Романовский Владимир. Хольмгард

   — Ну? — сказал Жискар, жуя.
   — Не спеши. Где князь?
   — Где надо, там и есть.
   — У себя или здесь?
   — А тебе-то что за дело?
   — Раз спрашиваю, значит есть дело.
   — Мне некогда.
   — Скоморошинка понравилась?
   — А хоть бы и так.
   — Подождет. Завтра узнаешь, где она живет, и заявишься к ней домой. С подарками. Скоморошинки любят подарки. Сегодня ты устал.
   — Нет, я не устал.
   — Отдохни. Пусть князь уйдет к себе. Мы немного подождем, послушаем, что Валко там придумал, а потом последуем за ним.
   — За Валко?
   — Нет, за князем. У меня к нему поручение. Важное.
   — И ты хочешь, чтобы я тебе поверил. Вот как стою здесь, так сразу начинаю тебе верить.
   — Вот грамота. Вот печать.
   — Факел ближе. Еще ближе. Действительно, печать. Оружие при тебе какое?
   — Никакого.
   — Хорошо. Как тут говорят? Леший с тобой. От кого поручение?
   — А это не твоего ума дело.
   Валко-поляк начал выступление с самой известной своей былины, со скоморошескими элементами — с укороченной строкой тут и там и с фривольными словами без повторений. Ярослав пытался вникнуть в смысл слов, но вскоре понял, что из затеи этой ничего не выйдет. Вокруг с восхищением слушали, ловя каждое слово, а он ничего не понимал. Кивнув, он двинулся к двери и вышел на воздух.
   Неспешным шагом пришел он в терем, неспешно скинул сленгкаппу, шапку бросил на ховлебенк, посмотрел мутно по сторонам и, вместо того, чтобы идти в опочивальню, двинулся в занималовку.
   Присев на скаммель, он положил руки на стол, а голову на руки, и некоторое время провел в такой позе, стараясь ни о чем не думать. Получалось плохо.
   — Скоро утро, mon roi. Последнее дело — спать сидя.
   Ярослав очнулся от раздумий и строго посмотрел на Жискара.
   — Ну?
   — К тебе, князь, гости, — объяснил Жискар, по своему обыкновению что-то жуя, похоже, редиску.
   — Если ты и дальше так будешь жрать, — заметил Ярослав, — ты просто лопнешь. Какое может быть уважение к правителю у его поданных, когда его приближенный все время что-то жрет, чавкая? Удивительно, как ты до сих пор не растолстел. Как тебе это удается?
   — А у меня забот нет, — парировал Жискар. — О государственных делах я не думаю. О моих пропитании, одежде и крыше над головой заботишься ты. Баб кругом несчитано, поэтому когда попадается сварливая или еще как-то обременяющая, ее не жалко бросить, других много. И поэтому пищеварение мое не прерывается и не замедляется, как у людей, заботами себя утруждающих. Так что, вводить гостей?
   — Что за гости?
   — Какая-то женщина в мужском платье.
   — Кто?
   — Женщина. Un femme. Ну, знаешь, женщина. С сиськами.
   — Дурак. В мужском платье?
   — Да. Я бы с ней не стал иметь дела, она из категории обременяющих.
   — Рыжая?
   — Слегка. И рыжая, и как бы в тоже время блондинка. И глаза зеленые. Высокая. Почти с меня ростом. Выше тебя. Говорит, поручение у нее. Врет, наверное.
   — Жискар, друг мой. Приведи ее, а сам не уходи.
   — При ней никакого оружия нет.
   — Дело не в этом. Она наверняка мне что-нибудь предложит, и я не хотел бы слушать ее предложения, оставаясь с нею наедине.
   — Нет, князь, я в таких делах не участвую.
   — В каких?
   — Все эти новгородские развраты, mйnage а trois, это не для меня. Вообще в славянских землях очень много разврата, больше, чем в других краях. И на твоем месте я бы приструнил мужеложцев.
