Романовский Владимир. Хольмгард

   — Нам надо обязательно чего-нибудь сейчас выпить, прохладительного, — восторженно объяснила она. — Представляешь, здесь придумали мешать свир с киселем, получается очень вкусно! Вот! Эй, добрый человек, налей двум жаждущим женщинам гадости, налей! Во, Любава, держи! Так! За женское счастье!
   Выпили за женское счастье. Белянка, на полголовы ниже Любавы, руководила, все тащила ее куда-то, то присаживалась на ховлебенк возле лотка, то вдруг предлагала прямо здесь пообедать. После второй кружки свира с киселем Любава окончательно расслабилась и кое-что Белянке рассказала. И уже почти пожалела, что рассказала, но Белянка так естественно, так искренне ей сочувствовала, что Любава подумала — почему нет, бывают же на свете вполне добрые женщины. А что Белянка кому-то что-то расскажет — пусть. Во-первых, и так все знают, во-вторых, в Новгороде сплетничают все обо всех, в третьих — пусть по крайней мере знают правду. Рассказала и про ревность мужа, и про бывшего ухажера-варанга, и про то, как муж собрался в путешествие. И про смутные воспоминания о пиратах, о… трюме… о палубе… о спасении… о купцах… о возвращении, о брате ее Нещуке, и даже о Детине — вполне откровенно. Только про Житника не стала рассказывать Любава. Белянка слушала, широко открыв серые глаза, несколько раз всплакнула, и все обнимала Любаву, целовала ее в щеки, гладила по волосам, приглашала к себе.
   — Когда хочешь приходи, когда хочешь. Хоть сегодня. Хочешь — сейчас поедем.
   — Неудобно сейчас как-то.
   — Тогда приезжай завтра днем. Это недалеко — не доезжая трех аржей до Верхних Сосен. Земля Викулы — все возницы знают. Найми себе повозку, я заплачу.
   — Зачем, — удивилась Любава. — Деньги у меня есть.
   — А этот… Детин… он как с тобой?…
   — Он очень хороший, — сказала Любава. — Ласковый. Добрый. Иногда смешной.
   — Это его подарок?
   — Да. То есть, нет. Я попросила его купить, он и купил.
   Перстень, купленный Любаве Детином, стоил всего имения Викулы. Любава об этом не знала. Зато это сразу поняла Белянка — и не позавидовала, а только восхитилась перстнем.
   — Какая прелесть! Что за отделка? Не из наших краев явно. Киев? Константинополь?
   — Детин сказал, что венецианский.
   — Дай примерить!
   Любава сняла перстень. Белянка тут же его напялила на безымянный палец и стала вертеть рукой так и сяк, то поднимая, то опуская, то щурясь на солнце, то отставляя руку и выгибая запястье.
   — Прелестный!
   Сняв перстень, она вернула его Любаве.
   — Ой, а серьги какие!
   — Серьги мне не очень нравятся, — сообщила Любава. — Серьги он сам мне купил. Какие-то они слишком крикливые. У него совсем нет вкуса, и это даже забавно. Я его всему учу, а он слушает очень внимательно. Запоминает.
   — И дом тебе купил?
   — И дом, и служанку, и повара.
   — А он тебе нравится?
   Любава наклонилась к уху Белянки, хотя никто не подслушивал, и тихо сказала:
   — Очень.
   — Да?
   Любава кивнула.
   — Но это же просто замечательно! — воскликнула Белянка. — Я за тебя ужасно рада, Любава, ужасно! А если и говорят что про вас, так ты не слушай.
   — А никто ничего и не говорит, — заметила Любава. — Пытались говорить, но быстро перестали. У Детина достаточно денег, чтобы о его содержанке говорили только почтительно.
   — Но ведь ты не содержанка!
   — Видишь ли, Белянка, когда женщина проходит через то, через что прошла я, многое становится понятнее, и многие слова приобретают совершенно новый смысл. Ничего обидного в слове содержанка нет. Большинство мужей так или иначе содержат своих жен.
   — Это истинная правда! — горячо согласилась Белянка.
