Романовский Владимир. В постели с Президентом

   Джордж подходит к палачу и говорит, «Приказ Робеспьера» и вынимает бумагу и держит ее перед носом толстяка. Робеспьера нет в живых уже лет шестьдесят. Мне стыдно за Джорджа, что он таких вещей не знает, но вдруг к моему удивлению толстяк вежливо кланяется. Толпа безумствует. Они разочарованы — они желают, чтобы у спектакля были начало и конец. Джордж, представьте, поворачивается ко мне, выхватывает сигару у меня изо рта, и говорит — «Женщинам нельзя курить на публике, это неприлично». Он берет меня крепко за локоть и ведет к краю эшафота. Он прыгает вниз и раскрывает мне объятия, и с руками, связанными за спиной — все, что я могу сделать, это довериться ему полностью. У меня нет выбора, как только спрыгнуть. Если он меня не поймает, я разобью себе лицо о землю. Но он выполняет свою часть добросовестно, и нас уже ждет карета с республиканской инсигнией, и он вталкивает меня в карету в то время как офицеры и палач о чем-то горячо спорят. Один из офицеров бежит к краю эшафота, но в этот момент Джордж кричит — «Вперед! Вперед, сволочь!» — кучеру, и выдает длинное ругательство по-немецки, и мы срываемся с места, а за нами следует дюжина солдат. Позже Джордж объясняет, что ни один из его так называемых солдат не говорит по-французски. Они все наняты им в доках, голландцы, швейцарцы, американцы и еще кто-то. Мы сворачиваем на Риволи, громыхаем по Сен Антуан, а за нами гонятся. Джордж вынимает два пистолета, а под сидением отыскивается заряженный мушкет. Кучер продолжает стегать лошадей так, будто они виноваты в измене его жены, но преследователи все ближе. Мы пролетаем мимо Сен Поль, попадаем колесом в яму (что-то случается из-за этого с осью, кажется), и выкатываемся на площадь, где стояла когда-то Бастилия, и внезапно преследователи начинают драться между собой и отстают. Джордж сует пистолеты за ремень и объясняет, что заплатил некоторым из них. Наконец он вынимает нож и разрезает веревки на моих руках. Руки и плечи потеряли чувствительность. Джордж говорит — «Нас будут искать во всех портах. Будет лучше, если ты не будешь некоторое время выходить на улицу».
   Не скажу, что идея мне понравилась, но спорить тут не с чем. Джордж выходит и платит «наемникам», и снова забирается в карету. Под сидением одежда. Я надеваю платье и расчесываю волосы. Я вдруг смелею. Чувствую, что могу пойти сегодня вечером в оперу — просто потому, что никто из моих врагов не посмеет меня узнать. Я непобедима, несмотря на то, что на мне только один башмак. Джордж поселяет меня в маленьком отеле недалеко от площади, и никакого страха я не испытываю. Он объясняет что почему-то (я не очень поняла, почему) здесь меня искать не будут. И я ему верю. Он оставляет меня в комнате на час, и я совершенно спокойна. Может, это шок. Не знаю. Он возвращается с едой и вином и новой парой туфель для меня и мы едим тихий ланч возле камина. Двое очень мускулистых прислужников стучат в дверь и втаскивают ванну. Через десять минут они возвращаются со вторым корытом и сосудами с дополнительной горячей водой. Джордж запирает дверь и мы нежимся в корытах некоторое время, а потом он кутает меня в огромное пушистое полотенце и несет меня в постель. Я так расслаблена, что не хочу двигаться вообще, и он не против. Он растягивается на кровати рядом со мной и кусает меня за мочку уха. Я так возбуждена что даже не хихикаю. Все эти перебежки и погони и приключения — что-то делают с сексуальностью. Делают тебя животным. В этот день и вечер я дикое животное, и, знаете ли, мне все равно — я счастлива. Джорджу это нравится. Он не лидер, если ему об этом не напоминать и в него не верить. В этот день и вечер я в него верю. Началось все с невинной нежной любви, но потом перешло в брутальность, в хорошем смысле. Я не знаю, сколько раз я испытала оргазм, и Джордж, его крепкое, длинное тело с простодушным подходом ко всему было на мне, подо мной, позади меня, поверх меня, и снова позади меня, когда он лег на спину и прижал мои бедра и ягодицы к своим чреслам, а грудь моя и живот вздымалсь, и ноги широко раздвинулись, и дыхание Джорджа обжигало мне шею. Потом я помню, что глаза мои смотрели в потолок, а Джордж двигался подо мной медленно, достаточно лишь, чтобы наши раздраженные, чувствительные органы откликались, и я помню, что я кричала, когда два или три оргазма начались почти одновременно, наплывая друг на друга так, что их было почти не различить, так что, может быть, их было семь или восемь, прежде чем я потеряла сознание.