   — А во Франции их нет?
   — Есть.
   — Но меньше?
   — Пожалуй столько же, но никто там не рассматривает это, как повседневное дело. Мужеложствуют себе тихо, скрываясь.
   — Пригласи ее и останься.
   — Нет, я не желаю, это разврат.
   — Дурак! Трижды дурак! Какой еще mйnage а trois, орясина! Предложение будет политического свойства.
   — Не люблю политику, — сказал Жискар. — Но если не mйnage а trois, то так и быть, останусь. Хотя она и не нравится мне совсем. Самые лучшие женщины тут — у самого торга, есть такая улица, там живут многие жены купцов…
   — Веди ее сюда.
   Жискар вышел. Ярослав перевел дыхание, быстро вытер рукавом пот со лба, и приготовился к худшему.
   Не следует быть таким подозрительным. Во-первых, это, возможно, вовсе не она. Мало ли рыжеватых баб кругом. Может действительно хозяйка какого-нибудь хорлова терема прислала. А если она, то с чего это вдруг именно об этом она будет говорить, будто точно известно, что именно Марьюшка наша ненаглядная пошла на… да… Далеко пошла. Игра по крупному. Но может вовсе и не Марьюшка. А может, Добронега просто проверяет, с кем ей можно заключить союз какой-нибудь. Кроме того, Добронега в Киеве. Это точно известно? Вроде бы, да. Но кто ж ее, Марьюшку нашу неуемную, знает. И если не в Киеве, значит, Хелье не сумел. Не успел. Не додумал. В общем, провал. Полный провал. Может, Хелье схватили? И все у него выведали? Тогда еще хуже. Тогда со мною будут говорить с позиции силы.
   Жискар вернулся, сопровождаемый Эржбетой. Войдя, Эржбета гибко и изящно поклонилась князю не сгибая колен и достав длинной тонкой рукой до пола.
   — Доброе утро, князь.
   Ярослав, уперевшись арселем в край стола, жестом пригласил ее сесть на ховлебенк. Она еще раз поклонилась, более сдержанно, и с достоинством присела. Следуя неписаному этикету, ноги она держала вместе и сдвинула их влево, обе. Следуя тому же этикету, Жискар остался стоять, хрустя редиской и с неодобрением разглядывая гостью. Она ему явно не нравилась. Не в его вкусе. Жискар любил женщин потолще, посолиднее, либо очень ладных и нормального роста, как Ларисса.
   — Мне нужно говорить с тобою наедине, князь, — сказала Эржбета.
   — У меня от Жискара нет тайн. Я тебя слушаю.
   Эржбета оглядела Жискара. Э, подумал Жискар, а ведь она прикидывает, легко ли ей будет, если нужно, меня убить. Да, я был прав — обременяющая женщина.
   — Хорошо, — молвила Эржбета. — Будь по твоему.
   Еле сдерживая себя, Ярослав улыбнулся, но улыбка вышла блеклая, кривая. Далеко зашла сестренка. На этот раз — очень и слишком далеко.
   — Некая особа хочет предложить тебе союз, — сказала Эржбета.
   Каждый мускул в теле Ярослава напрягся до предела. Эржбета увидела, как бледнеют щеки и лоб князя, и слегка удивилась.
   — И вот почему, — продолжала она. — Она, особа, считает тебя законным правителем Новгорода. А также будущим правителем гораздо больших территорий. Она хочет предложить тебе некоторые услуги.
   — Какие же?
   — Ты стеснен в средствах. Наемники твои ненадежны, они слишком долго бездействуют. Ты можешь получить и золото и людей.
   — Что же я для этого должен буду сделать?
   — Ничего.
   — Совсем ничего?
   — Почти. Ты просто отметишь, что тебе оказана была услуга. А там видно будет. Особо обязанным считать себя не надо. Кроме того, мне велено дать тебе совет.
   От неимоверного облегчения закружилась голова. Князь быстро подошел к окну и отворил ставню.