   Кулачный турнир на выбывание занял около двух часов. Наличествовал арбитр, и ему пришлось много работать — почти все проигравшие, сбитые с ног, оспаривали победу, уверяя, что победитель применял нечестные приемы.
   В состязании свердомахателей приняли участие тридцать человек, тоже на выбывание. В толпе зрителей делали ставки, болели, смеялись, ругались, иногда дрались. Победитель, большого роста молодой варанг, снял шлем, поклонился почтенной публике, и вдруг сказал:
   — А теперь я бросаю вызов любому, кто хочет со мною подраться, работая настоящим свердом, а не игрушкой. Есть ли желающие? До первой крови.
   Желающие не находились. Победитель дразнил толпу. Но они все равно не находились. Прошла минута, другая. Вдруг из второго ряда выделился долговязый парень с повязкой, закрывающей нижнюю часть лица. Держа сверд в ножнах за прикрытое кожей лезвие, посередине, он перепрыгнул плетень и пошел диагонально по полю к победителю.
   — Желаешь? — спросил победитель зычно.
   Парень кивнул. Одет он был в соответствии с новгородской модой того года — короткая сленгкаппа, рубаха в нарочитых складках, сапоги рыжие, легкая полудекоративная шапка без околыша. Он вытащил сверд из ножен, поклонился противнику, и принял выжидательную позу.
   — Как зовут тебя? — спросил победитель. — Меня зовут Тор.
   — Не имеет значения, — ответил вызвавшийся. — Ты готов, Тор?
   — Готов.
   — И я готов, но я бы не хотел драться просто так. Победивший должен получить награду.
   Чемпион подумал, решил, что это справедливо, и снял с шеи амулет.
   — Вот, — сказал он. — Победишь меня — твой будет.
   Вызвавший усмехнулся одними глазами и кивнул. Победителю принесли его боевой клинок.
   Что-то знакомое было в осанке и походке вызвавшего. Любава приглядывалась, но не могла вспомнить, кто он такой. Кто-то из прошлой жизни. Кто-то, кого она хорошо знала.
   Противники встали в позицию. Некоторое время сверды перемещались из стороны в сторону и снизу вверх, не соприкасаясь. Вскоре чемпион сделал пробный выпад и промахнулся, но вызвавший не воспользовался оплошностью. Некоторые в толпе поняли — намеренно. Еще один выпад. Клинки скрестились со звоном, с лязгом, чемпион пошел в решительную атаку, но почему-то в нужный момент вызвавший каждый раз оказывался где-то сбоку, а не перед ним. Чемпион начал злиться и рубить наотмашь, делая одну ошибку за другой, и всякий раз противник только парировал удар, отскакивал в сторону, делал обманное движение. Вскоре большая часть зрителей поняла, что он просто играет с чемпионом, и восторженно загудела. Еще удар, и снова противник сбоку. Еще удар, и противник проходит под локтем чемпиона и оказывается чуть ли не за спиной его. Униженный чемпион сорвал с себя шлем, зычно крякнул, и яростно атаковал противника. Противник парировал удар, увернулся от второго, и, улучив момент, шлепнул чемпиона ладонью по открытому лбу. Толпа зрителей захохотала. Чемпион зарычал и закричал нечленораздельно, и бросился в атаку снова, и на этот раз противник выбил сверд у него из руки, ударил поммелем чемпиона в живот и, когда тот согнулся, ногой опрокинул его на спину и приставил лезвие к горлу побежденного.
   Тяжело поднявшись, посрамленный побежденный стащил с шеи амулет и протянул незнакомцу, нижнюю часть лица которого все еще закрывала повязка. Незнакомец принял приз, поклонился побежденному, и зашагал — не к выходу, но к изгороди, к первому ряду. Безошибочно определив Любаву, он зацепил клинком амулетную цепь и протянул ей приз через изгородь — на конце сверда. Любава, растерявшись, переводила взгляд с глаз победителя на амулет, но в конце концов сняла цепочку с острого лезвия. Победитель поклонился ей и подмигнул — как показалось ей, грустно. И тогда она вспомнила, кто это. Она хотела обратиться к нему, задержать, заговорить, но он поднял руку, призывая ее к молчанию, еще раз поклонился, и зашагал — на этот раз к выходу.