* * *

   Гвен и Лерой спали — оба были измотаны.
   Проснувшись и совершив соитие, они обнаружили, что ужасно хотят есть. В квартире ничего съедобного больше не осталось. Пока Гвен была в душе, Лерой вернул большую часть денег в тайник бывшей любовницы.
   На улице был теплый день, превращающийся в теплый вечер. В близлежащем кафе они съели что-то среднее между завтраком, ланчем и обедом. Лерой заказал стакан датского пива и спросил Гвен, не хочет ли она составить ему компанию — он собирался в Сен Дени.
   — Конечно. Ты имеешь в виду улицу? Хочешь нанять проститутку, или что?
   — Нет, я не хочу нанимать проститутку. Пригород, а не улица. Поняла? Пригород. Сен Дени. Алё?
   — Какое-то конкретное место, или тебе просто хочется посмотреть на умерших французских королей?
   — Примерно так, — сказал он.
   До Сен Дени они доехали на метро. Сгущались сумерки. Улицы старинного городка были пустынны. Главная дверь базилики стояла открытая.
   Лерой посмотрел по сторонам, будто ища, нет ли потенциальных свидетелей. Внутри церкви было непроглядно темно, и только входная будка с кассой освещалась лампочкой. В будке сидела старая дева, увлеченная чтением американского женского романа. Лерой что-то быстро ей сказал. Она посмотрела на него удивленно, взяла телефонную трубку, и вскоре белый человек средних лет в официальном костюме появился ниоткуда и кивнул Лерою. Лерой взял Гвен за руку. Они прошли через турникет в склеп. Служитель, или кто он был такой, протянул Лерою фонарик. Лерой попросил второй фонарик и отдал его Гвен.
   — Я вас покидаю, — сказал служитель. — Позовите меня, когда закончите.
   Лерой кивнул.
   Было страшновато. Гвен решила, что если Лерой вдруг начнет к ней здесь приставать, она будет сопротивляться. Еще не хватало! Секс в склепе, представляете себе.
   Оказалось, он вовсе не это имел в виду. Они шли между гробницами, пока не достигли пьедестала с мраморными Луи и Мари, коленопреклоненными, в набожных позах. Лерой оглядел пьедестал и провел рукой по его поверхности.
   — Постой здесь минуту или две, — сказал он. — Я сейчас вернусь.
   Гвен хотела было протестовать, но он уже исчез в темноте. Что еще задумал этот маньяк?
   Да, страшно. Она посветила фонариком на некоторые из гробниц. Удивительно, какие маленькие были эти люди. Некоторые из королей и вассалов ростом были с Гвен, а то и меньше, если судить по размерам их гробниц и статуй в натуральную величину, изображающих их на смертном одре, поверх крышек, руки сложены молитвенно, глаза закрыты. Она навела фонарик на сводчатый потолок. Ничего нельзя разглядеть. Она снова посветила фонариком на пьедестал. Что-то у самого пола привлекло ее внимание. Она присела на корточки, чтобы рассмотреть. Какие-то английские слова нацарапаны острым предметом на мраморной поверхности. Какой-то английский или американский вандал, не иначе. Никакого уважения к святому месту. Столько трудиться — царапать, оглядываясь через плечо, снова царапать — букву за буквой — зачем? Гвен презрительно покачала головой. «Задний карман». Слова, которые дурак там нацарапал. Задний карман? Даже не «Я люблю тебя, Бренда» или «Зак и Линда Навеки», или что-то в этом роде. И даты нет. Задний карман, надо же. Свиньи.