   — Я могу… — спросил он, задыхаясь, — …могу я… подумать? Есть ли время?
   — Наверное есть, но очень немного.
   — А совет будет только после моего ответа?
   — Нет, зачем же. Та, которая меня послала — она ведь не торговка какая. Если она оказывает услугу, она ничего не требует взамен сразу. И услуга оказывается до конца. Совет такой. Тебе нужно обратить внимание на Ветровую Крепость.
   — Ветровую… А! Знаю.
   — Именно там, в Ветровой Крепости, и в ее окрестностях, собираются порою весьма интересные люди.
   — Да. Я слышал.
   — Но просто привести туда войско нельзя. Его обнаружат, и людей этих потом не найдешь. Нужно действовать молниеносно, не оставляя следов.
   — Страсти какие, — заметил Жискар, дожевывая редиску. — Прямо как Дикий Отряд Ликургуса.
   Ярослав улыбнулся, а Эржбета внимательно посмотрела на Жискара.
   — Какой отряд?
   — Дикий. Полулегендарные люди, служившие Базилю Второму.
   — Откуда ты об этом знаешь?
   — Да кто ж из воинов об этом не знает? — удивился Жискар. — Военачальник Ликургус рассорился с Базилем, и Базиль в благодарность за прошлые заслуги не казнил Ликургуса, а позволил ему бежать. Неужто не слышала никогда?
   — Нет, — сказала Эржбета сухо.
   — Князь, а ты слышал?
   — Я слышал, — ответил Ярослав, чувствуя, как к нему возвращаются силы. — Подозреваю, — добавил он насмешливо, — что и гостья наша слышала, просто у нее такая привычка — держать при себе все сведения, которые следует держать при себе.
   — Тоже мне великая тайна! — Жискар пожал плечами. — Все знают. Ликургус с его озверевшими подручными так примял болгар, что они еще два века помнить будут. Именем его детей и внуков пугать. Хайнрих хотел его к себе на службу взять, но Ликургус как пропал три года назад, так ни разу о себе никому знать не дал.
   — Хорош твой совет, — обратился Ярослав к Эржбете. — Я запомню. Спасибо. Ответ дам через три дня. Пожалуйста, приди сюда в это же время.
   — Приду, если пообещаешь мне кое-что.
   — Что же?
   — Хочу я, князь, землю купить. С твоей по соседству.
   Несмотря на свое состояние, князь удивился.
   — Ты?
   — В этом нет ничего особенного. Многие женщины владеют нынче землей.
   — Это так, но все же.
   — Не могу же я всю жизнь поручения выполнять, скакать по весям, как воин, с конунгами препираться. Все-таки я женщина. Я люблю покой, люблю, чтобы утром никуда не нужно было торопиться. Понимаешь?
   — В общем, да.
   — Собственно земли у меня уже достаточно, чтобы жить безбедно. Но каждый любит тот край, с которым у него связаны самые приятные воспоминания. Детство провела я, князь, в Игоревом Сторце, и на покой хочу удалиться именно туда.
   — Игорев Сторец… Да, знаю.
   — Игорев Сторец тем хорош, что на него никто не позарится. Людей там немного, смерды обходят его стороной — на земле Игорева Сторца ничего толком не растет. И мне не нужно будет думать, как защитить владение от посягательств.
   В этом что-то есть, подумал Ярослав. Не уехать ли и мне в Игорев Сторец.
   — И ты хотела бы…
   — Я хотела бы у тебя его купить.
   — Да, — сказал князь. Чувство облегчения сходило на нет, снова им овладевала тревога, и ему было не до разговоров о продаже земель. — Да, хорошо. Приходи в это же время, поговорим и о Сторце.
   Эржбета, вставая, едва заметно пожала плечами. Поклонившись князю, она быстро вышла.
   — Не видел ли ты Хелье? — спросил Ярослав.
   — Хелье? — удивился Жискар. — Нет. Зачем тебе Хелье? Какой-то он хмурый. Сплошные варанги кругом. Надоели.