* * *

   Вечер был неурочный, Детин должен был придти только завтра, и Любава решила провести время за чтением какого-нибудь фолианта, благо их у нее теперь имелось целых восемь грунок. Служанка и повар ушли — первая спать, второй в город. Поэтому, когда в дверь постучали, открывать пришлось самой Любаве.
   Она спустилась вниз, поправляя поневу и волосы.
   — Кто там?
   — Это я, — раздался за дверью знакомый баритон.
   Любава отодвинула засов. Войдя, Рагнвальд подождал, пока она запрет дверь, и только после этого снял с лица повязку.
   — Возможно, я не должен был приходить к тебе, — сказал он мрачно. — Возможно за мной следят. Не знаю.
   — Ты в немилости? — спросила Любава, кивком приглашая его пройти в гостиную.
   — Пожалуй, что так. Но мне необходимо знать, что здесь происходит, и, увидев тебя давеча на состязаниях, я понял, что именно ты можешь мне об этом рассказать без всякой корысти.
   — А дом этот ты как нашел?
   — А я следил, куда ты шла.
   Любаве это не очень понравилось. Но, в конце концов, это ведь Рагнвальд. Ну, следил и следил. Мог бы просто спросить, но, может быть, было не с руки.
   — Пить, есть хочешь?
   — Нет. Не до того. Где князь? Почему его не было на состязаниях?
   — Его нет в Новгороде. Он в Верхних Соснах.
   — Что он там делает?
   — Живет.
   — С молодой женой.
   — Да. Неужели ты до сих пор ее не забыл? Не виделись больше года.
   — Это не так.
   — Между вами ничего не было?
   Рагнвальд улыбнулся грустно и молча взглянул на Любаву.
   — Было? — спросила она.
   Он кивнул и перестал улыбаться.
   — Меня давно не было в городе, — сказала она. — Я нынче вдова и содержанка.
   — Листья шуршащие! — сказал Рагнвальд. — Это как же? Что случилось с мужем твоим?
   В двух словах она поведала ему о своих недавних злоключениях.
   — А потом меня приютил хозяин этого дома.
   — Приютил? Вот оно что. Вояка какой-нибудь престарелый? До чего ж люди… все-таки… Хм.
   — Нет. Купец.
   — Купец? Ну, знаешь… Тебе нужно было обратиться ко мне.
   — Да, — сказала она. — Вот только ты, когда мы последний раз виделись, не сказал, где ты будешь меня ждать. Чтобы к тебе обратиться можно было.
   Рагнвальд присел на ховлебенк, тяжело вздохнул, и сказал, глядя в сторону:
   — Ну, прости. Хочешь, я тебя куда-нибудь увезу прямо сейчас? Только…
   — Только?…
   Он посмотрел на нее затравлено. Она и сама все понимала прекрасно.
   — Все мое состояние, все мои земли к твоим услугам, — сказал он. — И сколько угодно ратников.
   — Со мною все в порядке, — заверила его Любава. — Мне нынче весьма привольно живется. Мне никогда раньше так привольно не жилось.
   — Ты серьезно?
   — Да. Не мучайся ты так. Ты мне ничем не обязан. Что у тебя на душе, Рагнвальд, выкладывай.
   Он поерзал, встал, прошелся по комнате, и снова присел на ховлебенк.
   — Не могу я больше, вот что. Дай мне слово, что никто не узнает о том, что я тебе сейчас скажу.
   — Вот уж мило! — ответила Любава. — Милее не придумаешь. Нет уж.
   — Почему?
   — Тайны раскрываются иногда так внезапно. Кто-то что-то подслушает где-нибудь, или кто-то кому-то скажет в нетрезвом виде, а виноват всегда тот, с кого взяли слово.
   — Но мне нужно тебе сказать!
   — Говори просто так, без клятв. У меня нет привычки посвящать посторонних в тайны, которые мне не принадлежат. Но всякое может быть. Вдруг я напьюсь и выболтаю что-то, или схватят меня и начнут пытать, а может кто-то еще, посвященный в твою тайну, откроет ее всей округе, а ты подумаешь на меня.