   Лерой вернулся и взял ее за руку.
   — Пойдем.
   Они отдали фонарики служителю.
   — Все в порядке, мадам, мсье? — спросил он.
   — Конечно, — ответил Лерой на своем шокирующе безупречном французском. — Мир снова в безопасности.
   — Вот и хорошо, — равнодушно откликнулся служитель.
   На улице Лерой остановил неожиданно появившееся такси.
   — Эй, я думала, что у нас нет средств, — заметила Гвен.
   — Теперь есть, — сказал он. Он презрительно посмотрел на шофера. Когда шоферу стало достаточно неудобно, Лерой сказал, — Одеон.
   — А что на Одеоне? — спросила Гвен.
   — Кабаре, рестораны, кафе, и много смешных людей.
   — Что ты там делал?
   — Где?
   — Куда ты пошел после того, как оставил меня одну перед гробницей?
   — У меня назначено было деловое свидание с умершим королем.
   — Прошло удачно? Или же ты просто хотел набить ему морду?
   — Он одолжил мне денег.
   — Попробую угадать. Луидоры? Экю?
   — Евро, — ответил Лерой.
   Он сунул руку в карман пиджака и вытащил толстую пачку денег.
   — Ну вот, — сказала Гвен. — Нужно было мне засунуть пару камер тебе в ж[непеч. ]пу. Представляешь — Людовик Одиннадцатый поднимается из могилы, чтобы выдать пачку ассигнаций Детективу Лерою. Любая газета заплатила бы миллионы за запись.
   — Да, кстати, насчет этих записей.
   — Каких записей?
   — Которые ты все время делаешь. Видео, аудио, и так далее. Насчет всего этого подслушивания и подсматривания.
   — Да?
   — Мне не нравится.
   — Иди ты! Почему же?
   — Не нравится и все. Неправильно это. Сродни вскрыванию чужих писем. Тебе нужно все это прекратить.
   Великий моралист Лерой. Гвен хихикнула.
   — Не смешно, — сказал он. — Слушай.
   — Слушаю.
   Она приготовилась выслушать лекцию. Такие лекции она слушала часто в детстве, в основном от родителей. Не читай чужие письма, не слушай, что другие говорят друг другу частным образом, уважай частную жизнь, иначе неэтично, и так далее.
   — Я знал одного парня, — сказал Лерой. — Он любил вскрывать чужие письма. Это было грустно. Мы жили в одном здании. Его несколько раз ловили, но он притворялся, как будто это случайность.
   — Хорошо. И?
   — Что? Это, в общем, всё.
   — К чему ты это?
   — Просто так. Не знаю, зачем я тебе это рассказал. А, помню, у него была страсть к грушам. Он сидел во дворе иногда, на закате, в дешевом полиестровом костюме — знаешь, конторщики такие носят на работу. Сидел и жевал груши. Что-то такое, типа, здоровая еда, и так далее. Забавно было смотреть. Он открывал рот очень широко… шире, чем Гейл… и впивался в грушу, как ковш экскаватора в землю. А потом начинал шумно жевать, и лицо у него просветлялось, он блаженствовал.
   Он снова замолчал.
   — Да? — не унималась Гвен. — Это, конечно, противно, но я все равно не понимаю, к чему это ты рассказываешь.
   — Просто так. Правда, груши он больше не ест.
   — Почему?
   — Однажды я его поймал, когда он читал мою почту. Просто стоял рядом с ящиками и читал письмо. Дурацкое письмо. Не помню, о чем там было, наверное какая-то реклама, скорее всего. Я отобрал письмо.
   — Отобрал?
   — Да.
   — И что же?
   — И выбил ему зубы.