   — Дурак. Пойдем, что ли, завтракать?
   — И то. Пора уже.
   В Валхалле суетились, прибирая после ночных гуляний, холопы. Увидев князя и Жискара, несколько из них тут же накрыли один из столов и побежали будить повара.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ТАЛЫЙ КРОГ

   Прислонившись к теплой стене лавки на самой границе торга, зодчий рассматривал скопление народа у вечевого помоста. На помосте репертуарили два скомороха и один последователь Баяна — их слушали некоторые из присутствовавших, в основном замужние женщины ремесленного сословия, реагируя на вульгарные шутки вульгарным смехом, переглядываясь, закатывая в притворном ужасе глаза, обмениваясь комментариями и не боясь при этом потерять нить представления — благо никаких особенных связующих нитей в представлении не было, и состояло оно полностью из отдельных безобидных, местами невыносимо пошлых, виньеток.
   Самые разные люди — и ремесленники, и торговцы, и молодая знать — толклись у помоста, не следя за представлением, но, очевидно, ожидая новостей.
   Открылись ворота детинца, и по прямой улице к вечевому полю пошла повозка с бело-голубым стягом.
   Гильдия новгородских биричей существовала с незапамятных времен и насчитывала, в зависимости от эпохи, от пяти до двух дюжин членов. Охрану предоставлял детинец, направленность новостей определял тоже в основном детинец, но новых членов гильдии долгое время подбирали себе сами биричи.
   Первым новгородским правителем, личным указом сместившим главу гильдии, стал Владимир в будущность свою посадником. Он же назначил биричам другого главу — Малана, человека прозорливого, остроумного, находчивого, и всецело преданного посаднику. Во времена крещения города ильдом и свердом Малан выступал на главном вече каждый день и очень выручал детинец и киевские власти, отвращая новгородцев от желания лечь костьми в защиту города от «греческой дури». После ильда и сверда Малан управился своими речами на вече угодить и народу, уже придумавшему кличку «ковши», которой они награждали киевских посланников, и детинцу — вне зависимости от того, кто состоял посадником, а кто де-факто правителем города. Сын Малана, Малан-младший, во многом походил на отца, но не отличался ни прозорливостью, ни обаянием. Тем не менее, под давлением детинца, выбран он был главой гильдии биричей пятнадцать лет назад и с тех пор его ни разу не попытались сменить.
   И Ярослав, и Житник извлекали из существования гильдии пользу для себя и старались ей, гильдии, не очень досаждать. Единственное, что предпринял Ярослав — распорядился сжечь архив гильдии с планами биричевых речей и продолжать по оглашении сжигать берестяные свитки далее.
   — Как это — сжечь? — удивились биричи, гордящиеся наследием.
   — К чертовой матери, — объяснил сурово Ярослав.
   На том и порешили. Запылала береста.
   Повозка подкатила к самому помосту. Зодчий, не отделяясь от стены, продолжал наблюдать. Малан-младший вылез из повозки, перебирая свитки. Тут же, у помоста, охраняемые теснящими толпу ратниками, околачивались несколько человек, имевших, очевидно, отношение к сбору вестей.
   Один из охранников свистнул и махнул рукой выступавшим. Те демонстративно нехотя свернули выступление и слезли с помоста, надеясь на сочувствие зрителей и не получая его — теперь тем, кто их слушал, хотелось послушать, что скажет бирич.
   Малан-младший обменялся дружескими похлопываниями по плечу с двумя из собирателей вестей, третьего заключил в официального толка объятия, улыбнулся, кивнул охране, легко забрался на помост, распрямился, принял торжественный вид, поправил на плече свиту (биричи не носили сленгкаппу), снова принял торжественный вид, оглядел орлиным взором толпу, начавшую с его появлением прибывать, и развернул первый берестовый свиток.