   Рагнвальд еще раз вздохнул. Лицо его осунулось, глубоко посаженные и одновременно выпуклые глаза застыли, глядя в одну точку.
   — Хорошо, — сказал он. — Завтра будет все равно в любом случае. То есть, не совсем все равно, но большой важности… Э…
   — Да говори уж.
   — Ингегерд в Верхних Соснах, не так ли.
   — Так.
   — Я туда поеду. Ярислиф… Ярослав… предупредил меня, чтобы я не смел показываться ему на глаза.
   — Но ты все равно поедешь.
   — И постараюсь не показываться ему на глаза. Я попытаюсь выкрасть Ингегерд. Уже почти все готово, все приготовления… э… произведены.
   Любава присела напротив.
   — Так, — сказала она.
   — Завтра я зайду к тебе опять.
   — Только не завтра.
   — Почему?
   — Завтра здесь будет Детин.
   — Выпроводить нельзя?
   Любава закатила глаза. Люди, зацикленные на себе, бывают иногда так непонятливы.
   — Хорошо, — сказал он. — Послезавтра. Я оставлю у тебя кое-какие хартии. Грамоты. Если у меня получится, я пришлю за ними гонца. Если нет — воспользуйся ими, когда и как тебе будет угодно. Также, я оставлю тебе дарственную на все мои владения. Правда, тебе придется, в случае провала моего плана и моей возможной гибели…
   — Гибели?…
   — Не перебивай. Придется тебе спорить с некой не очень приятной особой. Она… в общем, мы с нею… муж и жена.
   — Ты женат?
   — Это несерьезно, и это не имеет значения. Это был деловой брак. Вот, в общем, и все. Согласна?
   — Зачем ты принял участие в состязаниях? Ты привлек к себе внимание.
   — Мне показалось, что среди зрителей была Ингегерд. Но я ошибся.
   — Ты безумен, Рагнвальд.
   — Это верно. Согласна ли ты, Любава?
   — Я подумаю.
   — Некогда думать. Послезавтра, ближе к вечеру, я к тебе приду. Жди.
   — Ты впутываешь меня в темное дело.
   — Не темнее, чем некоторые прошлые наши с тобою дела.
   — Не хочу.
   — Я все равно приду.
   Рагнвальд поднялся — длинный, бледный, зловещий. Поправив сверд и сленгкаппу, он наклонился, поцеловал Любаву в щеку, резко выпрямился и быстро зашагал к двери. Любава смотрела ему вслед, борясь с нехорошими предчувствиями.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. СОБЫТИЯ НА УЛИЦЕ ТОЛСТЫХ ПРЯХ

   Следующим вечером Детин явился к Любаве поздно и в плохом настроении. Служанка подала ему вино и пегалины и ушла спать. Любава села, как он любил, напротив, подперла подбородок ладонью, и посмотрела ясными глазами. Детин пригубил вино, отодвинул кубок, к пегалинам не притронулся.
   — Я не против визитов, — сказал он. — Как я уж тебе говорил, ты можешь принимать у себя, кого хочешь и когда хочешь, кроме вечеров, принадлежащих мне. И все же.
   Что именно ему известно, подумала она. Стоит ли отпираться и отрицать? Или, может, следует частично что-нибудь признать, а там видно будет?
   — Он бывший твой любовник, не так ли?
   Оказалось, известно ему многое.
   — Да.
   — Он приехал в Новгород специально, чтобы увидеться с тобой?
   — Нет.
   — Не лги.
   — Я не лгу. Он попросил меня о помощи.
   — Какой именно?
   — Не имею права говорить. Это не моя тайна.
   — Какие еще тайны! Он вернется?
   — Возможно.
   — Нет.
   — Что — нет?
   — Я поставлю охрану. Его схватят и все ему объяснят.
   — Ты этого не сделаешь, — сказала Любава, выпрямляясь. — Как ты смеешь! Тебе захотелось меня унизить?
   — Ты унизила меня.
   — Чем же?
