-за какой-то одной бомбы!.. Перед тем, как гнать на нас своих солдат, Сталин тысячу раз подумает в своем Кремле о будущих последствиях. Это оружие сдерживания – атомная бомба, новая форма достижения мира. Мало того… Это основной фундамент мирного сосуществования человека в будущем. Это оружие будет воевать, находясь на складе, а не на передовой, в жерле пушки или под крылом самолета.
Слушая профессора, Том подумал о том, что перед ним стоит не великий ученый, а сбежавший из клиники для душевнобольных пациент. С такой уверенностью говорить о своем оружии, наделять его таким фантастическим могуществом! Еще совсем недавно он вспоминал таких же горе-конструкторов и их снаряды-малютки. Это бравада и разошедшееся самолюбие гения. «У парня взбесилась лошадь, – со вздохом сожаления подумал Том, – а он и поводья бросил. И спорить нельзя, опасно – копытами затопчет». Он не любил людей, которые готовы откопать спор везде и по любому поводу. «А все начиналось с обыкновенного знакомства, – еще раз вздохнул Том и мысленно пошутил: – А эта вонь… Не спесь ли доктора протухла?» Он разочаровался в профессоре и чувствовал себя из-за этого неловко, и еще оттого, что разочарование пришло так скоро. Скорее всего, Фридбах переживал в этот момент те же самые чувства, и это стало понятным по тому, как он после последнего слова резко развернулся и ушел, нервно размахивая тонкими, сухонькими руками. Оглушительный хлопок дверью заставил всех вздрогнуть. За доктором вышли еще шесть человек – Том не угадал количества охранников.
– Эффектный конец, правда? – разочарованно спросил Том у остальных, кто остался с ним в зале. Три человека в белых халатах молча сверлили гостя взглядами. – Большая просьба, джентльмены, больше не обвинять меня в пацифизме! Это слово я теперь ненавижу больше всего в жизни…
Ему ответили дружным смехом. Они подошли к нему и стали по очереди протягивать для знакомства руки.
– Рик Телингтон, – представился первый. – Биолог. К вашим услугам, мистер Редерсон. Что нового снимали – снова фронт?
– Да, русских в Прибалтике.
– Серьезная картина?
– Уже в прокате. Много войны в каждом кадре.
– Это нам и нужно. Возможно, Фридбах бы на самом деле поменял свои взгляды на мир и войну, если бы действительно смотрел ваши фильмы… Мне не очень хочется вас разочаровывать, но хвалил он вас только из вежливости. Пожалуйста, не обижайтесь, но я говорю правду.