   Великий моралист Лерой.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. СНОВА В НЬЮ-ЙОРКЕ

   Риверсайд Парк в сумерках — великолепное зрелище, которое по достоинству может оценить только знаток, либо человек с чистым сердцем. Туристов нет, нет поденщиков-фотографов, и репортеры тоже не заходят, по большому счету. Парк граничит с Риверсайд Драйвом — петляющей авеню. В переулках, уходящих от Риверсайда круто в гору, к Вест Энд Авеню — огромные здания времен Бель Эпокь, с портиками, колоннами, фронтонами, эркерами и еще тысячью разных милых глазу известняковых деталей. Стены толстые. Потолки квартир высокие. На Риверсайд Драйве можно подойти к парапету, отделяющему авеню от парка и посмотреть вниз — пятьдесят отвесных футов. Парк ютится в базальтовых скалах. Район был когда-то населен относительно богатыми евреями, а сейчас населен относительно богатыми евреями, китайцами, итальянцами, и, благодаря близости Колумбийского Университета, здесь также селится немалое количество квартирно субсидируемой профессуры, многие представители которой выглядят очень важно и деловито, читают журналы, жуют хот-доги, вздрагивают и удивляются, если привлечь их внимание, и по большей части никому не досаждают.
   Светловолосый мужчина в дорогом официальном костюме сидел на скамейке — за спиной базальтовая скала, впереди и внизу — искусственное поле для футбола, за полем — Вест Сайд Шоссе и река Гудзон. Часть неба за рекой светилась закатным светом. В руках у мужчины был номер «Крониклера». Человек делал вид, что читает статью. Фонари вдоль аллеи зажглись и почти сразу после этого другой мужчина присоединился к читающему газету.
   — Наконец-то, — сказал читатель.
   — Эй, Роберт. Не надо меня наставлять, я очень редко опаздываю. И когда опаздываю, почти всегда есть веская к тому причина, — сказал Лерой, закуривая. — Как дела?
   — Ты уверен, что за нами не следят?
   — У тебя мания величия. Кто в этом городе станет за тобой следить, Губернатор?
   — Перестань, Джордж, — попросил Роберт. — Ты знаешь, что я имею в виду.
   Не меняя позы, Лерой протянул Роберту руку.
   — Что? — спросил Роберт.
   — Пожмем друг другу руки.
   — А, да.
   Они обменялись рукопожатием.
   — Отрадно, что трюк до сих пор работает, спустя многие годы, — заметил Роберт.
   — Трюк?
   — Наш метод входить в контакт друг с другом. Мы его изобрели еще в университете, помнишь?
   — Да, — сказал Лерой. — Но ты ведь не для того меня позвал, чтобы предаваться воспоминаниям.
   — Нет, не для того.
   — К делу. У меня мало времени.
   — Мне нужно, чтобы ты оказал мне услугу.
   — Так.
   — Как поживаешь?
   — Нормально.
   — Если что нужно, скажи. У меня есть знакомые в здешнем полицейском департаменте.
   — Ты уже сделал достаточно, чтобы я чувствовал себя обязанным всю жизнь, — сказал Лерой. — Миссия твоя выполнена. Ангелы аплодируют. К делу.
   — Не сразу. Мне нужно сперва тебя спросить кое о чем.
   Лерой пожал плечами.
   — Да, ты все еще мне нравишься, — Лерой пожал плечами. — Ты хороший и умный. Но мысли у меня заняты другим.
   — Понимаю. Красивое место, не правда ли?
   — Да, ничего, — сказал Лерой, оглядывая местность будто в первый раз. — Особенно с наступлением темноты здесь красиво. Зажигаются фонари, исчезают прохожие. Если подождем, то увидим первых хулиганов и наркоманов.
   — Ты очень циничен, как всегда, — отметил Роберт. — Тебе следовало стать врачом. Помнишь, в университете, была девушка… — Роберт сделал паузу. — Я был в нее влюблен. Единственная женщина, которую я когда-либо любил.