   — Ты приняла здесь своего бывшего любовника.
   — Вон лежит дощечка, — сказала она.
   — И что же?
   — Напиши список. Перечисли всех людей, приход которых сюда тебя унизит. Повесим на двери.
   Она встала и быстро пошла к лестнице. Детин последовал за ней.
   — Не смей поворачиваться ко мне спиной! — крикнул он. — Ты забыла, кто я, и кто ты!
   Она круто обернулась.
   — Ах вот оно что! — сказала она, глядя на него с лестницы, сверху вниз. — Что ж. Я содержанка. Ты хозяин. Почему бы тебе меня не выпороть в присутствии служанки? А то — выставь меня на улицу!
   — Я не это имел в виду.
   — Холопский сын!
   — Что?!
   — Дрянь!
   Детин побелел от ярости.
   — Ах так! — сказал он. — Хорошо! Ты сама напросилась! Сейчас я тебя выпорю. Иди в спальню!
   — Подлец!
   Он кинулся к ней, и она побежала — вверх по лестнице, в спальню, к окну. Он схватил ее за руку, развернул к себе, и с размаху хлопнул ей ладонью по щеке. Она вскрикнула, и он швырнул ее на кровать.
   — Вот как ты мне платишь! — крикнул он.
   — Мразь холопская! — крикнула она. — Соглядатаев наставил кругом, да?!
   Она попыталась подняться, но он снова швырнул ее на кровать, а был он мужчина очень сильный. Щеку и запястье саднила жгучая боль.
   — Да, наставил! И не зря, как теперь вижу!
   — Холоп!
   — Дрянь! Уличная продажная девка!
   Он схватил ее за плечи и тряхнул. Она зажмурилась, ожидая пощечины. Но пощечины не было. Он продолжал ее держать. Приоткрыв глаза, она увидела, что он смотрит на нее — яростно и в тоже время безнадежно. Он отпустил ее и сел на пол рядом с кроватью. Любава вскочила, кинулась было вон из спальни, и тут только сообразила, что он плачет. Удивленная застыла она на пороге. Потерла щеку.
   — Детин? — позвала она. — Детин. Ты чего. Ты…
   Она приблизилась к нему, села рядом на корточки. Детин вытер кулаком глаза и злобно на нее посмотрел. Впрочем, злоба тут же пропала.
   — Прости, — сказал он мрачно. — Ударь меня чем-нибудь. Вон скаммель возьми и долбани меня по башке. Вон стоит. Скаммель.
   Она положила руку ему на плечо, но он дернулся, отодвинулся, отвернулся.
   — Я недостоин тебя, — сказал он, вытирая щеку и глаз плечом и предплечьем.
   — Не болтай, — сказала она растерянно.
   — Нельзя пользоваться несчастьем человека, — сказал он. — Нельзя. А я воспользовался.
   — Вовсе нет, — сказала она.
   Некоторое время Детин молчал. Любава ждала все спокойнее. Ранее он казался ей монолитом, глыбой, стеной, а теперь вот проявил слабость. Захотелось его приласкать, погладить по голове, поцеловать в губы первой.
   — Только сделай так, — сказал он, — чтобы мы с ним не встречались.
   — Я, вроде бы, так и делала, — сказала она.
   — Да, ты права. Ты совершенно права.
   В эту ночь он был очень податлив, очень нежен. Любава подумала даже, что не помнила, когда ей было так хорошо с мужчиной. Но ничего ему не сказала.

* * *

   Утром Детин проснулся раньше Любавы, быстро и тихо оделся, и вышел.
   Смутное беспокойство овладело ею, как только она открыла глаза. Стараясь вспомнить причину беспокойства, Любава спустилась в гридницу, позвала служанку и велела подавать завтрак. И вспомнила.
   Несмотря на обещание, данное ей Детином, Любава не находила себе места весь день. Хорошо бы было, думала она в полдень, если бы Рагнвальд прислал бы ей кого-нибудь с дощечкой, уведомляя о спешном своем отъезде. Дался он ей со своими тайнами и порочной любовью к двоюродной сестре! Все было тихо и мирно, жизнь начала уж было снова розоветь, и на тебе. Беспокойный народ эти мужчины.