   — День добрый, новгородцы, — произнес он хорошо тренированным, приятным голосом. — Вести у нас сегодня такие. Норвежец Олав вкупе с норманнами занял остров в Средиземном Море. — Малан-младший выдержал паузу. — В Верхних Соснах ведутся обсуждения наложения новой дани на окрестности для поддержания выплат наемникам.
   По толпе прошел ропот. Малан-младший бесстрастно продолжил:
   — Посадник Константин выступил против сбора новой дани.
   — Кормилец! — закричали в толпе.
   Толпа откликнулась, но не очень ярко. Дураки, подумал Малан-младший. За те деньги, что вам платят, могли бы кричать естественнее. Да и при чем тут «кормилец»? Надо кричать «защитник наш». Сколько их не учи — ничего не умеют.
   — Суд над Детином отложен на неделю. Ведутся поиски важного видока, пропавшего через день после убийства одного из вождей наемников по имени Рагнвальд.
   Эту фразу Малан готовил все утро, прикидывая так и эдак логические ударения и решив в конце концов, что нужно напирать на «после» и «наемников». Слово наемники, в соответствии с пожеланиями детинца, повторялось биричами часто и с нарочитым бесстрастием. Ругательным оно стало относительно недавно. Следовало ругательность эту закреплять в уме народном.
   — Готский Двор освобожден Константином от денной дани на всю неделю, и за это вменяется его пивоварам первую кружку лить бесплатно, а вторую за обычную плату.
   На этот раз восторженные возгласы звучали искренне.
   Один из собирателей вестей протянул Малану-младшему на помост свиток.
   — Что у тебя там? — спросил бирич обычным голосом.
   — Смешно, — лаконично ответил собиратель.
   Малан-младший развернул свиток, пробежал написанное, издал короткий смешок, снова сделал торжественное лицо и, обратясь к народу новгородскому, сообщил:
   — Жена тиуна Пакли нынче гадать настроилась. Гадала она, гадала, ворожила себе, ворожила, да и в обморок… — он выдержал короткую паузу, чтобы выделить следующее слово, редкое в его обычном сухо-деловом государственном лексиконе, и потому звучащее в его исполнении комически, — …брык.
   Толпа засмеялась.
   — Лежит она себе в обмороке в опочивальне, но не просто лежит, а разговаривает на премудрых, а потому непонятных, языках. Никто не может понять, что она говорит, и… — он посмотрел в свиток —… ногой… дрыгает.
   Опять засмеялись.
   — А пузом она колышет? — выкрикнули из толпы.
   Малан-младший проигнорировал вопрос.
   — Я говорю, пузом колышет? — снова раздалось из толпы, громче.
   Кто-то полез было вразумлять спрашивающего, мол, кому какое дело, колышет жена тиуна Пакли пузом или нет, но оказалось, что многие заинтересовались, и вразумляющему дали по уху.
   — Я, право, не знаю, — сухо ответил Малан. — Не сообщают. От себя добавлять или предполагать что-то я не могу — это противоречит уставу биричей. На сегодня все, новгородцы. Счастливого вам дня. Уступаю место дьякону Рябинного Храма отцу Анатолию.
   Некоторые стали расходиться, но большинство осталось — а вдруг отец Анатолий скажет на этот раз что-нибудь забавное?
   Отец Анатолий, всегда пристраивающийся поговорить сразу вслед за биричем, взгромоздился на помост, потерял равновесие, и въехал лбом и плечом в бок вечевого колокола. Толпа разразилась хохотом. Анатолий, толстый и одышливый, коротко выругался по-гречески, потер ушибленный лоб, распрямился, колыхнув робой, и состроил фальшиво-умиленное лицо.
   — Да бериежеот васс… Бох… навгороццы, — сказал он, старательно выговаривая слова. — Бох… лиубиет васс. И… граци… васс тоже. А вот послуша-ети, шето сказать мудры Эклезиастес про насс, кои являться велик грешник. Мудры Эклезиастес сказать, «Не осерчай внутри твой сердцие, ибо серчает только стоирос дубовый. А не спроси почем былые время лучший чем сейчас, потомушто не приходить от мудрости ты просить это». Что он сказал, как думать, навгороццы? А ты думать! Теперь же слушать скриптуру Лукаса.