   Лерой вздохнул. Каким-то образом он предчувствовал, что тема эта будет так или иначе затронута.
   — Да, — сказал он.
   — Гвендолин Форрестер.
   — Да. Я ее помню. А что?
   — Помнишь, как я тебе о ней рассказывал все время? Обо всем, что она читает, ест, любит, с какими людьми встречается.
   — Да, ты за ней все время следил.
   — Как ты думаешь, я бы мог быть с нею счастливым?
   — Роберт, — сказал Лерой спокойно. — Послушай. Для кризиса среднего возраста ты еще слишком молод. Поменьше думай о прошлом. Не говорил ли я тебе давеча, что мысли мои заняты другим? К делу, Роберт.
   — Я иногда думаю — вышла ли она замуж, или не вышла, или вышла, а потом развелась, — сказал Роберт.
   Позади них проявилось какое-то движение. Кто-то там был. Двадцать футов, подумал Лерой. Кто-то смотрел и слушал. И, может быть, записывал. Слышно ничего не было — просто включилось у Лероя шестое чувство. Обычного хама со склонностью к подслушиванию почувствовал бы и Роберт. Но детективы, преследователи и папарацци умеют сдерживать свои силовые поля и делать свое присутствие незаметным.
   — Подожди-ка, — сказал Лерой. — Не двигайся. Я сейчас.
   Он выпрямился, прыгнул через спинку скамьи, и перебежал аллею, исчезая в густой тени деревьев, липнущих к базальтовому склону. Движения в тени усилились, стали более суетными.
   — Дай сюда, — сказал Лерой.
   — Что дать?
   — Микрофон и камеру, и всю остальную аппаратуру. Давай, давай.
   — А ну иди отсюда! — поспешно, тихо и сердито сказал Роджер Вудз, который всегда знал, откуда дует ветер сенсации. — Ай!
   — Я мог бы тебя задушить, — сказал Лерой, держа его за воротник.
   — Пусти!
   — Тише, тише, — Лерой усилил хватку. Воротник врезался Роджеру в шею. — Не так громко, мальчик мой.
   — Ладно, хорошо, — прохрипел Роджер. — На, вот.
   Лерой взял камеру и микрофон.
   — Лента?
   — Цифровик.
   — Диск?
   — Что за проблемы, мужик?
   — Предубеждение, — объяснил Лерой. — Терпеть не могу, когда подслушивают. Те, кто подслушивают — они хуже, чем негры и евреи. Дай сюда диск, сволочь.
   Роджер медлил. «Нападение на Журналиста в Риверсайд Парке».
   — На, — сказал он наконец.
   — Будь добр, уберись из парка. У меня тут частный разговор. Понял? Частный. Да и кто, по-твоему, купит твои записи? Желтая пресса никогда не слышала о губернаторе Вермонта, ежедневные газеты не обратят внимания по обычной причине, а еженедельникам все равно. Кому ты собирался все это продать? Кто купит?
   — Никто.
   — Он бы тебе не заплатил.
   — Оставь меня в покое, мужик, — сказал Роджер несчастным голосом. — Свобода прессы. Не всех нас можно купить, не всех достать своими глупостями о «частных разговорах».
   — Да ну тебя. Заткнись, — сказал Лерой. — Свобода прессы, надо же. Я тебе покажу свободу.
   — Отдай мне, что взял.
   — Нет.
   — Почему?
   — Я решил, что мне оно нужнее.
   — Не имеешь права!
   — Имею. Я больше и сильнее тебя.
   — Я вызову копов.
   — А я по-твоему кто, примадонна нью-джерзийского балета? — сказал Лерой, показывая бляху. — Скажи, зачем ты нас записывал?
   — Просто так.
   — По привычке папарацци, — предположил Лерой.
   — Я репортер, — возмущенно сказал Роджер.
   — Настоящий репортер, или желающий быть таковым?
   — Штатная единица.
   — Странный мир у нас какой, — сказал Лерой, ломая диск пополам. Затем он разбил камеру о дерево и разломал на несколько частей звукозаписывающую приставку. — Вот, — сказал он. — Можешь идти.