   А время текло все медленнее. Любава и во двор выходила, и баню велела служанке натопить, а уж вин перепробовала — без счету, а день только-только начинал тускнеть, солнце медленно клонилось к закату и казалось, что клониться оно будет без малого вечность. Скорей бы уж, думала Любава, отчаиваясь. Только бы не вернулся Детин. Только бы не поддался слабости и не решился бы на подглядывание. Ничего особенного — деловой разговор. Она постарается отговорить Рагнвальда от безумного плана. Пришел бы, отдал бы хартии свои дурацкие, и катился бы себе. Себялюбец. Нахал.
   Она пыталась дремать, пить охлажденный бодрящий сбитень, хотела вызвать служанку на хамство и еще раз ее отметелить, но ничего не получалось. Пыталась читать Теренция, но по первым же строфам легендарного поэта ей стало понятно, что к нему-то Рагнвальд никогда не приходил отдать письмена на хранение, и посему ничего дельного он, Теренций, сказать ей по этому поводу не может. Стали чесаться живот и икры. Неплохо было бы велеть еще раз натопить баню. Но тогда можно пропустить приход Рагнвальда, а служанка будет с ним болтать и наговорит ему разного. И про сцену с Детином тоже. Ну ее.
   Когда стемнело, служанка ушла по обыкновению спать, а повар, тоже по обыкновению, ушел в город. Отсыпался он по утрам, а ночь проводил, очевидно, шатаясь по хорловым теремам и другим неприятным честной женщине заведениям.
   Время тащилось, застывало, делало частые перерывы, и они становились все длиннее. Любава решила про себя, что ждет только до полуночи, а в полночь пойдет спать, и пусть Рагнвальд лопнет, и пусть несет свои писульки еще кому-нибудь, и пошел бы он в хвиту! А если он еще раз заявится, то она пригрозит, что расскажет Детину о его, Рагнвальда, несуразных преступных планах, а тот донесет до сведения Ярослава, кто и зачем собирается похитить у него жену. Свинья. Женокрад.
   На какое-то время она впала в апатию и, сидя верхом на ховлебенке, думала, что ей все равно, пусть крадет кого хочет, она не будет его отговаривать, и пусть он провалится. Выйдя из апатии, она ужаснулась своим мыслям. Как же так! Ведь пропадет человек ни за что. Ведь он не чужой ей. Как можно! Пройдя в спальню, она хотела было помолиться, вспомнив, что именно так и нужно было поступить с самого начала, но ее отвлекли крики на улице. Окрики. Приказания. Подойдя к окну, Любава осторожно отворила ставню и выглянула.
   Двое ратников с факелами склонились над телом. К ним приблизился третий. Предчувствуя неладное, не желая ни о чем думать, Любава заспешила вниз, отодвинула засовы, и выскочила на улицу.
   Рагнвальда успели перевернуть на спину и теперь внимательно осматривали и обыскивали.
   — Эй! — крикнула Любава.
   — Тише, — сказал один ратник. — Не кричи. Тут у тебя под окном человека убили, а ты кричишь. Что теперь кричать. Кричать раньше надо было.
   Где-то распахнулась ставня, и где-то еще скрипнула дверь. Люди стали выходить из домов.
   — А, хорла, народ подтягивается, — сказал ратник. — Что делать будем?
   — Надо доложить тысяцнику, — сказал второй.
   — Надо ли?
   — Да ведь дело-то какое. Строго-настрого сказано было новгородцам не задирать варангов. А варангам — быть учтивыми. И вот, пожалуйста. А нам выйдет нагоняй. Не уследили.
   — Как это произошло? — спросила Любава срывающимся голосом. Она присела на корточки рядом с телом.
   Лицо Рагнвальда исказилось в предсмертной вспышке гнева, глаза широко распахнуты, стеклянны, губы приоткрылись, рыжеватая борода в уличной грязи — упал он, судя по всему, на живот и на лицо.
   — Да кто ж его знает, — начал было ратник, но второй ткнул его локтем.