   Он развернул свиток и прочел, чище и лучше, чем когда импровизировал речь:
   — «Можно ли платить кезарю десятину? Он же, поняв их хитрость, ответил, что вы Меня искушаете? Покажите Мне динарий. Чье на нем изображение и инсигния? Они ответили — кезаревы. Он сказал им, итак, отдавайте кезарю то, что кезарево, а Богу — Божие».
   — Вятко-писец ему помогает, — сообщил Бова-огуречник, пристроившись рядом с зодчим.
   — Кто такой? — спросил зодчий.
   — Да служит малый при церкви у них. Анатолий ему говорит, что сказать надо на вече, а Вятко писцует это, но не так, как Анатолий сам говорит, а чтобы понятно было.
   — Приходите сей ночь… вечер… на службу в церковь, навгороццы! — радостно сказал Анатолий, закончив цитировать. — Служба хорошая очень сей вечер.
   — Вот ведь как у них, у греков, — язвительно сказал Бова. — Торку-богу принесешь чего, задобришь, а потом иди себе вольным орлом. А эти хотят, чтобы их Богу служили, как холопы хозяину. Служба, надо же.
   Вокруг на слова Бовы закивали, радуясь, что уловили мудрый смысл изречения. Умен Бова-огуречник, это все знают.
   — Да, Торку-то что, он и козлятину возьмет — да и не тронет.
   — Торк — как добрый князь. А греческий Бог — так хуже Перуна. Уж это точно.
   — Еще неизвестно, какой Перун был бы, если бы его гвоздями прибили.
   — Какими гвоздями?
   — Али не знаешь? Гвоздями.
   — Кого?
   — Греческого Бога. Он сначала было умер даже, а потом вдруг не умер, а выходит к грекам и говорит — вот я вас!
   — Что вы плетете! — раздался рядом голос.
   Повернулись на голос и увидели Репко.
   — Иисус сказал, что надо любить Бога всем сердцем, а ближнего — как себя.
   — Ого, — сказали ему.
   — Стало быть, у них все-таки есть второй бог, и зовут его — Ближний.
   — Нет, ближний — это сосед.
   — Чей сосед?
   — Твой сосед.
   — У меня сосед Коваль. Такая свинья неушибленная, что хоть плачь. Это он и есть — второй греческий Бог?
   — Нет никакого греческого бога! — рассердился Репко. — Есть один Бог — для всех.
   — Вона как! Все знает наш Репко.
   — Да что вы его слушаете! Он же ковш. Все ковши знают всё обо всём. Они же себя умнее всех считают.
   — Я в Новгороде родился, — сказал Репко.
   — А родители-то ковши.
   — Выходит, Репко, что и ты ковш, как твои родители, как ни крути.
   Ковш Репко махнул рукой и отошел в сторону.
   — Ишь обидчивый какой, — сказала дородная жена ремесленника, водрузив пухлые ладони на жирные бока. — Все ковши грекам за греческие деньги продались. Что бы мне не сказали, а уж в этом не разубедишь. Это всем ясно.
   — Вот бы нас кто купил, хоть бы и за греческие, хоть за печенежские, — сказал насмешливо плотник. — Но не хотят.
   — Это потому, что знают, какой мы народ. Мы любим, чтобы нам самим по себе все время.
   — Не всегда и не все, — подсказал ратник.
   Все оглянулись на ратника и слегка смутились.
   — Вон стоят, — сказал ратник. — Вон они. Сынки да дочки знати нашей. Ничем их не проймешь, ничего им не любо. Ни край родной, ни наследие отцов. Посмотрите — они и одеваются как ковши, и даже говорят как ковши. Послушаешь — не скоро разберешь, что они говорят.