   — Ты действительно коп? — спросил Роджер.
   — Да. А тебе-то что?
   — Что ж… Если тебе интересно — этот парень скоро предложит тебе кое-что.
   — Какой парень?
   — На скамейке.
   — Так. И что же?
   — Думаю, что одна из его грязных тайн скоро откроется. Он хочет тебя нанять, чтобы ты не дал ей открыться.
   Лерой подумал.
   — Логично, — сказал он. — И все-таки — тебе-то что до этого?
   — Не соглашайся.
   — Поступлю так, как считаю нужным, — равнодушно ответил Лерой. — Все, иди отсюда.
   — Ладно.
   Возвратившись к скамейке, Лерой снова закурил и некоторое время молчал.
   — Кто это был? — спросил Роберт, который за это время не сдвинулся с места.
   Лерой молчал.
   — Ну?
   — Ты собирался просить о какой-то услуге, — напомнил Лерой.
   — Я? Да. Хорошо. Почему я вспомнил о Гвендолин…
   — Хватит о Гвендолин.
   — …у нее была страсть к записывающим устройствам. Весь кампус начинен был ее аппаратурой.
   — К делу, — сказал Лерой. — Во имя человеколюбия, Роберт, давай поговорим о деле.
   — Ты ее совсем не помнишь?
   — Помню смутно, — сказал Лерой.
   — Время сейчас почти предвыборное, и демократические предварительные выборы кандидата…
   Лерой внимательно на него посмотрел.
   — Ты хочешь сказать, что собираешься баллотироваться в президенты? — удивленно спросил он.
   — Я еще не решил.
   Вот было бы здорово, подумал Лерой. Это бы избавило меня от всех моих проблем. Несколько подряд срочных реорганизаций наверху, и досье исчезает в бюрократическом болоте.
   Он оценивающе посмотрел на своего троюродного брата. Нет. Никаких шансов. Этот парень в Белый Дом не попадет. Не тот материал. Но нельзя ему об этом сказать открыто, а то обидится.
   — Хорошо, — сказал он. — В чем проблема?
   — Два года назад у меня был… хмм… роман.
   — У меня тоже, ну и что?
   — Наличествовала скрытая камера.
   — Надеюсь, не твоя собственная.
   — Нет. Это и есть проблема. Мне позвонили и сказали, что запись пойдет в эфир, если я ее у них не куплю. Мы оба с тобой знаем, что это глупости. Наверняка есть копии.
   — Не обязательно, — возразил Лерой. — Люди так ленивы нынче стали.
   — Не на моем уровне.
   — На любом уровне. Но продолжай.
   — Это был не просто роман, как ты понимаешь, — сказал Роберт. — У всех бывают романы. Но даже просто намек на нестандартную сексуальную ориентацию может подорвать всю карьеру.
   — Так. Понятно, — сказал Лерой.
   — Ты — единственный человек в мире, кому я полностью доверяю, — сообщил Роберт.
   Лерой подумал.
   — Знаешь, у меня тот же случай, — сказал он.
   — Не понял.
   — Ты единственный, кому бы я доверился, если бы была такая необходимость, — сказал Лерой просто, и имел это в виду.
   Роберта это признание слегка ошарашило.
   — Э… Ага. Ладно. В общем, мне нужно, чтобы ты… что-нибудь сделал с этими сволочами.
   Выражение «эти сволочи» не прозвучало естественно. Аристократические губы Роберта искривились. Он просто изобразил вежливость, используя лексикон Лероя, или думая, что использует его лексикон.
   — Каким образом? — спросил Лерой.
   — Откуда мне знать. Ты эксперт, ты и думай. Ты как-то целое правительство держал за яйца вместе с их тайной службой.
   — После чего я бежал к тебе за протекцией.
   — Это правда. И все равно — у тебя есть навыки и опыт. Я не прошу тебя сделать что-то такое, вселенское. Ничего особенного. Что можно сделать? Стоит ли… убрать… этих сволочей? Вообще?