   — Не знаем мы, — отрезал он. — Были в дозоре. Смотрим — лежит.
   — Где его сума? — спросила Любава.
   — Не было с ним сумы.
   Она резко подняла голову и посмотрела ратнику в глаза.
   — Не было сумы, говорю тебе! Ведь правда, ребята?
   — Закройте ему глаза, — сказала Любава, вставая и дрожа всем телом. — Изверги. Дрянь. Глаза ему закройте!
   — Кто это его так? — с интересом спросил житель соседнего дома.
   — Не было бы беды, — высказала мысль соседка. — Шведы подлые теперь окрысятся. Давеча подрался один с Кулачного Конца, со шведом, отходил его, за то, что он к его жене приставал, так с него аспиды посадниковы виру взяли. Слыхали? Жуть.
   — А им, аспидам, только бы виру взять, — сказал еще один сосед. — Слышали небось, князь из Киева вызвал ковша, казной заведовать.
   — Слышали, как не слыхать.
   — Пока всех нас по миру не пустит — не успокоится, ковш этот, клещ омерзительный.
   — Неужто действительно ковш?
   — Да.
   — Ох-хо-хойушки! Не, ну ты только подумай — везде эти ковши успеют.
   — Падлючий народ, надо сказать. Надо бы ихний Киев спалить весь к свиньям. Чтобы до основания. Чтобы головешки одни остались.
   — Да, как же. Мы его спалим — не отрицаю, это мы сможем, хоть завтра — а что будет потом, знаешь?
   — Что же?
   — А они всем городом к нам приедут.
   — А мы их не пустим.
   — А они хитростью. Намедни у бабки Крохи остановился один, мол, сиротинушка я, пусти меня, бабка, к себе. Она пустила. И все.
   — Что — все?
   — Оказался ковш.
   — Ах он пес волосоногий!
   — И то сказать! Объедал бабку Кроху, да так, что плюнула она в пол, да и уехала к своим во Псков. Так ведь на следующий же день к этому ковшу вся его родня аспидная прикатила! Человек двадцать!
   — О! Это что, это ничего, в этом сути нет никакой! А вот у знакомого моего рыбака останавливался один…
   — Ковш?
   — То-то что нет. Хороший человек. — Рассказчик понизил голос. — С двумя женами. — Кругом заулыбались. — Так вот, рыбак говорил ему — не езди ты, парень, в Киев. А он в Киев собирался. А рыбак ему — не езди. А тот не послушал, поехал. Ну, молодому какой указ. Знаете. И вот что дальше было, а, люди добрые? А ушли от него жены его. Обе. К ковшу ушли! Охмурил их ковш. Обеих!
   — Да ты не врешь ли? Где видано, помилуй…
   — Зачем мне врать? Какая мне корысть, посуди сам.
   — Вот твари подлые!
   Тем временем прибыл поднятый с постели тысяцник.
   — Чего собрались? — спросил он неприязненно, подходя к трупу.
   — Да вот, мил человек, полюбуйся, — возмущенно сказал один из соседей. — Мы здесь все, за исключением, как есть честные купцы да ремесленники из всем известных. Платим мы твоим горлохватам дополнительную мзду, чтобы жилось нам на нашей улице в степени привольности, чтобы двери запирать надобности не было насущной. А они — вон чего. Не усмотрели!
   — Оно конечно, — вмешался еще один сосед, солидный толстый купец. — Понятно, варанг — так ну его. Пусть. Не жалко. Но чтобы не на этой нашей улице! Пусть бы его на другой улице ухайдакали! Где за ночной покой не платят.
   — Тише, — сказал тысяцник, оглядываясь встревожено. Впрочем, подумал он, не такой дурак этот толстяк. Все четверо ратников — славяне. При варангах он бы не стал так… смело… про них.
   — Чей это дом? — спросил он.
   И сразу дюжина перстов указала на Любаву.
   — Вот она, хозяюшка, — для пущей доходчивости ехидно сказал кто-то.
   — А наверное к ней и шел, — обвиняюще выразила чья-то жена.
   — Нет, не может быть, — ответили ей. — К ней Детин ходит.