   Группа знатной молодежи действительно толклась не слишком близко и не слишком далеко от помоста, и одежды юношей и девушек в самом деле были киевского покроя — но с нарочито-утрированными деталями. У некоторых юношей сленгкаппы имели на спине разрез от самого верха к краю, что позволяло им вскидывать половинки вверх, как крылья, или наматывать одну из половинок на шею. Шапки выглядели декоративно, состояли из одних околышей, и околыши эти отличались несуразностью цветов — зеленые, фиолетовые, ярко-синие. Поневы некоторых девушек сделаны были из тонких кожаных плетенок и заканчивались чуть ниже колена, а константинопольские сандалии держались на кожаных тесемках, спиралью облегающих ноги до колена и, очевидно, выше. Головные уборы девушек напоминали нарочито грубо оторванные и дырявые куски невода. На лицах юношей и девушек играли циничные улыбки. Дети знати перекидывались саркастическими фразами.
   — Значительно лучше стал Анатолий щелкать, — заметила одна из девушек томным голосом. — Скоро сам понимать начнет, что долдонит.
   — Что-то у него с нижними зубами, — сказал стоящий рядом с нею юноша. — Не то в драке выбили, не то сгнили они, не то от рождения они у него кривые. Шепелявит и плюется.
   — Да, отталкивающе звучит, — согласился другой юноша. — А на население-то посмотрите. С каждым словом визионы все тупее и тупее.
   — Даже жалко Анатолия, — сказала томная девушка грудным меццо. — Надо бы ему отдаться. Пусть у него хоть какая-нибудь радость в витасе будет.
   — Попробуй, — порекомендовала другая девушка. — Долго березить его не нужно, думаю, скоро засогласит. Хвихвитра у него, правда, очень свирепого вида.
   — А мы ее пригласим поучаствовать.
   — Да, как же, — сказал юноша. — Эти гречишные миссионеры — ханжи страшнейшие, у них даже дышать — грех.
   — Это только у нас, — сказал другой юноша презрительно. — Ведь кто к нам из Консталя припархивает? Только те, которых в Констале никто не слушает даже за динь-звяк. Тамошние уверы так и распределяют — попробуют непротырного на всех должностях, в Ковшебургию на полгода запустят, нигде он не кузит, ни во что не порубать, что с ним делать? Отправляют к нам. Во, послушайте только…
   — Потомушто нет иной господин кроме, — утвердительно говорил Анатолий.
   — Вот. Нет кроме, и все тут. Эх! Попорхаем сегодня на состязы?
   — Спексельно.
   — Вот что, — сказал предлагающий ехать на состязы. — Если не попорхаете со мной, то Даждь-богом брукаю, упорхаю я от вас в Ковшебургию. Там по крайней мере народ — не одни стультусы, как здесь. И, кстати говоря, уверы там неплохо долдонят на местном наречии. А то у нас такая скука, хорла, к вечеру мысли что болото становятся, ни на какую тему не кузится.
   — А давайте Готский Двор подожжем?
   — Кольчужей кругом скопы.
   — И что же?
   — А сколько им барбары платят, кузишь?
   — Заплатим больше, только и всего.
   Юноши задумались. Девушки смотрели на них, скрывая под ленивым обличием немалый интерес.
   — А что, — сказал один из юношей. — Будет на что потыриться. Сколько же платят кольчужам? Но сперва надо заглотить. Ту самую бесплатную грунку пива в Готском.
   Зодчему понравились молодые боляре и болярыни, пожалуй больше, чем бирич, дьякон, скоморохи и зрители вместе взятые. Он решил, что подождет еще, посмотрит, действительно ли они подожгут Готский Двор, приплатив ратникам, чтобы смотрели сквозь пальцы. Начало припекать, и следовало выпить чего-нибудь бодрящего пока что. Сразу за торгом виделся Талый Крог. Люди порядочные туда не совались, но зодчий, мнящий себя человеком, далеким от порядочности, направился туда, полагая, что взять с него нечего — какие-то медяшки.