   — Убрать? Каким образом?
   — Обычным способом.
   — Ты вот что, Роберт, — сказал Лерой, — ты не дури, ладно? Я не знаю, что ты думаешь по поводу морали и так далее, но — я никогда никого не «убирал».
   — Да брось ты.
   — Можешь не верить, не обижусь. У меня другая специализация.
   — Не верю. Но даже если это так, ты знаешь, как нужно действовать. Что-нибудь придумаешь.
   — Придумаю? — Лерой засмотрелся на рябь на поверхности реки, отражавшую нью-джерзийские огни на противоположном берегу. — Хмм… Да. По-моему, лучше всего — ничего не делать.
   — Пожалуйста…
   — Ладно, — сказал Лерой, пожимая плечами. — Наличествуют — два [непеч. ], водящих цифровой видеозаписью у тебя под носом, на которой — твой альтернативный образ жизни, запечатленный для потомков.
   — Шшш…
   — Не будь мнительным, когда кто-то начнет подслушивать, я тебе дам знать… Так. С одной стороны твоя репутация, с другой запись с твоими содомскими упражнениями.
   — Черт тебя возьми, Джордж! — Роберт поморщился.
   — Кому они собираются ее показывать? Желтая пресса никогда о тебе не слыхала. Ежедневники не станут даже близко подступаться, поскольку нет такого редактора, у которого нет знакомого редактора, которого не уволили недавно, и который с тех пор безуспешно ищет работу. Чтобы скандальное дело заинтересовало телевизионщиков или ежемесячные журналы, нужно, чтобы о нем сперва написали в газетах. По тайникам планеты разбросаны тысячи записей с грязными тайнами всех президентов начиная с Айзенхауэра. Ты видел когда-нибудь такую запись — чтобы там был Кеннеди, или Клинтон? Что-нибудь из этого дошло до публики? Что говорить — Клинтона в суд волокли — типа — но все, что показали избирателю — обычные, невинные фото публичных сборищ. Душевно обнять своего Президента — не преступление. Кстати, переспать с Президентом — тоже не преступление, и я затрудняюсь сказать, в чем там было дело, и ты тоже затрудняешься. Поэтому просто — не обращай внимания.
   Роберт задумался.
   — Ты уверен? — спросил он наконец.
   — Да, — подтвердил Лерой. — У нас, знаешь ли, не Франция. Во Франции ты бы не смог избраться ни на какую должность, пока журналисты не накопают о тебе разных глупостей — это служит, в глазах французов, доказательством твоей мужской состоятельности. А у нас единственные, кто интересуется порнозаписями, сделанными любительским способом — Темненькие, и им наплевать на эти записи, если тебя не избрали, а если тебя изберут — ты автоматически становишься как бы их начальником, а они заботятся о своей репутации. А смотрят они такие записи потому, что чем-то же надо себя занять, когда такую зарплату получаешь, с неограниченным расходным бюджетом.
   — Не понял.
   — Им платят, помимо всего прочего, для того, чтобы они охраняли Президента. Когда такая информация просачивается в народ, это пятно на их репутации.
   Роберт снова задумался.
   — Не говоря уже о том, — добавил Лерой, — что никто не знает, какие записи на кого имеются, и у кого — на пленках и дисках. Все спрятано до поры до времени. Если кто-то пустит такую порнозапись в эфир, это создаст опасный прецедент. Те, кто захочет купить запись с тобой в главной роли не знают, какие записи имеются у тебя — с ними в главной роли. Я бы на твоем месте не волновался.
   — Я не уверен, что понимаю, на кого работают те, кто мне звонил.
   — Пока ни на кого, — объяснил Лерой. — Завтра, возможно, они на кого-нибудь выйдут. В Конституции сказано, что парень, желающий стать президентом, должен быть тридцатипятилетнего возраста или старше. Люди этой возрастной группы почти поголовно имеют сексуальное прошлое, и нет никакой возможности выяснить, какая часть этого прошлого записана цифровиком и в каком тайнике лежит.